Самозванка

XI.

Салатинъ говорилъ о своемъ путешествіи заграницу, разсказывалъ много интересныхъ вещей о Франціи, Англіи, Германіи и не рисовался своими знаніями и наблюденіями, а разсказывалъ такъ, точно домъ свой описывалъ, точно про Замоскворѣчье говорилъ.

– Да, хорошо, тетушка, поѣздить по чужимъ краямъ, многому научишься и жить весело, а все же домой тянетъ, словно въ Москвѣ-то магнитъ!… На что бы, кажется, лучше въ Италіи, – прямо таки Богомъ благословенная страна, а я бросилъ ее, да вотъ и прискакалъ въ Москву!… И у всего-то русскаго народа эта кошачья привязанность къ родинѣ, къ домишку своему, право. Англичанинъ рыщетъ по бѣлу свѣту – и хоть бы поскучалъ о родинѣ. Нѣмецъ – тотъ, гдѣ хочешь, уживется и только толстѣетъ отъ чужихъ хлѣбовъ, а русскій все домой норовитъ!…

– Лучше все у нихъ, у заграничныхъ-то, Николаша? – спросила бабушка.

– Что лучше, а что и хуже. Много такого хорошаго, что и намъ бы не худо занять, a то есть и хорошіе, да намъ не по шерсти. Ну, много и худого, a живутъ вотъ всѣ чище нашего, насчетъ этого у нихъ строго, за то и не такъ хлѣбно, какъ у насъ. Въ Лондонѣ, напримѣръ, въ столицѣ англійской, богачей не пересчитаешь, а рядомъ съ ними бѣднота такая живетъ, что дѣти съ голоду мрутъ. У насъ бѣднякъ или лѣнтяй и денегъ насобираетъ, коли съ рукой пойдетъ, а ужъ кусокъ хлѣба-то въ каждой булочной, въ каждой лавкѣ дадутъ; ну, а у нихъ безъ церемоній прогонятъ и безъ денегъ хлѣба не дадутъ!…

– Любопытно все же поѣздить по свѣту, на людей поглядѣть, – замѣтила бабушка. – Вотъ когда умру, Вася съ тобой поѣздитъ, покажешь ему все…

Салатинъ съ улыбкой взглянулъ на Вѣру.

– Желали бы, Вася, поѣздить?

– Да… Вы такъ много интереснаго наговорили, что поневолѣ захочешь своими глазами на все это поглядѣть. Въ книжкѣ этого не вычитаешь.

– А вы читаете книжки?

– Да.

– Доброе дѣло. Если любите читать, я вамъ много книгъ буду давать.

– Только не зачитался бы очень, не свихнулся бы, – замѣтила бабушка. – Вонъ, Настасья отъ книжекъ то совсѣмъ какая-то изступленная сдѣлалась…

Салатинъ засмѣялся.

– Изступленная? – повторилъ онъ. – Я помню Настеньку, помню „модную барышню“… Чай, совсѣмъ невѣста теперь и похорошѣла, я думаю?

– Чего ужъ лучше!… Миликтриса Кирбитьевна [2] чистая, только невѣста то безъ мѣста, все еще въ дѣвкахъ сидитъ… Съ Васей очень ужъ дружна, и дружба эта мнѣ не по душѣ: не научитъ ничему путному эта вертячка…

– Вася, я думаю, отличитъ хорошее отъ дурнаго… Неправда ли, Вася?

Салатинъ снова обратился къ дѣвушкѣ и изъявилъ желаніе посмотрѣть жилище новаго пріятеля и родственника.

Николай Васильевичъ былъ сынъ очень богатаго фабриканта, нажившаго громадное состояніе исключительно упорнымъ трудомъ, неутомимою энергіею и, пожалуй, счастливо сложившимися обстоятельствами. Началось дѣло, развившееся въ громадное предпріятіе, съ пустяковъ, съ грошей. Салатинъ былъ просто-напросто землепашецъ. Обрабатывая землю лѣтомъ, зимою онъ ткалъ полотна вмѣстѣ съ женою и младшими братьями на ручныхъ станкахъ и сбывалъ ихъ въ Москвѣ то по лавкамъ, то по домамъ. Дѣло давало порядочно, и семья жила зажиточно, но до богатства было еще далеко. Какъ то, продавъ кусковъ десять очень добратнаго, хорошо отработаннаго полотна купцу, Салатинъ получилъ отъ этого купца заказъ на довольно значительное количество того же полотна, при чемъ купецъ далъ ему авансомъ рублей пятьсотъ для покупки новыхъ станковъ и вообще для расширенія дѣла. Честно выполнивъ порученіе, Салатинъ сталъ получать заказовъ все болѣе и болѣе, такъ что работалъ уже не въ пятеромъ, какъ бывало, а имѣлъ человѣкъ двадцать ткачей изъ своихъ односельцевъ, съ которыми разплачивался „по-божески“, и которые охотно работали на него, улучшая свое благосостояніе.

Это, впрочемъ, не радовало Салатина, такъ какъ на ряду съ благосостояніемъ крестьянъ росло и паденіе ихъ нравовъ.

Переходя въ лучшія избы, заводя картины, лампы, зеркала и самовары, крестьяне словно оставили въ старыхъ домахъ своихъ чистоту нравовъ, патріархальность и пріобрѣтали физіономію фабричныхъ, самый не симпатичный типъ на Руси.

Салатинъ, русскій человѣкъ въ душѣ, хорошій христіанинъ, вѣрный сынъ церкви, съ ужасомъ видѣлъ, что народъ, пріобрѣтая благосостояніе, становился менѣе религіознымъ, быть можетъ, потому, что сытая жизнь влечетъ его къ разгулу. Наблюдая все это, Салатинъ все больше и больше проникался намѣреніемъ прикончить фабрику и стать земледѣльцемъ, зная, что только въ „матушкѣ землѣ“ спасеніе русскаго человѣка…

Уѣздный городъ, близъ котораго было родное село Салатина, славился льняными базарами, и въ Филипповъ постъ [3] туда свозилось громадное количество льну, какъ гуртомъ, такъ и мелкими партіями. Покупателями льна были мѣстные фабриканты, въ рукахъ которыхъ и сосредоточивалась вся льняная торговля края. Въ числѣ крупныхъ продавцевъ льна былъ нѣкто Иголкинъ, купецъ стараго закала, милліонеръ и то, что называется „кряжъ“, то есть – съ желѣзною волею, съ упрямствомъ неописаннымъ и съ правомъ неукротимымъ. „Какъ хочу такъ и ворочу“, говоритъ про того человѣка простой народъ, опредѣляя его характеръ.

Иголкинъ скупалъ ленъ по губерніямъ: Ярославской, Вологодской, Костромской, и громадными партіями привозилъ его въ С., гдѣ и устанавливалъ цѣну. Одинъ разъ мѣстные фабриканты задумали „поддѣть“ Иголкина и сговорились всѣ до одного сбить цѣну до послѣдняго минимума: поломается-де и отдастъ, назадъ тысячи пудовъ не повезетъ, а купить здѣсь кромѣ насъ некому.

Такъ и сдѣлали.

Привезъ Иголкинъ громадную партію, назначилъ цѣну и ждетъ. He берутъ фабриканты. Онъ сбавилъ – не берутъ.

– А, стачку устроили! – догадался Иголкинъ. – Ладно же!…

Свалилъ онъ ленъ въ амбары, застраховалъ и живетъ въ С., по трактирамъ ходитъ, „гуляетъ“, а къ фабрикантамъ ни ногой. He идутъ и они къ нему, вполнѣ увѣренные, что купятъ, какъ хотятъ, что Иголкинъ сдастся и ленъ не повезетъ домой, ибо это равносильно полному разоренію.

Между тѣмъ, пошли снѣга, дороги испортились, и везти тысячи, десятки тысячъ пудовъ льну назадъ было немыслимо, да и некуда было везти.

– Ладно же! – сказалъ Иголкинъ и приказалъ позвать къ себѣ въ номеръ Салатина, которому продавалъ по маленькимъ партіямъ ленъ, любя трудолюбиваго и дѣловитаго мужика.

– Васюкъ, – сказалъ Иголкинъ Салатину, – купи у меня партію льна.

– А велика-ли партійка-то, Игнатій Емельяновичъ? На большую у меня силъ не хватитъ…

– Да всю купи, сколько есть: тысячъ десять пудовъ…

– Шутить изволите!… – улыбнулся Салатинъ.

– Я шучу пьяный въ трактирѣ, а коли о дѣлѣ рѣчь идетъ, такъ не шутятъ!… Толкомъ тебѣ говорю и желаю продать…

– Да, вѣдь, это выходитъ… это, вѣдь…

Салатинъ зажмурилъ глаза и сталъ считать.

– Это семьдесятъ тысячъ рублей денегъ! – помогъ ему Иголкинъ. – Ты такихъ денегъ и не видывалъ, a я тебя хочу человѣкомъ сдѣлать. Меня ваши идолы прижали, ограбить хотѣли, да не на того напали!… Бери весь ленъ, пиши векселя и работай!… Сколько хошь, столько и жду съ тебя денегъ, мнѣ это плевать, а ты тутъ торгуй и дѣло дѣлай; и со льномъ будешь, и съ деньгами, потому эти идолы ваши должны у тебя купить, имъ работать не съ чѣмъ, а ты изъ восьми рублей гроша не уступай и чтобы не на срокъ, a на наличныя… Идемъ въ трактиръ, пиши векселя!…