Сладость мести

9

Когда ближе к вечеру Кингмен вышел на палубу, то слегка обалдел. Даже такой толстокожий циник, как Беддл, был поражен открывшимся его взору зрелищем: греческая команда под руководством Маркса украсила яхту цветами, воздушными шарами и вымпелами, создав суперэкстравагантную декорацию для предстоящего торжества. Гирлянды тропических бугенвиллий — розовые, оранжевые и белые — оплетали медные поручни перил. С помощью тысячи маргариток с их резными бархатистыми головками и дарвиновских астр Маркс придал яхте вид восточноевропейского храма.

— Свечи, где свечи? — взревел Маркс, обращаясь к сбившимся с ног матросам. — Сегодня свадьба самой красивой девушки мира и богатейшего человека Нью-Йорка! Гуляй и пляши! Это вам не регата в конце недели, а свадьба на борту судна, достойная короля.

Отойдя на корму, Маркс сложил пальцы так, как будто глядел в видеоискатель, — жест, которым он обычно давал сигнал своим фотографам. Да, впечатление было потрясное! Сияющие гирлянды лампочек протянуты от носа до кормы и крест-накрест. Солнце — оранжевый огненный шар, утопающий в море; еще чуть-чуть, и экваториальное светило совершенно скроется за горизонтом в жутковато-волшебном зеленом неоновом отсвете. "Образ — вполне подходящий для обложки", — подумал Марке.

Та, кому предстояло стать новобрачной, уединилась в каюте. Гарсиа вплел гирлянды бугенвиллий в ее медовые локоны и облачил Флинг в белое греческое платье — к счастью, среди прочего в их багаже оказалась и выполненная в классическом стиле тога от Нормы Кэймели. Золотая девушка, побронзовевшая от солнца, с золотыми браслетами на запястьях, с открытой шеей, босая, с самым неземным выражением на лице, которое когда-либо приходилось видеть Марксу — она предстала Богиней Солнца во плоти. На протяжении всех двух недель они пытались уловить дух солнечного божества, но только сейчас им это удалось в полной мере.

Марксу предстояло вывести невесту, капитан должен был их поженить, а Гарсиа — Гарсиа отводилась роль шафера, и он помчался по лестнице в главный салон, чтобы получить от Кингмена обручальное кольцо.

— Она выглядит невероятно, мистер Беддл. Просто восхитительно! — Гарсиа от волнения размахивал руками, как полицейский на шумном перекрестке в час пик.

— Гарсиа, ты ведь мой шафер, правда?

Гарсиа с энтузиазмом кивнул, как новичок, только что введенный в это братство привилегированных.

— Зови меня просто Кингмен. — Он небрежно стряхнул пепел сигары прямо на сандалию Гарсиа. — Я бы только хотел, чтобы ты знал, как я ценю все, что ты сделал для Флинг и "Кармен Косметикс" во время этих ваших съемок.

Голос его был тих и мягок, как ночной бриз. Как всегда — сигнал опасности.

— И все же если ты хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни используешь какую-то другую косметику, кроме карменовской, гримируя лицо моей жены, я зажарю твои яйца в масле, и ты угодишь в самую грандиозную судейскую тяжбу, которую ты когда-либо в своей……………..жизни видел.

Гарсиа отпрянул в ужасе — как от укуса ядовитой змеи. Откуда Беддл мог узнать, что он использовал смесь косметических красок, потому что забыл часть своего карменовского набора на корабле?

— Это была ошибка, мистер Беддл. Больше такого не повторится. С сегодняшнего дня у меня в наборе будет только продукция "Кармен Косметикс". — Он непроизвольно ущипнул себя за ус.

— Вот и славно! — Кингмен похлопал его по спине. — Именно это я и хотел от тебя услышать. Всегда следует прикрывать фланги. Конкуренты не мытьем, так катаньем, попытаются натянуть тебе нос.

Гарсиа кивал в унисон Кингмену. В данный момент это было самое разумное, что он мог делать.

— Вот кольцо, мой мальчик. Ты сегодня мой шафер, ведь так? — Он рассматривал Гарсиа с таким видом, будто исследовал его через микроскоп.

— О, это такая честь для меня, мистер Беддл! — Гарсиа взял кольцо — бриллиант Гарри Уинстона, большой, почти как мячик для игры в гольф, и нервно спросил: — А как насчет свадебной перевязи, мистер Беддл?

— Не-е, всей этой милой ерундой она сможет заняться, когда вернемся домой. А вот это ей действительно будет по душе.

Вообще-то кольцо было скорее на вкус Кингмена — большое и сверкающее. Флинг предпочла бы что-то более скромное.

Когда Флинг под руку с Марксом вошла в импровизированную часовню на палубе "Пит Буля", у всех присутствующих перехватило дыхание. Один из молодых матросов-греков даже перекрестился и начал бормотать молитву, видимо, решив, что это создание спустилось с небес. Когда она предстала перед женихом, прекрасная как никогда, все заметили, что даже Кингмен ошеломлен. А он вдруг просто почувствовал себя Карни Эбблом, который, прижавшись носом к витрине, смотрит на что-то во все глаза, уверенный, что ему никогда в жизни этого не получить.

— Ты, Кингмен Беддл, берешь ли ты эту женщину в свои законные жены?

— Да. — Его глаза под густыми бровями сощурились.

— А ты, Сью Эллен Монтгомери, Флинг, берешь ли ты этого мужчину в законные мужья?

— Конечно, беру. — И она выдала один из своих лучших классных коготков.

И прежде чем капитан успел объявить их мужем и женой, они сплелись в страстном объятии, способном смутить даже синеногих олуш.

Когда они наконец снова вдохнули воздуха, оба, казалось, утратили способность видеть что-либо вокруг себя.

— О-о-о! Мой Кингмен, ты так красив в роли жениха! — Она с восхищением взглянула ему в глаза, потом нежно пригладила его растрепавшуюся шевелюру.

— Ты так полагаешь? — Он ухмыльнулся одной половиной рта. — Вот ты действительно невероятно красивая невеста. Красивее, чем кто-либо и когда-либо.

Она могла поклясться, что он почти что покраснел.

— О Кингмен, ты ведь меня любишь, ну чуть-чуть? Любишь? — Он кивнул, и она радостно захлопала в ладоши. — Это ведь не один только бизнес?

Последние слова буквально вырвались из глубин ее души.

— Конечно, люблю. Ты такая… такая славная и красивая. Кто тебя не полюбит? — Он невольно запнулся.

— О Кингмен! — Она обвила своими длинными руками его шею. — Я все для тебя сделаю.

Как только было сказано это "я все сделаю", Маркс махнул капитану и ракетницы на верхней палубе дали залп — яркие красные огни взметнулись в темное экваториальное небо. И тут же, словно небеса тоже услышали команду Маркса, тысячи звезд засияли над головой, и одна из них, прочертив белый след, упала где-то за кильватером. Природа — сама себе пиротехник. Стюард включил сирену, чем встревожил морских львов: они по ошибке приняли гнусавое завывание за брачный призыв. Синеногие олуши заквохтали с берега, а стая фламинго, разбуженная пальбой, шурша крыльями, пронеслась над освещенной кормой, удивительно похожая на балетную труппу. Прожектора "Пит Буля" шарили по морю, выхватывая из темноты скачущих по воде бурых дельфинов — морских свиней, которые тоже, видно, праздновали венчание Флинг с ее Кингом.

Поскольку ни нанять оркестр, ни отыскать музыкантов на Галапагосах даже Кингмену оказалось не под силу, вся честная компания отплясывала шимми и шейк на палубе из тика и падуба под звуки наскоро сколоченного ансамбля из гармоники, на которой наяривал грек-матрос, гитары, на которой бренчал испанец, и непонятно откуда взявшегося детского рояля. За него уселся сам капитан. Звон бокалов с шампанским, взрывы смеха, веселые улыбки, а главное близость Кинга, сделали для Флинг эту незатейливую вечеринку в стократ более праздничной, чем презентация аромата "ФЛИНГ!" в "Плаце".

Стоя возле вертолета, там, где лучи прожекторов скрестили свои длинные лучи, Маркс поднял бокал и предложил тост. Его голос разнесся по всем трем палубам яхты:

— Дамы и господа, предлагаю поднять бокалы в честь этого незабываемого события! Ни одна королевская пара не сравнится с этим ослепительным союзом — Флинг и Кинг! Ни одна свадьба не сравнится с этой — свадьбой, которую мы справляем в храме, созданном самой природой!

Команда и ребята из "Таун энд кантри", уже порядочно подвыпившие, взорвались оглушительными аплодисментами. Кингмен вскинул руку Флинг с алмазищем на безымянном пальце, как судья на ринге вскидывает руку Рокки Балбоу после его победы на чемпионате мира среди тяжеловесов. Именно эту картинку успел запечатлеть фотограф из "Таун энд кантри". Проданная в "Пипл мэгэзин", "Лондон таймс" и "Ньюсуик", эта фотография принесет прибыль, выразившуюся шестизначным числом; этот снимок увидит весь мир.

Маркс дал сигнал — и на счастливую чету новобрачных посыпался, как и положено на свадьбе, рис из пачек "АНКЛ БЕНЗ". Через минуту капитан повел небольшую процессию покачивающихся и распевающих песни гостей вниз по алюминиевому трапу, откуда две панги, моторные катера, должны были доставить их обратно на арендованный журналом корабль. Флинг и Кинг стояли у перил, и Флинг посылала вслед уходящим воздушные поцелуи. Взглянув на Кинга, она вдруг посерьезнела, выпрямилась и царственно помахала своему косметологу, своему стилисту, своему фотографу и своему редактору, совсем как принцесса Диана, приветствующая королевских подданных из окна свадебного экипажа.

Она вдруг оробела. Сколько бы раз Кингмен ни занимался с ней любовью, она знала, что в свадебную ночь все должно быть совершенно особенным. До этого вечера она была только подружкой, всего лишь шажком на его длинном пути. Теперь же они поклялись любить друг друга вечно.

Флинг зарделась. Она — его жена. Теперь они остались без свидетелей. Она отбросила сбившуюся прядку волос со своего обласканного солнцем лица. Фредерик как-то легкомысленно заметил, что, женившись на своей любовнице, мужчина освобождает вакансию. Но тут все не так. Она должна стать и его женой, и его любовницей. Она сделает его таким счастливым, что у него в голове не останется и мысли о других женщинах. Счастье Кингмена Беддла — вот теперь ее карьера! И если он не будет просыпаться с ее именем на устах и видеть ее во сне по ночам, виновато в этом будет все что угодно, только не отсутствие старательности и усердия с ее стороны.

Кингмен взял ее за руку и повел по гигантскому, длиной в несколько мегапарсек салону яхты с его шикарными, завешенными коврами и сияющими белым лаком стенами. Мозаичные потолки и зеркала отбрасывали на полукруглые кушетки и обтянутые шелком диваны призрачные блики. Кингмен, включив полные обороты, "крейсировал" в каюту владельца яхты. Он не планировал заходить по дороге в иные порты назначения, твердо удерживая в голове одну только мысль.

Они прошли мимо многочисленных панно со сценами из "Тысячи и одной ночи" и спустились по винтовой лестнице со сверкающими перилами. Бывший хозяин яхты нашел идеальный, хотя и несколько экстравагантный способ сэкономить время команды, обычно уходящее на полировку медных частей, — заменил медь золотом. Молодожены пронеслись по тридцатидвухфутовому коридору, сплошь обитому козлиными шкурами, и, ошеломленные и восхищенные, остановились у двустворчатых дверей в марокканском стиле, инкрустированных эбонитом, золотом и перламутром, похожие на Элли и ее приятелей, оказавшихся у входа в Изумрудный город. Подавленная всей этой роскошью, Флинг робко вступила в апартаменты хозяина яхты. Разинув рот, она озирала открывшееся перед ней великолепие. Да и Кингмен был явно доволен. Маркс постарался создать атмосферу медового месяца. Луиджи Стурчо, самый талантливый в мире дизайнер-проектировщик интерьера яхт, придал помещению отчетливые тона мужской сексуальности — вспышками оникса, замшей, темно-землистым мрамором, листовым золотом и дымчатыми зеркалами. Маркс внес в эту несколько пугающую атмосферу дух романтизма. Комната освещалась сотнями ароматических свечей, они отражались в зеркально-лакированном потолке; из настенных колонок лилась любимая мелодия Флинг, безбрежная кровать была застелена мехом шиншиллы и усыпана благоухающими тропическими цветами. Даже золотые козлы, охраняющие кровать, в дрожащем блеске свечей казались живыми.

"Ты сделал меня стыдливой и робкой. Неопытной девой. И все — в первый раз", — голос Мадонны сексуально дрожал, сопровождаемый ритмичным рисунком ударников, и наполнял комнату. Флинг улыбнулась — словам, свечам, зрелищу в целом. Шиншиллу она утром выбросит за борт, а теперь она может побаловать себя. Маркс всегда умел ввести ее в нужное состояние перед очередным снимком. Теперь он заразил ее духом первой брачной ночи.

Когда Кингмен привлек ее ближе к себе и свет свечей озарил ее прекрасное лицо, из Флинг вдруг улетучилась вся ее робость, как это всегда бывало, когда она попадала в привычную колею — свет софитов. Девушка-манекенщица в лучах прожекторов становится всем тем, чего вы от нее ждете. Она стала еще более грациозной, а главное — смелой в этой волшебной и в то же время привычной атмосфере.

Пальцы Кингмена мягко коснулись ее скульптурных плеч, и она выгнула шею и раздула ноздри.

— Моя богиня, — прошептал он, окутывая Флинг своими руками. Они медленно двигались в танце. Она почувствовала, как груди у нее становятся все больше и полнее с каждым прикосновением его рук, сердце бьется все чаще, когда он кончиком пальца обводит линии ее ослепительно прекрасного лица. Она положила голову ему на плечо — скорее, как ребенок, ищущий тепла и защиты, чем как сирена, заманивающая моряка в свои сети.

Она надеялась, что он не будет слишком торопиться. Это же их первая брачная ночь. Та ночь которую она так ждала и которая наконец наступила. Она готова была танцевать хоть до зари. Ей казалось, что именно сегодня они займутся любовью первый раз.

"Неопытной девой. И все — в первый раз". Для Флинг это было действительно — в первый раз.

Она вытянулась, высматривая их отражение в зеркале — одно тело с двумя головами и четырьмя руками. "До чего же мило", — подумала она и с улыбкой закрыла глаза. Словно колышущаяся на волнах красавица медуза. Или осьминог из океанской пучины, кружащийся под напев Мадонны. Почувствовав, как губы Кингмена коснулись ее лба, Флинг вдохнула аромат кубинских сигар и марокканского мускуса и спрятала лицо в его курчавых волосах. Он нашел ее полные губы. Все время в этом мире теперь принадлежало им двоим. Они слились в страстном поцелуе, означавшем начало их новой жизни, блаженной жизни вдвоем, вместе, навсегда. "Ничто и никогда не встанет между нами", — подумала она, следя за тем, как он развязывает тоненькую лямочку на ее плече. Шелковая тога упала у ее босых ног, оставив Флинг совсем обнаженной. Богинь не заботит проблема нижнего белья, и Флинг не была исключением. Она задрожала, когда его пальцы пробежались по ее позвоночнику, привлекая ее еще ближе. Ее голова упала вперед, благоухающие волосы каскадом рассыпались на его плече, а пальцы Кинга уже скользили по ее стройной спине, вдоль бедер, и там, где они касались кожи, бежали мурашки. Движения его рук гипнотизировали ее, его запах кружил голову, сводил с ума.

Когда он склонился перед ней, целуя и лаская таинства ее тела, она вдруг поняла, что сегодня в первый раз она действительно чувствует себя до конца счастливой. Он поднял ее, осторожно пронес через лабиринт свечей и уложил на их брачное ложе, на пугающе мягкий мех шиншиллы. Ее обнаженная кожа, ставшая еще чувствительней после дней, проведенных на солнце и соленом воздухе, задрожала от той серебристой шелковистости, в которую она погрузилась. Он нагнулся к ней, обхватил пальцами ее груди. Он дразнил ее соски прикосновением языка, покусывая их кончики зубами, пока они не нацелились прямо вверх, туда, где светилась мозаика из черепашьих пластинок и зеркал. Флинг издала слабый стон наслаждения — чтобы еще сильнее возбудить Кингмена. Она изнывала по нему, жаждала, чтобы он вошел в нее, чтобы они смогли принадлежать друг другу, но ей так же хотелось, чтобы он не спешил, растянул наслаждение — ведь они впервые занимаются любовью, потому что только сейчас это имело для нее реальное значение.

"И все — в первый раз". Она чуть не закричала от восторга, когда его пальцы проскользнули в ее влажность, ошеломившую его своей пылкой отзывчивостью.

— Ого, Флинг, — пробормотал он. — Я начинаю ощущать себя твоим мужем.

А ее женские мускулы непроизвольно сжимались и разжимались вокруг его пальцев. Застонав, она дотянулась до его руки и поднесла к губам, пробуя вкус собственного желания. Это благодаря Кингмену она научилась ощущать благоухание своего собственного тела, благоухание наслаждения, которое не упрячешь ни в один флакон.

А он все ласкал ее с уверенной искушенностью, играя на ее теле, как Страдивари на скрипке, — здесь прикосновение смычком, здесь щипок, пока наружу не прорывается стон и не рождается на свет его, Кингмена, любимая мелодия. Он слизывал капельки пота между ее грудями, осыпал ее непрерывным дождем поцелуев, его мужественно-резкие губы летали вверх и вниз по изгибам и ложбинкам ее нежного живота и бедер. Его язык закрутился в складках ее пупка, и она в ответ приподняла бедра. Он раздвинул их, и она позволила им свободно открыться. Тогда он протолкнул свои пальцы в нее еще глубже. Но только она открыла рот, чтобы закричать, он поцеловал ее, проникая своим горячим языком в ее открытый рот, пока их языки не встретились и ноги Флинг не опали, как теплое масло. Ей хотелось, чтобы он ощутил ее вкус. А он, предугадывая каждое ее желание, уже скользил губами вниз по ее телу. Она медленно изгибалась, пока его язык не оказался в самом интимном месте женского тела, потаенном убежище ее женской силы. Глаза Флинг закрылись, стон вырвался из капризного рта, и ее бедра, сомкнувшись вокруг него, со всей силой сжали его голову. Откинувшись на мех шиншиллы, она наконец кончила, содрогаясь в нем и вокруг него — мужчины, столь возлюбившего вкус силы.

Кингмен вырос над ней, вглядываясь в ее лицо, самое прекрасное лицо в мире, всю красоту которого не удалось еще уловить ни одному фотографу. Никакие объективы не могли ухватить выражение этих невинных глаз, такое сексуальное после того, как она только что кончила, подчинившись мужскому искусству Кингмена.

Когда его тело навалилось на нее, она ощутила шершавую фактуру его рубашки на своих сосках. Она чуть приподнялась, помогая ему снять рубашку, легко поцеловала его грудь и сжала рукой волосы, еще более курчавые и влажные от жары.

— Кингмен. — Она поймала его взглядом, в котором тлели остатки желания. — Я теперь твоя жена, и ты тоже должен раздеться.

— Да, но твоя нагота лучше моей, — чуть ли не с робостью сказал он своей богине.

— О, моя прелесть, — проворковала Флинг. — Ты красивее всех мужчин на свете.

Она мягко провела краешком покрывала из меха шиншиллы по его щекам и груди, затем расстегнула ремень и широко распахнутыми глазами следила, как он медленно расстегивает молнию брюк. Через минуту Флинг зашвырнула их на рога золотого козла. Они прислушались к словам песни, и ее пульсация проникла в них. Теперь Кинг тоже был обнаженным.

— Не хотите ли потанцевать, миссис Беддл? — спросил он тоном соблазнителя.

— Я думала, ты никогда об этом не попросишь, — засмеялась она и спрыгнула с кровати прямо в его объятия. Они плавно закачались под музыку, утопая босыми ногами в пушистом ковре.

— Это наш свадебный танец, Кинг, — прощебетала она.

— Точно, — ответил он хрипло. — И пусть кто-нибудь попробует помешать нам.

— Кинг, погляди. Вон туда, в зеркало. Мы танцующие. Взгляни на нас. — Голос у нее прямо-таки звенел от счастья.

— Возьми в ладонь, — прошептал он, — но только если хочешь.

Она с готовностью протянула руку, и он вложил в нее свое восставшее достояние — словно свадебный подарок.

— Да, — сказала она с нежностью. — Я всегда буду любить его.

Она держала его в руке, торопя и побуждая, пока он не проскользнул в нее, глубже, чем когда-либо раньше. Наслаждение пополам с болью и так было, пока она не открылась ему полностью. У нее перехватило дыхание. Никогда еще он не был таким огромным. Вглядываясь в ее стонущий рот, Кингмен мог безошибочно видеть себя самого в ней. Флинг же кружилась в водовороте полубессознательных, путаных мыслей и чувств.

— Ты меня ощущаешь? — Он сощурил глаза и ухмыльнулся. Они по-прежнему танцевали, двигаясь в такт музыке. В зеркале же не было ни женщины, ни мужчины. Зато было какое-то совершенно особое существо. Осьминожка.

Она застонала, и он издал стон вместе с ней. Связанные вместе, они издавали одни и те же звуки. Они были единым существом.

— Мне безумно нравится, как мы занимаемся любовью, — прошептала она. — Я люблю, когда ты получаешь удовольствие.

Голос у нее казался низким — на пределе слышимости.

Когда он продвинулся еще глубже внутрь ее, она обвила его одной ногой, похожая на гибкого манерного фламинго. Она как бы аккумулировала его в себе.

Глаза ее сомкнулись от их страстного объятия. Их губы таяли и сливались в один общий рот. С ясно ощутимым для нее желанием и чувственным голодом он продвигался в нее. Изумлял ее. Ее длинные руки оплетали его спину, по мере того как тела их ввинчивались одно в другое, и вот уже обе ее ноги поднялись и обхватили его. Он держал в руках ее твердые ягодицы, поднимая ее все выше, вгрызаясь в нее все глубже. Перенеся ее на кровать, он мягко опустил ее, все еще оставаясь в ней, пригибая ей колени к груди, так что ее лицо, ее груди и ворота в нее стали почти одним и тем же. Он двигался вперед и назад в ритме, мягко повторяющим удары волн о стройный корпус корабля. Ощутив, как она хочет его, Кингмен резко набрал темп и теперь уже работал, как мотор, вращающий винты его судна, как хорошо смазанный коленный вал, сотрясающий своими движениями корпус яхты.

— Да, Кингмен, — простонала она, впиваясь ногтями ему в спину, отвечая своим телом каждому его удару. Их гладкие влажные от пота тела бились друг о друга в древнейшем из ритмов, их дыхание становилось все чаще и чаще, короче и короче, пока она, как морская богиня, не поднялась, сильная и прекрасная, не перевернулась вокруг него и не оседлала его — сжала мускулистыми бедрами его туловище, ухватила его изнутри, контролируя его эрекцию. Она чувствовала, как его пульс стучит в ней. Она ухватила его за плечи, поднимая и опуская бедра, вовлекая его в каждое восхитительное движение. Флинг еще видела, как глаза его закатились, рот распахнулся в крике наслаждения, а затем сама ослепла от нестерпимого блеска, пронзенная изнутри. Взлетев на гребень одной и той же волны, они отпали друг от друга в конвульсии страсти, такой пламенной, что она не помнила цвета его глаз, только теплый цвет их общей любви.

Когда он впал в дрему, все еще оставаясь в ней, она наблюдала за ним сверху, как львица. Она будет защищать его. Она будет заботиться о нем. Все, что от него требуется, — это любить ее. Она никогда не допустит, чтобы что-то или кто-то встал между ними. Она хочет владеть им так полно, чтобы он дышать не мог без нее и не мог думать ни о ком, кроме нее. Она даст ему все, что способна дать.

— Кингмен, я люблю тебя, — продекламировала она свое заклинание.

— И я тебя люблю, Флинг, — сказал он нежно.

— "Как в первый раз", — выводил голос Мадонны.

Слезы любви и наслаждения заструились по лицу Флинг. Все-таки живет где-то Синяя Птица удачи, посылающая счастье.

Позже этой же ночью Флинг послала взволнованную телеграмму Фредерику. Кингмен послал телеграмму Другой, но самое большое и подробное послание отправил Гарсиа — Сьюки.

На этой же неделе в Нью-Йорке доктор Корбин поинтересовался у всех заинтересованных сторон, из тех, что числились у него в пациентах, что они думают об этом браке.

Другая ответила: "Я не нуждаюсь в мачехе".

Энн Рендольф Беддл тихо сказала: "Некоторые женщины ради денег готовы пойти на все", — и заплакала.

Тенди пришла в дикую ярость, швырнула пепельницу через комнату, прежде чем выкрикнула, брызжа слюной, что "это нехорошо, гадко, белая рвань, сукин сын. Карниэбблово отродье! Посмотрите еще, он меня позовет, помяните мои слова! Как только он будет дома, он снова захочет меня!"

Миллионы женщин, не посещавшие доктора Корбина, тоже, наверное, могли бы много чего сказать о Миллионере, женившемся на Манекенщице, но они, прежде чем обсуждать это, почему-то понеслись скупать духи "ФЛИНГ!" и пену "ФЛИНГ!". Возможно, они решили, что нечто сладострастно-волнующее, какой-то особый ингредиент в аромате и ИХ сделает более желанными. Может быть, нанеся мазок духов "ФЛИНГ!" за ухом или в ложбинке между грудей, и они добьются того, что какой-нибудь мультимиллионер рванет в море на своей яхте, украдет их с далекого тропического острова и женится на них! Если однажды это уже произошло, то почему не может повториться? Миллионы американок брызгали одеколоном "ФЛИНГ!" на свои подушки перед сном, после того как услышали, что нью-йоркский финансовый магнат сделал Флинг, манекенщицу, своей женой на ладье любви где-то на экваторе, в самом центре Земли. Это была самая романтическая любовная история за многие-многие годы, чтобы о ней можно было сразу позабыть.

Штурмхоф

Невеста, пробудившись, сладко потянулась в укрытой красным дамастом постели, похожая на редкостно красивую представительницу семейства кошачьих. Копья солнечного света пробивали тяжелые портьеры на двадцатифутовых окнах, светлыми пятнами расцвечивая и без того яркие восточные ковры в темной, по-королевски роскошной комнате. Один луч упал прямо на бронзовую статуэтку смеющегося фавна. Невеста насмешливо подумала, что это, видимо, намек на то, что происходит. Предыдущим вечером состоялась скандальная свадьба, которая наверняка шокирует большую часть цивилизованного мира.

Невеста выскользнула из-под смятых красно-атласных покрывал и набросила на себя халат из невероятно гладкого китайского шелка. Не желая будить сладко спящего супруга, невеста на цыпочках прокралась в ванную комнату, чтобы оценить степень ущерба, нанесенного ее нежному лицу во время бурной брачной ночи и освежиться раньше, чем проснется ее вечно возбужденный, сверхсексуальный супруг.

Щелкнул выключатель, и ванная комната превратилась в музей всех красок мира. В дымчатых позолоченных зеркалах отразились стены из бронзы и оникса, голубая лазуритовая раковина, золотая филигранная арматура и наполненная водой глубокая малахитовая лохань, которую вполне можно было назвать небольшим плавательным бассейном. Невеста подумала, что если она воспользуется всеми этими роскошными удобствами, то ничего с ними не случится. Здесь, в Штурмхофе, было все, о чем только может мечтать девушка. Жар и прохлада, снующие туда-сюда слуги, а из окна виднеются дома совершенно музейного вида. А драгоценности! В огромном количестве и такого размера, что еще чуть-чуть, и они бы вышли за грань хорошего вкуса. Денег — больше чем можно себе представить. И любящий, нежный муж. Да, невеста оказалась поистине счастливицей, только вот закавыка: новоявленная баронесса Фредерика фон Штурм вообще не была женщиной. Фредерика, бывший "Фред-от-ТриБеКи", была Фредериком, самым искусным косметологом и стилистом Нью-Йорка, сумевшим пленить фантазию немецкого промышленника-миллиардера, барона фон Штурма.

Фредерик трансформировался во Фредерику по настоянию барона Вильгельма Вольфганга фон Штурма. А что Вольфи захотел… то Вольфи и получил. Вольфи пора было обзаводиться ребенком, чтобы исполнить соответствующие пункты родового наследственного права. Фредерик не имел ничего против того, чтобы наряжаться в женские платья, сшитые лучшими парижскими кутюрье — Кристианом Лакруа, Клодом Монтана или Карлом Лагерфельдом. Он всегда сочетал в себе красоту обоих полов, и легкого мазка теней, губной помады и румян хватило, чтобы превратить его в красавицу-баронессу. Ни разу в жизни он не брился. Недостаток полового гормона был присущ ему от рождения, и последующая взрослая жизнь ничего нового в это не привнесла. Он являлся тем, кем ему суждено было быть.

Фредерик понимал, что не всегда легко будет оставаться баронессой, но сейчас это означало исполнение всех его желаний. Принц его мечты, нежданно-негаданно появившись, спасал его от жизни, наполненной случайными и безымянными сексуальными партнерами, и кто знает, может быть, вырвал из рук какого-нибудь сексуального маньяка. В век СПИДа, перед лицом новых и новых смертей от этой страшной болезни, ходить в женском платье, чтобы осчастливить Вольфи, — это была еще маленькая плата. Ба, а ведь он в этом замке действительно был ЗОЛУШЕНКОМ! И если ему потребуются туфли на высоких каблуках, в его распоряжении целая кладовая, забитая хрустальными башмачками от Чарлза Джордана.

Штурмхоф — Подворье Бурь, разместившийся, как орлиное гнездо, высоко в Баварских Альпах, действительно был замком из волшебной сказки. Со своими стрельчатыми башенками, бойницами, крепостными валами и донжоном, родовое жилище фон Штурмов неясно вырисовывалось над пропастью на вершине горы в глубине Шварцвальда.

Впервые проехав по бесконечно петляющей горной дороге к расположенному к югу от Штутгарта замку, служившему родовым гнездом для нескольких поколений баронов и князей фон Штурмов с 1781 года, Фредерик странным образом ощутил себя дома и среди близких. Ну конечно, замок походил на ВОЛШЕБНОЕ КОРОЛЕВСТВО "ДИСНЕЙЛЕНД"! Он был просто ошеломлен, когда лакеи и слуги в зеленых ливреях выстроились на ступеньках лестницы, приветствуя их, как это могли бы сделать МИККИ-МАУС, золушкина крестная-фея и ГУФИ, преувеличенно весело махавшие всем гостям своего королевства. И если бы сейчас кто-то попытался пробудить его от этого волшебного сна, разрушить очарование, превратить его "деймлер" в тыкву, он бы оставил от этого нахала груду черепков.

От утреннего холода Фредерика начала бить дрожь. Пол из оникса студил ноги. Он прошлепал назад в роскошные свадебные апартаменты барона, которые он делил с ним прошлой ночью. Даже никогда ничему не удивлявшийся Фредерик был как молнией сражен предложением Вольфи вступить с ним в законный брак и получить благословение от священника в часовне замка Штурмхоф. Какая бы страсть ни соединяла их воедино, все равно два мужчины не в состоянии произвести на свет младенца — а именно этого требовал от Вольфи мультимиллиардный фамильный контракт: барон представлял богатейшее семейство Европы. Тут уж не играло роли, насколько искусно Фредерик будет носить женские платья и скольким простакам заморочит головы — мать-природу не обманешь. У Фредерика задрожали ноги — и вовсе не от всепроникающего замкового холода. Ему вдруг захотелось, чтобы Вольфи проснулся.

Почему сказка о ЗОЛУШКЕ заканчивается свадьбой? А что было на утро ПОСЛЕ свадьбы? Может быть, девушка проснулась перепуганная, ощущая себя чужой в спальне принца, одинокой и неприкаянной? А может быть, она послала за веником и велела поймать для себя несколько кухонных мышей, чтобы чувствовать себя хотя бы чуть-чуть как дома? Фредерику неудержимо захотелось принять Е-таблетку. Что он может сделать? Позвонить слуге, чтобы тот принес ему пару интеллигентских "колес"? Он ведь даже не говорил по-немецки. "ГУТЕН МОРГЕН" — единственное слово, которое он знал. Вся набросанная Вольфи схема была не менее сумасшедшей, чем проекты его дальнего предка, сумасшедшего короля Людвига II Баварского, который соорудил для вагнеровских опер частную сцену в подземном гроте и в одиночку наслаждался представлениями, плавая по подземному озеру у Линдерхофа в пышно разукрашенной ладье и в окружении лебедей.

Фредерик грациозно прокрался к окну, собранный и ловкий, голубой, как сиамский кот, с которым постоянно сравнивал его барон. С тревогой размышляя над этой двусмысленной аналогией, он стоял у больших двустворчатых дверей, не решаясь отправиться в путь по мириадам коридоров и лабиринтам галерей, где два добермана, Германн и Гессе, патрулировали украшенные гобеленами холлы и пещерообразные гостиные. Вчера Вольфи смеясь показал ему Собачью Гостиную, где художник восемнадцатого века изобразил собачьи конуры, среди которых располагались и настоящие, так что охотничьи псы не раз расшибали себе носы, проносясь по ошибке в нарисованные домики. Такой шутовской реализм, не имевший отношения к искусству, ясно характеризовал грубые нравы, присущие фон Штурмам два столетия назад. Фредерику оставалось надеяться, что сейчас речь идет не об очередной тевтонской шуточке, только теперь в аристократическом и декадентском исполнении, и его, Фредерика, нос останется цел.

Ну отчего Вольфи никак не проснется? Фредерик не отрываясь смотрел на его орлиный патрицианский профиль и обветренную кожу, лицо человека, который осень проводит в собственных лесах, травя оленей, а летом — в Коста-дель-Соль. Фредерик с сожалением глядел на своего загадочного барона. Он спас Фредерика, защитил его и занимался с ним любовью, будто имел дело с одним из своих художественных шедевров. Но Фредерик не хотел становиться всего лишь одним из трофеев барона, одним из оленей, сотни рогов которых украшали замковые стены. Перед входом в фамильную часовню в камне было выгравировано семейное изречение фон Штурмов: "Безумство наших утех искуплено нашим животом, положенным на благо коммерции и права". Вчера на свадебной церемонии в часовне с ее витражами и фресками восемнадцатого века, изображающими религиозные сцены, Фредерик стоял у алтаря, а хор мальчиков из городка Штурмбах, исполняющего ныне роль лена фон Штурмов и являющегося собственностью барона, пел а капелла псалмы из гимна "КАРМИНА БУРАНА" Карла Орфа.

На Фредерике был простой костюм от Карла Лагерфельда, работавшего на фирму "Шанель", серый с зелеными бархатными отворотами и платиновым фонштурмовским орлом на одном из них: расправленные крылья слепят бриллиантами, и тело птицы — из безупречного изумруда фон Штурмов. Простая черная художественная шляпа, прикрытая полупрозрачной вуалью, дополняла туалет. Обмена кольцами не было, только обещания до гроба любить друг друга. А он-то думал, что ему придется одеться в ЛЕДЕРХОЗЕН или какой-то там баварский костюм, чтобы угодить барону. Это был бы грандиозный маскарад! Хорошо, что кольца не оказалось. В самом деле, как можно вручить обручальное кольцо другому мужчине?

Когда утренний свет, пробивающийся в комнату, стал ярче, лучи его сфокусировались на свертке, которого накануне здесь не было. Фредерик с бьющимся сердцем двинулся к зеленой коробке с золотой лентой и украдкой глянул на карточку, от которой пахло бароновским одеколоном с его густой примесью восточных специй. "Моей душке Фредди в нашу свадебную ночь. Вольфи". Фредерик торопливо вскрыл коробку и нашел внутри две коробки поменьше. Одна была бархатная и порядком потрепанная, антикварный футляр для ювелирных изделий, другая — обернута в глянцевую серую бумагу и перевязана серой лентой, запечатанной печатью фон Штурмов. Которую первую? Он схватил ту, что побольше. Внутри была кожаная папочка в золотой изящной рамке, в которую была вложена страница из книги. Золотыми буквами, выгравированными на кожаной обертке, было написано: "Фредди от Вольфи в нашу свадебную ночь". На обратной стороне стоял штамп: "ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ. Б.Р. РЕДМАН. ПРЕДИСЛОВИЕ К "ТЫСЯЧЕ И ОДНОЙ НОЧИ". Фредерик прочитал про себя:

"Это мир буйного пиршества всех чувств: зрения, слуха и обоняния, наслаждения фруктами, цветами и драгоценностями, вином и сладостями, упругой плотью, как мужской, так и женской, красота которой обязательно бесподобна. Это мир рискованных любовных похождений… амурная история прячется за ставнями каждого окна, каждый взгляд из-под чадры рождает на свет интригу, а в руке каждого слуги или служанки таится благоухающая записка с обещанием скорого свидания… Это мир, в котором ни одно влечение не безумно настолько, чтобы оказаться неисполнимым, и никогда не знаешь, что принесет день грядущий. Мир, в котором обезьяны могут оказаться соперниками мужчин, а мясник может заполучить руку дочери шаха; мир, в котором дворцы делаются из алмазов, а троны вырезаются из цельных рубинов. Это мир, в котором удручающе обязательные правила обыденной жизни самым восхитительным образом приостанавливаются, в котором индивидуальной ответственности не существует в принципе. Это мир легендарного Дамаска, легендарного Каира и легендарного Константинополя… Короче, это мир вечной сказки — и нет никакой силы сопротивляться ее обаянию".

Б.Р. Редман. Вступление к "Тысяче и одной ночи" (1932).

Глаза Фредерика затуманились. Барон понял иронию и магию их волшебной сказки! Барон понял. Переполненный страстью и чувственностью, Фредерик открыл маленькую бархатную коробочку. Внутри лежало тяжелое золотое кольцо-печатка с баронским гербом. Мужское кольцо. Подарок мужчины другому мужчине! Он надел перстень на палец. Голова Фредерика была охвачена пламенем, чувство благодарности, любовь и желание переполняли его, слезы застыли на его неестественно высоких скулах. Он поцеловал барона в сомкнутые веки и скользнул в постель, пристраиваясь поближе к барону, возвращаясь на свое законное место героя волшебной сказки. Не оставалось ни секунды на дальнейшие размышления, — нужно было пробудить барона ласками и хранить затем их сказку до конца.

Барон улыбнулся, просыпаясь. Он, казалось, был порядком ГЕШМАЙХЕЛЬТ[1] неожиданной нежностью Фредерика.

— А-а, МАЙН ЛИБЛИНГ, — сказал он своей красивой жене.

— Ага, — вздохнул Фредерик. — ГУТЕН МОРГЕН!