Сиротка. В ладонях судьбы

Глава 17 У каждого своя война

— Где мы? — спросила Симона, когда поднялась луна посветила призрачным сиянием странные развалины, которые окружали просторный двор, заросший колючим кустарником.

— В укрытии, которое мне показали. Оно хорошо известно местным подпольщикам, — ответил Тошан. — Как вы могли убедиться, это старый заброшенный замок, как и ферма по соседству. Кажется, он называется Эрм, и в прошлом здесь было совершено множество злодеяний.

Молодая женщина вздрогнула. Мрачный пейзаж вполне соответствовал ее настроению. В это мгновение с криком проснулся малыш Натан.

— Успокойте его, ради бога, — велел метис. — Мальчик должен научиться молчать, иначе рано или поздно мы из-за него погибнем.

— Он всего лишь ребенок, ему страшно, — возразила Симона. — Мне тоже страшно.

Тошан пожал плечами. Он бы измучен, но это не помешало ему устроить их как можно удобнее в комнате, вход в которую скрывал куст бузины, обвитый плющом. Пламя зажигалки осветило стены, высеченные в скале, глинобитный пол и крепкий свод.

— Здесь есть чистая солома. Другие тоже используют это место в случае необходимости. Отдыхайте, Симона. Утром мы решим, как действовать дальше.

Эти слова были произнесены неделю назад. И они до сих пор не покинули развалины замка, словно стали пленниками этого уединенного места. Сидя на солнышке, Симона боролась с этим ощущением. Ее сын играл в двух метрах от нее с простой деревяшкой, подбрасывая ее вверх и ловя на лету.

Было очень тепло. Серые ящерицы бегали по ближайшей стене. Тошан отправился на рассвете на поиски пищи, так как съестные припасы, которые они взяли с собой в вечер побега, уже закончились.

«Что он рассчитывает найти в это время года? — задавалась вопросом молодая женщина. — Даже если он поймает дичь или рыбу, мы все равно не сможем ее приготовить».

Тем не менее она в него верила. В течение этих дней, проведенных вместе, метис проявил себя приятным компаньоном. На складе фермы он нашел джутовые мешки, которые служили им одеялом, а чтобы развлечь их, по вечерам он рассказывал древние легенды своего народа. Натан засыпал, слушая истории, в которых бобры разговаривали, а гигантский ворон создавал мир одним взмахом крыла.

Наблюдая за Тошаном, Симона открыла для себя другую грань его личности. Это был человек природы, созданный для открытого пространства, свежего воздуха, леса. Даже в этой незнакомой ему стране он распознавал лекарственные травы и чувствовал приближение лисы. Она улавливала то ощущение дикого счастья, которое он испытывал, пробираясь ночью между деревьями, срывая только что раскрывшийся маленький цветок или попросту касаясь земли или камней.

«Это его индейская кровь, — думала она, одновременно растерянная и очарованная его необычностью. — Такое ощущение, что он везде чувствует себя дома. Я никогда не слышала об этом разрушенном замке, но он привел нас сюда, не сбившись с пути, словно знал дорогу».

Ей не хотелось снова отправляться в путь. У них был почти первобытный образ жизни, и ее это устраивало. Сейчас, подставив солнцу лицо, она размышляла: «По утрам мы по очереди ходим к ручью умываться. Пока у нас было сухое молоко, Натан выпивал по стаканчику на завтрак. Затем Тошан осматривает окрестности, забираясь в одну из башен. После обеда мы все складываем в одном месте на случай, если вдруг придется срочно уходить. Вечером, съев по кусочку хлеба, мы укладываемся спать, и он говорит, говорит, и его голос успокаивает меня и ободряет».

Конечно, когда Натан крепко спал, они разговаривали о войне. Судьба Брижитт и Роже беспокоила их больше всего. В первую ночь Симона могла лишь молча плакать, но потом взяла себя в руки.

— У каждого своя война, — звучал в темноте тихий голос Тошана. — Ваши друзья сделали свой выбор, решив бороться с врагом, с нацистами. Не все немцы разделяют идеи Гитлера. Этот изверг — хитрый, изворотливый тиран. Он избавился от всех тех, кто противился ему. Его приход к власти организован темными силами — демонами, согласно верованиям моего народа. Недавно я узнал, что среди подпольщиков Сопротивления есть немцы, здесь, во Франции. Это либо солдаты, которые дезертировали, испугавшись масштаба преступлений, совершаемых эсэсовцами, либо гражданские, пожелавшие примкнуть к угнетенным народам и сражаться вместе с ними. Это заставило меня задуматься. Нужно судить каждого человека по его поступкам и доблести, а не по военной форме или цвету кожи.

Симоне оставалось лишь соглашаться, даже если некоторые утверждения метиса, слишком привлекательного адъютанта Тошана Клемана Дельбо, наполняли ее тревогой или ужасом. Однажды вечером, когда она умоляла его пойти в Руффиньяк, предположив, что хотя бы Брижитт, возможно, вернулась домой, он рассказал ей то, что ему было известно.

— Вы с сыном в опасности! Может быть, вы полагаете, что гестапо просто отправит вас во французский концлагерь в Дранси? Евреи туда попадают лишь на время. Потом их быстро переправляют в Германию целыми составами в вагонах для перевозки скота. Какова их дальнейшая судьба? Те, с кем я смог связаться, утверждают, что депортация вполне может превратиться в массовое уничтожение. Я знаю, это кажется безумным, немыслимым, и все же… Союзники в курсе некоторых вещей, но они не решаются действовать, они тоже сомневаются. Я поклялся себе спасти вас с Натаном.

Должно быть, Тошан считал, что они в безопасности в этих развалинах. Деревья вокруг замка — вековые дубы и огромные каштаны — частично скрывали его. Дорога, ведущая к нему, заросла резедой, глинистая почва не позволяла проехать на машине. Илистые канавы заполонили камыш и осока, а единственная дверь в здание скрывалась под густой завесой из плюща.

— Это проклятое место, — заявил метис на второй вечер. — Но я не боюсь колдовства. В случае гонений и угроз такие места служат прекрасным укрытием. Мы спим там, где, судя по всему, раньше был хлев, но укрытые от дождя и ветра. Так что все хорошо.

Симона со временем в этом убедилась. Натан не жаловался на эту жизнь на свежем воздухе. С расцарапанными о колючие кустарники ногами, раскрасневшимися щеками, малыш сам находил себе развлечения.

Днем во дворе царило удивительное спокойствие. Медсестра не уставала любоваться дымоходами из белого камня и красивыми скульптурами, украшавшими северную стену замка. Казалось, они висят в воздухе, и Симоне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что на самом деле они указывают местонахождение бывшего пола. Она не осмеливалась подниматься в башни, но Тошан их все обследовал. Он утверждал, что в одной из них, среди мусора, устилающего землю, был колодец, и запретил Натану к нему приближаться.

«Рано или поздно нам придется отсюда уйти, — подумала Симона, бросив взгляд на свои часы. — Где же Тошан? Уже больше полудня».

В эту секунду к ней подбежал Натан.

— Мама, я хочу есть!

— Я оставила для тебя печенье, — ласково сказала она. — Пойдем, я дам тебе одно. Но только одно!

— Тебе нужно просто сходить к тете Брижитт и взять у нее еды! — воскликнул ребенок.

— Тише, не кричи так громко. Ты же знаешь, шуметь нельзя.

Над развалинами с пронзительным криком пролетел ястреб. Внезапно Симона испугалась. Впервые Тошан отсутствовал так долго. Она представила себя с Натаном одну перед неотвратимо приближающимся немецким патрулем.

— Подождем Тошана в хлеву. Идем со мной, быстро!

Малыш, встревоженный испуганным видом матери, беспрекословно подчинился. Молодая женщина тщательно расправила заросли плюща, благославляя это зеленое растение. Ее сердце громко билось в груди. «Господи, защити нас! Что будет со мной и Натаном, если с Тошаном случится несчастье?»

Дрожа всем телом, она легла на их импровизированную постель и крепко обняла сына, предварительно накрывшись мешками, источавшими слабый запах пыли и зерна.

— Мама, ты споешь мне песенку? — спросил мальчик.

— Нет, я не могу, Натан. Прошу тебя, будь послушным! Мне показалось, что я услышала голоса вдалеке. Ты же помнишь, что я тебе сказала: нам следует избегать встреч с местными жителями и солдатами.

Она ничего не слышала, кроме громкого крика хищной птицы, но ей хотелось, чтобы сын вел себя смирно. Так прошел день. Они лежали неподвижно, испытывая почти животный страх. Когда опустились сумерки, Симона, терзаемая тревогой, дала ребенку последнее печенье и немного воды. Она осыпала его ласками так, словно его могли отобрать у нее в любую минуту.

— Пора спать, милый. Прошу тебя, засыпай. Мама тебя не оставит. Она всегда будет с тобой.

С наступлением ночи Симона отважилась выйти во двор. Лунный свет бросал тусклые отблески на неровные стены, разъеденные временем. Замок принял угрожающий вид.

— Господь всемогущий, пусть Тошан вернется поскорее! — тихо взмолилась она.

Натан наконец заснул. Медсестра решилась выйти за круглые ворота, ведущие к узкому мосту, возведенному над водяным рвом. Высокие деревья с редкой листвой протягивали к небу свои длинные извилистые ветви. Где-то ухала невидимая сова. Молодая женщина с тревогой вгляделась в темную массу соседней фермы. Она испытывала ужасающее чувство одиночества. Внезапно послышались шаги, а также шелест травы. Это не было похоже на походку одного человека, скорее, их было несколько.

«О нет, нет!»

Вскоре она различила в темноте стадо кабанов: шесть тяжелых бурых животных бежали рысцой, опустив морды вниз. Симона выросла в Париже, сельская местность была для нее чужим миром. Она испуганно отпрянула, готовая закричать. В эту секунду кто-то обхватил ее за талию, зажав ладонью рот. Все ее тело напряглось, замерев от ужаса.

— Я здесь, все закончилось, я здесь, — раздался тихий голос Тошана у нее над ухом. — Простите меня, я опоздал.

Женщина обернулась в страстном порыве, испытав такое облегчение, что из ее глаз хлынули слезы. Он продолжал обнимать ее, и она, задыхаясь, обвила его шею руками.

— Ах! Я так испугалась, так испугалась! — всхлипывала она. — Я подумала, что вы меня бросили, то есть меня и моего сына, или что вы погибли! Слава Богу, вы здесь!

— Как вы могли такое подумать? — возмутился он. — Разве я могу бросить вас одну с ребенком?

— Но с вами могло случиться несчастье, — жалобно добавила женщина.

Это было сильнее, чем все ее целомудрие и нравственность: она поцеловала его теплые полные губы, гладя его лицо. Ничего не могло оторвать ее от него — ее спасителя, ее защитника. К благодарности, близкой к безумию, примешивалось лихорадочное желание, которое она сдерживала уже несколько недель.

Тошан сначала пытался сопротивляться, но он ощутил мягкое прикосновение ее груди и живота. Губы Симоны были умелыми, податливыми, влажными и теплыми. Он ответил на ее призыв, и их поцелуй был бесконечным, предвещавшим более дерзкие объятия, к которым стремились их изголодавшиеся по наслаждению тела.

— Идем, — сказал он наконец, прерывисто дыша.

Опьяненная страстью, она, пошатываясь, двинулась вперед, всем телом прильнув к Тошану. Он повел ее к входу в одну из башен, освещенную лунным светом. Это было потребностью у красавца метиса — наслаждаться зрелищем обнаженного женского тела, готовящегося к любви.

— Я хочу тебя увидеть.

Он сбросил на землю кожаную сумку и револьвер и начал неторопливо ее раздевать. Симона сразу поняла, что это было частью его удовольствия, и вела себя пассивно, несмотря на бушующую в ней сладострастную бурю. Тошан снял с нее серую кофту и белую блузку, затем спустил бретельки ее шелковой комбинации. Его руки мимоходом ласкали ее крепкое матовое тело, слегка касаясь его пальцами, словно крыльями бабочки. Наконец он ловко расстегнул бюстгальтер и тут же обхватил ее грудь, тяжелую и мягкую, с очень темными сосками. На секунду он невольно вспомнил грудь Эрмины, более высокую и упругую, прелестные соски которой, даже твердея от возбуждения, сохраняли аппетитный цвет спелой клубники. Но Эрмина была далеко отсюда, по другую сторону Атлантического океана. Желание, которое он испытывал в эту секунду, ни в чем не умаляло его безусловной любви к жене.

«Я не знаю, увижу ли ее снова, — промелькнуло у него в голове. — Завтра или послезавтра я могу умереть. Сейчас имеет значение только это мгновение, эта ночь и эта женщина, истосковавшаяся по мужчине».

Симона тихо постанывала, поскольку он снимал с нее юбку и трусики. Дыхание его участилось в предвкушении приближающегося действия.

— Ты красивая! Очень красивая! — выдохнул он, не сводя глаз с тени между ее округлыми бледными бедрами. — Ты тоже меня хочешь?

— О да! Уже несколько недель я мечтаю о тебе, Тошан.

Его палец скользнул в теплую и влажную плоть, осторожно исследуя ее. Из его груди вырвалось глухое ворчание хищника во время гона, а внизу живота стало очень горячо. Все шло не так, как планировалось, но отступить он уже не мог. Позже они обсудят это, примут решение. Позже…

Она потянулась к нему, бесстыдно покорная, откинув голову назад, подставив шею, словно жертва палачу. Все ее тело дрожало в ожидании его. Она хотела только этого — принять его в себя, принадлежать ему. Тошан сумел сдержаться. Он целовал ее грудь и плечи, не переставая возбуждать пальцем, умело и настойчиво. Симоне пришлось прикусить губу, чтобы не закричать.

— Прошу, возьми меня, — прошептала она ему на ухо. — Вдруг Натан проснется. У нас мало времени!

Этот внезапный призыв к реальности не охладил пыла метиса. Он насмешливо улыбнулся и ответил:

— Твой сын настоящий дьяволенок днем, но спит он очень крепко. Не волнуйся.

Она молча кивнула, с затуманенным от страсти взглядом. Тошан сдался и вошел в нее нарочито медленно, чтобы лучше ощутить охватывающее его наслаждение. Закрыв глаза, он проник глубже. Не было ничего прекраснее в мире, чем акт любви, теперь он об этом вспомнил. После жестокости, пролитой крови, тревог и одиночества он вновь возвращался к самой сути жизни. Он мог бы оставаться до рассвета в глубинах сокровенной плоти этой женщины, нежной и горячей. В состоянии полного блаженства он чередовал быстрые движения с более медленными, выходил, чтобы снова овладеть ею. Симона, прикрыв рукой рот, чтобы не закричать от наслаждения, переходящего в исступленный восторг, умело и неутомимо двигалась, чтобы чувствовать его как можно лучше.

Они испытали сильнейший оргазм, оба лихорадочно возбужденные, потерявшие ощущение реальности. Обнявшись, дрожа всем телом, они еще несколько минут не отпускали друг друга.

— Мне холодно, — наконец сказала она.

Тошан выпрямился и помог ей одеться. Он казался смущенным, но был крайне предупредителен, что очень ее тронуло.

— Ты сожалеешь? — обеспокоенно спросил он.

— Нет, что ты, — откликнулась Симона. — Я была так напугана и испытала такое счастье, увидев тебя!

Она улыбнулась ему в мягком свете луны. С растрепанными черными волосами, сияющими глазами, она была очень красива. Тошан растроганно погладил ее по щеке.

— Мы никого не предали, — сказал он. — Когда жизнь висит на волоске, а опасность подстерегает на каждом шагу, дозволено нарушать определенные границы и обязательства.

Симона догадалась, что он имеет в виду их спутников жизни. Она удивилась, что почти не испытывает угрызений совести по отношению к Исааку, своему мужу.

— Думаю, он меня простил бы, — задумчиво произнесла она. — Исаак часто советовал мне следовать своему инстинкту, не считая себя виноватой. Он знал меня лучше всех, и моя чувственная натура его забавляла.

Эти слова поразили Тошана. Он задумался о судьбе еврейского врача, почти не сомневаясь, что несчастного депортировали в Германию.

— Ты чувственная и обворожительная, — прошептал он, целуя Симону в губы.

Он прогнал внезапно возникший в мыслях образ Эрмины. Если однажды ему повезет вновь увидеться с ней, тогда он и решит, как поступить. «Зачем заставлять ее страдать, рассказывая о том, что произошло? Когда я вернусь на родину и обниму ее, эта ночь исчезнет из моей жизни».

— Симона, мне нужно с тобой поговорить, — серьезным тоном сказал он. — Пойдем ближе к Натану. Я принес с собой чем согреться.

Она последовала за ним, полная нетерпения и любопытства, но с тревожно бьющимся сердцем, поскольку его расстроенное лицо не сулило ничего хорошего. Они уселись под бузиной, возле входа в хлев, где спал ребенок.

— Я сумел встретиться с человеком из нашей организации, почтальоном из Руффиньяка. Он налил мне кофе в термос. У меня еще есть сыр, свежий хлеб и паштет. Ты, должно быть, проголодалась!

— Что-нибудь известно о моих друзьях? — прервала она его.

— Они не вернулись в деревню. Наверняка их бросили в тюрьму.

— Тошан, будь со мной откровенен! Ты опустил голову. Скажи правду!

— Мне очень жаль, Симона. Помнишь, той ночью, когда их арестовали, я рассказывал тебе, что мы пытались взорвать состав на железной дороге? Операция провалилась, и немцы произвели аресты, казнив многих людей. Среди них был Роже. О судьбе Брижитт нам ничего неизвестно.

— Боже всемогущий! Бедный Роже, он был таким великодушным, таким смелым! Зачем провоцировать гнев нацистов? Подпольщикам не следует совершать акции, за которые вместо них расплачиваются ни в чем не повинные люди! Эта тайная борьба ни к чему не ведет! Я предостерегала своих друзей, но они отвечали, что нужно любой ценой сражаться с оккупантами.

Ее голос задрожал. Закрыв лицо ладонями, Симона заплакала от бессильного горя.

— Ты говоришь так сейчас, — возразил Тошан. — Однако, когда я пришел в сознание на мансарде, где вы меня прятали, ты была на стороне Сопротивления. Ты даже сама участвовала в этой рискованной операции.

— Я знаю, и ты не первый, кого я выхаживала. Просто я по-своему поддерживала Брижитт и Роже, оказывая им услугу. Но это не мешало мне жить в постоянном страхе, что однажды мы попадем в лапы гестапо.

Он налил ей кофе. Она выпила его, всхлипывая, похожая на ребенка в своем горе.

— Что нам теперь делать? — спросила она. — У меня никогда не будет фальшивых документов, а прятаться здесь месяцами мы не можем.

— Я отведу тебя в Бордо — это ближайший порт. Мы будем идти ночью, избегая населенных пунктов. Почтальон дал мне карту и адрес одного чиновника, противника режима Виши. Этот человек выдает официальные документы, позволяющие евреям отплыть в Америку или Англию. Я выдам себя за твоего мужа. Мне нужно попасть в Лондон. Мы расстанемся в Бордо.

— Но я никого не знаю в Соединенных Штатах! Я бы хотела остаться во Франции или перебраться в Швейцарию, как советовал мне Роже.

— Будет лучше, если ты послушаешь меня. Самое важное сейчас — выжить и защитить Натана. Нам понадобятся недели, чтобы добраться до Швейцарии, и нет никакой гарантии, что мы сможем перейти границу, тогда как в Бордо мы будем уже дней через десять.

Он взял ее руки и нежно сжал. Симона растерянно покачала головой.

— Мы никуда не сможем попасть без фальшивых документов! Нужно обязательно их достать. Я уверена, что почтальон нам поможет: я могу дать ему денег или свои драгоценности.

— Они понадобятся тебе за границей, — отрезал метис. — Не зацикливайся на фальшивых документах.

— Роже утверждал, что только с ними можно передвигаться по Франции. Тошан, я верю тебе, но я так боюсь!

Он притянул молодую женщину к себе. Она в слезах прижалась к нему. Никто из них не вспоминал о недавних безумных объятиях при лунном свете, об охватившем их неистовом возбуждении. Чувственное удовольствие, жадные поцелуи — все это постепенно исчезало, вытесняемое горькой реальностью. Война с новой силой напомнила о своей власти, жестокой и разрушительной.

— Мы отправимся в путь послезавтра… А теперь идем спать.

Они легли возле ребенка, крепко обнявшись. Тошан услышал крик совы в деревьях, окружающих развалины. «Я мог бы сейчас быть на берегу Перибонки, в своем лесу, — сказал он себе. — Мама! Помоги мне! Тала-волчица, моя прекрасная неукротимая волчица, укажи мне путь! Быть может, этот разрушенный замок тоже представляет собой магический круг из камней, который мы не должны покидать? Мама, у меня священная миссия — спасти эту женщину и ее ребенка. Но я боюсь ошибиться и тем самым обречь их на смерть. Тала, ответь мне, прошу!»

Немая мольба вызвала у него ностальгическую улыбку. Родная земля была далеко, а его мать умерла. Сердце Тошана сжалось, и до самой зари он не сомкнул глаз.

Открыв глаза после крепкого сна, Эрмина с удивлением обнаружила себя лежащей в незнакомой комнате с восхитительной обстановкой. Она спала с приоткрытым окном, и до нее доносился шум столицы: обрывки разговоров, автомобильные гудки и воркование голубей на крыше. «Это правда, я действительно в Париже, во Франции. Но сегодня я отдыхаю, так велел мой импресарио. Вчера вечером я даже не смогла выйти на ужин, настолько была измучена».

Ощутив странное возбуждение, она встала и босиком подошла к окну, выходившему на маленький балкон из кованого железа. Ее комната находилась на четвертом этаже, и отсюда открывался замечательный вид. Она сделала шаг вперед. Между мощеными берегами набережной текла Сена. Утреннее солнце золотило колокольни собора Нотр-Дам — величественного сооружения с обилием скульптур на фасаде.

— Какая красота! Сегодня обязательно пойду туда помолиться за тех, кто мне дорог, живых и ушедших.

Теплый ветерок коснулся ее лица. Мягкость французского климата поражала Эрмину. Она с трудом могла себе представить, что в Валь-Жальбере сейчас стоят сильные морозы.

«Как далеко остались мои родные места! — подумала молодая женщина с легкой грустью. — Надеюсь, я смогу дозвониться домой».

Она подумала о своих детях, родителях, своей дорогой малышке Кионе, не забыв про Мадлен и Акали, а также о бойкой Шарлотте. Попытавшись представить расстояние, которое их разделяло, она ощутила легкое головокружение.

В дверь постучали.

— Одну секунду! — крикнула Эрмина.

Она быстро накинула пеньюар из небесно-голубого атласа и сунула ноги в туфли без задников. Женщина в черном платье и белом фартуке внесла в номер поднос с завтраком. Она поставила его на круглый столик, стоявший в углу комнаты в окружении трех стульев. Октав Дюплесси следовал за ней по пятам. Как только официантка вышла, он запер дверь на ключ.

— Эрмина, я пришел вас поприветствовать и выпить чашечку кофе в вашем прелестном обществе! — громко воскликнул он с присущим ему пафосом. — Ну как, вы хорошо устроились?

— Замечательно! Эта комната просто восхитительна! Я не ожидала такого простора и комфорта. Но у французов есть вкус, мама мне постоянно об этом твердит.

Она окинула взглядом мебель из темного дерева, розовые занавески, картины, украшающие стены, оклеенные обоями в пастельных тонах с растительным орнаментом.

— Какая хорошая мысль — составить мне компанию за моим первым парижским завтраком! — наконец сказала она, тем не менее несколько смущенная, что принимает Октава в пеньюаре.

— Со своей стороны, я безмерно счастлив, что вы теперь рядом со мной. И мне не терпится вас снова услышать. Ах, мой дорогой Соловей! Никогда не забуду того далекого Рождества, когда я впервые насладился вашим волшебным голосом в церкви Шамбора! Я оказался там совершенно случайно, и тут появились вы, хрупкая, белокурая и такая красивая… Ангельское личико, лазурно-голубые глаза… Я все ждал какой-нибудь фальшивой ноты, оплошности — но нет, вы брали высокие ноты без колебаний, достигая совершенства с неслыханной легкостью. У меня множество планов на вас, и парижане будут вам аплодировать, став вашими поклонниками так же, как и я с того Рождества!

Дюплесси восторженно вздохнул и налил себе чашку кофе, разглядывая свою звезду.

— Даже при пробуждении вы лучезарны, трогательны и невероятно красивы. Но я отвлекся. Хорошо ли вы спали?

— Да, и только что я любовалась собором. Он великолепен! Я могла бы часами стоять у окна. Этот отель хорошо расположен, я вам за это благодарна. Сердце Парижа, как вы вчера сказали.

— Я заказал вам чай. Вас это устроит? И круассаны — дивные парижские круассаны, которые некоторые булочники еще продают, несмотря на всеобщий дефицит продуктов! А вот варенье и молоко. Я хочу вас холить и лелеять, моя дорогая!

Эрмина не стала обижаться на Дюплесси за фамильярность. Восемь лет назад, когда она репетировала «Фауста» в Квебеке, ей пришлось быстро адаптироваться к своеобразной артистической среде. Нередко Лиззи, местный режиссер в юбке, входила в ее уборную и заставала ее полуголой. Что касается Октава, он мог без колебаний поцеловать ее в губы за кулисами, чтобы помочь справиться с волнением.

— Я разрешу вам меня холить и лелеять, — с улыбкой ответила она, — но при одном условии.

— Каком же?

— Я хочу знать правду о причинах своего присутствия здесь. Всякий раз, когда мы разговаривали по телефону, меня не покидало странное ощущение. Вчера вечером я слишком устала, чтобы вас расспрашивать, но сегодня утром умоляю: будьте со мной откровенны. Так вот, насколько я поняла, вы знаете, где мой муж, но обходите эту тему стороной.

— Прошу вас, Эрмина, говорите тише. У стен иногда бывают уши, даже в этом заведении, которое в некотором смысле является моей штаб-квартирой. Что касается вашего мужа, да, я знал, где он находился, но с некоторых пор потерял его след. И признаюсь, я вам немного солгал, чтобы заманить вас сюда.

— Значит, я была права! В глубине души я подозревала, что вы меня обманываете. Умоляю, расскажите хотя бы, что вам известно о Тошане! Я ни за что не отправилась бы в эту поездку, если бы не надежда его увидеть. В самолете я повторяла себе, что он будет ждать меня в Париже вместе с вами.

— Но это невозможно, Эрмина! Полагаю, вы не очень хорошо представляете себе ситуацию во Франции. Вчера я пообещал вам предоставить некоторые объяснения. Съешьте круассан, милая, вы так побледнели!

Молодая женщина покачала головой. Она не сможет проглотить ни кусочка, пока не узнает, что случилось с Тошаном. Октав смирился. Внезапно лицо его посерьезнело. Этот любитель тонких острот и изящных насмешек был наделен своеобразным юмором. Эрмина испытала его на себе еще в начале их сотрудничества. Это был поразительный, непредсказуемый человек. Он устремил на нее свои кошачьи желто-зеленые глаза. Эрмина нетерпеливо смотрела на него, отметив про себя, что он выглядит постаревшим. Его темно-русые волосы на висках слегка тронула седина, а в уголках рта появились мелкие морщинки. Однако, со своим крупным носом и квадратным подбородком, он был гораздо привлекательнее любого молодого красавца.

— Хорошо, я расскажу вам основное, — начал он немного суховато. — Я встретил вашего мужа в Лондоне, где обосновались лидеры «Свободной Франции». Полковник представил нам его как отличного воина. Поскольку я моментально узнал вашего повелителя лесов, я подтвердил слова его начальника, что позволило мне привлечь адъютанта Дельбо в свою организацию. Десять дней спустя он получил чрезвычайно сложное задание, в котором проявил себя героем. Я не стану сообщать вам имя человека, который спас его во время операции. Имена запрещены в военное время, когда все друг друга подозревают. В ноябре Тошан вызвался добровольцем на новое задание, еще более опасное. И вот здесь мы его потеряли, решив, что он либо погиб, либо попал в плен. Но благодаря нашей разведке ближе к Рождеству я узнал, что он был тяжело ранен во время парашютного прыжка в намеченной зоне. Подпольщики спрятали его у себя дома, в Дордони. Его выходили. Я отправил вам поздравительную открытку, поскольку решил, что вы, Эрмина, тоже должны приехать во Францию, чтобы быть рядом с ним, если он выживет и нам удастся отправить его в Канаду. Наше руководство действительно сочло необходимым предоставить ему длительный отпуск, поскольку у него жена и трое детей. После этого планировалось присвоить ему звание лейтенанта и отправить на службу в военный гарнизон Квебека. Но для этого Тошана нужно разыскать. И вы единственная сумеете уговорить его отказаться от борьбы. Судя по всему, он очень упрямый…

Эрмина еле сдерживала слезы. Рассказ Дюплесси напугал ее и одновременно обрадовал.

— Слава Богу, Тошан жив! И он сможет вернуться на родину, в нашу страну снегов. Это будет справедливо. Его мать умерла в сентябре прошлого года. Он не смог проводить ее в последний путь. Я знаю своего мужа: ему необходимо ходить по своей родной земле. Он должен вернуться в свои леса и в наш дом на берегу Перибонки. Мне так его не хватает, Октав!

Сдавленное рыдание заставило ее замолчать. Импресарио, смутившись, замахал руками.

— Эрмина, наберитесь мужества! Вы не единственная женщина, оказавшаяся в подобной ситуации. Сейчас таких, как вы, тысячи. Служба отправки на принудительные работы опустошила дома. Матери оплакивают своих сыновей, жены тоскуют по своим мужьям. Отсюда и успех песни «Я одна в этот вечер». Лео Маржан исполнила ее так талантливо, что некоторые считают название песни идеальным символом мрачного периода оккупации.

— Я слышала ее как-то раз по радио…

Дюплесси принялся напевать, устремив взгляд в пустоту:

— «Я одна в этот вечер», — подхватила Эрмина. — «Я потеряла надежду вновь увидеть тебя». О, Октав, это так трогательно! Просто и в то же время правдиво.

Вы будете петь ее в кабаре, и у вас появится толпа поклонников, спешащих вас утешить, — пошутил он. — Эрмина, вы мне нужны: именно такая прекрасная певица сможет привлечь многочисленную публику, иногда немецкую, и этим вы будете мне полезны. Когда господа из СС приходят аплодировать хорошенькой женщине, как я вам уже вчера говорил, мы можем проводить за их спиной некоторые операции.

— А Тошан? Как мы его найдем?

— Мы надеемся, что он еще в Дордони. Я как раз собирался организовать турне по провинции, как я вчера уже упоминал. Это позволит мне встретиться с некоторыми связными под благоприятным прикрытием. Заодно мне нужно забрать и вывезти другого человека. А теперь, Эрмина, поговорим о работе. Лучший способ встретиться с вашим мужем — это помогать мне своим голосом и красотой. Так что съешьте лучше круассан, вместо того чтобы лить слезы.

— Хорошо, мой дорогой друг! Я полностью полагаюсь на вас и буду петь от всей души, обещаю! Октав, спасибо, что были со мной откровенны. И все же меня не покидает ощущение, что вы злоупотребили моим доверием… Я должна была бы на вас сердиться, но не могу, учитывая, что вашей начальной целью было все-таки соединить нас с мужем и отправить его на родину.

Женщина встала и обогнула стол. Наклонившись, так что он увидел ее грудь в вырезе пеньюара, поскольку ночная рубашка была очень открытой, она в порыве благодарности поцеловала своего импресарио в обе щеки. Это его взволновало, но он не подал виду и поспешил вернуться к своим артистическим заботам.

— Я принес вам либретто «Лоэнгрина». Но этой ночью я хорошенько все взвесил и подумываю сменить тактику. Я должен наилучшим образом использовать ваше присутствие в Париже. Вместо того чтобы ставить эту оперу Вагнера, которая потребует огромных затрат, почему бы не предложить публике концерт из известных оперных арий, включая отрывок из «Лоэнгрина»? Мы обсудим это сегодня. Я вывожу вас в свет, маленький Соловей! Вы должны быть очень красивой, шикарной. А завтра — за работу! Надеюсь, у нас будут интересные встречи, несмотря на то что многие артисты покинули столицу. Даже Фернандель был мобилизован, но продолжает снимать фильмы. Вы знаете Фернанделя, Эрмина?

— Только понаслышке. Я знаю, у вас это популярный актер и певец. Моей матери очень нравится Морис Шевалье. Она купил одну из его пластинок.

— Он в Париже, но в данный момент больше не выступает. В 1939 году он пел для наших войск Восточного фронта, и название у песни было достойное: «Отличные французы». Месье Шевалье ведет себя тихо, ведь его жена — еврейка. Он прячет ее, а также ее родителей. Некоторые считают его благосклонным к режиму Виши, но это полная чушь. Это великий артист и честный человек. Я бы с удовольствием вам его представил. Но увы! Это невозможно. А теперь, моя дорогая, вынужден вас оставить; я вернусь за вами в полдень.

Он поцеловал ей руку и вышел. Эрмина осталась одна в состоянии крайнего возбуждения.

— Тошан тоже во Франции, — тихо сказала она, уставившись на чайник из белого фарфора. — Но мне придется ждать еще несколько недель до отъезда в турне. За это время с ним может случиться несчастье. Боже, защити его, верни его мне! Если мы снова окажемся с ним вдвоем в нашем доме в лесу, с нашими детьми, я больше ничего не буду требовать от жизни. До самой смерти я буду благославлять Небо за то, что мне даровано такое счастье.

Она глубоко вздохнула и встала со стула, решив одеться и отправиться в собор Нотр-Дам. «Я не хочу выделяться. Надену платье и кофту, а голову повяжу платком».

Десять минут спустя она сдавала ключ на ресепшене отеля. Служащий приветливо с ней поздоровался.

— Я скоро вернусь, — сказала она. — Полагаю, собор открыт в этот час.

Мужчина взглянул на нее с улыбкой. Казалось, его что-то позабавило, и это ее заинтриговало.

— Я сказала что-то не то? — обеспокоенно спросила она.

— Нет, мадам, но у вас такой интересный акцент, без обид будет сказано.

— А! — поняла она. — В наших краях считается, что у меня нет акцента. Я канадская француженка.

— Знаменитая певица! Месье Дюплесси мне о вас говорил. Хорошей прогулки, мадам!

Чувствуя себя немного оскорбленной, Эрмина молча вышла из отеля и пересекла улицу. Прислонившись к парапету, ограждающему Сену, она залюбовалась солнечными бликами на воде и высокими домами на противоположном берегу реки.

«Неужели я действительно во Франции, в Париже? — говорила она себе, испытывая одновременно восторг и тревогу. — Кажется, что все это мне снится и я проснусь в Валь-Жальбере».

В ее сторону ехал грузовик цвета хаки, сопровождаемый автомобилем того же цвета, — по всей видимости, немецкий патруль. Со сжавшимся сердцем она быстро направилась к Нотр-Дам. Ей было жаль, что она знакомилась с Парижем при таких печальных обстоятельствах. Город ее очаровал, даже если она мало что видела. «Я обязательно вернусь сюда позже, когда война закончится… С Тошаном и детьми».

Ее охватило сильное волнение, когда она очутилась возле величественного сооружения, возведенного несколько веков назад сотнями строителей. Огромный труд этих людей внушал молодой женщине чувство глубокого уважения. Она подняла голову к колокольням, разглядывая водосточные трубы странной формы, а также черные силуэты воронов, вырисовывающиеся на фоне бледно-голубого неба. Наконец, еще более взволнованная, она вошла внутрь, толкнув тяжелую дверь, обитую кожей.

«Бог мой! Какая красота!» — восторженно подумала Эрмина.

Гармоничные пропорции гигантских колонн, витражи и клирос поражали воображение. Здесь царила торжественная тишина, словно все звуки извне умирали внутри этого прекрасного храма. Потрясенная, Эрмина перекрестилась и робко направилась к скамье. Справа от себя она заметила двух женщин, но из вежливости бросила на них лишь короткий взгляд. Потом она принялась молиться.

«Господь Всемогущий, Владыка Небесный, защити тех, кто мне дорог! Я не образцовая христианка и нечасто хожу на мессу, сожалею об этом. В детстве я столько раз взывала к Тебе! Я молила Тебя вернуть мне моих родителей, и несколько лет спустя Ты исполнил мою просьбу. Я благодарю Тебя, Господи, за все счастье, что Ты мне дал! И за Твой чудесный дар — мой голос… Пусть этот голос отныне служит правому делу. Я должна подарить хоть немного утешения угнетенным людям, даже если для этого мне придется петь перед нашими врагами, перед теми, кто служит тирану, жаждущему разрушений. Господи, я, несчастная грешница, вверяю себя в Твои руки! Да, я согрешила, я нарушила клятву верности, данную моему мужу. Наш союз был благославлен в маленькой церквушке в моей снежной стране, и Ты, Боже, конечно, об этом знаешь. Мне стыдно за то, что я поддалась обаянию другого мужчины, да, мне стыдно. Я хочу искупить свою вину, и я это сделаю. Господь Всемогущий, Господь Любящий, если бы я могла, я спела бы прямо здесь и сейчас во славу Твою!»

Эрмина еле сдерживала рыдания, целиком отдавшись самой искренней молитве в своей жизни. Она думала о своей дорогой Бетти, скончавшейся при родах, о ее сыновьях Армане и Симоне, которых забрала война. «Я любила Бетти как свою вторую мать, а эти погибшие ребята, такие красавцы, были мне как братья. Бог мой, прими их души под свою святую защиту, а также душу моего сыночка Виктора, маленького ангелочка! Я вверяю Тебе также душу Талы, моей свекрови».

По ее спине пробежала дрожь. В соборе было очень свежо. Она встала со скамьи. Как можно осторожнее, смущаясь стука своих каблуков по широким черно-белым плитам, она направилась к железному подсвечнику, где горел десяток свечей. «Я поставлю шесть! Одну за то, чтобы увидеть Тошана целым и невредимым, остальные за упокой Бетти, Талы, Виктора, Армана и Симона».

Она еще помолилась, глядя на зыбкое пламя, на его тонкие переливы с любовью и печалью. После долгих минут отрешенности она наконец решилась уйти. Женщины, которые были неподалеку, тоже направились к выходу одновременно с Эрминой. Обе показались ей очень маленького роста, а ведь она сама не была высокой.

— Идем, Симон, — тихо сказала одна из них. — Малышка Тереза заботится о моей бедной Марсель, я знаю это, чувствую.

Эрмина внимательнее вгляделась в лицо незнакомки, и ей показалось, что она его уже где-то видела, а также слышала этот немного хрипловатый голос. Она даже остановилась в нерешительности, чтобы подумать. В эту секунду входивший в собор немецкий офицер в сопровождении трех солдат заставил ее отступить. Увидев врага так близко перед собой, она забыла обо всем на свете. Офицер вежливо поприветствовал Эрмину, не сводя с нее восхищенного взгляда. «Нет, я этого не вынесу, — ужаснувшись, сказала она себе. — Эти нацисты считают, что им все дозволено!»

Ее возвращение в отель больше напоминало бегство. Она не знала, что только что встретила саму Эдит Пиаф, которая тоже пришла помолиться в Нотр-Дам в обществе своей подруги Симон.

Поднявшись в свой номер, Эрмина налила теплую ванну, по-прежнему испытывая смутную тревогу. «Я должна быть сильной и смелой, чтобы не разочаровать Октава. Если я увижу Тошана, то это только благодаря ему. Тошан, любимый мой, мне кажется, что я не видела, не касалась тебя целую вечность! Ради Бога, останься в живых, вокруг нас уже и так достаточно смертей!»

Симон Маруа даже не подозревал, что в Париже Эрмина поставила свечку за упокой его души. Он ждал капо, который должен был отвести его в санчасть. Отправляясь на стройку, расположенную на территории лагеря, его товарищи по бараку бросали на него сочувствующие взгляды. Даже Густав, демонстрировавший столько презрения «канадскому педику», как он выражался, испуганно перекрестился.

Заключенных изнуряли бессмысленными работами, единственной целью которых было вымотать их до предела. Так накануне их заставили перетаскивать без конкретной цели на пятьдесят метров огромную груду камней. Их палачи внимательно следили за ними, убивали самых слабых автоматной очередью или забирали раненых, которые служили потом подопытными кроликами для лагерных врачей.

Несмотря на нечеловеческие условия, заключенным удавалось обмениваться информацией, и то, о чем рассказывали в Бухенвальде, было дико и ужасно.

— Это случится сегодня, — прошептал Симон, глядя на свои изможденные руки.

Жители Валь-Жальбера и Роберваля вряд ли узнали бы старшего сына Маруа, признанного красавца с фигурой атлета, если бы увидели его сегодня. За время пребывания в лагере с конца декабря он страшно похудел, хотя еще и не стал похожим на скелет, как те, кто пробыл здесь на несколько месяцев дольше. Обритый налысо, мертвенно-бледный, с черными кругами под глазами, он был лишь тенью прежнего Симона. Тем не менее в последние недели он боролся из последних сил, стараясь держать голову высоко и оставаться человеком, достойным этого звания. У нацистов не было недостатка в идеях, как унизить людей, набивая их в загоны, как скотину, но что-то помогало ему держаться.

Четыре дня назад ему показалось, что он узнал Хенрика среди сгорбленных фигур в карьере, где их заставляли дробить каменные глыбы, а затем переносить голыми руками с одного места на другое. Он не был в этом уверен до конца, несмотря на розовый треугольник на куртке и внешнюю схожесть. Но все же Симон решил подобраться поближе, хотя сердце его сжималось от страха при воспоминании о чудовищных слухах, распространяющихся по лагерю. Говорили, что гомосексуалистов нередко кастрировали или вскрывали им мозг, чтобы понять, чем они отличаются от остальных. Рассказывали также, что собаки эсэсовцев были обучены нападать по короткой команде и что они уже загрызли насмерть немало заключенных.

К тому же все заключенные были на одно лицо: мертвенно-бледные, с одинаково отрешенным взглядом. Тем не менее это был действительно Хенрик. Молодой поляк заметил его и пожирал глазами, едва заметно улыбаясь. Что произошло потом? Симон не переставал об этом думать, тщетно пытаясь забыть жестокую сцену, лишавшую его сна. «Думаю, он осмелился махнуть мне рукой или пойти в мою сторону. Он позвал меня, а я еще колебался. Он так изменился, что мне никак не удавалось увидеть в нем своего любовника — моего первого и теперь уже последнего любовника».

Он вспоминал Хенрика таким, каким увидел его впервые во дворе фермы Маннов: крепкого, со здоровым цветом лица в обрамлении светлых волос, с серо-голубыми глазами и мягким, мечтательным взглядом. Они были бесконечно счастливы в те теплые октябрьские ночи, когда могли целоваться и любить друг друга под покровом темноты.

«Возможно, это были единственные счастливые часы в моей жизни!» — без горечи подумал Симон.

Так оно и было. Он отказался жениться на Шарлотте в начале войны и в конечном счете пошел добровольцем в армию, преследуя несбыточную мечту по имени Тошан. Очень быстро в дело вмешалась судьба, играя Симоном Маруа как с марионеткой. После ужасов сражения за Дьепп он оказался в самом настоящем аду. «Другого слова не подобрать, это ад! И даже оно недостаточно сильное. Здесь — царство монстров и безумцев».

По его щекам текли крупные слезы. У него осталось мало времени, а нужно было привести в порядок мысли, хаотично мечущиеся в голове.

«Хенрик позвал меня, он поднял руку, и тут же один из охранников отдал команду на немецком. Люди вокруг меня бросились на землю, я тоже, но не Хенрик. Я услышал лай, крики. Где прятались это чертовы собаки? Проклятые псы… Трое, их было трое, и все они набросились на Хенрика. Этот звук… этот ужасный звук, я не хочу его больше вспоминать!» Однако зловещий хор криков ужаса и боли, приглушенный рычанием и клацанием зубов, звучал в нем с неимоверной силой.

— Нет, нет! — простонал Симон, закрыв руками уши. — Нет!

Вечером капо объяснил, что один из псов был натаскан хватать именно за яички — справедливое наказание для тех, кто совершал извращения, идя против природы.

— А я даже ничего не сделал, — вполголоса упрекал себя Симон. — Я должен был подняться и подбежать к Хенрику. Наверняка один из этих мерзких фрицев выстрелил бы в меня, но так было бы лучше, да! Я просто трус!

Он снова увидел себя лежащим лицом вниз, в ужасе от леденящих душу предсмертных криков молодого поляка. Один из солдат смеялся. И Симон понял, что не имело смысла цепляться за жизнь еще несколько дней или несколько недель. Он надеялся вырваться отсюда, чтобы рассказать о чудовищных по своей жестокости преступлениях, совершаемых нацистами, но теперь все было кончено. Некоторым заключенным удавалось повеситься; у него был другой план.

«Эрмина, если бы ты только знала, — мысленно произнес он, внезапно успокоившись. — Если бы ты знала хотя бы десятую долю того, что происходит в этом лагере, твоя прекрасная и нежная душа померкла бы навсегда. Моя маленькая Мимина, надеюсь, что ты сейчас в безопасности на берегу нашего озера Сен-Жан и что иногда думаешь обо мне. Я прощаюсь с тобой, моя маленькая сестренка, но в Бога я больше не верю. Он не смог бы допустить такое. Как человек может смеяться над тем, что собаки терзают другого человека?! По какому праву с нами обращаются подобным образом?! Если бы ты только знал, папа! Они отправляют женщин и детей в душ, но вместо воды там идет газ, и затем их тела сжигают. Как-то утром я ощутил запах этой гари и никогда его не забуду!»

Симон коснулся своей ноги через ткань, залитую кровью. Вчера, обезумев от негодования, он искалечил себя острым камнем до самого мяса. Капо, самый гнусный мерзавец в лагере, сообщил ему, что завтра Симон отправится в санчасть.

«Значит, все случится сегодня, — подвел итог старший Маруа. — Но они не притронутся ко мне, я не стану лабораторной крысой в их грязных лапах!» Он дрожал всем телом.

Закрыв глаза, стараясь сконцентрироваться, он вызвал в памяти лица всех тех, кто был ему дорог. «Прощай, отец, я больше не буду тебя разочаровывать! Прощай, мой славный Эдмон, будущий кюре, ты, по крайней мере, не попадешь в этот ад. Прощай, Мари, моя младшая сестренка, прощай, моя Мимина, и ты, Шарлотта, тоже. Надеюсь, ты найдешь себе в наших краях хорошего мужа».

В пустой барак вошел капо. Так было условлено. Симон не пошел сегодня на стройку и должен был дожидаться его здесь.

— Пошли, — приказал мужчина по-немецки.

— Иду.

Ощутив в груди холод от своего предстоящего последнего поступка, Симон Маруа встал и направился к двери. Он взглянул на серое, затянутое тучами небо и грязную землю с вкраплениями пятен сероватого снега. «У них даже нет здесь нормального снега, черт возьми! — подумал он, ощутив ком в горле. — Где он, белоснежный снег моей родины? Где Уиатшуан, так красиво поющий весной?»

Симон окинул взглядом зловещие ряды колючей проволоки, усеянной острыми металлическими шипами. Он заметил также двух вооруженных солдат на одной из сторожевых вышек. Все было на своих местах. Его план должен сработать. Симону показалось, что его тело стало легким, бесплотным. Вся энергия отхлынула куда-то в глубину души. Ему почудился величественный рев водопада, сопровождавший все его детство, и он убедил себя, что его ледяное и чистое дыхание ласкает ему лоб.

— Двигайся, — проворчал капо, на этот раз по-французски.

Симон внезапно отпрянул от него, широко раскинув руки.

— Нет, сволочь, я за тобой не пойду! Я, проклятый розовый треугольник, плюю тебе в лицо. Я презираю тебя!

Он преувеличивал акцент своей потерянной родины, земли, где он появился на свет. Опешив, капо огляделся по сторонам. Симон держался прямо, с высокомерным видом продолжая выплескивать накопившееся возмущение:

— Вы все здесь палачи! Демоны! Черти! Я, квебекец, больше не могу жить среди вас! Грязные эсэсовцы, подлые нацисты! Меня зовут Симон Маруа, я парнишка из Валь-Жальбера, дитя Лак-Сен-Жана!

С этими словами он бросился к колючей проволоке, словно собираясь взобраться по ней. Тут же послышались автоматные очереди. На какую-то секунду Симон спросил себя, что он почувствует, когда пули разорвут его плоть, затем на него посыпались удары, такие сильные и многочисленные, что он тут же погрузился в абсолютную черноту, где больше не было ни страданий, ни горя, ни любви.

Группа заключенных наблюдала за происходящим. Им велели оставить труп мятежника на виду на весь день.

— Он сделал это специально, — прошептал один из них.

— Лучше так, чем попасть в руки к врачам, — также тихо ответил его сосед.

Симон, устремивший мертвый взгляд черных глаз в небо, в итоге победил. Он вел свою собственную войну и выбрался из ада до того, как лишился статуса человека, в ту самую минуту, когда Эрмина молилась за него под вековыми сводами Нотр-Дам де Пари…

Эрмина в последний раз взглянула на свое отражение в большом зеркале шкафа. На ней было голубое платье — ее цвета-талисмана — идеального кроя. Белый жилет она перекинула через правую руку, а на плечи повязала шелковый платок. Ей казалось, что она выглядит вполне прилично. Легкий макияж, жемчужное ожерелье на шее, распущенные волосы, заколотые гребнями с каждой стороны лица…

— Надеюсь, Октав будет доволен, — прошептала она с задумчивой улыбкой. — Мне хочется получить удовольствие от этого дня, не терзаясь сомнениями. Я попрошу его показать мне Дворец Гарнье. Как бы я хотела там спеть, но вряд ли это возможно!

Эрмина взяла в руки маленькую сумочку из кожи ящерицы и вышла из комнаты. Она решила подождать импресарио в холле отеля, а главное, позвонить в Валь-Жальбер. «Я не успокоюсь, пока не узнаю, что с детьми все хорошо. Телефонистка тоже будет смеяться над моим акцентом. Ну и пусть, я горжусь тем, что я канадка».

Спускаясь по лестнице, ступеньки которой были покрыты красным бархатом, она попыталась принять надменное выражение лица, изображая знаменитость. Но уже на подходе к первому этажу Эрмина подумала, что это глупо. «Лучше быть естественной», — решила она.

Служащий отеля показал ей телефонную кабинку, находившуюся в углублении холла.

Несколько минут спустя Эрмина уже называла номер Шарденов в Канаде. Ей пришлось долго ждать, пока устанавливали соединение. Наконец она услышала в трубке голос своего отца.

— Папа! О! Я так рада тебя слышать! Я хотела позвонить вчера вечером, но легла спать очень рано.

— Здесь сейчас тоже очень рано, милая. Странное время ты выбрала для звонка! Все в доме спят, и я тоже спал. Ну да ладно, это неважно. Ты добралась в целости и сохранности до Парижа?

— Да, папа! Скажи мне скорее, как там поживают дети? Мукки, Лоранс, Нутта… И Киона, Акали…

— Дети ведут себя очень хорошо, у меня нет нареканий. Они послушно переходят из рук мадемуазель Дамасс, которая скоро станет мадам Маруа, в руки Мадлен, заботящейся о них с утра до вечера. Не тревожься за них, доченька, парижанка моя.

К глазам Эрмины подступили слезы. Она была так далеко от своего прекрасного дома в Валь-Жальбере, который наверняка был еще засыпан снегом.

— Здесь так тепло, папа! — воскликнула она, справившись со своим волнением. — Просто невероятно: солнышко, птицы… Некоторые деревья уже цветут. Париж — очень красивый город. Как мама, звонила?

— Да, Лора проведет неделю в Квебеке вместе с бедняжкой Бадеттой, которая так переживает, что сломала ногу. Поверь мне, наша подруга-журналистка сожалеет, что не смогла поехать с тобой.

Жослин закашлялся, и рядом с ним послышался другой голос.

— Боже милосердный! Что это вы тут стоите, месье? — удивилась Мирей. — Надеюсь, ничего серьезного? Это наша Мимина?

На этот раз Эрмина смахнула слезу. Жизнь текла своим чередом в ее милом сердцу городке-призраке.

— Поцелуй от меня Мирей, папа. А также детей и Шарлотту. Я постараюсь прислать вам почтовые открытки и письмо как можно скорее.

— Хорошо. Береги себя, милая, и до встречи! — ответил ее отец. — Я думаю о тебе.

— Спасибо, папа! Я скоро еще позвоню, — сказала она и повесила трубку.

Мужская рука опустилась на ее плечо. Октав Дюплесси смотрел на нее полурастроганно-полунасмешливо.

— Ну что, дорогая моя, вы готовы к обеду? Все ли в порядке в вашем маленьком квебекском мирке?

— Да. Теперь, когда моя душа спокойна, я могу идти с вами. Мне не терпится посмотреть Париж.

Ее лицо осветилось победной улыбкой. Она немного принуждала себя, хотя и понимала, что начинает собственную войну, используя свой золотой голос в качестве оружия.