Сети соблазна

Глава 17

Джеймс пообещал Мэдлин съездить с ней на торфяные болота в ближайшие дни. И вот наконец дожди прекратились и пришли дни ранней осени со всей их красотой и теплой погодой. Для верховых прогулок она подходила гораздо больше, чем летняя жара.

Он с нетерпением ждал предстоящей поездки. Утром оба были заняты другими вещами. Накануне Джеймс провел много времени в деловых разговорах, а утром встретился с управляющим и приказал ему повысить плату своим работникам и сделать в их домах необходимый ремонт до наступления зимы. Мэдлин была одета в амазонку из ярко-синего бархата и задорную шляпку под стать амазонке. Ни того ни другого он еще не видел на ней. Она выглядит яркой и красивой, подумал он, жестом отстраняя грума и собственноручно усаживая ее в дамское седло. Усевшись, молодая женщина послала ему улыбку.

– Я наконец-то поверила вашим рассказам о болотах, – сказала она, когда он взлетел на своего жеребца. – Мистер Трентон вчера говорил то же самое, хотя он считает, что там опаснее зимой, когда идет снег.

– Значит, вы охотнее верите соседям, чем мне, – заметил он, пускаясь в путь по мощенному булыжником двору. Но в его голосе не было раздражения. Он знал, что она дразнит его, и знал, что, дав ему обещание, она ни в коем случае не встревожила бы его, отправившись на болота одна.

– Иногда мне кажется, что вы слишком опекаете меня, – проговорила она; но ее взгляд и улыбка показали, что она вовсе не возражает против этого.

За последнюю неделю между ними установились почти спокойные дружеские отношения. У каждого днем находилось множество занятий, в которых можно было обойтись без другого, и вместе они проводили мало времени. А будучи вместе, они не очень много разговаривали. Казалось, они пробуют приладиться друг к другу. Они пытались избегать столкновений, после которых оба чувствовали себя сердитыми и расстроенными.

И в нем начала зарождаться надежда на то, что они могут обрести согласие. И он изо всех сил старался добиться этого вожделенного положения вещей. Он не принадлежал к тому разряду людей, в обществе которых Мэдлин могла блистать, но он пробовал жить ее улыбками. А она часто улыбалась ему. Он был этим доволен, хотя и понимал, что она делает это сознательно, пытаясь сохранить между ними мир. Он понимал, что она так же старается наладить их семейную жизнь, как и он.

– Здесь мир кажется обширнее, чем в Эмберли, – сказала она, когда они, отъехав от дома, направились в северном направлении. – Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Конечно, – ответил он. – Эмберли расположен в долине, замкнутой холмами. Склоны холмов покрыты деревьями. Пляжи окаймлены высокими утесами. Это маленький, хотя и очень красивый мирок. Здесь же мир гораздо менее живописный и гораздо более первозданный.

– Однако я вовсе не уверена, что он не так же красив, – возразила она, – хотя была готова к этому.

Разговор прекратился. Они в основном молчали, когда бывали вместе. Но Мэдлин казалась спокойной. Судя по всему, ее больше не колотило от злости и замешательства, когда он молчал в ее присутствии. Накануне она пила чай с Бисли. Вернувшись домой, Мэдлин сразу пошла к Джеймсу и рассказала ему об этом, и подбородок ее был вызывающе вздернут.

. – Он пригласил нас во владения герцога, и мисс Трентон согласилась, потому что ей хотелось посмотреть щенков, и если бы я отказалась, это выглядело бы грубо. А потом домоправительница увидела нас у дома и послала сообщить нам, что сейчас подадут чай. Я никак не могла отказаться. И я с удовольствием провела там время, Джеймс, и мистер Бисли оказался очень приветливым. Я рассказываю вам об этом только потому, что вы все равно узнали бы об этом потом и решили бы, что я сделала что-то запретное за вашей спиной.

Он внимательно посмотрел ей в глаза и кивнул. В ее глазах, казалось, был только вызов – и ничего больше.

Все это произошло так давно. Вероятно, нелепо с его стороны воображать, будто взрослый человек станет столько лет таить неприязнь. На приеме у Хуперов Бисли держался с ним без особой враждебности. Клятву отомстить он дал девять лет назад. Правда, враждебность не покидала его в течение пяти последующих лет, когда оба они еще жили по соседству. Но с тех пор прошло четыре года. Дора уже давно замужем, и теперь у нее четверо детей. У него у самого молодая жена.

Джеймс обвинял Бисли в том, что тот написал Питерли, как только положение Доры стало очевидным. Он считал Бисли другом, и этот человек знал о том, что он любит Дору, а она – его. В то лето, когда он приехал домой из университета, они проводили много времени втроем. И тем не менее, когда он вернулся в университет, а брат Доры узнал, что она беременна, он ничего не написал ему, Джеймсу, и не позволил сестре сделать этого.

Он сговорился с Питерли и с отцом Джеймса выдать Дору как можно скорее за Джона Драммонда, чтобы избежать скандала; Драммонду, разумеется, неплохо заплатили за его согласие.

Питерли Джеймс никогда не обвинял. Тот жил далеко в Лондоне в то время и вряд ли мог знать о происходящем. Дора была его подопечной. Главное, о чем он заботился, – это о ее репутации. Поэтому и выдал ее за того, кто согласился на этот брак, и отправил с новоиспеченным мужем в одно из своих поместий на юге Англии, чтобы скандал утих сам собой. Если бы он знал, что отец ребенка – Джеймс Парнелл, тогда ему пришлось бы позаботиться еще и о том, чтобы избежать скандала и с этой стороны. У них всегда считали, что он женится на Алекс, когда та вырастет.

Нет, Питерли он никогда не винил ни в чем. Винил он всегда своего отца и Бисли. Ни один из них не написал ему ни строчки, пока Дора не обвенчалась и не уехала, хотя оба они знали, что происходит с его и с ее душами. Отец его, без сомнения, смотрел на девушку из-за сложившихся обстоятельств как на шлюху и был готов на все, лишь бы ее имя никак не связывалось с его семьей. Кроме того, хотя Дора и приходилась какой-то родственницей герцогу, она была не совсем той женой, какую лорд Бэкворт желал для своего единственного сына.

Он вмешался в происходящее самым ужасным образом: помог устроить брак Доры, помог, без сомнения, в денежном отношении и сообщил обо всем сыну только постфактум. Сообщил таким образом, что в письме содержалось исключительно его недовольство моральной распущенностью сына.

А когда он приехал домой, охваченный страхом и отчаянием, то обнаружил, что Дора на самом деле уехала, и никто не хотел сообщить ему, где она или как ее сумели убедить сделать то, что она сделала.

Ее он ни в чем не винил. Она всегда была мила, безмятежна и немного робка. Он проливал слезы отчаяния, представляя себе ее одну, беременную, испуганную. Не много было нужно, чтобы запугать ее и заставить выйти замуж против воли. Неужели ей сказали, что она ему не нужна? Этот вопрос неотвязно преследовал его. Он так и не получил на него ответа. С того дня, как он ласкал Дору и поцеловал на прощание, а потом вернулся в университет, он никогда больше не видел ее и ничего о ней не знал.

Теперь он избегал ее, хотя уже неделю знал, что она здесь. Он столько времени пытался разыскать ее, а теперь с таким же усердием ее избегал.

– Александра рассказывала мне, что вы часто ездили с ней сюда верхом, – начала Мэдлин, – хотя это было строго запрещено.

– Это был личный вызов Алекс властям, – уточнил он. – Она зачастую скакала сломя голову, смеялась, кричала от возбуждения. Отца хватил бы удар, узнай он об этом. К счастью, он ничего не знал.

– Давайте пустимся в галоп, – предложила она, сверкнув глазами.

– Нет! – твердо возразил он. – Вы не привыкли к этой местности. Прежде чем бегать, нужно научиться ходить. В буквальном смысле этого слова.

Она состроила гримаску.

– Зануда! – бросила она не очень ядовито.

– Я не был бы в восторге, если бы мне пришлось написать вашей матушке и братьям, что вы сломали себе шею, – проговорил он. – Они могут подумать, что я вас задушил, но вряд ли не оправдают меня.

Она взглянула на него, засмеялась, глаза у нее были веселыми. Он почувствовал, что у него перехватило дыхание.

– Неужели я такая плохая?. – спросила она.

– Бывает и хуже, – поддразнил Джеймс только для того, чтобы еще раз с удовольствием увидеть, как она смеется.

– Ну, тогда мы не поскачем галопом, – согласилась Мэдлин. – И я пущу свою лошадку покорно трусить рядом с вами, милорд. Видите, какой послушной женой я стала? Еще немного, и моя матушка и братья меня просто не узнают.

– Если я добьюсь невозможного, – отозвался он, – в Эмберли непременно высекут мое изображение из мрамора я поставят его посреди сада.

На этот раз Мэдлин действительно расхохоталась. Он сердито глянул на нее, хотя и подумал, что на самом деле она знает: он вовсе не сердится.

Больше всего виноват был, по его мнению, Карл Бисли. Во-первых, он был самым близким человеком для Доры, тем, на кого она больше всех полагалась. И зная, что она любит его, зная, что она носит его дитя, зная, что он любит ее и будет счастлив поступить с ней как благородный человек, Карл утаил от него правду и позволил насильно выдать сестру замуж за тупого и непривлекательного Джона Драммонда.

Он предал родную сестру. Именно из-за этого, а также из-за своих собственных страданий Джеймс и дрался со своим бывшим другом до тех пор, пока руки его от прикосновения к лицу Карла не сделались скользкими. Оказалось, что он сломал Карлу нос.

Карл просто смеялся над ним – разумеется, до того как ему сломали нос – и говорил, что ему пора уже стать взрослым и перестать жить в дурацком раю. Неужели он, Джеймс, полагал, что Доре позволят обвенчаться с человеком, носящим имя Парнелл, в то время как мисс Парнелл должна стать невестой герцога?

Никакими мольбами, или запугиваниями, или тумаками нельзя было вытянуть из Карла сведения о местопребывании Доры – миссис Джон Драммонд.

– С моей сестрой все улажено удовлетворительно, – сказал Карл. – Но я не прощу вам этого, Парнелл. Если бы вы занимались оксфордскими горничными и оставили Дору в покое, возможно, все у нее обернулось бы иначе. Случались вещи и более страшные. Я никогда вам не прощу. И когда-нибудь отплачу вам. Я погублю вашу жизнь, как вы погубили жизнь моей сестры.

Единственный раз когда они разговаривали после этого – до того как встретились на приеме у Хуперов, – случился, когда Джеймс приехал к нему почти год спустя, чуть не сойдя с ума от отчаяния, и выжал из него сообщение о том, что родился мальчик, что младенец здоров и что Дора разрешилась от бремени благополучно. И ни слова о том, где она.

Это старая история. Дору он не видел, но при этом не верил, что от его увлечения хоть что-то сохранилось. Действительно, предательски думал он последнее время, если бы он ее не обрюхатил, если бы не произошло драматических событий, последовавших за этим, очень может быть, что великая любовь его жизни умерла бы естественной смертью еще до того, как в университете настали следующие каникулы.

Очень может быть.

И уж конечно, то не была великая любовь его жизни. Скорее всего лишь великое бремя. Но это несправедливо по отношению к Доре.

Он повернулся к Мэдлин.

– Не хотите ли спешиться и немного отдохнуть? – спросил он.

– Посреди пустоты? – Она огляделась и засмеялась. – Да, это будет замечательно. Мне нравятся торфяники, Джеймс. На сколько лет я дала обещание?

– На пять! – твердо ответил он.

Она вздохнула; он снял ее с лошади и поставил на землю.

– Осталось четыре года и пятьдесят одна неделя, – сказала она. – Как медленно идет время!

– Значит, вы предпочли бы бывать здесь без меня? – спросил он и пожалел о своих словах. В этот день у него было так тепло на душе, что ее ответ мог причинить ему боль большую, чем обычно.

– Нет, Джеймс, – со смехом отозвалась она, – боюсь, что я совсем заплутала бы. Здесь не видно ни человеческого жилья, ни каких-либо ориентиров. А я разрешила вам сказать «я так велю», сэр. Хотя, конечно, никаких разрешений вам не требуется.

– Я так велю, – повторил он.

Они находились подле неглубокой травянистой лощинки, где, как он знал по опыту, им будет тепло и которая заслонит их от ветерка.

– Они далеко не уйдут, – продолжал он, отпуская лошадей и беря Мэдлин за локоть, чтобы помочь ей спуститься в лощинку. – Такие лощинки и делают это место столь опасным в зимнее время. Их засыпает снегом, и неосторожный путник может упасть в них; он начинает барахтаться в снегу, и его охватывает паника.

– Но сегодня здесь хорошо, – сказала молодая женщина, садясь на траву и обнимая свои колени. – Какая тишина, Джеймс! Послушайте.

Легкий шум ветра. Одинокая птица. Фырканье лошадей. Нет, не тишина. В природе не бывает тишины. Но покой. Полный покой.

Джеймс растянулся на траве, подложив руку под голову, и смотрел на белые облачка, плывущие по небу. Так он долго лежал и молчал.

Молчание вовсе не казалось Мэдлин неловким. По правде говоря, вскоре она совершенно забыла о своем спутнике; осталось только спокойное, бессознательное ощущение, что она не одна. Все ее чувства были разбужены окружающим.

Странно, что это произошло здесь, где пейзаж такой пустынный, где не было почти ничего, что можно назвать красивым. Эмберли прямо-таки купался в красотах, и она это понимала, но при этом не помнила, чтобы все ее чувства так напряженно пытались оценить такую красоту, как это было здесь.

Мэдлин отбросила шляпу и ощутила на макушке и на затылке солнечное тепло. Она слышала стрекотание насекомых, чувствовала, как пахнет вереск и трава. Чувствовала траву, на которой сидела. И хотя лощинку почти нельзя было заметить, сидя в седле, теперь их окружали ее края, трава на фоне неба, и весь мир заключался в маленьком пространстве.

Мэдлин уперлась подбородком в колени.

Она счастлива, осторожно подумала молодая женщина. Да. Она сидела тихо и проверяла свои чувства. Она счастлива. Может быть, в конце концов ее поспешное и необъяснимое решение выйти за Джеймса окажется не таким уж гибельным? Может быть, они сумеют приладиться друг к другу и будут жить в относительном мире?

У них уже кое-что получается. Они редко остаются наедине, а будучи вместе, мало разговаривают. Эти факты кажутся незначительными, но тем не менее они многое обещают. На прошлой неделе они ни разу не поссорились по-настоящему, если не считать одного-двух незначительных препирательств. И что важнее, не было обычных периодов молчаливой злости и враждебности.

Она научилась мириться с его затяжным молчанием, не обижаться на него, но признать, что это часть его характера. А Джеймс, со своей стороны, кажется, примирился с тем, что время от времени ей нужно поболтать и пошутить. Ему даже иногда удавалось присоединиться к ней, как это случилось только что во время прогулки.

Это было осторожное вхождение в семейную жизнь, которой суждено длиться многие годы, если все пойдет естественным путем. Кто знает, что в конце концов возьмет верх – природная неприязнь, испытываемая ими друг к другу, или обоюдное стремление к миру во взаимоотношениях? А может статься, им придется идти по тонкой нити между тем и другим. Может статься, они никогда не изведают полного мира.

Но ведь возможно, что семейные пары вообще его не ведают?

– Это иногда напоминает мне о земле атабасков, – проговорил голос Джеймса у нее за спиной.

Она ничего не сказала, но все ее внимание обратилось на мужа. Это ведь такая, редкость – что он сам начинает разговор.

– Может быть, поэтому я сумел привыкнуть к тамошней жизни, – продолжал он. – Некоторые чувствовали беспокойство и скуку едва ли не с самого приезда.

Мэдлин покрепче обхватила колени.

– Не кажется ли вам иногда, – спросил он, – что все, что происходит в жизни, имеет некую цель? Когда я отплыл в Канаду, я уезжал, бросал что-то, убегал. Я не думал о том, что еду куда-то. Но эти три года среди дикой природы оказались очень важными в моей жизни.

– Вам хотелось бы вернуться туда? – спросила она довольно сурово.

Он немного помолчал.

– Нет, – ответил он, – эти годы сделали свое. Но вряд ли я сумел бы остаться там до конца своей трудовой жизни, как это делают многие.

Она прислонилась к колену щекой. Ей показалось, что он закончил, и она пожалела об этом. Ей нравилось слушать, как он говорит. Это случалось так редко.

– Я думаю, что, живя здесь, – снова заговорил он, – я мало времени проводил за пределами наших владений. Мне пришлось объехать чуть ли не полмира, чтобы найти себя. Я думаю, что нашел там Бога, Мэдлин. – Он опять немного помолчал. – Как будто бессмысленно говорить такое, когда я не знаю Бога и даже не уверен, существует ли Он. Я привык верить, что Он очень активно занимается делами людей, что Он очень суров и беспощаден, неумолим и лишен чувства юмора. Гораздо более склонен проклинать, чем хвалить. Но когда оказываешься в таком вот месте, как это – где нет ничего, кроме земли, неба и тебя самого, – начинаешь думать о Боге.

И он погрузился в молчание.

– Для меня Бог был в основном воскресной проповедью, – сказала она. – Хотя я всегда считала, что Бог есть любовь, и всегда видела вокруг себя любовь.

– Я думаю, – проговорил он, – что когда человек оказывается в одиночестве в таком окружении, он либо встречается лицом к лицу с собой, либо сходит с ума. Понимаешь, что бытие важнее, чем деяние, что Бога, наверное, нельзя найти среди шумных человеческих занятий, но в тиши сердца. Возможно, я говорю ерунду.

– Расскажите мне о вашей жизни там, – попросила Мэдлин, когда Джеймс снова замолчал. Ей захотелось плакать. Она чувствовала себя ближе к нему, чем когда-либо, и ей не хотелось упускать это мгновение, хотя она и понимала, что он говорил больше с собой, чем с ней.

– Вам хочется послушать? – спросил он. – То была скучная жизнь, Мэдлин. Скука день за днем, неделя за неделей.

– Расскажите о том, как вы плавали на каноэ, – попросила она. И когда он оперся о локоть и она поняла, что сейчас он начнет рассказывать, она вытянулась на траве рядом с ним, обратив лицо к потокам солнечного тепла.

Наверное, есть какая-то причина, почему она с таким увлечением слушает рассказы о тех годах его жизни, подумала молодая женщина. И возможно, она только что уловила эту причину. Возможно, ключ к постижению и пониманию мужа лежит в том, что он пережил в то время, причем пережитое он только сейчас начинает сам осознавать.

– Долгие месяцы тяжелой работы и адской жизни, – начал он, – хотя это и может стать насущной потребностью. И я оказался одним из тех, кому повезло, я был служащим компании. У французов, которые составляют экипажи каноэ, жизнь невероятно трудна. Они либо гребут, либо переносят их на руках через пороги, и так по восемнадцать часов каждый день. И при этом трудно найти более веселых, шумных и вспыльчивых людей.

И он пустился в пространное описание своих путешествий, на что она и надеялась. Она долго слушала, словно очарованная, пока ею не овладела дремота. Время от времени она понимала, чувствуя себя немного виноватой, что задремала и совершенно не слышала, что он говорит. Но в конце концов она перестала сопротивляться и окончательно погрузилась в сон.

– И когда мы в конце концов вернулись к реке, – говорил Джеймс, – там сидели рядком шесть наяд, и все пели весьма фальшиво. – Он усмехнулся, когда Мэдлин никак не возразила против такого окончания рассказа.

Он долго лежал, опираясь на локоть, глядя на нее. Разметавшиеся локоны обрамляли ее лицо, губы слегка приоткрылись. Его глаза скользнули по ее стройному стану и остановились на талии. Сумеет ли он в ближайшем будущем сделать так, чтобы эта талия раздалась? Он страстно хотел ребенка. От Мэдлин. И верил, что она была разочарована, когда через месяц выяснилось, что ребенка не будет.

Он хотел ребенка, которого можно будет считать полностью его собственным. Ребенка от своей жены.

Юбка бархатной амазонки отогнулась, открыв правую лодыжку. Стройную, тонкую лодыжку молодой женщины. Джеймс улыбнулся.

И, наклонившись, нежно поцеловал жену в губы.

– М-м-м, – пробормотала она и слегка пошевелилась.

Он еще раз легко поцеловал ее, потом раскрыл губы, обвел языком очертания ее полуоткрытых губ и осторожно попытался проникнуть между ними. Она опять пошевелилась, отзываясь на его поцелуй, немного приоткрыла губы.

Он думал только выразить свою нежность. Он не собирался будить ее. Но пламя охватило его почти тотчас же. Во рту у нее было влажно и горячо. Он отвел локоны от ее лица.

– М-м-м, – пробормотала она еще раз, внезапно глаза ее раскрылись, и она посмотрела сначала ему в глаза, а потом мимо него в голубое небо.

Он заметил, что она судорожно сглотнула, когда он принялся расстегивать пуговицы на ее жакете, а потом и на блузке под жакетом. Потом снова поцеловал ее, в то время как руки его довершили начатое и нашли дорогу к теплым грудям. Соски ее затвердели под его прикосновениями.

Снять с нее жакет и блузку и стянуть вниз сорочку было делом одной минуты, и теперь его губы могли помочь рукам возбудить ее. Впрочем, это было совершенно не обязательно, потому что она застонала и прижалась к нему. Она была уже готова. Он наклонился к ней, еще раз поцеловал шею, подбородок, губы.

Неужели он сошел с ума? Неужели полностью потерял контроль над своим рассудком? Но ведь сюда никто никогда не ходит. Тысячи раз приходил он на болота и ни разу никого не встретил. Если он безумен, то это прекрасное безумие.

Слегка отодвинувшись, он задрал ее бархатную юбку, стянул исподнее, потом управился со своей одеждой. И вспомнил склон холма в Эмберли, где впервые взял ее, смяв ее под собой на жесткой земле и, конечно, причинив ей сильную боль, хотя она не издала ни одного жалобного звука. Земля – жесткое и неподатливое ложе для молодой женщины во время любовного действа.

Он никогда не брал ее по-другому.

Джеймс подсунул руку ей под талию и перекатился на спину. Потом водрузил ее на себя, подняв юбки кверху. Мэдлин смотрела на него широко раскрытыми глазами, дыхание ее стало отрывистым.

– Обнимите мои бока коленями, – сказал он, помогая ей устроиться; потом опустил ее на себя.

И оба ахнули.

Когда он вошел в нее, она, против обыкновения, не стала двигаться вместе с ним. Она крепко сжала его коленями, напрягла внутренние мышцы и закрыла глаза. Он протянул руку к ее затылку и притянул ее голову к своей. И увидел, что она закусила нижнюю губу.

Ее юбка покрывала их обоих тяжелыми складками. И там, под юбкой, Мэдлин была жаркой, влажной и дрожащей. Более эротической любовной игры он и вообразить не мог. Свободной рукой он коснулся ее обнаженной груди и притянул ее губы к своим губам.

Почувствовав, что она приближается к нему, он замедлил и углубил свои движения и приблизился к ней в точный момент. Никогда еще, подумал он, не до конца утратив способность думать, никогда еще он не чувствовал Мэдлин до такой степени своей партнершей в ласках, как в этот раз.

Достигнув высшей точки наслаждения, она содрогнулась и уронила голову ему на плечо. Он подтолкнул ее ноги, помогая им выпрямиться по обе стороны от него. И обхватил ее руками, чтобы задержать и продлить последние содрогания страсти.

Прошло несколько минут; он знал, что она не спит. Она полностью расслабилась, но бодрствовала. И он тоже.

Так близки. Они были так близки друг к другу. Телесно нельзя быть ближе. Они все еще не разъединились. Семя его ласк было в ней. И так близки в другом смысле. Расслабленные и удовлетворенные в объятиях друг друга. Муж и жена.

Это было бы так просто. Так просто – взять и сказать что-нибудь. Что угодно. Хотя бы ее имя.

Мэдлин…

Или даже произнести вслух эти самые трудные слова – «я вас люблю».

Но если он заговорит, то может все испортить. В лучшем случае это вернет ее в реальность и положит конец этим мгновениям, когда он держал ее так близко, как только может мужчина держать женщину. А в худшем случае он, возможно, увидит, как она удивленно смотрит на него – потрясенная, непонимающая, насмешливая. С самого начала она отдала ему свое тело. И ни разу не дала понять, что у него есть какие-то права на ее сердце.

Он боялся разрушить ту небольшую близость с ней, которую обрел. Его пальцы ласково и рассеянно перебирали ее локоны.

А Мэдлин, в свою очередь, лежала, горячая и разомлевшая, рядом с его стройным и сильным телом, положив голову ему на плечо, и мечтала о том, чтобы это мгновение никогда не кончалось. Она слышала, как ровно бьется его сердце. Интересно, подумала она, сознает ли он, что его пальцы перебирают ее волосы и массируют ей голову?

А уж если мгновение не может длиться вечность, как это обычно бывает с мгновениями, тогда пусть он заговорит. Скажет. Скажет то, что она чувствует. Что это не просто телесное. Не может в этом не быть чего-то большего: какой-то привязанности, какой-то нежности, а может, и любви. Все это было в его поцелуе. Мэдлин чувствовала это по его прикосновениям. И она видела это в его глазах. И было в них что-то такое… какая-то обнаженность. Что-то почти пугающее в своей силе. Пугающее, потому что она боялась, что ошибается.

Он любит ее. Его глаза сказали, что он ее любит. Ей очень хотелось, чтобы он сказал это вслух. Или хотя бы произнес ее имя. Или просто поцеловал, улыбнулся и высказал все это, не прибегая к словам.

Она ошиблась. Она, конечно же, ошиблась. Охваченная страстью, она увидела в его глазах то, что хотела увидеть. А вместо желаемого увидела нарастающее телесное желание.

Она ошиблась. Он не собирается ничего говорить.

– Я предупреждал вас, что болота – опасное место, – сказал он.

– Да, – отозвалась она, – предупреждали.

– Вы не должны допускать подобные вылазки за пределы нашей спальни, Мэдлин. Вдруг кто-нибудь придет сюда?

Он что, шутит? Или говорит серьезно? У него никогда ничего не поймешь. Голос звучит серьезно. Но наверное, он подшучивает над ней.

– Вы что же, говорите по собственному опыту? – спросила она.

Рука его замерла на ее волосах. Она почувствовала, как напряглись его мускулы.

– Что вы подразумеваете? – осведомился он.

Она по-прежнему не открывала глаз, и голова ее все еще лежала у него на плече. Но она поняла, что мгновение безвозвратно утрачено. Она поняла, что сказала что-то не то.

– Только то, что в свое время вы, должно быть, привозили сюда десятки девиц, – весело проговорила она, еще глубже увязая в сыпучем песке, который приняла за дорогу.

– С кем вы разговаривали? – спросил он. – Кто вбил вам в голову всю эту чушь?

– Вот именно, – сказала она. – Чушь. Я со многими разговаривала. Бросьте, Джеймс, не сердитесь.

– Это Бисли, да? Что он рассказал вам обо мне?

– Ах, ну оставьте же, – проговорила молодая женщина, обнимая его одной рукой за шею и придвигая к нему голову. – Это была шутка, Джеймс. Я ничего не имела в виду.

Он очень крепко схватил ее за бедра и снял с себя. Потом повернулся и опустил ее на траву рядом с собой. Лицо его, как заметила Мэдлин с упавшим сердцем, было просто разъяренным. Она натянула сорочку, прикрывая грудь.

– Говорил же я вам, чтобы вы держались от него подальше, – сказал Джеймс. – И вот теперь он отравил вашу душу. Ну что же, Мэдлин, если вы верите, что вы – одна из долгой вереницы женщин, которых можно приводить сюда и валить на траву, тешьте себя этой мыслью. Если вам интересно, могу добавить, что вы очень выигрываете по сравнению со всеми прочими. С вами очень недурно переспать. Я действительно сделал весьма неплохой выбор, взяв вас в качестве многолетней партнерши моих любовных забав.

Некоторое время он приводил в порядок свою одежду, потом встал и направился из лощины наверх.

А Мэдлин, подобрав блузку, заметила, что руки у нее дрожат так, что она с трудом может справиться с застежкой. Что она сказала такого плохого? Что вызвало его тираду? Не наступила ли она ему на любимую мозоль? Мистер Бисли сказал, что много лет тому назад он был очарован его сестрой. Когда та вышла замуж за другого, он подрался с мистером Бисли, а также с двумя братьями ее мужа. Почему? Один из детей – самый старший – не похож на трех остальных, сказала мисс Трентон. Он высокий, худощавый, темноволосый. Трудно представить себе, что у него те же родители, что и у трех остальных.

«Генриетта!» – шикнул мистер Трентон, донельзя смущенный.

Возможно, уже вчера она чувствовала крохотное, еле уловимое напряжение. Но такое крохотное и еле уловимое, что оно быстро забылось.

Что, если это правда?

Что, если правда – что?

О Боже…

– Вы решили, что я вас бросил? – спросил Джеймс с гребня лощины голосом холодным как лед. – Я ловил лошадей. Поехали домой, Мэдлин. Просто сегодня мы провели слишком много времени вместе, вот и все. Проводить в обществе друг друга больше часа в день – значит испытывать судьбу, не так ли? А я полагаю, что разумнее будет заниматься подобными вещами… – он жестом указал на лощину, – в нашей супружеской постели.

– Полностью с вами согласна, – ответила Мэдлин, надевая жакет; она старалась побороть дрожь в руках, застегивая пуговицы и прикалывая булавкой шляпу. Поставив ногу на его руку, чтобы он помог ей сесть в седло, она твердо посмотрела на него. – Я вышла за вас замуж, будучи уверенной, что подобные вещи не будут вторгаться в мои дни. Мне говорили, что жена обязана исполнять свой долг только по ночам.

– Если это только долг, а не удовольствие, – сказал он, – меня вполне устроит, Мэдлин, проделывать все гораздо быстрее. Как я и поступлю сегодня ночью.

– Вот и хорошо, – отозвалась она, поворачивая лошадь в сторону дома и не дожидаясь, пока Джеймс усядется в седло, – это действительно долг. И не может быть ничем другим.

Интересно, думала она позже, несколько поостыв, как можно принять за чистую монету такую откровенную ложь? Стоит только вспомнить об их бесконечных ласках, и станет ясно, что она отзывается на них с огромным удовольствием, а вовсе не из чувства долга. Но он, конечно, так разозлился, что просто не в состоянии рассуждать разумно.

А теперь ей придется скорее всего исполнять по ночам свой супружеский долг и обходиться без всяких ласк.

А ведь день начался так славно! А когда Джеймс заговорил с ней и принялся рассказывать о себе, все было просто как в сказке. А когда они ласкали друг друга, это было прямо-таки исступление. А теперь они вернулись к прежней враждебности. А в душе у нее были посеяны семена сомнений и подозрений.

Ах, как она зла!

Она его ненавидит.

Что за чары заставили ее выйти за него?