Сладость мести

5

Центр Нью-Йорка, 1990 года

Флинг оперлась изящным локотком о спинку сиденья такси и поправила чулок.

— Фредерик, не глотай эту дрянь, это же сущая погибель для тебя.

— Только не надо дуться, детка. Тебе не нужны наркотики, ТЫ их и не употребляешь. Но уж коли я взялся сопровождать тебя на один из твоих триумфов и рискую своей короткой, но похотливой жизнью, находящейся в руках какого-то арабского террориста, охотящегося за партией "индия-500", я имею право, пусть на самый маленький, но экстаз.

Происходило это спустя два месяца после презентации "ФЛИНГ!", заполнившей страну волнами аромата.

Таблетка, которую Фредерик сунул в рот с такой легкостью и так небрежно, будто речь шла об аспирине "Байер", представляла из себя круглую белую пилюлю. Этот "ДИСКО-БИСКВИТ" обеспечит Фредерику эйфорическое ощущение парения над безымянной толпой конвульсирующих тел, бьющихся в такт первобытным ритмам. Одна таблетка — и он на целый час унесется из действительности, в мир отрешения от всего неприятного, в мир красоты и чувственности. Это был его, Фредерика, способ выжить в этом грубом, несовершенном мире. И когда пришло время отправиться на дощатые подмостки танцевального клуба со своей лучшей подружкой, "девушкой момента", моделью месяца, входящей в десятку лучших манекенщиц мира, единственным человеком, способным сравниться с Фредериком по своей яркости и экстравагантности, он и прибегнул к этому средству.

В течение часа после этого не будет иметь значения, кто он — парень, девушка, звезда или красивейший из гермафродитов-стилистов Нью-Йорка. Ничего не будет существовать, только Флинг и Фредерик, две лучшие подружки, две компаньонши в бизнесе, танцах и модничанье в окружении толпы прочих манекенщиц и манекенщиков. Ничего не будет видно в тумане его Е-таблетки, только скрещенье прожекторов, в котором стирается все недоброе, некрасивое и просто занудливо-критическое. Фредерик любил свои маленькие магические пилюли. Никакого похмелья, как это бывает от крепких ликеров, которые он благоразумно не пил. А эти таблетки изготовлялись незаконным образом в лаборатории одного из привилегированных университетов и, судя по всему, относились к разряду сильнодействующих. Пребывая в экстазе, можно не иметь ни единой мысли в голове, и это блестящий способ стереть из памяти все, что было предыдущей ночью.

В такси, благоухающем своим собственным ароматом старых нестираных носков и мускуса, они промчались по Десятой авеню в направлении Двадцать седьмой улицы к "Саунд Фэктори" — "Звукофабрике", популярнейшему месту сборищ начинающих моделей.

— Пожалуйста, помедленнее, Хусейн, — закричал Фредерик: они с Флинг прямо-таки подскочили на заднем сиденье, когда машина угодила в какую-то выбоину на дороге.

— Меня зовут Измаил, — обернулся к ним с белозубой улыбкой шофер, болтая головой на манер бесноватого из фильма "Изгоняющий дьявола". — Вы, случаем, не та самая девушка с рекламы духов? — спросил он, окатывая пассажиров на заднем сиденье ароматом арабских специй.

— Гони потише, Измаил, мы сломаем шею на одном из этих ухабов, — скорчил гримасу Фредерик. Флинг только хихикнула, когда их вновь подбросило. Коленки девушки взлетели к подбородку, а в следующую секунду ее швырнуло на Фредерика.

Десятая авеню к югу от Вестсайда — западной части Нью-Йорка — напоминала Ливан времен войны: растрескавшиеся мостовые, груды мусора, вонь из кузовов грузовиков, паркующихся в заводских ангарах по соседству с пустыми, облезлыми складами, и жуткая тишина остановленных на ночь фабрик. Эта удручающая картина преследовала их по пути к клубу, расположенному всего лишь в квартале от Нью-Йоркского торгового причала.

На этой улице, оставлявшей впечатление только что пережитой бомбардировки, и находилось заведение. У дверей его, как всегда, стоял Джоуз, знаменитый в городе швейцар, обладавший силой, подобной силе лишь другого знаменитого вышибалы-швейцара Марка, охранявшего двери 54 студии в лучшие ее времена. Во власти Джоуза было впустить или не впустить хорошеньких девочек, мальчиков или хорошеньких гермафродитиков в рабочий пакгауз, превращенный ныне в дансинг. Перед одними он широко распахивал двери, других же ждало разочарование. Когда его наметанный глаз Цербера засек гибкий силуэт Флинг, героини городского центра и городских окраин, и ее не менее красивого дружка, он отцепил бархатный канат, даже не спрашивая восемнадцатидолларового билета за вход в этот поп-рай. В этом, ином мире смазливая публика, как знал Фредерик, никогда ни за что не платила.

— О, браво, Флинг! — лишь покосился на нее Джоуз, распахивая дверь в пространство, наполненное звуками диско. Ослепительная парочка, прежде чем слиться с толпой, окинула ее взглядом.

Сегодня была грандиозная ночь — Ночь Моды на "Звукофабрике", и все были красивы — исключая тех недомерков, что слонялись снаружи, у дверей клуба.

И тут же громовые звуки обрушились на этот блестящий дуэт. "Блэк Бокс" шпарил песенку "Все, все!", колонки грохотали, и, действительно, почти ВСЕ были здесь. Жаркую тьму рассекал лишь луч одного прожектора, бегающий туда-сюда по трехъярусной танцевальной площадке — единственная возможность понять, кто рядом, кто на кого положил глаз, кто уже затаился, готовый в любое мгновение наброситься на жертву — жертву своей сексуальности или своих галлюцинаций.

Фредерику не требовалось даже поворачивать голову, он и так знал: все взгляды прикованы к Флинг, только что снявшейся для обложки "Уименз" в специально созданном модном платье Кристиана Франсуа Рота, названном "платье-деньги", и так и прибывшей на танцы. Даже для девяностых годов, озабоченных больше всего проблемами окружающей среды, это платье оказалось сенсацией и произвело истинный фурор, приковав всеобщее внимание к молодому дизайнеру. Хотя платье воспроизводило однодолларовую банкноту, Флинг в своем мини-наряде "Я вся как на ладошке" с Джорджем Вашингтоном и лозунгом "Именем Господа, в которого веруем" на пышной груди тянула не меньше, чем на миллион баксов.

Фредерик кинул взгляд на свою лучшую подружку и удостоверился, что остальные девушки, столпившиеся вокруг нее, не собираются рвать в клочья это платье, чтобы получить сувенир. Завтра оно должно благополучно вернуться в демонстрационный зал ателье Кристиана Франсуа Рота и там ждать своего покупателя. Сегодня утром, когда Флинг облачилась в это платье, Фредерик терпеливо стоял в сторонке и был всевидящим оком для Флинг, ослепшей от заградительного огня фотовспышек. Фотографии будут что надо! Вот Флинг с Кристи Терлингтон и Линдой Эвангелиста. Вот она обнимает и целует в щеку Наоми, хорошенькую чернокожую фотомодель, удостоившуюся мимолетного внимания Сильвестра Сталлоне. Все запечатлено для вечности в серии снимков, которые в ближайшее время появятся в ярких журналах с глянцевой бумагой.

Общий вздох восхищения вырвался у зала: напев классической скрипки из прелюдии к хиту Мадонны "Мода" усилился, подхваченный голосами, и загремел под сводами бывшего пакгауза. Толпа обожала эту песню — свой национальный гимн. Танцующие вскинули вверх лица, прислушиваясь к грохоту ударников и басам, похожие на собак, смотрящих на луну.

Фредерик закатил глаза и провел языком по губам, а бедра его начали раскачиваться в такт музыке.

Флинг стала подпрыгивать вверх и вниз, как в игре в "классики", удивительно не вписываясь в пульсирующий сексуальный ритм Фредерика.

Она лишь мило улыбалась, когда толпа кричала "Браво!" и аплодировала ей. Публика была в экстазе: где еще в Нью-Йорке можно увидеть подобное шоу с фотодивой, сошедшей с обложки "Уименз", а еще раньше украсившей собой обложку "Воуг", которая — о, небеса! — танцует и смеется с ними вместе и трясет головой в такт песенке "Мода"? Казалось, сама Мадонна появилась в этом тусклом, темном клубе.

Тем временем громкость колонок увеличили.

"Расслабься!" — взывал голос Мадонны, и Флинг расслабилась. Вся ее природная робость куда-то испарилась, словно она вдруг перенеслась туда, где ей всего приятнее и спокойнее — в мир фотовспышек и телекамер, где она точно знает, что и как ей делать.

Глаза ее засияли, крылья носа затрепетали, щеки разрумянились, и она на пару с лучшим другом, почти неотличимым от нее, хлопала ресницами, паясничала, кружилась, смеялась и важничала, как и полагается фантастически красивой девушке.

Все в зале глядели только на Флинг и Фредерика, только на них.

"Расслабься, поза — это блеф", — повторяли два прекрасных создания вслед за Мадонной, и толпа аплодировала им.

"Мода, мода, мода!" — подпевала толпа Мадонне, кричала и хлопала в ладоши.

Флинг — в Моде! Они были так захвачены танцем, что не заметили, как в клуб ввалилась компания, явно из верхней части города. Они слишком сильно и без остатка погрузились в свой нарциссизм, смакование поз и упоение ритмом, чтобы что-то еще и видеть.

Они даже не почувствовали, как эта причудливая процессия прошествовала в клуб на манер фаланги, а потом молча стояла и наблюдала. Особенно напряженно разглядывал танцующую публику человек в центре фаланги, ибо он по природе своей был зритель, один из тех, кто никогда ни в чем не участвует, только наблюдает. Так безопаснее. А у всей его компании на лицах было то холодное и натянутое выражение, которое обычно свойственно людям, посещающим этот клуб инкогнито, тем, для кого знакомство с трущобами — разновидность спорта.

Для барона Вильгельма Вольфганга фон Штурма невозмутимость являлась таким же обязательным атрибутом, как и его модный английский костюм, и он постоянно что-то высматривал. Вот и сейчас его глаза, не отрываясь, следили за двумя очаровательными молодыми созданиями, принимающими в танце такие спокойные, отстраненные позы, что они невольно напомнили ему о его коллекции художественных декоративных скульптур. Девушка казалась просто сногсшибательной, ее красота — безупречной, а вот другой… У него ощущалась какая-то изнеженность и решимость в позах и одновременно крепость мышц в длинном поджаром теле. На нем были черные джинсы "леви-501", шелковая куртка от Армани. Короткие волосы зачесаны назад, и, хотя кружевной стоячий воротник был расстегнут до пояса, сторонний наблюдатель не мог быть до конца уверен, что перед ним мужчина. Взгляд барона исследовал снизу доверху бесконечно длинные ноги Флинг, затем скользнул выше, выше, к гибкой шее, к безупречно очерченному лицу — на нем застыло выражение восторга, прямо-таки сексуального экстаза. Потом внимание барона переключилось на женственные черты лица Фредерика и его двусмысленно изогнутый торс.

— Какие красивые! Как они милы! Нужно с ними познакомиться. Нужно забрать их отсюда и увезти с собой, — шепотом сказал барон, продолжая наблюдать.

Поскольку в "Звукофабрике" не подавали ликеров, свита барона уже через полчаса стала высказываться за то, чтобы сняться с места и отправиться в верхнюю часть города, в более цивилизованный и более отвечающий их вкусам частный дансинг-клуб "ЗА СТОЙКОЙ". Это заведение оказалось единственным местом, приглянувшимся барону во время пребывания в Нью-Йорке, куда он приехал для того, чтобы присмотреть за сохранностью фамильной коллекции фон Штурмов, выставленной в Метрополитен-музее… а может быть, заодно купить компанию "Блэк".

— Поедем в наше любимое местечко, выпьем шампанского, станцуем под зажигательные латинские ритмы, всласть посидим в удобных кожаных креслах, — сказал барону на ухо председатель "Блэк".

Барон колебался. Он был большим ценителем и коллекционером всего прекрасного, и эта юная парочка его просто очаровала. Понаблюдать за ними — чем не достойный финал прожитого дня. Барон взглянул на девушку в долларовом платье с улыбкой, в которой сквозили дойчмарки и доллары, доллары, доллары. Ее нужно обязательно взять с собой. Знаменитая манекенщица должна оказаться в обществе барона-миллиардера.

"Джинджер, Фред и Джин Келли — эти танцевать умели", — голос Мадонны уже напоминал хрип, толпа на подмостках обезумела, Фредерик был в полном экстазе.

— Дитер, — начальственно произнес барон. — Пускай они к нам присоединяются.

Дитер слушал, улыбаясь. Все люди "Блэк" улыбались, когда улыбался барон.

Изможденная танцем толпа аплодировала Флинг и Фредерику. Чуть не половина звезд подиума, собравшихся здесь, стали таковыми благодаря Фредерику, но сегодня звездой была ФЛИНГ, и всем на "Звукофабрике" это было ясно, как Божий день. Но Флинг была уже озабочена тем, чтобы вернуться домой до звонка Кингмена, и Фредерик поневоле озаботился тем же самым.

Для всех, кто более менее представлял ситуацию в международных финансах в начале девяностых, кто имел хоть малейшее знакомство с парнями ив Европы, раскупавшими на свои миллиарды евродолларов старушку Америку, не было сюрпризом встретить барона фон Штурма, обладателя одного из крупнейших состояний в Европе, на Пятой авеню и Уолл-стрит, вдалеке от фамильных замков. Утренний выпуск "Файненшнл таймс", например, оповещал своих читателей, что WWVS, одну из компаний барона, запросил о помощи гигант розничной торговли — универмаг "Блэк" с Пятой авеню, оказавшийся на грани банкротства. Председатель его правления, на редкость милый парень, внезапно обнаруживший у себя в родне выходцев из Германии, на последние средства из бюджета компании составил удивительно разнообразную и бурную программу пребывания в Нью-Йорке барона и его свиты. В эту свиту, между прочим, входила Линн Маньюлус, живая легенда мира моды, дочь неувядающей Мисс Марты, известной в своих кругах не меньше, чем Эсте Лаудер в мире косметики.

С Линн и ее матерью барон познакомился лет двенадцать назад в разгар летнего сезона в Париже. Гостиницы были переполнены, и он с баронской щедростью предоставил в их распоряжение свой номер-люкс в отеле "Риц". Сейчас своим цепким взглядом Линн уловила, что барон смотрит на девчонку, резвящуюся в долларовом платье — последней модели из коллекции предыдущего протеже Линн. Она прокричала фон Штурму сквозь гром и грохот диско-музыки:

— Это модель Кристиана Франсуа Рота, о которой я вам уже рассказывала. "Деньги", платье-деньги. Изумительный наряд! Я попрошу его сделать платье-дойчмарку, если вы захотите. — Она кричала так громко и с таким энтузиазмом, что сама вдруг испугалась, не лопнули ли у барона барабанные перепонки.

Тот в ответ моргнул раз десять — своего рода диско-вариант азбуки Морзе. Сквозь гром и грохот она лишь уловила слова: "…встретиться с ними"

Линн изящно пробралась через сборище танцующих, проявив при этом недюжинную решительность и ловкость, и совершенно неожиданно появилась в поле зрения Флинг. Маленькие ручки Линн сомкнулись в нежном объятии вокруг новой звезды.

— Пойдем, познакомлю вас с человеком, который, возможно, уже завтра станет новым хозяином "Блэк", — говорила она, проталкивая Флинг и Фредерика через толпу.

— Барон, хочу познакомить вас с долларовым платьем, — сказала она и показала на Флинг. Та еще тяжело дышала после небольшого сеанса ритмической гимнастики: полные груди вздымались, вырываясь поверх сурового лика Джорджа Вашингтона, а в расселине между ними сверкали бисеринки пота.

Фредерик внимательно следил за утонченным, изящным джентльменом, который взял Флинг за руку и поцеловал воздух над ее пальцами. Затем легким наклоном величаво посаженной головы барон приветствовал Фредерика.

— Здесь чертовски шумно, я даже не расслышал, звякнул он своими тевтонскими шпорами или нет, — прокричал Фредерик Линн. Он не поверил глазам своим, увидев, как Флинг делает реверанс. Бедная милая Флинг, получив представление об этикете в своей несчастной школе Тела Христова, делает реверанс перед делягой бароном, ввалившимся в жаркую и потную дискотеку в черном костюме!

— Ну, ты даешь, Флинг!

Этот мужчина был старше Кингмена, определенно старше, но также чрезвычайно красив.

"Какой-нибудь барон-разбойник, голову даю на отсечение", — подумал Фредерик. В такие моменты, как этот, на него накатывала ревность. Иногда, редко…

Он почувствовал, что Флинг потянула его за рукав.

— Мне нужно уйти отсюда. Мы сделали все, что надо было сделать. Хорошо бы теперь домой, а? На наряд все уже успели посмотреть, — прокричала она, сложив руки рупором и приставив к уху Фредерика.

— О, Флинг! Как ты можешь так поступать со мной?.. Именно тогда, когда мы начали ловить кайф! — Фредерик почувствовал, что у него начинает портиться настроение.

— Фредерик, ну, пожалуйста, Кингмен должен позвонить. — Флинг включила все свое обаяние, а на крайний случай приберегла слезы: Фредерик этого не переносил. — Не могу же я уйти отсюда одна? Тебе следует проводить меня домой.

Ее широко поставленные глаза смотрели на Фредерика, как два голубых озера, в которых он всегда непременно тонул.

Своим орлиным носом барон моментально учуял, что ему подворачивается шанс. Вечер обещал быть интересным — во всяком случае не менее интересным, чем покупка нового универмага.

Флинг послала несколько воздушных поцелуев публике и пожелала спокойной ночи столпившимся вокруг нее хорошеньким девушкам; смех ее звенел, как серебряный колокольчик.

"Очаровательно", — подумал барон, наблюдая, как парочка прощается с поклонниками. В это мгновенье они напоминали детей семейства ван Траппов из фильма "Звуки музыки", покидающих взрослую вечеринку и отправляющихся в спальню, где их разденут и уложат в кроватки.

— У меня здесь машина, позвольте вас подбросить.

На этот раз Фредерик готов был поклясться, что действительно слышал клацанье тевтонских шпор. Пробираясь вслед за бароном к выходу, Фредерик взял Флинг за руку и прошептал ей на ухо:

— Интересно, как полагается обращаться к баронам в постели?

— Вероятно, "ваше баронство", а как же еще? — хихикнула Флинг.

— В клуб "За стойкой", Ганс, — скомандовал барон шоферу в ливрее, вводя его в курс программы отдыха на остаток ночи. Назревала большая потеха. Флинг, Фредерик и барон-разбойник и миллиардер. До чего же хорошо, что универмаги не работают! Подумав об этом, Фредерик приготовился бодрствовать до утра.

— О, нет-нет-нет! — Флинг упала на оленью кожу заднего сиденья и до подбородка закуталась в мех шиншиллы. — Мне нужно было оказаться дома еще двенадцать минут назад. О, Господи!

Глаза Фредерика пошарили по заднему сиденью, и он почувствовал, как к его экстазу примешивается легкая паника. Оглядевшись, он увидел электронные часы, вделанные в пульт управления из полированного дерева. Это была не машина, это был голубой сон немецкого механизма.

"И все равно, через двенадцать минут она превратится в тыкву, — подумал он с сожалением, чувствуя, как в нем поднимается раздражение. — Почему Флинг надо прерывать нашу общую вечеринку?" — спросил он сам себя. Его все сильнее захлестывала обида — состояние души, которое никак нельзя было списать на его "диско-бисквит".

Что-то чудесное должно было произойти этим вечером — но не происходило. Фредерик тяжело рухнул на сиденье рядом с Флинг — та по-прежнему тянула его за рукав, ныла: "Кингмен, Кингмен", — и несуразно заламывала руки, словно пыталась найти с ним общий язык, перейдя на азбуку для глухонемых.

Фредерик медленно закипал. Он не мог и не хотел понять, почему Флинг не хочет продолжить вечеринку хотя бы до рассвета. Зато, по-видимому, ее хорошо понял барон.

— Тогда сразу домой, моя дорогая. — Голос барона прозвучал неожиданно мягко и подкупающе естественно. Он положил одну руку поверх другой и молчал. Можно было подумать, что его с детства приучили не показывать на людях своего разочарования.

"И это называется лучшая подружка, — подумал Фредерик. — Г…о бесчувственное, а не подружка. Перед ней один из богатейших, элегантнейших и красивейших мужчин мира, он ухаживает за ней… он холост, черт возьми! И она намерена все это бросить коту под хвост и умчаться домой чтобы всю ночь с трепетом ждать, не позвонит ли ей ее женатый кобель!" Фредерик, чья запутанная и далекая от чистоты родословная имела своим побочным результатом его потрясающе красивую внешность, и посадкой, и всем своим точеным лицом демонстрировал разочарование. Он сейчас походил на скорбящего серафима. Она отмахивается от холостого миллиардера-барона! А заодно от его замка в Баварии, завешенного раритетами и бесценными произведениями искусства, от единственно твердой валюты в эпоху, когда деньги все быстрее превращаются в мусор.

Всю эту информацию ухитрилась ему выложить Линн Маньюлус, пока кортеж из трех автомобилей ехал к дверям клуба.

Черт возьми! Флинг — вот она, вздыхает по соседству — готова в любое мгновение сорваться с места и смотаться, чтобы ждать звонка от образцового мужа и семьянина Беддла. Иногда Фредерик мечтал, чтобы он с его образцово-арийской внешностью был девушкой. Уж тогда бы он не упустил удобного случая! Если на то пошло, то в принципе такой случай сейчас представился. Они могли бы составить вместе неподражаемое интернациональное трио. Он бы неотступно сопровождал барона и Флинг во всех их разъездах и выездах: идет ли речь о пляже в Монако или об одном из фамильных замков. Они бы вместе проводили зимы, кружась в вихре светских балов: Венский Охотничий бал, Миланский Оперный бал. Трио, вальсирующее по Европе! Но пока они молча сидят в роскошном лимузине, и Флинг не пытается проявить к барону даже вежливого интереса. Вот-вот она сбежит из королевского дворца и наверняка не догадается оставить номер телефона или хотя бы свой хрустальный башмачок! Ладно, он может сделать это и за нее.

Голос барона пробудил его от грез.

— Надеюсь, Золушкины двенадцать ударов в колокол не распространяются также и на вас, Фредерик? Говард держит для нас столик в дансинге.

— Пусть держит до последнего. — Фредерик ухмыльнулся, заложив ногу за ногу. Вот те на! Чем же это они с бароном будут заниматься? Снимать девочек? Гип-гип-ура!

Когда серо-голубой "даймлер" остановился у дома Флинг, Фредерик выскочил за девушкой, чтобы в целости и сохранности доставить ее до дверей. Она возбужденно чмокнула его в щеку под уличным фонарем.

— Ты расстроен или что-то в этом роде? — Она похлопала его по плечу и озабоченно взглянула ему в глаза.

— Нет, не очень.

— Вот и хорошо. Как у меня вид? Сойдет для Кингмена, чтобы умереть и не встать?

— Да, да, мои славные губки. Он рухнет, как подкошенный, едва завидев тебя. — Фредерик подумал, что был бы рад, если бы все произошло так, как он описал.

— Стой-стой, дурачок! — Флинг, как всегда, умудрялась обходиться ограниченным набором слов. Но в этот вечер она была так красива, что слова были лишними. — Только не впутывайся в неприятности и не ходи в разные места, в какие, сам знаешь.

Она вздохнула, как мать, доведенная детьми до ручки.

— И не забудь принять свой калий. Эти ужасные Е-таблетки однажды сведут тебя в гроб.

Ее безразмерные губы сложились в обычный огромный рот. Рот, ради возможности прикоснуться к которому многие мужчины, не раздумывая, бросили бы и дом, и семью, и все на свете.

"Какая краля, — подумал он. — И какое бесчувственное г…о! Тратить время на женатого мужика! Девушки вроде Флинг, даже такие же потрясающие, как она, имеют на все про все лет шесть — это в самом лучшем случае. В этом деле нужно ковать железо, пока горячо. Коси коса, пока роса, пока не появились первые морщинки, не расплылись линии лица, не пожелтела кожа".

Дверь "даймлера" открылась, вновь принимая Фредерика в свои недра, и машина взяла курс в верхнюю часть города — в мир кожаных банкеток и дверей, в которые проходят только действительные члены клубов.

— Хозяин думает открыть филиал в Палм-Бич.

Фредерик нервно взглянул на часы. Внезапно он ощутил отсутствие Флинг, как инвалид чувствует отсутствие второй руки. Он говорил с бароном, а сам вспоминал, что Линн Маньюлус прошептала им на ухо в порядке предварительного знакомства: богатейший промышленник Германии, из тех, кого по пальцам пересчитать можно, да и в таком списке он будет в верхней строчке.

Он постучал пальцем по лоснящемуся деревянному подлокотнику и испуганно вскинул глаза, когда барон поднял трубку вдруг зазвонившего радиотелефона. Выражение досады на секунду появилось на прежде невозмутимом лице барона, и Фредерику бросилось в глаза, как красиво оно в потоке света, хлынувшего в "даймлер" от светофора.

Барон произнес в трубку несколько громких фраз, похожих на немецкие ругательства, а затем очень вежливо, тщательно выбирая слова на английском, как будто разговаривая с человеком, для которого английский — второй язык, обратился к Фредерику:

— Если вы ничего не имеете против… — И Фредерик инстинктивно почувствовал, что сейчас будет снова обманут. — …мы не поедем в клуб. Там появилась одна персона, с которой я предпочел бы не встречаться.

"Черт! Я так и знал! Флинг сбежала с бала, и никому не нужна ее сводная сестра". — Фредерик был убит, хотя сам себе не смог бы толком объяснить, почему он столь расстроен необходимостью до срока распрощаться с обществом этого так заинтриговавшего его мужчины.

Кончики бароновых губ еле заметно приподнялись.

— Еще рано, однако. Может, вы согласитесь пригубить бренди со мной в моей квартире? Я бы с огромным удовольствием вытащил на свет и показал вам мои последние приобретения с аукциона "Сотби". Они пока что даже не упакованы. Мне они безумно нравятся.

Фредерик не был гордецом, и сейчас, пожалуй, это был его козырь.

— Да, сэр, с удовольствием, — пропел он себе под нос, окрыленный этим приглашением, с интересом прикидывая, кто такой мог позвонить барону в его "даймлер" и отправить пить бренди в свою квартиру.

Ощущение большой нью-йоркской квартиры, скажет вам любой редактор "Архитектурного дайджеста", посетит вас только в том случае, если вы благополучна расположитесь внутри ее, отрешившись от вида грязных улиц и освободившись от необходимости созерцать эти вездесущие серые наружные стены, одинаково поглощающие солнечный и лунный свет и сумерки. Это все равно, что взломать серую породу и внутри обнаружить прозрачный сверкающий кристалл. С нью-йоркской квартиркой барона Вольфганга фон Штурма все обстояло иначе. Едва шагнув из лифта в сопровождении суетящегося шофера в ливрее, Фредерик понял, что попал в рай для знатоков и коллекционеров искусства. Весь Манхэттен с его силуэтами освещенных изнутри небоскребов, казалось, сбился поплотнее, чтобы вписаться в стеклянное окно-стену двадцати четырех футов высотой, окно, до которого еще предстояло пройти не меньше ста футов по отполированному до блеска полу из мрамора и оникса. Как на ладошке, лежал весь Центральный парк, одетый в ожерелье из освещенных небоскребов.

— А-а, мой Диснейленд, — засмеялся фон Штурм. — Как вы предпочитаете пить бренди?

— Выло бы неплохо пить его из бокалов, — растерявшись, ответил Фредерик: уж не пьет ли барон из золотых кубков?

Когда свет на обоих этажах квартиры был зажжен и отрегулирован, Фредерик вплотную приблизился к шедевру Караваджо "Мальчик с корзиной фруктов". Последний раз он видел "Рагаццо кон канестро ди фрутта" в Метрополитен-музее. Под воздействием Е-таблетки в голове начинало шуметь, и Фредерику стало интересно, знает ли барон, что Караваджо то и дело спал с мальчиками, которых подбирал с улицы, чтобы писать с них святых, а попутно удовлетворять с их помощью свою похоть. Глаза его постепенно привыкли к темноте комнаты, где весь свет был сфокусирован на выставленных экспонатах, и он окинул взглядом громадную гостиную с низенькими, встроенными в стены диванчиками из красного бархата, на которых можно было усадить целую кучу гостей: на диванчиках в строгом, можно сказать, армейском порядке были расставлены подушки, украшенные кисточками. Квартет из массивных декоративных стульев в стиле "элефант", равно как и письменный стол из черного дерева, обитые шагреневой кожей, производили впечатление, правда, не самое привлекательное. Казалось, Фредерик очутился в частном музее, где посетителю разрешается только стоять и смотреть, а не рассиживаться.

Барон фон Штурм вручил Фредерику бокал с "Хеннеси" пятидесятилетней выдержки и сказал с неожиданным оживлением в голосе:

— А вот и мой сегодняшний трофей! Дитер, оказывается, уже распаковал его.

Фредерик, ни на шаг не отставая от хозяина, прошел к жемчужине последнего сотбиевского аукциона древностей. На мощном мраморном пьедестале возвышался так называемый "краснофигурный кратер". Стартовая цена этой штуковины примерно 510 года до нашей эры составила четыреста тысяч долларов. В конечном же счете барону пришлось выложить за нее семьдесят шесть миллионов, рекордную сумму, когда-либо предлагаемую на аукционе за греческую вазу. Но барон должен был иметь ее в своей коллекции во что бы то ни стало. А если барон решил иметь какую-то вещь во что бы то ни стало…

— Подойдите поближе и взгляните сюда. — Барон начал терпеливо объяснять, что "кратер" подписан Евфронием, древнегреческим мастером по росписи ваз, лет этак за полтысячи до рождества Христова. На секунду остановившись, он поднял глаза на Фредерика и с вежливым сомнением в голосе спросил: — Но вам это интересно?

— Интересно ли мне? Ха! — Фредерик, поклонявшийся красоте как верховному божеству, схватывавший форму, контуры и фактуру прежде, чем цвет, наслаждался сейчас каждым мгновением, испытывая прямо-таки телячий восторг.

Все фигуры на вазе были мужскими, главная сцена изображала поединок Ахелая с Гераклом.

— Гляньте-ка сюда, — сказал барон. — Фрагменты на ободе и на обратной стороне тоже сделаны кистью мастера.

Глаза Фредерика между тем остановились на двух полуобнаженных мускулистых титанах, которые сплелись друг с другом в жарких объятиях схватки.

— Если бы вы, американцы, не оказались банкротами, эта восхитительная безделушка никогда не попала бы ко мне, — и он не мигая взглянул в ослепительные глаза Фредерика и в зрачках его увидел собственное отражение. Фредерик отвел глаза в сторону, будто в поисках другого эффектного творения. Он вдруг ощутил себя слабым и беспомощным под пытливо холодным взглядом этого коллекционера и знатока искусства.

— Нельсон Банкер Хант и его брат вынуждены были продать все эти сокровища, чтобы хоть как-то рассчитаться с вашим налоговым ведомством. Нам повезло, не правда ли? — Барон двинулся, чтобы наполнить бокал Фредерика.

Фредерик же, готовый в это время ночи упасть на спину перед первым попавшимся мускулистым парнем, сейчас почему-то нервничал и лихорадочно искал глазами менее возбуждающее произведение искусства, чтобы перевести разговор на него.

— А, "Механик" Фернана Леже, — продолжал барон. — Славная картина. Обратите внимание на кубическую фигуру с гигантскими лапищами и татуированными цилиндрическими руками, которая пробивается на передний план из красочного фона в виде геометрических фигур. Блестящая конструкция, не правда ли?

Что до Фредерика, то мужчина с горящей сигаретой, сложенными крест-накрест руками и черной бородой, как его нарисовал Леже, тянул скорее на заурядного парня, слоняющегося по Кристофер-стрит, чем на композиционный центр произведения искусства 1920 года.

Художественно-историческая лекция барона продолжалась. Теперь она была посвящена обширному конструктивистскому полотну из молотящих по воде и воздуху рук, ног и, как показалось Фредерику, прочих конечностей.

— В 1940 году Леже работал в Марселе над своими "Ныряльщиками", композицией из пяти-шести фигур, ныряющих в воду. Затем он отбыл в Соединенные Штаты и однажды оказался в плавательном бассейне. — Барон вынул из кожаного портсигара одну сигару. "Не дать ли ему огоньку?" — озабоченно подумал Фредерик. — Там оказалось не пять, не шесть, а сразу двести ныряльщиков. Попробуйте в такой суматохе найти себя? Это чья голова? А это чья нога? Леже не мог предложить ответа на этот вопрос, и тогда он нашел прелестный выход. Он разбросал конечности по всему полотну.

Барон все больше входил во вкус. Он, как кудесник, очаровывал Фредерика магией своего голоса, посвящая его в таинства художественного замысла живописца и незаметно намекая гостю, в каком направлении движется вечер.

— Леже заявил: "Думаю, я оказался ближе к правде, чем Микеланджело, изучавший каждую конечность до мельчайших деталей. Я видел росписи Микеланджело в Сикстинской капелле: люди на них не падают. Они стояли в разных углах помещения. Можно разглядеть даже ногти на их ногах. Уверяю вас, когда эти парни в Марселе прыгали в воду, у меня не было времени вглядываться в детали, но мои ныряльщики действительно падают". — Барон откинул голову и рассмеялся. — Можете себе представить: Леже, дающий уроки Микеланджело?

— Отчего бы и нет? В конце концов, Микеланджело, как я его понимаю, ценил мужскую красоту гораздо больше всех своих фресок и каменных истуканов. Меня бросает в дрожь, стоит только представить живого Давида в объятиях своего создателя, Давида из плоти и крови, вдыхающего огонь в пылкую душу Микеланджело. — Фредерик БОЛЕЕ чем представлял все это.

Барон выглядел несколько испуганным.

— Может быть, все же это его гений вдыхал огонь и жизнь в холодный мертвый мрамор, — ответил он нерешительно. Он озадаченно изучал красивого парня, стоявшего перед ним, как бы впервые увидев в нем один из своих бесценных экспонатов.

— Ну, и что же теперь? — спросил Фредерик.

— Не будете ли вы так любезны, — медленно произнес барон, — не угодно ли вам будет осмотреть кой-какие экспонаты, которые я держу наверху.

Наконец-то Фредерик возликовал. Барона вовсе не интересует Флинг! Барон хотел встретиться с ним! Барон ударится в разврат с НИМ и ни с кем другим! Откуда Фредерику было знать, что последние десять лет барон ничем, кроме коллекционирования и осмотра экспонатов, не занимался. Он вдоволь нагляделся на самые эксцентричные эротические штучки — но сам никогда не принимал участия в них. С тех самых пор. Со времен Тэджо — этого красивого мальчика из Бразилии.

Поднявшись вверх по лестнице, он повернулся к Фредерику, который стоял перед ним на лестничной площадке.

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я вас задержу? — Такие слова барон произнес впервые за десять лет. С требовательным блеском в обычно невозмутимых глазах он добавил: — Я задержу вас здесь.

С бесстыдным вздохом Фредерик ответил:

— Я так мечтал, что меня кто-нибудь задержит.

И что же теперь?

Картина, которую, стоя на лестничной площадке, увидел Фредерик, была не рисунком Микеланджело и не полотном Караваджо, а работой фотографа-модерниста Виктора Скребнески. Мужская модель-ню, монументальная, больше человеческого роста, возникла из переплетения света и тьмы — излюбленная тема Скребнески — и глядела в упор на Фредерика. Мальчик-мужчина с фотографии держал то ли кокосовый орех, то ли бронзовый шар, то ли диск — какая разница, что именно! — на классически вылепленном плече, открывая взору скульптурную грудь. Мощный, рельефно обозначенный живот вызывал ассоциацию со стиральной доской — настолько рябило в глазах от мышц. Фредерик пробежал глазами по античным, безупречным линиям композиции и остановился на зазывно длинном таранчике, который завис, полуизогнувшись, под густой кущей волос. Парень на фотографии был классически красив.

Фредерик — тоже. Это было так просто! Он ощутил горячее дыхание сзади себя, и руки барона обвили его грудь, проникая под рубашку через расстегнутый ворот и скользя вниз по его шелково-гладкому телу.

Он беззвучно застонал, когда ищущие губы барона жадно припали к изгибу его шеи, и замер, пока тот покрывал легкими поцелуями его плечо, скользя изящной и неожиданно большой рукой по безукоризненному торсу Фредерика.

Для Фредерика маленькие руки однозначно означали маленький конец, поэтому он затрепетал при мысли, что сулят ему эти мощные руки с длинными, толстыми, сужающимися кверху пальцами. Только однажды, в Париже, ему пришлось испытать прикосновение таких же мощных и таких же чутких рук. Тогда он в течение нескольких недель не мог прийти в себя. Так что там для него припасено в загашнике?

Значит, это была не Флинг, а он! Все чувства и желания Фредерика разом проснулись от прикосновения ищущих кончиков пальцев; казалось, барон — слепой, читающий красоты Фредерика по азбуке Брайля — очерчивая и познавая рельеф его твердого, как железо, живота, его худой, крепкий торс и, наконец, его тонкие бедра и упруго-округлые ягодицы.

Барон медленно стянул с него куртку и рубашку; Фредерик развернулся, и одежда упала на пол, образовав шелково-шерстяную горку у его ног. С каждым осторожным и пытливым поцелуем барона Фредерик как будто становился выше, стройнее, красивее, он хамелеонничал, стремясь соответствовать неземным надеждам и устремлениям барона. Он дрожал каждым мускулом живота и грудной клетки, вздымаясь и опадая, как кузнечные меха. Хоть он и не первый раз глотал эту наркоту, эти чертовы Е-таблетки, но только сейчас познал истинную меру экстаза. Только сейчас он начинал познавать ту страсть, ощутить которую способны лишь представители одного пола. Он пребывал в состоянии парения, когда все границы и ориентиры стираются. Пальцы барона, за четкостью которых стояли десятки поколений, взращенных на этом влечении, опьяняли. По гладкой поверхности кожи пробежали мурашки: барон ласкал, щипал и касался ее языком, пробуя на вкус ее солоноватую нежность.

— Ох-ма! — Что-то холодное и твердое оцарапало щеку Фредерика. "Уж не попал ли я в вертеп садиста?" — подумал Фредерик и взглянул в сторону кровати. Рядом с ней в стену были вделаны две бронзовые львиные головы с круглыми кольцами, пропущенными через разверстые пасти. Достаточно прочно для двух кожаных привязей.

— Мой перстень, — сухо пояснил барон, пошевелив пальцами. — Я его никогда не снимаю.

Чуть помолчав, он добавил:

— У меня есть еще один такой.

Другой перстень, другое кольцо с печаткой своим холодным блеском вырисовывало в пространстве контуры тела Фредерика, становящегося с каждым прикосновением пальцев и языка барона все более податливым и уступчивым.

Барон смаковал его: одной рукой он играл с левым соском, а губами припал к правому, втягивая и отпуская его — по-видимому, разновидность приветствия, принятого среди лиц королевских кровей. Ласка и страсть, опыт и мастерство. Соски Фредерика, всегда отличавшиеся чрезмерными размерами, уменьшились и обрели твердость серебряного доллара.

Для Фредерика с его миром ощущений, смещенным за самые крайние пределы добропорядочности и хорошего вкуса, своего рода спортсмена-проститутки, все это означало только то, что сквозь сгустившиеся тучи всепоглощающего желания начинает заниматься заря и для него, уставшего блуждать в ночи невостребованной жажды взаимности.

Взяв Фредерика за его нежную руку, Вильгельм Вольфганг фон Штурм другой рукой расстегнул пять пуговиц черных джинсов своего партнера, приведя тем самым Фредерика в исступление: те секунды, пока его новый хозяин расстегивал ширинку и освобождал пульсирующий дротик, показались ему вечностью.

Давление в паху стало невыносимым, и Фредерик застонал от наслаждения и боли, отброшенный в сказочный волшебный мир. Холодный металл кольца поразил его в набухшее, горячее, пульсирующее средоточие блаженства, а затем теплые, большие ладони, приласкав два мягких шара, сомкнулись в кокон. Фредерик запаниковал, почувствовав, что вот-вот кончит. Он не мог себя удерживать, слишком много всего сошлось: Е-таблетки, экстаз, красота мускулов, мужчина с мужчиной, стремительность всего происходящего.

— Я вот-вот кончу. Могу я это сделать сейчас? — Он почти хныкал.

— Нет, я скажу когда, радость моя.

— Да, да, — чуть не рыдая, сказал Фредерик. У него дух захватило, когда он почувствовал тяжелое прикосновение к своим чудесно очерченным ягодицам: пальцы барона, с нанизанными на них кольцами примерялись к его, Фредерика, заду. Словно почувствовав, что молодой красавчик вот-вот потеряет контроль над собой, барон поспешно отнял рот от красивого копьеца своего юного друга.

— Не сейчас, радость моя, еще не время.

— Да, да, как вам будет угодно, милорд.

"Какого… он обращается к барону "милорд"? Это в такой-то момент!" Голова у Фредерика кружилась. Последние остатки разума как ветром сдуло, стоило губам барона вновь сомкнуться. Фредерик выгнулся, исполняя кульбит, который совсем недавно ввел в практику гимнаст, золотой медалист последней Олимпиады. Еще никогда Фредерик не был таким податливым, таким послушным, таким горячим.

Задев спиной холодный мрамор ночного столика, он почувствовал, что оцарапался. Но уже в следующее мгновение он был препровожден на ложе любви, шедевр Жана Дюнана стоимостью два миллиона долларов, с двумя нимфами и двумя сатирами, танцующими в изголовье. "Что они знают о настоящем экстазе? — подумал Фредерик. — Что они знают о томлении двух мужчин, об их стремлении к слиянию, в котором экстаз и мука — одно и то же?". Он не мог думать ни о чем другом, кроме того, что располагалось у него между ног. Он был опьянен мужским запахом, запахом силы, за которым тысячелетия мужского господства над женщинами — с их ограниченностью и приземленностью. Тело его, охваченное желанием, все более обретало очертания знаменитой статуи Давида, сработанной мастером, не брезговавшим при случае переспать со своей юной, красивой моделью.

Пока пальцы барона, украшенные кольцами, прокладывали дорогу внутрь Фредерика, уходя все глубже и глубже, тот томился лишь по себе и стремился к себе. Это для барона он был романтическим героем, байроническим типом, воплощением аристократической красоты, жемчужиной, которую он извлекал из грязи повседневности, как Караваджо подбирал на грязных перекрестках своих пацанов и превращал их в юных божков на своих живописных полотнах. В зеркале, сделанном по рисунку того же Жана Дюнана, Фредерик — обезумевший, танцующий в ритме диско, взятый на первом же любовном свидании, теряющий над собой контроль, — увидел свой собственный смутный силуэт, закрученный ураганом чувств и ощущений. Он разглядел красивое туловище, свою скульптурную попенцию, взметнувшуюся вверх в форме идеально правильных хрустальных шаров. Фредерик отчетливо увидел в зеркале отражение своей страсти и настойчивое желание барона, и тут же неожиданно овладел собой. Он мог теперь удержаться от того, чтобы немедленно кончить, и тем самым он мог подыграть барону. Теперь он был в состоянии сделать приятное барону! Это были не порнографические фантазии в духе Хончо-Торсо. Теперь он мог терпеть, теперь он мог ждать. Он закрыл глаза и затаил дыхание, когда барон переместил его на свое гибкое, упругое тело, на редкость хорошо сохранившееся для мужчины под пятьдесят. Он мог подыграть барону. Он чувствовал, что сможет кончить вместе с ним. Собрав все силенки, он мог держаться. Оседлав барона, Фредерик, задыхавшийся от волнения, потянулся назад, чтобы обхватить фон штурмовскую пушку, более крупную, чем он себе представлял, и ввести ее в тот потаенный уголок, где разыгрываются мужские, лицо к лицу, игры, переходящие в финале в оргазм. Резкая боль через несколько секунд сменилась наслаждением, а чудовищная палица превратилась в нечто бархатное. И стонущий, задыхающийся Фредерик поскакал на хозяине, как средневековый рыцарь скачет на своем чудовищно выносливом коне в схватку во имя своего господина.

Зеркало безучастно отражало эту причудливую воинственно-экстатическую пляску двух содрогающихся и извивающихся мускулистых тел. В этом обезумевшем мире косматые всадники на белых конях пасли диких бизонов и пара неустрашимых воинов во весь опор мчалась к краю света.

Мрачная и потаенная слава внутримужской любви, о которой глухо повествует история греческой, римской, вестготской и древнесарацинской цивилизации, ныне во всем блеске была явлена Фредериком и его Бароном.

Хладнокровный и невозмутимый миллиардер и прелестный парнишка корчились вместе — в одной и той же ошеломляющей и нежданной страсти. Там, где сознание уходит на второй план, они были лишь двумя сорвавшимися с обрыва камнями, двумя бьющимися не на жизнь, а на смерть оленями, у которых в схватке запутались рога, и так продолжалось, пока Фредерик не доскакал на бароне до вершины. Их тяжелое дыхание стремительно ускорилось, и они забились в экстазе слияния.

— О, мой Бог! — задыхаясь, воскликнул Фредерик, скатываясь с барона и падая с ним рядом.

— Не твой Бог, а всего лишь твой барон и твой господин.

Барон засмеялся, обессиленный и удовлетворенный.

— Мой красивый мальчик. — Он погладил голову Фредерика, отдыхавшего на его груди, отбросил со лба красавчика мокрые пряди.

— Ты был, как Нижинский в роли фавна в "L'apres-madi d'un Faune", — сказал он, поглаживая свое сонное дитятко, — он так же грациозно содрогался в своем балетном оргазме на глазах у всего Парижа. Его "ПОЛУДЕННЫЙ СОН ФАВНА" так шокировал парижан в 1912 г., что был запрещен властями для представления, и, только сразив на частном вечере собравшийся там цвет Парижа, Нижинский открыл балету путь на сцену. Подожди немного и увидишь, что у меня найдется для тебя в запасе.

Фредерик потянулся, выходя из дремы, и, скользнув в надежные объятия барона, зевнул.

— Так как мне звать тебя теперь?

— Вольф, радость моя. Я буду твоим Вольфи.

Перепрыгивая через ступеньки, Флинг мчалась на третий этаж. Следовало поторопиться, и она прибавила ходу. Только ворвавшись в квартирку-студию, где можно было ждать звонка телефона и прислушиваться, не слышны ли его шаги, она облегченно вздохнула. Наконец-то! О Боже, а что если она пропустила его звонок? Она метнулась к телефону. Светлые, как солнце, волосы развевались. Это был ее третий год в Нью-Йорке и второй — в этой комнатке, а ей все еще казалось, что она только вчера въехала в эту полную воздуха, вымытую до блеска квартирку. Обзавестись какой-нибудь мебелью до контракта с "Кармен" у нее не было никакой возможности, а после контракта она никак не могла выкроить для этого время.

— Ах, черт! — сказала она, включая автоответчик. Нет, не звонил. Она проверила время.

— Я опоздала ого-го! — Она наморщила носик. — Он терпеть не может, когда опаздывают.

Она начала метаться по комнате, как запертый в пустой квартире щенок. Полить цветы! Поставить на плиту чайник!.. Чайник из нержавеющей стали и две чашки, оставшиеся от двух разных сервизов, — вот и все убранство ее кухни. Большинство нью-йоркских манекенщиц, их подавляющая часть, стараются есть как можно меньше, подчас запрещая себе даже притрагиваться к пище. Йогурт и лед в холодильнике — и те для домашнего ухода за кожей, для косметических масок. Единственным "украшением" комнаты были плакаты с изображением животных — не девушек-манекенщиц, не самой Флинг, а животных.

Она едва сдерживала слезы всякий раз, как проходила мимо плаката с фотографией белого детеныша морского котика — у него были такие милые, влажные, чистые глаза. Она знала, что Брижит Бардо не покладая рук борется за их сохранение, опекает других животных и поэтому ощущала внутреннее родство с этой сексуальной киской 60-х годов. Кроме того, Флинг и ББ имели одинаково огромный чувственный рот. Она перекинула календарь с магическими красными пометками — тщательно зачеркнутыми "Снимок с обложки "ВОУГ", "На подиуме модели Кристиана Франсуа Рота" и "Вечер успеха ПЛАТЬЯ". Она жизнерадостно обвела в кружок "Кингмен" и добавила несколько восклицательных знаков и плюсиков. Недостаток оригинальности она с избытком восполняла энтузиазмом. Втащив телефон в ванную, она отвернула горячую воду и вылила целый ушат геля для ванны "ФЛИНГ!" из ярко-желтого пластикового флакона. "Еще и небьющийся!" — с благодарностью подумала она, уронив флакон на белый кафельный пол.

Она содрала с себя ПЛАТЬЕ и зашвырнула его в угол. Впрочем, тут же, спохватившись, подняла и набила папиросной бумагой рукава — завтра платью предстоял ба-а-альшой! день. Закрутив на голове волосы на манер Бардо, она нырнула в дымящееся, ласково пенное море из пузырей.

Было так хорошо лениво лежать в воде после того, как она весь день и весь вечер простояла, проходила и проплясала в туфлях на высоких каблуках! Бедный Фредерик, он так расстроился. Оставалось надеяться, что ему не пришлось тащиться домой в такую — по его понятиям — рань. Она так беспокоилась о своем лучшем, самом верном, самом милом на свете друге! Ей хотелось, чтобы и он нашел себе кого-то, как вот она нашла Кинга. Ведь только неделю назад умер от СПИДа Энтони Клейвит, знаменитый стилист-косметолог.

Она набрала пригоршню пены и выдула перед собой яркий, переливающийся пузырь. Она подумает обо всем этом попозже. Фредерик — ее лучший друг, и, что бы он там ни выкидывал, им вместе было так хорошо! Ей просто следует приглядывать за ним, больше ничего. В конце концов он был ее единственным по-настоящему преданным и верным другом с тех самых пор, как она прибыла в Нью-Йорк прямо из школы Тела Христова, стройная, как все техасски, и, как все они, наивная. Фредерик нашел ей эту квартиру, нашел работу и научил, как заполучить в Нью-Йорке все, что угодно и практически задарма. Вечером после работы они прогуливались рука об руку по Мэдисон-авеню. И если Флинг замечала что-то особенно миленькое или потрясное в витрине, Фредерик, как правило, умудрялся заполучить эту суперблузку или платье а ля Азеддин Алайа по оптовой цене, а иногда прямо с плеча рекламировавшей его манекенщицы. "Бедный Фредерик. Такой хорошенький. Вылитая девочка", — подумала Флинг, сосредоточенно взбивая горы пены кончиками ног. Она хихикнула, вспомнив, как только вчера, во время перерыва в фотосъемке манекенщицы шутки ради загримировали его под девушку. И в таком виде он появился на вечеринке по случаю дня рождения Иман в "Неллз" — с подведенными губами, припудренными щеками, подкрашенными ресницами, с нежным личиком. Он присоединился к дефилирующей очереди девушек — двойников знаменитых манекенщиц — и смешался с толпой всемирно известных красавиц, как будто был рожден одной из них. А всем известно, что самые хорошенькие девушки мира в конечном счете оказываются в Нью-Йорке. Флинг медленно провела губкой от лодыжки к бедру. Только вот некоторые из них ревниво переживают, что Фредерик выглядит лучше их. О, большинство этих девчонок не раздумывая пошли бы на любое преступление, лишь бы иметь такие же узкие бедра и крошечные ягодицы, как у Фредерика!

На время она отбросила все эти мысли в сторону и стала целенаправленно взбивать два холмика вокруг грудей. Забавно: ведь она и без того обладала грудью, огромной, как Тело Христово, и круглыми, крутыми бедрами, не вписывающимися ни в какие нормы, принятые в мире манекенщиц.

Она плеснула на лицо две пригоршни воды и подумала о том, что ничего бы этого не было, если бы не происшествие с серией снимков работы Франческо Скавулло, безнадежно испорченных Кингменом. Еще бы! Он, можно сказать, наехал на нее своим серебряным "мерседесом", сбил на грязной мостовой, обрызгал грязью как жертву происшествия, так и фотографии, которые она несла с собой. До того дня — а это случилось три года назад — она и слыхом не слыхала и ведать не ведала, кто такой Кингмен Беддл и с чем его едят. Итак, она просто лежала на грязном перекрестке, обрызганная грязью, с ободранными локтями, и ревела. Но не от боли. Ее первая настоящая фотосерия, с которой она могла попробовать найти себе работу, серия, на которую ушли все до последнего цента деньги, чудом сэкономленные за долгое время, эта серия пошла коту под хвост. Она лежала посреди мостовой на ушибленном бедре и ревела что есть мочи, не подозревая, что будет спасена тем самым благородным джентльменом, который чуть было не отправил ее на тот свет, управляя своим "мерседесом-560".

Озабоченный тем, что покалечил девушку, но главное, перспективой неприятного судебного процесса — Фредерик был твердо убежден, что именно это и было истинной причиной трогательной заботливости Кинга, — он отвез ее в госпиталь "Леннокс-хилл", чтобы сделать рентгеновский снимок, и оплатил все расходы, включая счет за новые фотографии, сделанные тем же Скавулло. Один снимок из этого портфеля украсил собою обложку "КОСМОПОЛИТЕН"! Руку ей пришлось носить на перевязи, которую находчивый Фредерик превратил в розово-лиловый шелковый шарф от "Гермеса". Но, право, за то, чтобы встретиться с Кингменом Беддлом, не грех было даже и умереть. Сколько удивительных событий произошло с ней с тех пор! Секретарша в приемной фордовского агентства моделей прямо-таки выпала в осадок, когда долговязая незнакомая девица проплыла мимо нее с папкой снимков под мышкой да еще под руку с великим Скавулло, с этим самым "я-не-буду-снимать-вас-пока-вы-не-Шер-или-не-манекенщица-номер-один" Скавулло, снявшим ее с присущим только ему талантом.

О, это был счастливый день! День, когда Кингмен наехал на нее. "И фигурально, и в прямом смысле", — подумала она, погружаясь в пену по самые плечи, оставив открытой лишь шею, по длине сравнимую разве что с жирафьей.

— Я однажды не осилю эту чертову лестницу. Она меня просто доконает, — пыхтя произнес Кингмен и всем весом навалился на косяк.

Ой-ой-ой! Она забыла, что у него есть ключ.

— Забавно. То же самое сказал Фредерик. — Флинг выпростала руку из воды.

— Вставай, моя малышка. "Вступи, мой друг, в сей грешный мир!" — Кингмен подхватил полотенце и ухмыльнулся.

— О-о-о, мы сейчас поедем с тобой в центр? — взвизгнула от радости Флинг.

— Нет, мы же с тобой засекречены, детка, неужели ты позабыла? Никто не должен знать о нас, — Кингмен наклонился к ней.

— О-о-о, я совсем забыла, тогда перейдем на шепот; только подойди поближе, сладкий мой, — сказала она, притягивая его за ухо и брызгая на него водой.

— Ты меня вымочишь! — закричал Кингмен, пытаясь увернуться. — Нет, только не здесь. Я не переношу этого места. Тут теснотища, как в какой-нибудь Никарагуа.

Флинг не мешкая встала в своей лохани; на лице у нее было выражение озадаченности: она пыталась вспомнить, где же находится эта самая Никарагуа? В верхней части города или в нижней? Уж не рядом ли с "Трибекой"?

Кингмен замотал головой и пожал плечами. Он не переносил ее озадаченного вида: это означало, что Флинг думает. Он же предпочитал, чтобы она этого никогда не делала. Она поднялась и вышла из ванны, как журавль — белый, элегантный, курлычащий, руки разведены, как крылья у птицы перед полетом.

Она знала, что Кингмен смотрит на нее, и просто не могла не пококетничать, но, когда он подхватил ее на руки, забеспокоилась:

— Кингмен, твоя спина…

— Моя спина — ей поцелуй цена. То, что не сломано, того не починишь. Плюс в моем полном распоряжении целая обойма лучших ортопедов города. Так что чувствуй себя спокойно, сиди и не трепыхайся.

— И все же, что это за "грешный мир", в который мы собрались? — Она прильнула к нему, залив костюм Кингмена пеной "ФЛИНГ!"

— Чердак! — важно сказал он. — Мы отправимся сейчас вверх по твоей проклятой лестнице. На верхний этаж этого сарая.

Она выскользнула из его рук, как рыбка, и, отбросив в сторону полотенце, нагая помчалась вверх по лестнице.

Он посмотрел ей вслед с широкой ухмылкой, радуясь тому, что не придется тащить наверх через два лестничных пролета сто восемнадцать фунтов живого веса.

— Но там, наверху, ничего нет, — сказала она, взбежав на лестничную площадку четвертого этажа. — Ничего, кроме пустого склада, насколько я помню.

Она задумчиво поглядела на последний лестничный марш.

— Вот именно, насколько ты помнишь. Тебе это понравится. Это что-то вроде чердака у художников. Только сегодня закончено. Парень из моей конторы работал.

— О-о, Кингмен… Я так волнуюсь.

— Да уж. Теперь по крайней мере у нас будет место, где мы сможем заниматься любовью не только стоя, — пропыхтел он, самодовольно осклабившись.

— Но, Кингмен, — озабоченность затуманила ее лицо, — как же ты будешь забираться на такую высоту по всем этим лестницам. Ты же так их ненавидишь?

— Лифтер из фирмы "Отис" придет утром.

Она прыгнула вверх и вниз, инстинктивно прикрыв ладонями грудь, но начисто забыв, что все прочее остается открытым.

Тяжело дыша, он карабкался за ней по пятому маршу лестницы и все же улыбался. На черта ему теннис или аэробика, если у него есть такая женщина?

Он поднялся и встал в шаге от нее.

— О-о, Кингмен… Но ведь квартирная плата будет просто сумасшедшей! Целый этаж!..

— У нас будет время обсудить этот вопрос. Дело в том, что я новый владелец дома.

Как-нибудь попозже он поставит ее в известность, что купил дом на ее имя — ни к чему, чтобы это дошло до Джойс Ройс, которая сует свой не в меру длинный нос во все его дела, а теперь еще и в ЭТО дело. Достаточно, что она в курсе его отношений с Тенди. Тем более незачем знать об этом жене, Энн, особенно в том случае, если она однажды решит отплатить ему по всем счетам. И вообще, велика ли цена этой груде кирпича, если внутри его будет ждать такая женщина?

В этот момент ему приходилось думать и о других вещах.

Он в полном безмолвии отодвинул четыре засова — обязательная принадлежность всякого жилья в деловом центре Нью-Йорка. Сердце у него бешено стучало в груди — скорее от предвкушения, чем от перенапряжения, хотя ему пришлось пройти такой утомительный переход с полотенцем в руках.

Ого-го, Флинг выглядела грандиозно в своем первозданном наряде. Его глаза неотрывно следовали за длинным телом, вихрем проносящимся по обширному, фантастически оформленному пространству. Флинг была похожа на дриаду, резво скачущую по лесной чаще.

Дизайнер из кингменовской конторы разместил декоративные деревья по комнате с таким расчетом, что они производили впечатление растущих прямо из пола, и добавил к ним минимальную обстановку — диванные пуфики и ложные коринфские колонны, исполнявшие роль столиков.

— Взгляни, — сияя от гордости, сказал Кингмен. — Живые. Все эти чертовы деревья — живые. Точь-в-точь, как ты и хотела.

— О, Кингмен, — промурлыкала она, исполняя на пятках пируэт, донельзя довольная, что он запомнил ее слова о желании охранять тропические леса. — Давай выглянем наружу.

— Нет, — чуть осипшим голосом, но твердо произнес он. — Ты сможешь сделать это позже. Когда я уйду.

Он погрозил ей пальцем.

— Давай лучше поглядим на тебя.

Эта чертова красивая тварь была обнаженной. Проклятье, но она вечно была обнаженной. Даже когда дефилировала по подиуму, представляя очередной шедевр какого-то кутюрье, она оставалась обнаженной. Можно было видеть эти груди, эти бедра, каждую линию этого тела, возродившего былую славу пышных форм. Сквозь прозрачные платья и наряды типа "погляди-в-разрез-я-вся-как-на-ладони", которые она рекламировала в последние дни, можно было до мельчайших деталей разглядеть ее безупречное тело. "Черт возьми, это все равно, что иметь роман с богиней", — подумал Кингмен.

Да, он родился со счастливым концом. Этой богине следует стоять на пьедестале, и чтобы остальные завистливые бизнесмены могли на нее смотреть, но только ОН имел возможность прикасаться к ней. Пусть все эти ублюдки-недоумки завидуют ему.

Ее глаза заискрились озорством, и она с улыбкой посмотрела на него сверху вниз. Рот Флинг сложился в сексуальную, капризную гримасу, которая всегда приводила его в экстаз. Ее улыбка и счастливо-беспечная раскованность были заразительны. Достаточно было оказаться рядом с этой женщиной, чтобы поднялось настроение. "Какая краля! — подумал он. — МОЯ краля".

Он взял ее за руку и потянул в сторону спальни, чуть не наткнувшись в полумраке комнаты на стол-пьедестал.

— Мать твою, почему я не вижу выключателей? Я же сказал этим парням, чтобы все было готово сегодня! — Кингмен побагровел от ярости.

— Тсс, — Флинг приложила указательный пальчик к знаменитым флинговым губам. — Только глянь, Кинг. Лунный свет из люка.

Он снова ухмыльнулся. Да, эта девчонка умела найти с ним общий язык.

Она была не бабой, а прямо-таки лекарством против стресса! Ну кто мог остаться серьезным рядом с этой восхитительной и сногсшибательной красоткой? Ха, если на то пошло, может, она не такая уж и тупая? В конце концов, разве не перевел он эту развалюху на ее имя?

Все мысли вдруг разом вылетели из головы: пара восхитительных губ приблизилась, знаменитый чудо-рот приоткрылся, чтобы вдохнуть его дыхание, маленький девичий язычок метнулся навстречу его бойкому и страстному языку.

Он поднял ее и попробовал на вкус кончики ее грудей, направленные вверх, как наконечники стрел в натянутом луке. Когда она наконец обрела опору под ногами, картина была что надо: Флинг, стоящая на пьедестале, нагая, освещенная лунными бликами. Казалось, само небо или демоны земли кидали призрачный взор на неземное совершенство земной красоты. Пожалуй, ей вообще не нужна была квартира — мраморный пьедестал и больше ничего.

— Кинг, холодно. Ноги зябнут. — Она со смехом поджала ногу.

— Отлично, дай ее мне. — И он поцеловал изящный изгиб стопы и согрел длинные пальцы в ладонях.

Она откинула светлые с медовым отливом волосы, на лице у нее плясали блики лунного света, и она смеялась смехом, похожим на звон бубенчиков.

"Эти парни с горы Олимп наверняка положили бы глаз на такую деваху, — подумал Кингмен. — Разве не спускались они при каждом удобном случае с небес, чтобы оттянуть какую-нибудь дриаду или кто там у них еще? Что за вопрос!" И он вспомнил байку о каком-то боге, лихом парне, который высмотрел с неба такую смертную красотку, что поспешил спуститься на землю, да вот незадача — какая-то глупая телка-богиня превратила ее в дерево. Что-то похожее на панику охватывало Кингмена при взгляде на свою богиню-манекенщицу, стоявшую, как статуя Красоте, — утонченные линии и заманчивые ложбинки ее тела купались в лучах лунного света, залившего середину леса из этих сукиных деревьев, высаженных здесь архитектором-оформителем. Проклятье, надо было замазать стекла. Мало ли кто смотрит внутрь и шпионит? Соседи, черт возьми, никакой веры этим соседям! Но придется отложить. Будем считать, что он ознакомился с ситуацией. Пусть в темноте, но ознакомился.

Флинг, всегда оживавшая в свете — свете прожекторов и софитов, который ведет вперед, освобождает ее от подростковой застенчивости и угловатости, делает больше, желаннее, пышнее, — теперь ожила в свете луны. На лице девушки появилось выражение восхищения, губы приоткрылись, руки легли на бедра, лебединая шея опасно выгнулась назад, повторяя трюк, проделанный ею пару часов назад в дансинг-клубе, где они с Фредериком изощрялись, щеголяя на публике своим отточенным самолюбованием.

Он потянул ее за лодыжку, но этот пьедестал был, наверное, создан специально для их любви. Флинг отозвалась, переместив вес на другую ногу и балансируя в воздухе. Она играла и красовалась своим восхитительным телом, дразня и возбуждая Кинга, пока его рука не обхватила ее совершенное, элегантное бедро и не двинулась в те места, где твердость мускулов сменяется влажностью, мягкостью и зазывностью. Он почувствовал, как она сжала его пальцы внутри себя. Дьявол, уж не откачала ли она мышцы еще и там? Но Флинг уже вся была томлением, и вся — губы, груди, ноги — принадлежала ему. ТАМ она была лучшей из лучших — звездой, девушкой с обложки, мечтой всех парней Нью-Йорка, но он единственный мужчина в Нью-Йорке, кто мог иметь ее, когда захочет. Он всегда имел только самое лучшее, а сегодня Флинг была лучшей на континенте и во всем полушарии.

Она брыкнула длинной ногой, проделав то, что обычно называют курбетом, высокая брыкливая кобылка на пьедестале, и издала короткий, хриплый стон. Она любила прикосновение кингменовских пальцев, жестких и мозолистых, но с гладкими отполированными маникюрной щеточкой ногтями. Это было все равно что прикосновение грубой шерстяной ткани к обнаженной коже, волнующее и возбуждение, а затем по контрасту — бархатная ласка в других, более чутких местах.

Кингмен зондировал ее в этих — других местах, а она корчилась и содрогалась, продолжая стоять на пьедестале. Но ему уже хотелось снять ее оттуда. Ее красота и вознесенность волновали его, но он не трепетный олух, чтобы превращать женщину в идола и поклоняться ей. Он не томящийся от любви фанатик, преклоняющий колена перед образом своей недостижимой богини, не снедаемый идиотскими мечтами о вечном блаженстве прыщавый юнец.

Нет, Кингмен знал, что женщины склонны влюбляться в хамов и плейбоев, ловких в искусстве обольщения женских сердец, а не в робких, боязливых, деликатных, коленопреклоненных обожателей, юношей робких со взором горящим. Неразделенная любовь — занятие для педерастов. Он, по крайней мере, способен ради собственного удовольствия даже растоптать ее. Поддаваться ее чарам — ни в коем случае! Если он влюбится, все пропало. Он просто-напросто потеряет ее, повторил он про себя. Кингмен давно усвоил, что женщины не любят тех, кто смотрит на них снизу вверх. Эти кроткие воплощения женственности спят и видят получить жесткую руку, которая взяла бы их за горло. Идти к женщине с открытой душой — все равно, что шагать за борт в открытом море. Степень риска одна и та же. Отдать сердце другому — это значит очутиться без спасательного круга в центре океана. Ситуация, которую Кингмен Беддл ни при каких обстоятельствах не может себе позволить. Лучше принести в дар квартиру, чем сердце. "Дешевле обойдется, по крайней мере, в долгосрочном плане", — сказал он сам себе. Женщины желают заполучить часть тебя самого — чтобы заправлять твоей жизнью и без конца дразнить и изводить тебя, а люди вроде него не могут взять в путешествие по жизни лишний багаж, не рискуя перевернуть лодку. Бизнес везде бизнес, и, если подворачивается удобный случай — меняй партнера не раздумывая. Он любит женщин, это так, он просто не хочет влюбляться в какую-нибудь из них. В том числе в эту. О, эта женщина сумела затронуть струны его души, о существовании которых он даже не подозревал, — он-то до сих пор считал, что вместо души у него черный кусок антрацита.

Нет, для Кингмена любовь была футбольным матчем, где в выигрыше остается тот, кто больше забил. И он, Беддл, уже ведет в счете, чешет через футбольное поле к воротам, чтобы протолкнуть мяч между стойками ворот.

Быстрым движением Кингмен снял Флинг с пьедестала и увлек на пол, пол пятого этажа старой хибары, умело пробежал руками по изгибам ее тела, ловко поражая раз за разом мягкий и податливый рыжевато-коричневый цветок, страстно и доверчиво раскрывшийся ему навстречу. Сброшенная с пьедестала и пронзенная насквозь, она, как последнюю просьбу о помиловании, выкрикнула его имя. Еще один гол, и еще одно очко.

Он метался над ней и под ней с решительностью, в которой было больше остервенения, чем страсти, пока она не сошла с ума от сладостных содроганий и потрясений, следующих с безумной частотой один за другим, пока он, сжав зубы, не бросился навстречу своему и только своему наслаждению, единственному, которое осталось в мире для них обоих. С изяществом и уверенностью великого матадора Эль Кордобеса, поражающего в последнем выпаде быка, он всеми своими чувствами сосредоточился на последнем и единственном значащем для него броске, чтобы забить последний решающий весь поединок гол. Отличный счет: шесть-ноль, как и всегда, он выиграл, шутихи взорвались и фейерверк озарил небо.

— О, Кингмен, — выдохнула Флинг, когда они оба упали на пол — Я люблю тебя.

Ответом ей было молчание, а она так ждала, что он повторит ее слова, но этого не происходило. Она всегда оказывалась обманутой в этом своем ожидании. Чуть дыша, сверкая капельками пота, спрятавшимися в расщелине ее груди, она прошептала себе самой то заклинание, которое повторяла всякий раз после того, как кончалась их любовная игра, свою мантру: "Однажды он скажет мне эти слова. Он их мне скажет". И слезы выступили на лазурно-голубых глазах, словно произнесенные ею слова могли стать правдой. Дети, хором зовущие Санта-Клауса, имели больше шансов на исполнение своего желания, чем она со своей надеждой на любовь Кингмена Беддла.

Если она не в состоянии заставить человека, которого выбрала из всех на свете, сказать ей эти слова, что ТОЛКУ от всей ее красоты? Она прильнула к нему длинным флинговским телом, оплела его ноги бесконечными флинговскими ногами и вдохнула его запах. Крепкий мужской аромат того кого она любила. За который она готова была отдать все флаконы с ароматом "ФЛИНГ!", выпущенные за это время.

— О-о, если бы только можно было поймать этот мускусный аромат мужчины в стеклянный флакон, — вздохнула она, блаженно пристраивая голову на его груди.

— Ага, и дать ему название "Клозетная вода" — буркнул он и поцеловал ее в кончик носа.