Сиротка. В ладонях судьбы

Глава 18 Акты любви

Октав Дюплесси и Эрмина обедали в «Максиме» на улице Руаяль. Это был один из самых известных ресторанов столицы, а также один из самых дорогих, куда приходили состоятельные клиенты и многочисленные артисты. Несмотря на дефицит многих продуктов и строгие правила, которым подчинялась торговля, здесь была очень хорошая кухня. Элегантность места и посетителей сильно смущали Эрмину, чувствовавшую себя здесь не на своем месте.

— Зачем вы меня сюда пригласили? — тихо спросила она у импресарио. — К тому же в глубине зала сидит множество немецких офицеров. Один из них с вами поздоровался. Мне здесь неуютно. В будущем я бы предпочла более скромные места.

— Да полно вам, дорогая моя, расслабьтесь. Вы выглядите замечательно, может, несколько скромно, но нет ни одной фальшивой ноты в вашей одежде и манерах. Все идет как надо, Эрмина! Я должен вас показать, и не пытайтесь понять этого. Чашечку кофе?

— Охотно, — ответила она несколько холодно.

— Кофе — это высший шик, — продолжил Октав с насмешливой гримасой. — Наслаждайтесь, душа моя! Парижане еле сводят концы с концами со своими продовольственными карточками и талонами на ткани, бензин, яйца, масло, а вы сидите с кислым лицом.

— Это не по-христиански — наслаждаться вкусными вещами, которых так не хватает людям, особенно детям и старикам.

— Господи! Не знаю, нарочно ли вы это делаете, но ваш квебекский акцент режет мне слух. Я не замечал этого раньше, в вашей прекрасной стране.

— Боже мой! Мне так жаль. Я причиняю вам столько неудобств, дорогой месье, — тихо съязвила она. — Неужели место моего рождения является секретом?

Октав бросил на нее грозный взгляд, затем улыбнулся. Белокурая Эрмина привлекала внимание, и именно этого он добивался. Он хотел, чтобы их как можно чаще видели вместе, особенно высшие чины немецкой армии, прежде чем он выведет ее на сцену.

— Вы очаровательны, — заявил он, закуривая сигару. — И забавны. Я обожаю ваши голубые глаза, длинные золотистые ресницы, ваши губы, которые могут свести с ума любого мужчину. Милочка, вы в Париже, в «Максиме»! Если бы вы знали, сколько знаменитостей побывало здесь за полвека! Прекрасная Отеро[60], замечательный драматург и актер Саша Гитри, писатель Марсель Пруст, а также Мистингетт — великая любовь Мориса Шевалье и множество других. Напишите об этом своей матери, пусть помечтает. Известно ли вам, что я восхищаюсь Лорой? Она современная женщина, всегда на пике моды, увлечена кино и музыкой. Жаль, что она снова сошлась с вашим отцом, иначе я бы на ней женился! Но зато я покорил вас, так что ничего не потерял.

Эрмина изумленно рассмеялась. Дюплесси внезапно повел себя как жених или любовник. Возможно, так оно и было бы, если бы в ее жизни не было Тошана Дельбо, поскольку Октав был привлекательным мужчиной — высоким и стройным, с худым лицом, не лишенным благородства. Она не стала ему перечить, помня его наставления: ей не следует ничему удивляться, чтобы не подвергать их обоих опасности, учитывая его подпольную деятельность. Но она спросила себя, не собирается ли он воспользоваться ситуацией, чтобы немного приударить за ней.

— Маме польстили бы ваши слова. Но я до сих пор не знаю, куда вы собрались вести меня после обеда. Вы пообещали сюрприз!

— И вы его получите, даю слово, — лукаво ответил он. — Ах, эта сигара, какое чудо! Не устаю благодарить судьбу! Табачный рацион настолько сокращен, что французы курят все, что растет: полынь, листья топинамбура и липы.

Эрмина лишь молча кивнула. Поведение Октава сбивало ее с толку, и в душе постепенно зарождалось сомнение, от которого ей было неуютно. По сути, в последние годы она почти не общалась со своим бывшим импресарио, даже если они изредка и переписывались. «Что я о нем знаю? — подумала она. — Он вполне мог мне солгать. У меня нет никаких доказательств его доводов. Со вчерашнего дня я вижу, как он отвешивает поклоны немцам. Действительно ли он возглавляет одну из подпольных организаций? Вся эта история кажется мне странной. Я пыталась расспросить его, но он отвечает уклончиво».

Теперь ей хотелось поскорее уйти из «Максима». Пока Дюплесси расплачивался, она отправилась в туалет заведения, такой же роскошный, как основной зал. Несмотря на одолевающие ее сомнения, она все же тщательно подкрасилась. Отражение в зеркале ей нравилось, но она не совсем себя узнавала.

«Тошан, любовь моя, мне так тебя не хватает! — подумала Эрмина со сжавшимся сердцем. — Наверняка я ошибаюсь, но, если бы это ты был обещанным сюрпризом, как я была бы счастлива! Услышать твой голос, наконец-то прикоснуться к тебе, поцеловать…»

Она призналась себе, что нуждается в присутствии мужа, чтобы справиться с навязчивыми воспоминаниями, связывавшими ее с Овидом Лафлером. «Боже мой! Как я могла так низко пасть?! Неужели эта обнаженная, распутная женщина, предлагающая себя мужчине в конюшне Лафлеров, была я, Эрмина? Тошан никогда не должен об этом узнать, ни за что! Иначе он от меня уйдет».

Эрмина вернулась к Дюплесси своей легкой грациозной походкой. И снова немецкий офицер бросил на нее восторженный взгляд, сопровождаемый двусмысленной улыбкой. Она опустила глаза и взяла под руку импресарио. Они вышли на улицу и направились к автомобилю. В этот момент произошло нечто, что усилило подозрения Эрмины. Один из официантов выскочил из ресторана, держа в руке свой белый фартук. Он торопливо догнал их и бросил Октаву тихим, полным ненависти голосом:

— Грязный коллабо, ты за все ответишь!

Мужчина почти тут же исчез, бросившись в подъезд соседнего дома.

— Что это значит? — осторожно спросила она.

— Надо понимать, «грязный коллаборационист», моя дорогая, — ответил Октав, усаживаясь в машину. — Коллабо заводят дружбу с оккупантами, ищут их расположения. Они также симпатизируют режиму Виши: еще немного — и они начнут благодарить нацистов за то, что те очистили Францию от евреев. Они боготворят маршала Петена за то, что он спас Францию.

С этими словами он завел двигатель и сначала поехал очень медленно, явно о чем-то размышляя. Расстроенная Эрмина тоже молчала.

— Вы больше мне не верите, мой милый Соловей? — наконец спросил он. — На протяжении всего обеда я улавливал вашу тревогу. Вы истинная женщина. Вместо того чтобы наслаждаться этой прогулкой по столице в моей компании, вы задаете себе вопросы на мой счет. До обеда я старался изо всех сил, желая познакомить вас с одним из красивейших городов мира. Мы гуляли по набережным, я показывал вам самые известные памятники архитектуры: Лувр, дворец Тюильри, Новый мост, который на самом деле является самым старым мостом Парижа, мост Искусств, мост Конкорд и так далее.

— Я благодарна вам за это, Октав, — сказала Эрмина, не глядя на него. — Но поставьте себя на мое место! Могу ли я откровенно рассказать вам, что меня тревожит? Если предположить, что вы коллабо, как только что назвал вас этот официант, мне лучше не делиться с вами своими сомнениями.

— Слишком поздно, вы и так уже все сказали! — торжествующе воскликнул он. — Несмотря на все мои объяснения, вы все еще думаете, что рядом с вами предатель, не имеющий ничего святого. Боже мой, Эрмина, я же притворяюсь, чтобы умаслить врага и сильнее ударить по нему с помощью различных операций, которые я предпочитаю держать в тайне. Просто знайте, что я спас много еврейских семей, участвую в подготовке взрывов военных эшелонов немцев. Вам этого достаточно? Хотя, если бы вы даже были уверены в моем коварстве, вы бы все равно ничего мне не сказали из страха возможного наказания. Моя милая канадочка, любуйтесь лучше Парижем! Смотрите, здесь практически нет других машин, кроме моей, — одни велосипеды. Бензин строго ограничен. Парижане ходят пешком или крутят педали. В воскресенье в городе особенно спокойно.

Дюплесси довольно точно обрисовал ситуацию. Улицы столицы с начала войны стали на удивление тихими. Огромный город словно вновь обрел свой средневековый облик, когда двигатель внутреннего сгорания еще не изобрели и по мощеным дорогам ездили только кареты.

— Но немцев следует остерегаться, — добавил он. — Они ездят на огромной скорости, и лучше уступать им дорогу.

Они поднялись по улице Руаяль к церкви Святой Марии Магдалины. Октав свернул на бульвар Мадлен, который простирался, насколько хватало глаз, — так, по крайней мере, показалось Эрмине.

— И куда же мы едем? — спросила она.

— Сюрприз, — пошутил он. — Я сдам вас в комендатуру, как супругу канадского солдата.

— Это не смешно! Что такое комендатура?

— Немецкое командование, если вам так больше нравится, на площади Оперы. Какая жалость, а ведь мы могли бы посетить Дворец Гарнье!

Лицо Эрмины посветлело: она вдруг поняла, что он над ней подтрунивает.

— О! Я увижу Парижскую оперу! Спасибо вам, Октав! Простите меня, я такая глупая. Но я подумала, что на самом деле не очень хорошо вас знаю.

Он с любопытством взглянул на нее, затем продолжил притворно суровым тоном:

— Увы, мадам, комендатура действительно находится на площади Оперы, я не шутил. И осведомленный человек, часто бывающий во Дворце Гарнье, может наблюдать за тем, что происходит у этих проклятых нацистов. Я понимаю вашу обеспокоенность в мой адрес, но я человек шоу, пользуюсь солидной репутацией во Франции и за границей. Это служит мне прикрытием, не забывайте. Парижане, как и немцы, любят развлечения. Моя задача — предлагать им эти развлечения, и, повторюсь, вы будете моим главным козырем. Эрмина, сегодня утром я позвонил Жаку Руше. Он хочет с вами встретиться. Это главный администратор Оперы, необыкновенный человек. Осенью 1940 года ему пришлось скрепя сердце уволить тридцать своих сотрудников в связи с законами об исключении евреев из всех сфер деятельности, но он оставил на своему посту венгерского декоратора Эрнеста Клауша. Жак включает в репертуар в основном балеты — они менее затратны, но теперь он решил поставить «Фауста». Поэтому, когда я как-то в беседе с ним упомянул ваше имя, он подумал о вас в роли Маргариты, поскольку я шепнул ему, что в Квебеке ваше исполнение пользовалось бешеным успехом.

Эрмина не верила своим ушам. Она бросила растерянный взгляд на высокие дома, стоявшие вдоль бульвара, затем прямо перед собой в надежде увидеть Дворец Гарнье.

— Снова сыграть Маргариту — это моя мечта! Я прекрасно помню партитуру и все свои арии. Октав, неужели это правда? Но ведь это отсрочит начало нашего турне! А как же Тошан? Мы же должны найти его в провинции…

— Пока торопиться некуда, я жду информации о нем: в Дордони у меня есть свой человек. Это может затянуться на несколько недель. А там посмотрим. Предупреждаю вас, Эрмина: вам придется много работать. У вас будут выступления в театре, который я арендую, и, вероятно, в Опере — два представления «Фауста», полагаю.

— Да я мечтаю об этом! — заверила она его. — Я уже так давно не пела профессионально! Господи, Октав, а вдруг мой голос меня подведет? В последние месяцы я тренировала его совсем немного.

— Чепуха! Я слышал о вас только хорошее по поводу двух оперетт Франца Легара. К тому же у меня есть педагог — очаровательная дама.

Он ласково похлопал ее по коленке, и этот фамильярный жест снова смутил Эрмину, но она не осмелилась сделать ему замечание, напомнив себе, что должна выглядеть не такой настороженной, более расслабленной, как когда-то в Квебеке. «Увы! Тогда обо мне заботилась прелестная Лиззи, и Шарлотта была рядом. Мы так веселились во время репетиций! А сейчас я одна», — подумала она, сожалея, что рядом нет никого из близких.

Октав Дюплесси ехал довольно быстро. Внезапно он притормозил, показывая своей спутнице очередное здание.

— Парижская опера, мой милый Соловей, во всей своей красе! Солнце озаряет купол и бронзовые статуи на крыше. Молодой архитектор Шарль Гарнье вложил все свое искусство в этот несравненный храм оперы и балета. Это было около 1860 года, в период правления французского императора Наполеона III.

— Полно вам, Октав, я все же немного знаю историю вашей страны! — возмутилась Эрмина, восхищенная красотой сооружения.

— Гарнье взял за образец стиль итальянского Возрождения, оказавшего на него огромное влияние. За несколько лет до этого он получил Римскую премию[61], так что много времени провел в Италии. Вам нравится? Давайте выйдем из машины и немного прогуляемся.

Она поспешила последовать его совету, не сводя глаз с элегантного фасада Оперы с его высокими окнами, выходящими в галерею на втором этаже, скульптурами и фризами[62]. Здание представлялось исполненным величественной грации; глядя на него, возникало ощущение полной гармонии. Дюплесси обнял Эрмину за талию.

— Статуи изображают древних богов танца и музыки. Также здесь много аллегорий. Возвышается над всеми Аполлон — бог искусств, со своей лирой, служащей громоотводом. Восхитительно, не правда ли? Шарль Гарнье тщательно подбирал материалы. Здесь присутствуют белый камень, мрамор, золото, медь. Внутри здание еще прекраснее. Жаль только, что красные флаги со свастикой на другой стороне тротуара портят все впечатление.

Эрмина внимательно посмотрела на импресарио. Его кошачий взгляд стал жестким, губы сжались. И тогда она окончательно перестала в нем сомневаться. Под его светскими манерами и шутливым тоном скрывалась душа воина. И этим он напомнил ей Тошана.

— Месье Руше нас ждет. Идемте.

— Я очень волнуюсь, — призналась она. — Это больше, чем сюрприз, Октав, — это чудесный подарок. Петь здесь, в Париже… Я не могу в это поверить!

— У вас есть вечернее платье? — неожиданно спросил он. — Во вторник вечером мы, по совету Филиппа Гобера, который руководит Театром комической оперы, идем на премьеру балета «Рыцарь и дама». В зале будет полно немецких солдат, в основном высшие чины. Они обожают разглядывать танцовщиц.

— Не будем о них говорить, прошу вас. Только об искусстве, об опере! Я сейчас пройду нечто вроде прослушивания?

— Не знаю, — вздохнул ее спутник, настроение которого внезапно изменилось.

Она не обратила на это внимания. Несколько минут спустя в сопровождении примолкшего импресарио она подошла к парадной лестнице, разделявшейся на два марша, которые вели к артистическим уборным и ложам.

— Бог мой, какое великолепие! — прошептала она.

В глазах защипало от подступивших слез. Никогда еще она не видела такого прекрасного места. Расписные своды, стройные колонны, люстры, позолота — все это создавало ощущение волшебной сказки.

— Надеюсь, что всю эту красоту не разбомбят со дня на день, — мрачно произнес Октав. — Мне очень жаль, моя дорогая, но так хотелось бы привести вас сюда в мирное время. Пойдемте, не буду омрачать вашу радость. Следуйте за мной, кабинет Руше находится там.

Эрмина ощутила волну страха и, чтобы успокоиться, представила себе Валь-Жальбер, затерянный в глубине канадских земель и сейчас, наверное, еще утопающий в сугробах. Лицо матери, гордой и своенравной Лоры, промелькнуло перед ее глазами. «Мама, сегодня вечером я напишу тебе длинное письмо, даже если ты еще больше расстроишься, что не смогла поехать со мной. Я хочу, чтобы ты знала, насколько я благодарна тебе за эту поездку».

Минуту спустя Дюплесси представлял ее Жаку Руше.

— Мадам, рад знакомству, — произнес тот. — Октав, мой старый друг, рассказал мне о вас. Я также читал в прессе хвалебные статьи о вашем голосе и таланте.

— Благодарю за интерес к моей персоне, — с улыбкой ответила Эрмина, стараясь скрыть свой акцент.

Она чувствовала, что за ней наблюдают, разглядывают, изучают со всех сторон.

— Кто, как не вы, может стать Маргаритой в «Фаусте» Гуно? — наконец признался администратор. — В любом случае у меня нет выбора. Уверен, что Дюплесси не стал вам говорить, что утвержденная на эту роль певица бросила меня. Может быть, я даже буду в выигрыше, если вы окажетесь на высоте. Не желаете ли пройти прослушивание прямо сейчас? На сцене? Там репетируют танцовщицы, они заодно послужат вам публикой.

— Да, конечно, — согласилась она, сбитая с толку грубоватыми манерами этого мужчины.

— Даже не разогрев свой голос, Эрмина? Это не очень разумно, — возразил импресарио.

— Заодно и зал посмотрю, — решительно ответила певица.

Эрмина не была гордячкой, но ей хотелось доказать, чего она стоит, поскольку была уверена в успехе. Голос никогда ее не подводил. Жак Руше и Октав Дюплесси устроились в креслах партера, предварительно дав указания музыкантам оркестра. Заинтригованные танцовщицы собрались возле кулис, перешептываясь. Эрмина с удовольствием смотрела на них, находя всех грациозными, стройными, воздушными. На девушках были не пачки, а черные колготы и обтягивающие трико.

«Где я? — спросила она себя. — В удивительном раю, о котором так часто мечтала! Какое грандиозное убранство!»

Двигаясь по сцене, она окинула восхищенным взглядом просторный зал в итальянском стиле из нескольких ярусов лож. Это была настоящая симфония красного бархата, позолоты и шелковой узорчатой ткани. Фризы, украшавшие балюстрады, сверкали, несмотря на то что огромная люстра была погашена.

«Я, робкий маленький Соловей из Валь-Жальбера, буду петь в этом необыкновенном месте! — подумала Эрмина. — Если даже я не подойду как запасная певица, мой голос прозвучит здесь хотя бы однажды».

Она сняла свой белый платок и бросила его прямо на сцену. Октав сказал музыкантам, какую арию играть, и из оркестровой ямы раздались аккорды финальной песни Маргариты. Эрмина начала петь, не напрягая голос, но с невероятным чувством. Танцовщицы затаили дыхание, не сводя глаз с этой прекрасной незнакомки, светлые волосы которой ловили малейшие отблески света. Наконец наступил момент яркого пассажа, где певица должна была взять высокие ноты и придать всю необходимую мощь голосу в отчаянном призыве своего персонажа.

Эрмина дважды повторила молитву Господу, и никогда еще она не была столь искренна в своем желании освободить душу от груза ошибок и одновременно покорить Жака Руше. Да, она хотела снова стать чистой супругой Тошана, способной обожать его вопреки всему, служить ему, отдаваться душой и телом. У Дюплесси по спине пробежали мурашки. Он с любопытством взглянул на администратора, сидевшего рядом с ним. Захваченный выступлением певицы, тот дрожал от восторга. Тембр Соловья из Валь-Жальбера, несмотря на свое хрустальное звучание, обладал поразительной твердостью и уверенностью.

— Великолепно! — шепотом сказал он импресарио, почувствовав на себе его взгляд. — И она утверждает, что не тренировала свой голос уже несколько месяцев? Если это действительно так, то эта молодая дама — настоящий феномен!

— А я вам что говорил! И теперь этот феномен в Париже, в вашей Опере.

Эрмина закончила арию. Она скромно поклонилась своей сегодняшней публике: кордебалету, музыкантам, а также двум мужчинам, сидящим в партере.

— Хотите послушать что-нибудь еще? — спросила она.

Руше поднялся, чтобы ответить.

— Увы, у меня нет времени. Завтра будьте здесь после обеда, мадам. Вы приняты!

С дрожащими от волнения ногами Эрмина перевела дух. Она ликовала, охваченная огромным счастьем, касающимся только ее. Пение всегда давало ей упоение, а также блаженство, близкое к тому, которое она испытывала после акта любви. Дюплесси подошел к молодой женщине и взял ее за обе руки.

— Браво! Я могу сказать только одно: «Браво!» Вы меня не разочаровали, и я вам за это бесконечно благодарен. А теперь давайте позволим этим милым барышням продолжить репетировать свои антраша и арабески.

— Месье Руше уже ушел?

— Это действительно очень занятой человек. Идемте, я угощу вас чаем в баре. Нам нужно поговорить.

Она шла за ним по роскошным лабиринтам Оперы, потрясенная великолепием этого места. «Дворец Гарнье, — думала она. — Другого слова не подберешь — именно дворец! Все огромное и такое роскошное! Здесь можно заблудиться».

Эрмина с облегчением села на диванчик, обитый красным бархатом, перед столиком с белой узорчатой скатертью. Они были в кафе одни, не считая официанта.

— Все произошло так быстро, — прошептала она. — Возможно, я получила эту роль просто потому, что утвержденная на нее певица отказалась. Октав, будь искренним. Вы меня поздравили, но хорошо ли я спела?

— Говорю вам с предельной искренностью, что все было превосходно и похоже на чудо! Моя дорогая, если в придачу к вашему природному таланту вы будете развивать свои способности, усердно работая, мир будет у ваших ног. Такое восхитительное сопрано! Вас ждет огромный успех.

— Мир, о котором вы говорите, сейчас воюет. И я не могу планировать свое профессиональное будущее, пока Тошан не вернется со мной в Квебек.

— И если это случится, — тихо сказал он, — вы исчезнете в глубине лесов вместе со своим вновь обретенным супругом. Он сделает вам еще одного ребенка, и Соловей больше не будет очаровывать публику. Эрмина, это неправильно!

— Но сегодня я радуюсь! Друг мой, позвольте мне наслаждаться этим чувством, не заглядывая вперед. Я уверена, что мой час славы, как это принято говорить, еще настанет!

Эрмина погрузилась в мечтательную задумчивость. Она вновь переживала свое выступление на сцене Оперы и восторг, который испытывала во время пения. Ее воображение пустилось вскачь. «А если Октав говорит правду? Почему бы не получить другие контракты за границей? Я бы ездила с детьми, Мадлен и мамой. Мы посетили бы столицы Европы. Как это было бы увлекательно! Ла Скала в Милане, Ковент-Гарден в Лондоне… Но сначала нужно, чтобы закончилась эта ужасная война, а кто знает, на сколько лет она затянется?»

— Дорогуша, о чем вы задумались?

— Ни о чем особо, — солгала она. — Просто пью чай.

— Я с удовольствием проведу вас по этому лабиринту, который представляют собой кулисы и этажи Оперы, но не сегодня. Завтра вечером я смогу уделить вам больше времени. Это место привлекает меня не меньше вас. Оно даже вдохновило одного нашего автора детективов, Гастона Леру, написать роман «Призрак Оперы», ставший очень популярным. Я прочел его два раза и рекомендую вам. В нем описывается подземное озеро в глубинах фундамента и рассказывается история юной певицы, сироты Кристины Дааэ, которую обучает пению ангел — странный персонаж в маске. Она единственная его видит и единственная замечает призрак в огромных коридорах этого здания. Происходят странные вещи: большая люстра в зале падает во время представления, машиниста обнаруживают повешенным…

— Если вы расскажете мне всю историю, мне уже не захочется ее читать, — возразила Эрмина.

— Подумайте, как все сходится, — хитро улыбнулся импресарио. — Кристина, Эрмина… Звучит очень похоже. И вы тоже были сиротой в детстве. Кто знает, может, и вы встретите призрака, который влюбится в вас! И знаете, что поет Кристина? «Фауста»! Да-да!

Удовлетворенный взволнованным выражением ее лица, Дюплесси отпил глоток чая.

— Вы либо жестоки, либо пытаетесь меня напугать, чтобы я попросила у вас защиты.

— Второе предположение более правдоподобно. Ну что ж, мой маленький Соловей, давайте подвезу вас в отель и отправлюсь по своим делам. Сегодня вечером мы ужинаем на бульваре Сен-Жермен. Ваша парижская жизнь начинается!

Эрмина робко улыбнулась. Вдали от своей родины ей приходилось учиться жить самостоятельно. Но это приключение ее воодушевляло, и она пообещала себе не поддаваться грусти. «Я вернусь, родные мои детки, любимые родители! Увижу вас всех: Мадлен, Акали, Шарлотту, Мирей… и тебя, Киона, моя маленькая дорогая сестренка».

Шарлотта и Людвиг лежали, обнявшись, в своей кровати в теплой комнате. Снаружи завывал ветер и сыпал снег. Двое влюбленных научились ценить такие дни, когда природа бушевала. В эти минуты они чувствовали себя в безопасности, как бы отрезанными от мира, то есть от последних обитателей Валь-Жальбера, включая семейства Шарден и Лапуэнт.

— Я хочу, чтобы зима никогда не кончалась, — со смехом сказала Шарлотта.

— Тем не менее весна очень красива, и я обожаю лето, — ответил ее любовник.

Проведя несколько недель взаперти за изучением слов и простых фраз, Людвиг стал намного лучше разговаривать по-французски. А Шарлотта была такой болтушкой, что он без труда запоминал кучу новых слов. Это позволяло им вести долгие беседы. В основном Людвиг рассказывал о своей стране, Германии, которая, несмотря ни на что, для него оставалась родиной, колыбелью его предков. Он часто описывал красоты своих родных мест, где преобладали леса из высоких темно-зеленых елей. В этот вечер ему захотелось поведать о том, как он попал в Канаду. До сих пор они из деликатности не затрагивали эту тему.

— Я попал в плен в самом начале войны и поначалу испытал облегчение, поскольку мне не нужно было больше воевать. Мысль об убийстве человека вызывала у меня отвращение, даже если нам говорили, что это враг. На корабле мне было очень плохо, у меня началась морская болезнь. Нас, простых солдат, загнали в трюм. Меня постоянно рвало, я не мог спать.

Растроганная, Шарлотта поцеловала его в щеку и прижалась к нему сильнее.

— Ты знал, куда вас везли?

— Да, в Канаду. Я спрашивал себя, какая она, эта страна. Вспоминал уроки географии в школе. Но на ум приходили только две вещи: снег и сильный холод.

Людвиг взволнованно вздохнул. Он повернулся к девушке и обвел ее нежным взглядом.

— Теперь для меня ты — лицо Канады. Я очень счастлив с тобой. Поэтому я ни о чем не жалею.

— Как мне приятно это слышать! — восторженно воскликнула она, снова целуя его.

— Судно наконец прибыло в порт Квебека. Вместе с другими пленными мы смотрели в иллюминатор. На пристани стояли люди, очень много людей. Они кричали нам оскорбления, мужчины грозили кулаками. Я испугался, Шарлотта. Я думает, они нас убьют и…

— Я думал, милый, — мягко поправила она.

— Я решил, что нас расстреляют прямо сейчас. Но к нам подошел офицер и объяснил, что мы все отправляемся в лагерь, чтобы работать. Я успокоился. Хотя мог бы и сразу понять, что не стоило везти нас так далеко, чтобы расстрелять.

— На твоем месте я бы тоже испугалась. Тебе было всего двадцать два года! Бедный мой, эта война так несправедлива! Я хотела бы крикнуть всем здешним жителям, что многие немцы были мобилизованы насильно, что у них не было выбора, что вы не все нацисты! Я бы рассказала им, как плакала твоя мать, обнимая тебя, когда ты покидал дом, как твой дедушка умолял тебя вернуться живым и невредимым… Встреча с тобой помогла мне стать мудрее, Людвиг. Помнишь, как недоверчиво я отнеслась к тебе в первую встречу, в подвале на улице Сент-Анн? Благодаря Кионе, ее таким простым словам я не выдала тебя. Господи, какую ошибку я могла совершить!

Ужаснувшись при мысли, что они могли не познакомиться и не полюбить друг друга, она крепко обняла его. Он погладил ее волосы.

— У этой маленькой девочки очень доброе сердце, — подтвердил Людвиг. — Подойдя ко мне, она улыбнулась, и я сразу почувствовал себя спокойнее.

— Да, это необычный ребенок, — согласилась Шарлотта, уже упоминавшая вскользь о способностях Кионы.

Молодые люди много времени проводили в постели, лаская друг друга, совершенствуясь в плотской любви. Затем они разговаривали, в основном о своих чувствах, становившихся все сильнее, и это побуждало их планировать совместное сказочное будущее. Они без конца представляли себе свою свадьбу в Германии или в Квебеке во всех подробностях, включая детали платья Шарлотты и блюда свадебного пиршества. Это была их игра, которая им не надоедала. Но в этот вечер Людвигу хотелось излить душу и, возможно, оправдать свой побег.

— Когда мы сходили с корабля, стоявшие на пристани люди называли нас «грязными фрицами». Это продолжалось до самой станции. Мне было стыдно. Для этих людей я был врагом, нацистом.

— Не думай больше об этом, милый! Судьба привела тебя ко мне.

— Да, это так. В поезде я начал молиться, и группа пленных принялась смеяться надо мной. Они меня передразнивали. Я чувствовал себя потерянным, говорил себе, что никогда больше не увижу свою семью, и плакал. Они крикнули мне, что я трус, ничтожество, что я порочу Третий рейх. Проведя несколько часов в поезде, а потом еще в грузовике, мы прибыли в лагерь. Вдалеке я увидел горы, холмы и реку… Все было очень большим, просто огромным.

— Да, «огромное» — хорошее слово.

— Лагерь на реке Алекс, — произнес Людвиг. — Деревянные бараки, а вокруг ни души. Английские солдаты объяснили нам, что нужно колоть дрова на зиму, много дров, и убирать территорию. Я был почти доволен. Мне нравилось работать на воздухе. Когда работаешь с утра до вечера, некогда думать. Но ночью я не мог запретить себе плакать. Мне так не хватало моей матери и отца! И сестры тоже. Я боялся, что никогда их больше не увижу. Та группа пленных, из поезда, не выпускала меня из виду. Они принялись унижать меня. Мне пришлось делать отвратильную работу.

— Отвратительную, — снова поправила его Шарлотта.

— Эти солдаты нарочно пачкали отхожие места, чтобы мне приходилось все это мыть. Однажды меня вырвало, и они взяли меня за руки и опустили лицом в рвоту. Один держал меня, другой бил. Я так больше не мог, мне хотелось повеситься. Втайне от канадских солдат они целыми днями оскорбляли меня, называли тряпкой, педиком…

Шарлотта вздрогнула. Это заставило ее подумать о Симоне. Она решила затронуть эту тему.

— Помнишь, однажды я рассказывала тебе о парне, в которого была влюблена много лет, о Симоне Маруа? Мы даже должны были пожениться.

— Да, я помню.

— Так вот, он на самом деле был таким: он любил мужчин. Я не понимала, почему он не хотел меня целовать или спать со мной, даже когда я его провоцировала. Наконец я узнала правду. Бог мой, сколько же я слез пролила, и поначалу он был мне омерзителен! Сейчас он погиб, то есть пропал без вести в битве за Дьепп. Но он тоже пытался покончить с собой в июне 1940 года, когда его мать умерла при родах. Бедный Симон, он так и не познал счастья!

— В Германии есть закон, сурово наказывающий гомосексуалистов, и я не хотел, чтобы меня считали одним из них. Жизнь в лагере была очень тяжелой. По ночам стоял холод, а у меня было только одно одеяло. Как только я ложился, то начинал бояться, что мне придут доставлять неприятности.

— Какие неприятности?

— Все эти мужчины, лишенные женщин, иногда пристают к самым молодым и самым слабым, но тайком, угрожая убить, если те их выдадут. Я был так несчастен! И я решил сбежать. Когда нас посылали за дровами, мы иногда оказывались в лесу, то есть на опушке леса. Я улучил момент и бросился бежать. Я бежал, бежал… Я взял с собой зажигалку и свою военную гимнастерку. Один охранник выстрелил — я услышал выстрел, — но промахнулся, и я еще быстрее побежал между деревьями. Я говорил себе, что они никогда меня не поймают, и если я продержусь до ночи, то буду спасен.

Людвиг перевел дыхание. Шарлотте казалось, что он заново переживает свой побег. Взволнованная, она прижалась губами к его губам. Их поцелуй был очень нежным, почти целомудренным.

— Может, я приготовлю чай, милый? У нас еще остались оладьи. Я немного проголодалась.

— Ты так часто бываешь голодна в последнее время, — удивился он.

— Всему виной зимние холода и моя любовь к вкусненькому, — с улыбкой ответила девушка.

— Если хочешь, иди, конечно, — согласился он. — Только возвращайся скорее, нам так хорошо в постели.

Шарлотта на цыпочках спустилась вниз. Радость на ее лице сменилась озабоченностью. В кухне она оперлась обеими руками на спинку стула и глубоко вздохнула, пытаясь побороть сильную тревогу. У нее была задержка уже три недели, и, да, ее аппетит стал таким же капризным, как и желудок, чередующий колики с тошнотой.

«Боже мой, только не беременность! Не так быстро! Никогда я не осмелюсь признаться в этом Людвигу. Почему это уже случилось? Если бы мы только имели право пожениться и жить не таясь, все было бы по-другому: я была бы только рада, да, очень рада!»

Она ясно сознавала размеры катастрофы, поскольку считала это таковой. «И именно сегодня мой любимый заговорил о своем прошлом военнопленного, — совсем недавнем прошлом, увы! Я успела немного забыть, что он враг моей страны. Враг, мой любимый, мой Людвиг…»

Погрузившись в раздумья, девушка не могла найти решения своей проблемы. Она просто ее отрицала. «Это обычная задержка, — думала она, глядя на свистящий чайник. — Скоро придет менструация, и все будет в порядке. В любом случае, если я беременна, что вряд ли, это станет заметно только через три-четыре месяца. Эрмина долго оставалась стройной во время своих беременностей. Если я расскажу о своих опасениях Людвигу, он сойдет с ума от тревоги».

До последнего времени все шло хорошо. Шарлотте удавалось водить за нос своего брата и Шарденов. Она приглашала Онезима, Иветту, ожидавшую третьего ребенка, и двух их сыновей каждое воскресенье в полдень. Людвиг поднимался на чердак, где они обустроили тайник. Там была неиспользуемая кроватная сетка, которую они поставили к стене и накрыли старыми покрывалами. На полу оставалось узкое пространство, куда стелили одеяло и подушку, и на этом ложе молодой немец читал при свете маленькой керосиновой лампы порой по нескольку часов, если это было необходимо. Дверь чердака закрывалась на ключ, чтобы избежать малейшего риска. Лора и Жослин тоже приходили на обед по четвергам вместе с детьми.

Шарлотта считала эти обеды необходимыми, чтобы показать всем, какой она стала прекрасной хозяйкой и что ее одиночество позволяет ей читать и вязать; Лора продолжала посылать канадским войскам теплую одежду: перчатки, шарфы, жилеты и носки. В течение многих недель ни один из гостей не усомнился в благоразумии и образцовом поведении девушки. Ее дом был безупречно чистым, и она принимала их радушно, постоянно заботясь о комфорте каждого.

— Наша Шарлотта просто прелесть, — повторял Жослин. — Нужно иметь сильный характер, чтобы выносить затворничество без малейших развлечений!

Разумеется, Лапуэнты и Шардены в свою очередь звали ее к себе в гости, и она охотно принимала приглашения. Главным для нее было защитить своего любимого, обеспечить Людвигу безопасность в «маленьком раю». После каждого расставания, даже короткого, их встреча была еще восхитительнее, и они сжимали друг друга в объятиях, наслаждаясь близостью днем и ночью.

— Нет, я не беременна, — прошептала Шарлотта, наливая кипяток в заварной чайник. — Я мечтаю иметь детей от Людвига, но не сейчас, позже.

В это секунду на плечо ей легла рука. Она вздрогнула, вскрикнув от неожиданности.

— Шарлотта? — прошептал Людвиг, принуждая ее обернуться. — Что ты сейчас сказала?

— Ты должен был ждать меня наверху!

— Но я волновался, тебя так долго не было. Шарлотта, твоя ждать ребенка?

От волнения он забыл свой свежевыученный французский. Порывистым жестом он привлек девушку к себе.

— Ты боишься, я чувствовал, что ты странная, вчера и сегодня утром тоже. Это моя вина, я не всегда внимателен, но я тебя так люблю!

Поддавшись панике, Шарлотта разрыдалась.

— Обними меня крепче, Людвиг. Что мы будем делать, если это так?

— Успокойся, — попросил он. — Нужно подумать, это правильное слово — «подумать»?

— Да, но о чем подумать? Я посчитала: ребенок должен родиться в октябре или ноябре, больше я ничего не знаю.

Она дрожала всем телом, испытывая, тем не менее, облегчение от того, что теперь она не одна знает об этом. Людвиг нежно погладил ее по щеке.

— Если бы не война и мы могли бы пожениться или уже были женаты, это был бы самый прекрасный день для меня! Смотри, у меня в глазах слезы и мне хочется поднять тебя до неба, поблагодарить тебя за эту огромную радость!

Людвиг бормотал, задыхаясь, переполненный радостью, о которой он говорил, но вместе с тем сознавая всю трагичность ситуации.

— Пойдем, милая, поговорим об этом в нашей постели, с чаем и оладьями, — заявил он. — Mein Gott! Я бы так хотел сообщить эту новость своей матери и отцу! Я буду папой!

Поддавшись восторгу, свойственному его возрасту, он схватил Шарлотту за талию и принялся танцевать с ней на нескольких метрах кухни, напевая мотив вальса. В конце концов она рассмеялась, не переставая плакать.

— Ты сумасшедший!

— Да, я сошел с ума от любви! Ребенок от тебя! Какой прекрасный подарок!

Молодой немец внезапно опустился на колени и прижался щекой к животу Шарлотты. Он приподнял ее юбку и принялся целовать живот вокруг пупка и чуть ниже с тихим восхищенным смехом.

— Я знаю, что у тебя ребенок, — заявил он.

— Я тоже это знаю. С воскресенья меня мучают тошнота и головокружение.

— Пойдем наверх, — сказал он. — Я понесу поднос, ты больше не должна утруждаться.

Мало смотрел на них, виляя хвостом, пока они поднимались на второй этаж. Старый пес проявлял к ним обоим сдержанную привязанность, и влюбленные платили ему тем же. Пес был чем-то вроде алиби, защищающим Шарлотту. Без него ни Онезим, ни Жослин никогда не позволили бы ей жить одной.

— Отдыхай, Шарлотта, — велел Людвиг, усаживая ее в кровать и подкладывая под спину подушки. — Я позабочусь о тебе, ты моя женщина, моя супруга, даже если у тебя не было ни кольца, ни белого платья. Я не хочу, чтобы ты плакала.

— Сначала я не поняла, — пояснила девушка. — Потом я сказала себе, что, наверное, это то самое, но не решалась тебе рассказать.

Он смотрел на нее со страстью и почтением, и он был очень красив, словно освещаемый изнутри откровением, которое только что услышал. Шарлотта коснулась рукой его лба, линии губ и утонула в его прозрачно-голубых глазах.

— Я никогда не думала, что можно так любить, — взволнованно сказала она дрожащим голосом. — Я люблю тебя всем своим существом, Людвиг. У тебя нет недостатков ни физических, ни моральных. Либо ты умело их скрываешь! Иногда я говорю себе, что Господь послал мне ангела — ангела только для меня одной.

Он взял носовой платок и вытер слезы, текущие по щекам Шарлотты. Затем ласково прошептал:

— Милая моя, ты носишь в себе частички наших двух жизней. Жизнь — это сокровище, подарок! Нам нужно радоваться, не надо грустить.

— Да, ты прав.

Людвиг уселся рядом с ней в теплом гнездышке их кровати. Он взял поднос с прикроватного столика и налил чай.

— Сколько времени продлится зима? — спросил он.

— Не знаю. Часто в марте бывает последняя снежная буря, а в апреле холода отступают. Если нам повезет, в мае уже может пойти дождь.

— А твое состояние? Когда у тебя будет немного живота? Извини, я так счастлив, что плохо говорю на твоем языке.

— Это не страшно, любимый. Я надеялась, что однажды ты сможешь сойти за союзника, но это невозможно. У тебя слишком сильный немецкий акцент.

Шарлотта вздохнула. Среди множества безумных планов у нее было намерение представить Людвига под вымышленным именем как датчанина или шведа, учитывая его нордическую внешность. Но она от этого отказалась, уверенная, что рано или поздно правда выплывет наружу.

— Лучше будет уехать отсюда весной, — внезапно решила она. — Я найду какой-нибудь предлог для отъезда и возьму тебя с собой. Пообещай, что поедешь со мной!

— Но куда, Шарлотта? — встревожился он.

— Мои близкие утверждают, что у меня хорошо работает фантазия. Я обязательно что-нибудь придумаю. Я не хочу просить помощи ни у кого из них. Если бы Эрмина была здесь, она, конечно, осыпала бы меня упреками, но зато и сделала бы все, чтобы выручить из беды.

Он нахмурился, заинтригованный последними словами, смысл которых был ему не совсем понятен. Шарлотта часто рассказывала ему об Эрмине в самых лестных выражениях. Они даже как-то провели полдня, разглядывая альбом с фотографиями Шарденов. Людвиг знал, как выглядит Лора, Жослин и, разумеется, белокурая красавица Эрмина.

— О! Я знаю! — продолжила она. — Мы могли бы спрятаться на берегу Перибонки, в доме Тошана, мужа Эрмины и отца ее детей, того самого, который пошел добровольцем в армию в самом начале войны. В прошлом году он стал адъютантом. Папа Жосс очень гордится своим зятем. Все время повторяет: «Адъютант Тошан Дельбо!»

— Дельбо? — переспросил Людвиг. — И ты говорила мне, что он метис?

— Ну да!

— Тогда он спас мне жизнь, этот мужчина! Я тебе не до конца рассказал свою историю. Когда я убежал, мне не повезло: на следующий день я упал в яму и с трудом мог ходить. Английские солдаты нашли меня и привели обратно в лагерь на реке Алекс. Врач оказал мне помощь, и потом меня заперли на неделю в сарайчике с железной решеткой, который они называли тюрьмой. Но когда я оттуда вышел, меня оставили в покое. Надо мной больше не издевались. И я узнал, что произошло. Один квебекский солдат, некий Дельбо, оттолкнул в сторону ствол стрелявшего охранника, когда я убегал.

Шарлотта не могла прийти в себя от изумления. Она увидела в этом знак судьбы и важно произнесла:

— Мать Тошана, Тала, была индианкой монтанье. Она считала, что все события подчиняются высшему порядку, установленному Богом, которого она называла Маниту. В юности я не обращала особого внимания на ее слова, но на самом деле все это очень странно. Тошан, которого я хорошо знаю уже много лет, спас тебе жизнь, и в итоге ты попал сюда, в Валь-Жальбер… Но это означает, что ты сбежал во второй раз?

— Да, слушай…

Людвиг взял ее за руку и, устремив взгляд в пустоту, закончил свой рассказ:

— Я начал поджидать очередную возможность для побега и в конце осени сумел пробраться в кузов грузовика, перевозившего продукты, который уезжал пустым. Я спрятался под брезентом и в нескольких километрах от лагеря спрыгнул на ходу. Я понятия не имел, где нахожусь, но знал, что теперь свободен. Долгое время я шел по лесу. На мне было пальто, а под ней моя форма. Было уже холодно, но я не мог переодеться. Спустя неделю я набрел на стойбище индейцев. Там жила пожилая семейная пара. Я был очень голоден. Они поняли это и поделились со мной ужином. Мы общались жестами. Я остался с ними. Приносил дрова и охотился. Я научился разговаривать на их языке, и они называли меня сыном.

— Теперь я понимаю, почему Киона говорила, что ты знаешь язык монтанье, в тот вечер, когда я тебя обнаружила! — воскликнула Шарлотта. — Я совсем об этом забыла, но теперь вспомнила!

Она посмотрела на него с изумлением и восхищением. Под сдержанными и ангельскими манерами Людвига скрывалось сердце героя, по крайней мере, для нее.

— Я продолжал жить так и дальше, в лесу, — продолжил он. — Это продлилось несколько месяцев — больше года. Но следующей весной мне снова пришлось бежать, поскольку полиция намеревалась отправить моих индейцев в резервацию. Они вовремя меня предупредили. Это были хорошие люди. Потом я много шел, передвигаясь ночью, испытывая постоянный страх. Днем я спал где мог: в разрушенных сараях или в кустарниках.

— А что же ты ел? — спросила Шарлотта, испытывая сострадание.

— Все, что можно проглотить: листья, корни, семена. Однажды вечером с холма я увидел большой безлюдный городок. Почти нигде не было света, из труб лишь кое-где поднимался дым. Шел снег. Я спрятался в подвале дома. А потом Киона увидела меня в окошко, улыбнулась и со следующего дня стала приносить мне вкусную еду. Я уже собирался идти дальше, но пришла ты, моя любимая, моя жена.

Шарлотта прижалась к нему, невероятно счастливая от того, что он был здесь, рядом с ней.

— Позже, гораздо позже мы расскажем о твоих приключениях и о том, как мы встретились, нашим детям. Ничто не должно нас разлучить, любимый мой. Прошу тебя, нам нужно избавиться от твоей формы. Ее надо сжечь. Следовало раньше об этом подумать. Зря мы оставили ее на чердаке.

Устав от своей долгой исповеди, Людвиг убрал поднос с кровати и лег. Шарлотта сделала то же самое. Некоторое время они лежали молча.

— Я не хочу омрачать нашу радость, наше драгоценное счастье, — нежно прошептала она. — На улице дует ветер и падает снег, но здесь, в тепле, нам хорошо. Милый мой, давай подарим себе месяц или два, не заботясь о будущем. Будем наслаждаться каждым часом, каждой минутой, проведенной вместе.

— Да, наверное, так будет лучше всего. Пока нам ничто не угрожает.

Его правая рука скользнула под одеяло и легла между бедер Шарлотты, чтобы постепенно подняться и легонько коснуться ее живота. Они обменялись долгим поцелуем, разжигающим пламя их взаимной страсти. Вскоре они лежали, обнаженные, крепко обнявшись, сосредоточившись на волнах наслаждения, наполнявшего их с каждой лаской и поцелуем.

— Это не вредно для ребенка? — внезапно спросил Людвиг.

— Нет, еще рано, он пока крошечный, если вообще существует, — ответила она, сгорая от нетерпения. — Я хочу скорее ощутить тебя внутри. О! Иди ко мне, любимый.

Переполненный чувствами, он осторожно вошел в нее. Оба отдались опьяняющему блаженству, позволившему им забыть обо всем. Их островок удовольствия и экстаза был лучшей защитой от внешнего мира: здесь им ничего не угрожало, здесь они черпали надежду.

Нетерпение Тошана достигло предела. Вот уже неделю они с Симоной и ее сыном прятались в амбаре фермы, частично разрушенной пожаром. Кто ее поджег? Это оставалось загадкой, но было очевидно, что жильцы сюда больше не вернутся. Во время очередного ночного похода по лесу Симона серьезно поранила ногу. Острый шип колючего кустарника глубоко вонзился в ступню ее левой ноги. Это вынудило их срочно искать другое укрытие, всего в тридцати километрах от Эрмского замка. Метис считал этот инцидент очень серьезным.

Молодая женщина обработала ранку одеколоном, маленький флакон которого лежал у нее в чемодане. Но та воспалилась и загноилась. Каждый шаг причинял ей страдания.

— Сделай мне какие-нибудь костыли, — сказала она. — Я не хочу задерживаться.

Стало очень сложно, практически невозможно быстро передвигаться под покровом ночи и днем. Когда они останавливались на отдых в лесу, Симона беззвучно плакала от боли и досады. Проникнувшись состраданием, Тошан обнаружил этот амбар, прилегающий к ферме с черными обгоревшими стенами. Ведущая к ней дорога заросла высокой пожелтевшей травой, которая, по утверждению метиса, была здесь и в прошлом году.

— Тут мы будем в безопасности, — заверил он. — Мне не хочется мучить тебя, заставляя ходить.

Он дождался ночи и отнес туда свою спутницу на спине. Натан недовольно плелся за ними, всхлипывая от страха и усталости.

«Какая незадача! — думал Тошан шесть дней спустя, сидя на оглоблях старой телеги. — Мне это не нравится. Такое ощущение, что судьба не на нашей стороне».

Он нервничал и многое отдал бы за то, чтобы выкурить сигарету, но табак закончился, как и запасы продовольствия. К счастью, обследуя дом, он нашел банки с фасолью, а также высохшее сало, покрытое блестящей солью.

«Я должен их спасти!» — мысленно твердил он себе.

Его бархатный взгляд остановился на Симоне, которая спала, прижав к себе сына. Он знал, что ее мучают боль и жар, но он очень хотел ее. После тех страстных объятий во дворе замка у них не было возможности сблизиться снова; возможно, они не решались на это из-за маленького мальчика, который становился все более нервным и капризным, а из-за постоянного голода сон его был очень беспокойным.

«Благодаря маме сегодня я смог немного облегчить ее страдания, — подумал он. — Тала рассказывала мне о целебных свойствах растений, и даже здесь я смог распознать те из них, что успокаивают боль и затягивают рану».

Коротко вздохнув, он взглянул на небо, видневшееся за двустворчатой дверью постройки. Луна превратилась в тонкий серебристый месяц. Воздух был очень теплым, земля благоухала ароматами ранней французской весны.

«В наших краях еще лежит снег, много снега. Эрмина и дети даже не представляют, как здесь сейчас хорошо».

Он принялся мечтать, представляя игры своего сына Мукки перед красивым домом Шарденов. Может, он сражается в снежки с Лоранс и Мари-Нуттой, а также с Луи, Кионой и маленькой индианкой монтанье Акали с лицом Талы-ребенка.

«Мина, дорогая! Увижу ли я тебя когда-нибудь?» — подумал он, удивленный четкостью, с которой лицо его любимой жены внезапно возникло перед ним. Он зачарованно закрыл глаза, готовый протянуть руку, чтобы коснуться ее нежных чувственных губ, щек, которые так быстро розовели на морозе. Ему показалось, что он видит ее огромные глаза цвета сапфира, глядящие на него сквозь разделяющие их километры.

Потрясенный, он удивился, что смог ей изменить, тогда как всю жизнь любил только ее.

«Увы! Я не каменный. Когда красивая женщина бросается мне на шею, как я могу устоять после стольких месяцев воздержания? Но это не считается. Нам с Симоной это было необходимо, чтобы не сдохнуть от страха и одиночества». Вместе с тем он понимал, что таким образом просто пытается оправдать себя.

— Тошан, — тихо позвала молодая женщина, — ты можешь помочь мне подняться?

— Разумеется, но разве это нужно делать?

— Да, мне душно. Натан повернулся на другой бок и крепко спит. Хочу этим воспользоваться, чтобы немного освежиться. И пить хочется.

Метис приподнял ее, обняв за талию. Она оперлась на него, прыгая на здоровой ноге.

— Тебе еще больно? — встревожился он. — Ты вся горишь!

— Терпеть можно, — вздохнула она. — Не мог бы ты оказать мне услугу? С тех пор как я поранилась, я не могу нормально помыться. Набери, пожалуйста, воды из колодца. У меня остался маленький кусочек мыла. Мне кажется, что я быстрее выздоровею, если буду чистой. И надену другое платье.

Это была чисто женская просьба. Тошан ее понял. Он принес цинковый бак с отбитыми краями. Пока он наполнял его водой, Симона раздевалась, опираясь на край колодца. Не глядя на нее, мужчина наслаждался близостью ее обнаженного тела, подставленного теплому ветру в слабом свете луны.

— Я сам тебя помою, — хрипло выдохнул он.

— Если хочешь, — тихо ответила она.

Тошан обернулся и окинул ее взглядом. Она дрожала от холода, но на ее лице читалось нетерпение и нежность. Ее темные глаза сверкали, кожа отсвечивала серебром. Черные кудри волос ниспадали, словно необычные украшения.

— Ты красивая, — сказал он.

Он протянул руки и обвел кончиками пальцев линию ее груди, талии, округлых бедер. У нее были тонкие запястья и лодыжки, но тяжелая грудь и выпуклый живот, а также несколько толстоватые ляжки.

— Ты вся дрожишь, — заметил он. — Не будем медлить.

Он помог ей встать в бак, наполовину наполненный водой. Она держала свою левую ногу на весу.

— Держи, вот мыло. То есть то, что от него осталось. И у меня есть банная рукавичка.

Тошан с улыбкой кивнул. Он намочил кусок ткани, намылил его мылом и начал медленно тереть плечи Симоны, затем спину и поясницу. Особенно он задержался на ягодицах, круглых и аппетитных, и сосках. Это был настоящий акт любви. Не той любви семейной пары, что создана годами совместной жизни и рождением детей, а инстинктивной любви мужчины к той, кого он защищает, той, которая подарила ему наслаждение.

— Как приятно! — вздохнула она. — Если бы ты только знал, как я об этом мечтала!

— О том, чтобы помыться или чтобы я тебя помыл? — пошутил он.

— Хотя бы просто помыться. Я не думала, что ты будешь так добр и согласишься это сделать, — с грустью сказала она.

— Это не доброта, Симона, ты мне нравишься. Ты внушаешь мне сильное желание и уважение. Ты спасла мне жизнь своей самоотверженностью. Я бесконечно тебе благодарен. Мы близкие люди. Когда ты лечила меня, я полностью доверялся тебе, а сегодня твоя очередь. Послушай, если у тебя жар, может, не очень благоразумно обливаться ледяной водой?

— Напротив, это прекрасный способ немного снизить температуру, к тому же я больше ничем не рискую.

— Как это? — удивился он.

— У меня предчувствие, что я скоро умру, и я не могу избавиться от этой мысли. Через месяц? Через день? Не знаю, но я обречена, потому что еврейка. Тошан, тебе лучше отвести Натана в Бордо и отдать на попечение Красного Креста. Он выживет и станет мужчиной, достойным своего отца, который был великим врачом. Исаак приснился мне в кошмаре, он был похож на скелет. Проснувшись, я поняла, что его уже нет в живых.

Эти горькие и трагичные слова расстроили метиса и немного отрезвили. Он покачал головой.

— Замолчи и не произноси больше таких слов, они делают тебя слабее. Я спасу вас, я в этом поклялся. Симона, ты не должна опускать руки. Ты молода, у тебя впереди вся жизнь. Не будь пессимисткой, каждый час нашей жизни драгоценен.

Бесстыдным жестом он провел влажной рукавицей между ее ногами, которые она тут же раздвинула. Тошан продолжил и добавил воды, чтобы ополоснуть ее. Затем он отложил мокрую рукавицу и поднял молодую женщину.

— Верь мне и своему Богу, — шепнул он ей на ухо прежде, чем поцеловать в губы.

Она пылко ответила на его поцелуй и сжала в объятиях, ощущая безумную радость от близости его тела, запаха его кожи и рубашки. Убедившись, что она тоже хочет его, Тошан прислонил ее к краю колодца и встал сзади, поглаживая рукой от шеи до поясницы.

— Ты похожа на статую из белого мрамора, которую я видел в музее Лондона, — сказал он. — Твое тело крепкое и упругое.

Симона сладострастно застонала: он взял ее грудь в ладони и нежно сжал. Секунду спустя он уже мял ее ягодицы, после чего вошел в нее.

— Но… — возразила она, не особенно сопротивляясь, — что ты делаешь?

— Занимаюсь с тобой любовью как дикарь. У тебя такого никогда не было? В лесу, стоя возле дерева?

— Нет, я всегда делала это в кровати, лежа на спине, — ответила она, вскрикивая от удовольствия. — Продолжай, мне очень нравится. О! Да!

Тошан быстро потерял над собой контроль, слишком возбужденный, чтобы сдерживаться. Симона прикусила губу, сдерживая крик, когда на нее накатила волна невероятного наслаждения. Она собиралась обернуться, чтобы поцеловать его, но он резко отстранился и прислушался.

— Надо возвращаться, — бросил он. — Скорее… Слышишь?

В ночную тишину ворвался шум мотора, даже нескольких моторов, скорее всего грузовиков или танков.

— Боже мой! Я совершенно голая! — воскликнула женщина.

Тошан выплеснул воду из бака и забросил его как можно дальше в кусты, растущие вдоль стены. Он подобрал рукавицу, мыло и одежду Симоны, которая уже ковыляла к двери амбара.

— Нам нужно спрятаться под соломой. Скорее, скорее, — велел он.

Его сердце билось так сильно, что перехватывало дыхание. Все тело объял животный страх. Именно в эту секунду он четко увидел в полумраке Киону, похожую на золотисто-рыжее пламя. Девочка испуганно и одновременно торжественно показывала на лестницу, ведущую на сеновал.

— Симона, дай мне Натана, — тихо сказал Тошан. — Нужно подняться наверх. Не спорь!

Шум моторов раздавался все ближе. За несколько секунд Тошан поднялся по лестнице с мешком и чемоданом вслед за женщиной и ее ребенком. Наверху была сложена огромная куча сероватого сена, и минуту спустя они втроем зарылись в нее. Во дворе послышались голоса, захлопали дверцы машин.

«Немецкие солдаты, — убедился метис. — Спасибо, Киона! Если ты посоветовала нам спрятаться здесь, значит, это единственный выход».

И впервые за долгие годы Тошан начал молиться.