Шепот моего сердца

7

Впрочем, Йен отвечал ей взаимностью. И чем сильнее ему хотелось услышать ее, а еще лучше увидеть, тем острее он осознавал, что предпринимать какие-то шаги в этом направлении не станет.

Он и так не мог себе до конца простить того, что по неосторожности — а как иначе обозначить это, он не знал — позволил себе написать ей коротенькое сообщение. И потом еще одно — в ответ на ее реплику. Но когда пришла сиделка, объявила, что пора спать, и выключила свет, его буквально скрутило от пронзительного чувства одиночества. Ему вдруг стало казаться, что единственное, что есть у него сейчас хорошего — это букет гербер на прикроватной тумбочке. И Йену почти невыносимо, до дрожи, до помутнения в глазах захотелось, чтобы эта странная девушка Карен каким-то чудом оказалась здесь. Он знал, что это невозможно. Что сегодня она не приедет, что не позвонит, что, наверное, забудет о нем через пару дней или будет вспоминать, как о забавном приключении… Он обещал позвонить ей сам, но стоит ли?

Лежать было тоскливо, а подняться он пока еще не мог. И дело, увы, не в том, что доктор Морган велел соблюдать постельный режим. Иногда Йену казалось, что все это только хуже сказывается на его состоянии. Он належался уже на всю оставшуюся жизнь.

А тут еще эти не проясненные отношения с Карен, которые и прояснить-то не представляется возможным. И при этом ситуация становится слишком серьезной. Еще неделю, да что там, три дня назад он знать не знал о существовании особы по имени Карен Норфолк и был уверен, что с интересной женщиной на улице — просто на улице, рядом с перекрестком — познакомиться нельзя в принципе.

Судьба внесла некоторые поправки в его картину мира.

И девушка, которой еще вчера утром в его жизни не было, одним своим сумасшедшим появлением смешала, поставила все с ног на голову и стала для него…

Вот кем или чем она для него стала, Йен не знал. Никогда не сталкивался с проблемой бедности собственного словарного запаса, а тут — нет нужного слова, и все.

Признаться себе в том, что она ему понравилась как женщина, Йен не мог. Категорически. Да и о чем речь — они знакомы считаные часы, он о ней почти ничего не знает, и она — совершенно не его тип женщины! Ей нужен какой-нибудь мальчишка, желательно мальчишка бойкий, потому что сама она при всей своей непосредственности робкая и мягкая. Нет, бойкий мальчишка может, пожалуй, причинить ей боль… Ах черт, да какая разница?! Нашел чем заняться: подбирать виртуальную партию для новой знакомой!

С ней хорошо и просто. Она, ничего особенного не делая, расцвечивает его мировосприятие новыми красками. С ней легко быть таким, каким со всеми остальными — сложно, неудобно, страшно. Может быть, собой?

Она — всего лишь секретарша при взбалмошной начальнице. Она живет в комнате за восемьсот долларов в месяц. Хорошо хоть не на чердаке. Она может оказаться совсем не такой, какой он ее видит. Вдруг у нее какое-нибудь редкое расстройство, которое заставляет ее время от времени делать глупости? Нет, стоп, хватит бредить. Просто она ищет выход из сложившейся ситуации. Не хочет быть мышью в мышеловке. Она по первому звонку примчалась в больницу к почти незнакомому человеку. Она рассказывала ему про свою любимую куклу и первую поездку в скаутский лагерь. Она принесла ему герберы.

Когда томительно долгий день для Йена наконец закончился и он погрузился в сон, эти герберы ему снились. Потом снилось что-то еще, он не запомнил. Но под утро к нему в сны, как он для себя это именовал, пришла Кэрол. Давно не приходила. На ней было желтое платье, какого он не помнил, и она была спокойна. И Иену страшно не хотелось открывать глаза, потому что вне сна его ждал мир без нее.

Но притворяться, что спишь, можно перед кем угодно, только не перед собой. Йен распрощался со своим сладостным сном. По привычке он рывком поднялся на постели — и повалился обратно на койку, до такой степени закружилась голова. К горлу подкатила тошнота. Ясно. Похоже, с зарядкой и ледяным душем придется повременить.

Принесли какой-то невразумительный завтрак. Йен поел из чувства долга перед собственным телом: нужно же ему откуда-то брать силы на реабилитацию. Ему зачем-то поставили капельницу. Йен смотрел, как медленно, но непрерывно и странно беззвучно срываются вниз ровные капли. Этот процесс успокаивал, но, к сожалению, не мог вытеснить из головы роившиеся там мысли.

Йен думал о Карен и о Кэрол. Удивительно — такие похожие и в то же время такие разные имена. А женщины — совсем разные. Раньше ему и в голову не приходило сравнивать кого-то с Кэрол, но сейчас это даже не казалось кощунственным. Неужели он так сильно изменился? Или изменилось его отношение к жене? Нет, он по-прежнему любил ее и тосковал без нее. Но как же так получилось, что он подпустил к себе другую, вовсе не похожую на нее женщину?

Хм. Подпустил… Йен усмехнулся. Как будто она этого искала. Нет, ей ведь всего только нужно было от него — несколько минут разговора и номер телефона. Карен честно все сказала. В ее искренности он не сомневался.

Вот только получилось совсем иначе. Он не только подпустил ее близко-близко, но еще и отпускать не хочет.

Йен прислушался к себе: не было и тени того ощущения неправильности и ненатуральности, которое преследовало его в отношениях с последней любовницей. Наоборот… Все происходило будто само собой, естественно и… хорошо.

Но не предательство ли это? Память — такая тонкая материя, так легко ею поступиться, ее разорвать, но что с ним будет, если это свершится?

И что он может дать этой девочке, которая, впрочем, уже не ребенок, и ей нужно больше, чем он, выжженный своей болью изнутри, может ей дать… Не станет ли он мучением для нее? Йен знал, что на настоящую любовь способны не все. Карен способна, он был почти уверен. И как она будет себя чувствовать, если рядом с ней будет он, свято хранящий в сердце образ умершей женщины?

Йен усмехнулся: надо же, как все серьезно. Третий день знакомы. А он уже просчитывает возможные варианты развития отношений. Причем все — с уклоном в одну сторону. Карен, может быть, даже посмеялась бы над его основательным подходом.

Нужно время, чтобы понять.

Итак, на одной чаше весов в его душе — верность прошлому, упрямая, фанатичная любовь-память к жене. На другой — зыбкое теплое чувство к едва знакомой девушке. Йен пообещал себе не предпринимать больше никаких шагов, пока чаша не качнется в какую-то сторону.

Карен проснулась с предвкушением праздника, какое бывает утром в сочельник или в день рождения. Ей казалось, что жизнь уже приготовила для нее какой-то подарок, вот только развернуть его пока нельзя. Но это же и чудесно, потому что можно без конца фантазировать, что скрыто в большой коробке с пышным бантом. Коробки, этого материального подтверждения существования сюрприза, по правде говоря, тоже пока не видно, но это означает только, что ее до поры до времени спрятали.

Она перекатилась на живот, протянула руку и нашарила на столике телефон. Блаженно улыбнулась: во-первых, еще только десять пятнадцать, а это значит, что впереди еще долгое и прекрасное воскресенье, а во-вторых, вот же она, «коробка» — два сообщения от Йена. Карен перечитала их. Всего девять слов. Короткие фразы. Без лирики. Но Карен знала, что по-другому с ним и быть не могло.

Он обещал позвонить.

Она ждала. Карен никак не могла отделаться от мыслей о нем. Она постоянно ощущала «присутствие» Йена — он был не рядом, но где-то определенно был. Она пыталась представить, о чем он думает, чем занимается… Да, выбор у него невелик. Наверное, спит. А что ему снится?

Время от времени она ловила себя на том, что улыбается.

Но он не звонил. В три Карен стала беспокоиться. В половине пятого — злиться. И в шесть он не позвонил тоже.

Карен казалось, что какой-то механизм в ее жизни дал сбой. Чем больше она старалась не думать о Йене и не ждать его звонка, тем навязчивее становилось желание услышать его голос. Чем сильнее становилось желание, тем острее было разочарование от того, что он молчит.

Она пыталась занять себя чем-нибудь: смотрела какой-то фильм (не запомнила его названия), разгадывала кроссворды, даже взялась вязать шарф. Не помогало. Около восьми она пообещала себе никогда больше не думать о Йене Рэндоме. Ложась спать, не сдержалась и поревела в подушку. Отчаяние и обида были глубоки, как колотая рана. Подумать только, завтра снова все встанет на свои места. Опять — беспросветность, от которой хочется грызть пальцы и выть. А Йен… В чем он виноват? Он же ничего ей не должен. Мало ли что и кому мы обещаем в минутном порыве.

Понедельник — день тяжелый. Во всех отношениях. После краткой свободы возвращение в неволю кажется особенно горьким. Еще, помнится, Том Сойер сокрушался об этом. Карен сегодня понимала его, как никогда. Прошедшие выходные казались ей сном, прочитанным рассказом (с открытым финалом), фильмом про чужую жизнь (без хеппи-энда). Она даже немножко поплакала — а это с ней случалось по утрам, когда особенно тоскливо становилось от предстоящих днем испытаний, но на этот раз вовсе не из-за того, что не хотела ни видеть, ни слышать, ни тем более бегать по поручениям миссис Филлипс.

Про Йена Карен твердо решила не думать. Еще вчера. Но чем больше себе что-то запрещаешь, тем сильнее соблазн. И Карен «передоговорилась» с собой: не фантазировать о будущем. Только вспоминать. Но от этого легче не становилось.

Наличие горячей воды в кране она всегда считала доброй приметой, и в другой раз непременно загадала бы что-нибудь хорошее на день. Например, что миссис Филлипс уйдет на час раньше, чтобы успеть к стилисту перед ужином с мужем. Или на полтора часа. Иногда срабатывало. Но сегодня Карен было безразлично, сидеть ли за рабочим столом восемь часов или все двенадцать. Все равно в ее жизни уже ничего кардинально не изменится.

На волне нечеловеческого спокойствия, рожденного из этой пессимистичной установки, Карен мало того что позволила себе не бежать до метро сломя голову, а еще и зашла — именно зашла — в бистро позавтракать.

Первое, что она увидела в приемной, были широко распахнутые глаза Мишель. Мелькнула мысль: «Меня что, уволили, а предупредить забыли?» Вторым стал букет кроваво-красных роз на ее собственном столе.

Карен замерла, оценивая обстановку.

— Это что? — Она медленно кивнула на букет.

— Только что посыльный принес, — прошептала Мишель. Она выглядела как человек, для которого мир перевернулся. Возможно, оттого что его самого перевернули вниз головой и так оставили.

— Это для миссис Филлипс? — уточнила Карен. В голове билась, как пойманная птичка, какая-то мысль, но она не позволяла себе ее подумать.

— Для тебя.

Ой.

Ей никогда в жизни не присылали цветов. Тем более — таких восхитительных.

Карен чувствовала, что заливается румянцем. Наверное, до самых пяток. По телу прошла волна нежного тепла. Йен… Сразу схлынули и обида, и разочарование, и тягучее ожидание, рожденные вчерашним днем. От сладкого волнения у нее едва не случился приступ обычного нервного смеха.

Мишель стояла, воплощая собой один-единственный вопрос. Живой памятник женскому любопытству.

Карен, стараясь делать это как можно небрежнее, отыскала среди цветов карточку.

«С благодарностью, Йен».

Карен нахмурилась. Что он имел в виду?

Рука потянулась к мобильному.

— Может, спрячем? — предложила Мишель. — А то кто-нибудь чего-нибудь не поймет.

— Дельная мысль.

Карен вовсе не собиралась объяснять миссис Филлипс «что, откуда и почему». И как так получилось, что всего за один уик-энд у Карен появилась… личная жизнь.

Она не придумала ничего лучше, чем поставить вазу в угол позади себя. В глаза, по крайней мере, не бросается.

— Ну так кто это? — не выдержала Мишель.

Голос звучал едва ли не обиженно. Еще бы, она так страдала, так мучилась, бедняжка! И потому не потрудилась придать своему вопросу какую-то более-менее тактичную форму.

— Один знакомый. — Карен пожала плечами.

«Знакомый» — не то, неполное, отстраненное слово. Но как его назвать? Он не ее бойфренд, не друг в том смысле, в каком это обычно понимается — с ворохом общих воспоминаний и знанием всей подноготной другого. Выходит, все-таки «знакомый». Карен неосознанно поморщилась от неудовольствия.

— Ну, у него неплохой вкус, посмотри, это сорт без шипов. — Мишель поджала губы. — Поссорились, да?

— Нет.

Мишель обиделась окончательно. Засопела, перекладывая из папки в папку какие-то бумаги. Но Карен не имела ни малейшего желания пересказывать ей всю историю их непродолжительного, но в некотором смысле бурного знакомства. Она улыбнулась. Наверное, этого она не станет рассказывать никому. Аманда и так знает достаточно.

Вот только что такое было вчера?

А вчера Йен мучился не меньше, чем Карен. Ему казалось, будто его перетирают огромные жернова. Наверное, никогда прежде он не испытывал такой борьбы желаний. Даже не так, борьбы желания и чувства вины — иррационального, иссушающего чувства вины перед человеком, у которого он даже прощения уже попросить не может.

Время от времени он проваливался в сон, будто спасаясь бегством от внутренней борьбы, но истинного спасения во сне не было. Ему грезилась беседка в удивительно красивом саду, где они втроем — он, Карен и Кэрол — пили чай, причем женщины друг друга почему-то не видели, а он чувствовал, как сходит с ума.

Он забыл зажечь свет и смотрел, как воздух в палате сначала уплотняется, потом темнеет, становится сероватым, потом сиреневым, потом синим…

Он знал, что прошло уже много часов, но нисколько об этом не заботился. Ему нужно было принять решение.

Почему-то в вопросах правосудия он почти никогда не сомневался, а если и сомневался, то недолго. Он выслушивал все стороны, воссоздавал в сознании максимально полную картину происходящего — и выносил решение. С годами он научился доверять своей интуиции, стал лучше чувствовать людей, и иногда ему казалось, что вся жизнь — открытая книга. Ему требовалось все меньше и меньше фактов, чтобы понять ситуацию. Он стал мудрее. У кого-то из мыслителей прошлого он вычитал, что умный человек — тот, кто, проанализировав все, приходит к верному выводу. Мудрый — тот, кто приходит к верному выводу, не анализируя ничего. А вот если вывод неверный, то человек в любом случае глуп.

Сегодня, как никогда, Йен боялся оказаться глупцом.

И слушать совесть в данном случае — не выход. Совесть сама не знает, кто прав, кто виноват. Точнее, как будет правильно — так, как хочется, или так, как должно.

Часа в два ночи его осенила простая мысль: а кто решил, что так — должно? Он сам установил правила. Он сам сказал себе, что Кэрол — это его единственная любовь, и никаких других женщин быть в его жизни не может. Сам выстроил вокруг себя клетку. Тюрьму. И приговорил себя к пожизненному заключению. И вот впервые за несколько лет почувствовал себя несчастным, по сути, не оттого, что потерял любимую, а оттого, что заперт в этой темнице.

Это осознание было настолько ярким и ясным, что Йен ощутил себя так, будто вынырнул из ледяной воды. Сделал несколько глубоких вдохов. Рука потянулась к телефону.

— Черт, что я делаю? Или это сказывается травма? Она наверняка спит, ей же завтра на работу… — остановил себя Йен. Он никогда не имел привычки разговаривать с собой вслух, но сейчас, видимо, сказалась эйфория, смешанная с волнением и почти непреодолимым желанием поговорить с Карен.

Тут он вспомнил, что ему, если честно, тоже завтра нужно бы на работу. Разумеется, его никто не отпустит из больницы, хотя если взять такси и просто разбираться с бумагами в кабинете, благо слушаний на завтра не назначено… И все-таки нет. Не стоит так безрассудно рисковать.

А вот предупредить коллег о том, что он в больнице, определенно стоит, равно как и извиниться перед Карен за свое долгое молчание. Йен поставил на сотовом будильник на семь и провалился в исцеляющий, глубокий сон без сновидений.