Самозванка

XX.

Салатинъ уѣхалъ изъ дома Ольги Осиповны совершенно успокоенный.

Онъ былъ увѣренъ, что Вѣра теперь внѣ всякой опасности.

Анна Игнатьевна не тронетъ ея – это навѣрное… Что же касается до Настеньки, ея тетушки, которымъ теперь не придется ужъ шантажировать дѣвушку, и которыя теперь, конечно, будутъ очень разсержены, то Салатинъ не боялся этихъ дамъ: онѣ испугаются и пикнуть не посмѣютъ.

Онъ сумѣлъ „нагнать холоду“ на этихъ корыстолюбивыхъ племянницу и тетеньку…

Сильный подъемъ духа чувствовалъ Салатинъ, выходя изъ дома бабушки на улицу, и его потянуло куда-нибудь „на народъ“, въ ярко освѣщенный залъ ресторана, въ какой-нибудь садъ съ народомъ, съ огнями, съ музыкою.

Домой ему не хотѣлось и чувствовалъ онъ, что не заснуть ему въ эту ночь, – очень ужъ „взвинченъ“ былъ онъ всѣмъ случившимся.

– „Внезапно пламенной струей,

Въ меня проникло наслажденье,

И нѣга страстная и жизни молодой

Необычайное, святое ощущенье!“ [14] -

декламировалъ онъ изъ Гетевскаго „Фауста“, идя по темнымъ улицамъ Замоскорѣчья и тщетно разыскивая извозчика, которыхъ въ поздній вечеръ не найдешь въ этой тихой богоспасаемой мѣстности.

Наконецъ, на углу Большой Ордынки, онъ нашелъ какого-то дремлющаго „Ваньку“, доѣхалъ до „Большой Московской“, взялъ тамъ лихача и приказалъ везти себя въ Паркъ къ „Яру“ [15].

Такъ и кипѣлъ весь Николай Васильевичъ, охваченный новымъ, не испытаннымъ еще чувствомъ. Холодный разсудокъ говорилъ ему, что Вѣра совсѣмъ чужая, что полюбить дѣвушку при первой же встрѣчѣ странно, смѣшно, что довѣриться такой незнакомой, невѣдомой дѣвушкѣ странно, но горячее молодое сердце не слушало голоса разсудка и билось, и кипѣло, и просилось вонъ изъ груди…

Пилъ Салатинъ очень мало, но сегодня ему хотѣлось съ кѣмъ-нибудь выпить, хотѣлось кутнуть, хотѣлось шалить, рѣзвиться, выкинуть какой-нибудь „фортель“.

– Да пошелъ же! – кричалъ онъ лихачу, который мчалъ его по безконечно длинной Тверской, ярко освѣщенной электричествомъ, но пустынной въ этотъ часъ ночи. – Пошелъ живѣе!…

– Стараюсь ваше сія-сь! – съ улыбкою оглядывался лихачъ. – По городу-то шибче этого не приказано, a вотъ, выѣдемъ за заставу, такъ утѣшу вашу милость…

– Ты женатъ?

– Такъ точно, ваше сія-съ…

– Ха, ха, ха… „Ваше сіясь“… Да какое же я „сіясь“?… Я не князь и не графъ. Я купецъ…

– Ужъ у насъ повадка такая, завсегда хорошаго сѣдока такъ зовемъ.

– А я хорошій развѣ сѣдокъ?

– По всѣму видно-съ… А вы холостые, ваше сія-сь?

– Холостой…

– Что-жъ это вы?… Женатому, конечно, безпокойнѣе, а все же хорошо, ежели супруга собою прекрасна и любитъ, – тепло тогда въ домѣ-то…

– Тепло?

– Такъ точно-съ!…

– А у тебя жена хороша?

– У меня, ваше сія-сь, баба гладкая и меня любитъ… Вотъ теперь можно и походчѣе… Н-нутко ты, призовый!…

Лихачъ выпустилъ своего „тронутаго“ нѣсколько ногами рысака и пролетка понеслась по правой сторонѣ шоссе, обгоняя тройки и одиночки.

Въ шикарномъ ресторанѣ было множество народу. Шло еще второе отдѣленіе концертной программы.

Всѣ мѣста въ залѣ были заняты, и неизвѣстный тутъ Салатинъ, незнакомый съ распорядителями и метръ-д’отелями, растерялся, всталъ среди зала, не зная куда идти и гдѣ сѣсть.

– Николай Васильевичъ! – вдругъ окликнулъ его знакомый голосъ.

Онъ оглянулся и увидалъ за однимъ изъ столиковъ хорошо знакомаго ему московскаго фабриканта Шмелева, мужчину уже очень зрѣлыхъ лѣтъ, но любящаго „пожить“. Шмелевъ сидѣлъ одинъ за бутылкою шампанскаго.

Салатинъ подошелъ къ нему.

– Какими судьбами, Николай Васильевичъ?… Вотъ неожиданно-то! – заговорилъ Шмелевъ. – Какъ это вы сюда попали?…

– На лихачѣ, Петръ Ильичъ, – съ улыбкою отвѣчалъ Салатинъ. – Что-жъ я, бракованный что-ли какой, что мнѣ, и повеселиться нельзя?…

– Да никуда не вытащишь васъ, бывало!… Вы одни?

– Совершенно…

– Очень радъ, садитесь, родной. Эй, Максимъ, стулъ сюда и стаканъ!… Пойло это употребляете, Николай Васильевичъ?

– Во благовременіи…

– Ха, ха, ха… Ну, а лучше ужъ ни время, ни мѣста не придумаешь… Я сижу тутъ одинъ, – гуляючи зашелъ, – знакомыхъ посматриваю, а вы какъ снѣгъ на голову!… Пожалуйте-ка…

Шмелевъ налилъ стаканы и чекнулся съ Салатинымъ.

– Максимъ, еще бутылку!…

– Позвольте теперь ужъ мнѣ спросить, Петръ Ильичъ…

– Нѣтъ, нѣтъ!… Вы у меня за столомъ мой гость…

– Но я тоже хочу угостить…

– А вотъ прослушаемъ „отдѣленіе“, да въ кабинетикъ и сядемъ… Цыганъ послушаемъ, или венгерочекъ, или пѣвичекъ Анны Захаровны… Хе, хе, хе… надо ужъ васъ посвятить во всѣ тайны сего мѣста!…

– Очень радъ… Ho мнѣ вдругъ ѣсть захотѣлось…

– Отлично!… Я дома поужиналъ, – я, вѣдь, живу тутъ на дачѣ, но какой-нибудь „деликатесъ“ съѣмъ съ удовольствіемъ и вамъ компанію сдѣлаю…

Салатинъ съѣлъ что-то, выпилъ передъ ѣдою рюмку водки, потомъ еще шампанскаго и у него въ головѣ зашумѣло, но это не былъ тяжелый мучительный „хмель мало пьющаго человѣка“. Нѣтъ, – это былъ тотъ пріятный, веселый „угаръ“, который охватываетъ крѣпкаго здороваго человѣка, которому хорошо, весело, который попалъ въ пріятную компанію и который уже „заряженъ“ радостнымъ настроеніемъ.

Шмелевъ наполнилъ стаканы и опять чекнулся съ Салатинымъ.

– He будетъ-ли? – усмѣхнулся Салатинъ. – Я, вѣдь, очень мало пью…

– А я тостъ хорошій предложу! – проговорилъ Шмелевъ.

– Напримѣръ?

– Напримѣръ, вотъ за эту очаровательную брюнетку, которая сидитъ съ какимъ-то старцемъ и все на васъ смотритъ да любуется вами…

– Нѣтъ…

Салатинъ усмѣхнулся и взялъ бокалъ…

– Выпьемъ не за эту брюнетку, а за блондинку одну…

– Ага! – засмѣялся Шмелевъ. – „Предметъ“, что-ли блондинка-то?

– Предметъ…

– Идетъ!… А имя какъ?

– Вѣра…

– За здоровье прекрасной Вѣры!…

Они выпили.

– Пора вамъ, Николай Васильевичъ, подругу себѣ облюбовать! – продолжалъ Шмелевъ. – Что вы это по бѣлу свѣту въ одиночествѣ-то бродите, да небо коптите!… Законнымъ бракомъ что-ли сочетаться надумали?

– Можетъ быть…

– Ну, дай вамъ Богъ… Богата?…

– Какъ вамъ сказать?… И да, и нѣтъ… Можетъ быть и очень богатою, но, вѣдь, я не ищу богатой невѣсты…

– Своего много? Хе, хе, хе…

– Хватитъ… Я ищу „человѣка“ и… и нашелъ…

– Поздравляю!…

– Но я боюсь, Петръ Ильичъ… Я ее мало знаю… очень мало… Страшно, Петръ Ильичъ!…

– Э, полно вамъ!… Судьба, батюшка, и найдетъ, и укажетъ, и подъ вѣнецъ поставитъ!… А невѣсту выбирай, милый мой, такъ… „вглядися въ очи ей, – коль очи свѣтлы, – свѣтла душа“!…

– Очи свѣтлыя!…

– Ну, такъ и шабашъ!… За свѣтлыя очи Вѣры!…

Они выпили еще.

– He очень она изъ ученыхъ? – спросилъ Шмелевъ.

– He очень… А вы развѣ врагъ образованія, Петръ Ильичъ?

– Ни чуть, голубчикъ! У самого двѣ дочки курсъ гимназіи кончаютъ и можетъ дальше пойдутъ, а только… только часто изъ очень то ученыхъ къ дому охладѣваютъ… А впрочемъ, милый мой, все отъ души зависитъ и коли душа хороша, а сердце доброе, такъ счастье обезпечено… Выпьемъ еще и пойдемъ цыганскій хоръ слушать, – очень хорошо въ такомъ разѣ фараончиковъ [16] послушать!…

Салатинъ согласился, но пить больше ничего не сталъ, – онъ и безъ вина былъ пьянъ, „безъ веселья веселъ!…“

Вышелъ онъ изъ ресторана въ четыре часа и отпустилъ своего лихача домой, такъ какъ Шмелевъ, живущий на дачѣ въ Петровскомъ паркѣ, домой его не отпустилъ и увелъ ночевать къ себѣ.

Салатинъ заснулъ крѣпкимъ сномъ и проснулся только въ десятомъ часу.

He дождавшись пробужденія Шмелева, онъ поскакалъ въ Москву, въ домикъ Степаниды Аркадьевны…