Сладость мести

14

Лазурный берег, Франция, июнь

— Джойс, мы спасены! Мишима с нами. Дело в шляпе. Мы держимся на плаву. — Кингмен сплясал перед своей секретаршей на каменной веранде "Отель дю Кап" маленькую джигу вместо приветствия. — Видела бы ты лицо Мишимы, когда я сказал, что смогу добыть для него пару картин де Реснэ!

Джойс улыбнулась. Она всегда была его самой благодарной слушательницей.

— А у него сразу ушки на макушке, хрен торчком. — Кинг для верности изобразил сказанное. — Здорово, черт возьми! У меня сразу от сердца отлегло, стоило увидеть, что написано на лице этого старого Будды!

Кинг, подхватив Джойс, закрутил в вальсе своего личного секретаря, присоединившуюся к нему в отеле-люкс на Кап д'Антиб[28], для того чтобы надлежащим образом оформить документы. Не в характере Кингмена было доверять такое дело факсам, федеральной экспресс-почте или какому-то другому секретарю.

На Джойс все еще был ее манхэттенский деловой костюм — и это — среди ранних отдыхающих в каприйских штанах и соломенных шляпах, вяло завтракающих на террасе или слоняющихся в бикини и белых футболках по краю окруженного морем бассейна на фоне черной скалы! В очередной раз она восхитилась актерским мастерством Кинга. Он воспроизвел манерность азиатского ростовщика, с энтузиазмом вытащенной из воды макрели вникающего в мельчайшие детали вопроса. Кингмен вновь проявил себя великолепным мимом и сметливым учеником. "Пожалуй, образование было бы для него пустой тратой времени", — подумала она. Он постигал науки, копируя знаменитых людей прошлого и настоящего, тех, на кого желал быть похожим. На следующий день после покупки "Кармен Косметикс" он уже говорил с хрипотцой на манер могущественного Гордона Солида и крутил сигару точь-в-точь, как Рон Пирелмен, хозяин "Ревлон", а потом, урезая бюджет, щеголял расчетливой бесчувственностью в духе Джи Пи Моргана. Вот и сейчас он вошел в роль Мишимы Итоямы и растворился в нем, как Лоуренс Оливье в роли Гамлета.

— Славное это дело — обхаживать японцев, — объявил Кингмен секретарше, прибывшей в отель ровно двадцать семь минут назад. Усевшись за стол на террасе с видом на сверкающее Средиземное море, они составили странную пару. На ней темно-синий деловой костюм с серым кантом, нитка жемчуга на шее, аккуратная стрижка а ля гарсон, седые волосы выкрашены перьями "клейролевской темно-коричневой"; а он — с шоколадным загаром, достойным Отелло, бодрый, отдохнувший, полный сил и энергии: рубашка от Ральфа Лорена в бело-синюю полоску, помятые штаны-чинос и поношенные вьетнамки. Гипнотизирующие глаза Кинга упрятаны за темные солнечные очки, в которых отражается жгучее солнце и его отблески в море.

Босс и его секретарша спорили.

— Японские банкиры — единственные, кто готов пойти на предусмотренный риск, по крайней мере сейчас, Джойс.

— Против японцев я бы ничего не имела, Кинг, но современные алькапоне с Гинзы — извини. Есть разные способы накопления капитала…

— Взгляни на эти очевидные свидетельства моей правоты, Джойс, и ты увидишь, кто теперь в силе. Все вокруг ездят на японских машинах, ведь так? Протри глаза и оглянись вокруг! Микрочипсы? — Сделано в Японии. Творческое и с размахом финансирование самых фантастических проектов? Все на деньги с Востока!

— Кинг! — Понизив голос, она склонилась над его меню. — У Итоямы очень подмоченная репутация. Его подозревают в связях с якудза, а ты слишком известен и у всех на виду.

Кинг был в курсе всех слухов об Итояме и его приятелях-головорезах. От Гордона Солида он знал об ужасной трагедии Аврама Исаака. У Аврама была вилла в двух милях отсюда, где-то на отвесных скалах Монте-Карло. Надо бы ему позвонить. Потом. Сперва бизнес. Надо бы еще позвонить Флинг. Эта мысль тоже не давала ему покоя.

— Я, по-видимому, и в самом деле всего лишь человек расчета, — попытался он убедить себя и Джойс. — А расчеты, представленные Мишимой, стоят риска.

Он пожал плечами. Что делать, если он финансовая динамо-машина, умирающая без движения? В конце концов, Кинг впервые рискнул пройтись по высоко натянутому канату, когда ему было восемь, — это был один из аттракционов в заведении его отца, да, он до сих пор колебался, но больше не может позволить себе быть разборчивым. Отчаявшись сохранить всю империю, он решил удержать хотя бы авиакомпанию. Кто же мог подумать, что спад деловой активности в стране так сильно ударит и по нему?

— Я и сам могу показать зубки. Мне есть что противопоставить их скелетам, замурованным в стены, так что если они думают обвести меня вокруг пальца, то они крепко ошибаются.

Он пробежался рукой по взъерошенным от морского ветра волосам, приводя свои кудри в порядок.

— Кинг, теперь относительно Флинг…

— А вот и Сириэлл! Попрошу быть любезным…

Вскочив, он выдвинул стул для Сириэлл де Реснэ. Ее темные волосы развевались как львиная грива, а лицо казалось светлее слоновой кости. Тельняшка с четкими буквами, составившими "Говно бульдожье" поперек мальчишеской груди, заправлена в плотно облегающие вельветовые титаны от Пуччи. Ее вел под руку Мишима Итояма в белом костюме и соломенной панаме; вместе они составляли пару в духе фильмов Феллини: Сириэлл, театрально шествующая вверх по ступеням лестницы, стремясь каждым шагом привлечь к себе внимание всех присутствующих. Мишима, подозрительно поглядывающий по сторонам. За ним тенью следовали два его чудовищно огромных телохранителя — бывшие борцы сумо.

Джойс пронаблюдала, как Кинг и Сириэлл слегка поцеловали друг друга в щеку, на французский манер. "Скорее театрально, чем страстно", — подумала она.

— Мишима, я тебя ни разу не видел таким счастливым. Ну-ка, признавайся, ты только что приобрел коллекцию импрессионистов из Метрополитен-музея? — Кингмен снял солнечные очки и по-мальчишески ухмыльнулся банкиру.

— О, мой милый Кинг! Миши вне себя от радости. Я только что провела его по самым секретным закоулкам ВИЛЛЫ ДЕ ЖАРДЕН. — Сириэлл казалась сейчас черной пантерой и уютной домашней кошечкой одновременно.

— Осмотр виллы де Жарден — высший момент моей жизни. — Желтоватая кожа Мишимы светилась в ярком солнечном свете. — Такая честь для меня. Я ваш неоплатный должник.

Мишима явно находился под впечатлением увиденного. Он был похож на верующего, только что воочию увидевшего свое божество.

У Монэ был Дживерне, сельский дом его поздних лет, где им было написано большинство его "Водяных лилий". У Пикассо была вилла ла Калифорни, знаменитая, хаотично застроенная студия и одновременно его жилище в Каннах, а позже — шато де Вовенарг. У Анри де Реснэ — знаменитая вилла де Жарден в роскошном парке, в котором работали Сезанн и Матисс, а красивейшие женщины проказничали с пожилым мастером тут же, на пленере или в доме. Одна из таких связей и подарила миру единственного законного наследника де Реснэ, отца Сириэлл. Мастер женился в шестьдесят семь, но до девяноста не утратил своей витальности, живописного мастерства и способности печь, как блины, новых и новых незаконнорожденных детей.

— Это, вероятно, впечатляет — своими глазами увидеть место, где живал любимый художник, — заметила Джойс.

— Я не переживал ничего подобного в своей жизни. Это все равно что визит к потаенной святыне. — Мишима явно никак не мог успокоиться. Он заплатил пятьдесят миллионов за одну-единственную "Сцену в саду" Анри де Реснэ, чудом оказавшуюся на рынке, и вот сегодня целое утро, обходя прибежище художника, он созерцал шедевры великого живописца, сотни шедевров никем, кроме членов семьи, доселе не виданных. Де Реснэ был настолько плодовит и неуемен, что расписал даже ванные комнаты и потолок спальни. На прошлой неделе Кингмен всю ночь пролежал рядом со спящей Сириэлл в постели ее деда, изучая грандиозную фресковую "Сцену в саду" над головой и прикидывая, как бы ему стянуть этот потолок, да так, чтобы Сириэлл при этом ничего не обнаружила, и за счет этого покрыть свой долг за "Кингаэр уэйз".

— Я бы купил все, что увидел сегодня, моя милая леди!.. Я всегда к вашим услугам, ведь, насколько я знаю, вы одна решаете, что из этих полотен будет продано и когда. Я буду оберегать вашу жизнь так же, как свою собственную. (Сириэлл неожиданно почувствовала себя удивительно защищенной.) — Надеюсь, вы скоро позволите мне приобрести серию "Умиротворение". Бизнес — мой порок, коллекционирование — моя страсть.

Кингмен воспринял его слова как шутку.

— Очень уж у тебя дорогостоящая страсть, Миши!

— Кинг, прикажи, чтобы мне подали эскарго[29]. У меня разгулялся аппетит от всех этих прогулок по парку, по дому, по лестницам. Вот этот человек, — Сириэлл указала на Итояму, — перед каждой работой стоял по часу, изучая ее как истинный знаток.

Она отковырнула кусок хлеба ногтями, покрытыми карменовским лаком "Надменная Нагота" из серии "Флинг!" — уступка свободным нравам Эзсюр-Мера.

— Я должен получить "Умиротворение", — Мишима поймал руку Сириэлл.

— А я должна позавтракать. Я жутко проголодалась, — рассмеялась Сириэлл, выдергивая руку. — К вашему сведению, достопочтеннейший месье Итояма, мне разрешено продавать не более десяти картин в год, и многие из них уже обещаны различным музеям. Мне приходится заботиться о добром имени моего гран-пера[30]. Часть придется выставить на аукционе, чтобы выяснить, что я с этого могу поиметь. — Ее лицо приняло самое серьезное выражение. — Но вы такой добрый друг моего Кинга, что я подумаю, что тут можно сделать. — Она одарила Кингмена широкой ослепительной улыбкой. — Дежене, ме зами[31]?

Джойс не смогла и кусочка проглотить. Она размазала по тарелке салат и расковыряла лю де мер[32], местную разновидность морского окуня. Соседство с Сириэлл де Реснэ у кого угодно могло отбить аппетит.

Выйдя после полуденной трапезы на балкон, двое мужчин встали у перил, настороженно поглядывая друг на друга.

— Я готов на все, чтобы получить "Сцену в саду" из спальни мэтра, — гнусавил Мишима Итояма. — Я не пожалел бы четырех оставшихся пальцев правой руки, — он вытянул перед собой руку, на которой не хватало безымянного пальца, — за серию "Умиротворение". Но контесс де Реснэ не желает расставаться с этими работами.

— Миши! — Кингмен панибратски похлопал банкира по плечу. — Оставь в покое свои пальцы. Давай вместо этого — совершим маленькую сделку. Ты вносишь большой стопроцентный платеж по долгам авиакомпании, а я обеспечиваю тебе одну из картин из цикла "Умиротворение".

Раскрытые глаза Мишимы округлились, насколько это возможно для азиата, а в глубине зрачков сверкнула жадность.

Оба они знали об упрямстве и сверхъестественной щепетильности Сириэлл во всем, что касалось репутации ее дедушки. У нее уже был на вооружении подробнейший, тщательно продуманный план размещения его шедевров в крупнейших музеях мира, публикации книг и альбомов с репродукциями ранее не выставлявшихся работ. Затем она собиралась прогнать отдельные полотна через аукционы, чтобы обеспечить рекордную цену на застойном художественном рынке, где до сих пор лишь случайно попавшие туда шедевры Реснэ шли по высочайшим ценам. Но стоять в очереди Мишима не желал, он был слишком нетерпеливым человеком, и Кингмен это понимал.

— Видишь ли, Миши, — голос Кингмена обрел бархатистость и мягкость, используемые им всегда, когда он хотел вплотную подкрасться к жертве. — Сириэлл слегка помешана на своей миссии хранительницы высокого искусства де Реснэ и на данный момент никому, кроме музеев, продавать картины не собирается. На твой взгляд, глупо; на мой — тоже. Кингмен пожал плечами.

— А может быть, не так уж и глупо. В перспективе это только повысит цену картин художника. Ну, а пока это произойдет, — Кингмен обнял Мишиму, как брата, — мы провернем нашу комбинацию. Я объясню Сириэлл ситуацию, и она, я уверен, уступит. Для Реснэ это честь — оказаться в твоей коллекции. И не когда-то там, а именно сейчас. Важно только, чтобы все это оставалось между нами. Поскольку Сириэлл уже завербовала меня в коммерческие опекуны своей коллекции, сложностей, скорей всего, не предвидится. По сути, я могу предоставить тебе "Сцену в саду" прямо сейчас. Будет хорошая парочка с той картиной, которая висит у тебя.

Кингмен подмигнул и заулыбался, наблюдая за Мишимой. Никогда до сих пор он не видел японца таким взволнованным.

— Попозже выберешь себе еще что-нибудь. Только сообщи предварительно, какую именно картину я тебе должен буду переслать. А насчет этой не волнуйся — мне потребуется максимум две недели. Можно даже ее предварительно чуть подреставрировать, это уж как ты скажешь. — Кингмен Беддл и сам не заметил, как влез в жульническую шкуру Карни Эббла, как влазят в старую обувь. Казалось, вернулись назад те времена, когда он торговал вразнос выдохшимся пивом и билетами для катания на пони. — Но все это должно остаться между нами, пока Сириэлл не обретет некоторый опыт в таких вопросах и не помудреет немного. Мы с тобой это знаем, а другим незачем, договорились?

Кингмен не сводил глаз с Мишимы. Лицо японца хранило за своей повседневной невозмутимостью много тайн.

— Мое единственное реальное достояние — это мои картины, — сделал Мишима что-то вроде признания. По-видимому, он был не таким уж и плохим парнем. — А что твое величайшее достояние? — спросил он в раздумье.

— Скорее всего, Флинг. Она мое самое ценное приобретение. — Кингмен сам удивился своему ответу. — Однажды я скажу ей об этом. Но романтические чувства исчезли столь же мгновенно, как и нахлынули. — А, впрочем, нет! Мой величайший приз в этой жизни — это моя авиакомпания, и я весь твой дом обвешаю картинами де Реснэ, если ты поможешь мне спасти ее. Можешь на меня рассчитывать.

Кингмен ухмыльнулся улыбкой победителя. Каменноликий азиатский ростовщик хранил молчание.

Джойс Ройс отложила ручку. Всю вторую половину дня она записывала за боссом то, что он диктовал ей на борту "Пит Буля", который пришвартовался в Каннской бухте. Над тиковым письменным столом веяло оливковым маслом и кремом для загара.

— Кинг, — она взглянула прямо в его зеркальные солнечные очки, где отражалась вся целиком, — у тебя же за душой ничего нет, чем ты обеспечишь этот проект?

— Найду, чем обеспечить… даже если для этого мне придется самому нарисовать эти……..сады.

— Кинг, я не думаю…

— И не надо! Я тебе плачу не за то, чтобы ты думала.

На этот раз Джойс была даже рада, что он в солнечных очках. Она не выдержала бы ослепительных буравящих лазерных лучей, исходящих из его демонических глаз. Когда он был загнан в угол или сильно не в духе, его дьявольское начало вылезало на поверхность.

Студия на левом берегу Сены походила скорее на супероснащенную лабораторию, чем на мастерскую импрессиониста. Отто Убельхор производил здесь химическую обработку своих холстов, чтобы придать им соответствующий возраст. Воздух мастерской был насыщен запахами масляной краски, скипидара, мокрых тряпок и каких-то химикатов. Именно здесь в свое время педантично подготавливались холст, рама и краски для "Водяных лилий", вывешенных потом в Лондоне в Национальной галерее искусств как шедевр кисти Монэ. Только из-за мелкой промашки всплыло, что картина — совершенная липа, и Отто был препровожден под белые руки в тюрьму.

В случае с Реснэ все обстояло гораздо проще. В настоящий момент Отто располагал десятком натянутых на раму холстов, некогда принадлежавших плодовитому художнику. Кроме того, Отто тщательно изучил краски и пигменты, применявшиеся де Реснэ между 1890–1919 годами, когда он творил свой "Садовый цикл". "ЛЕ ЖАРДЕН" писались быстротой невообразимой, прямо на пленере, живописец стремился схватить неуловимый свет средиземноморского солнца. Реснэ, случалось, рисовал очередной "жарден" за три дня, точь-в-точь, как сейчас этот делал Отто. Молниеносность и небрежность жирных мазков были фирменной маркой художника. В углу мастерской дожидались, пока их упакуют, три картины из цикла "Сады", созданные Убельхором двенадцать лет назад. Единственное, чего им недоставало — именной печати де Реснэ, обязательного атрибута для всех полотен, которые продавались после смерти мэтра. Печать же находилась у Сириэлл де Реснэ, сторожившей работы своего деда с такой истовостью, словно это были кумранские свитки из пещер Мертвого моря. Именно поэтому картины не были еще проданы. Сейчас же на пути к мастерской находился Кингмен Беддл, а с ним — эта самая печать, так что Отто получал наконец возможность проштамповать холсты и превратить фальшивки в "подлинники". Аутентичность в тонком деле создания музейных подделок — это все!

Работы Отто Убельхора, как правило, благополучно проходили тщательную, скрупулезную проверку ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, посредством которых торговцы картинами выявляли наличие постороннего подмалевка или лишние, скрытые от невооруженного глаза мазки. ИФАР, художественное агентство в Нью-Йорке, устанавливающее возраст полотна тем же способом, каким геологи определяют возраст окаменевшего дерева, уже санкционировало подлинность некоторых лучших работ Отто. Что касается де Реснэ, то Убельхор писал на нетронутых холстах из запасников этого старого похотливого козла, так что даже рентгенография не выявит никаких посторонних следов. А с сертификатом де Реснэ, печатью, проставленной на обратной стороне холста, никто в мире не определит, что это подделки, никто, кроме, конечно, напыщенной Сириэлл де Реснэ, в свое время немало способствовавшей тому, чтобы Отто оказался за решеткой. Творения деда она знала как свои пять пальцев, все они у нее были тщательно проинвентаризированы и расписаны по каталогам.

Месть и барыш одновременно! Пожалуй, это было даже слишком большим счастьем для такого ремесленника, как Отто, не имевшего ни намека на творческое воображение и совершенно глухого к голосу совести. Штамп де Реснэ, такая малость!

Раздался звонок, и Отто беспокойно прильнул к глазку в двери: Кингмен Беддл, собственной персоной, без сопровождающих. И — как надеялся Отто — с украденной печатью, символом аутентичности, в кармане.

Нью-Йорк

В полицейский участок на имя сержанта Буффало Марчетти прибыла плоская, завернутая в коричневую бумагу бандероль. Марчетти тут же вскрыл магическое послание с почтовым штемпелем Эджмиера на обратной стороне. Сержант обожал сюрпризы и вообще все необычное. К своему разочарованию, он не нашел ни записки, ни какого-либо другого сопроводительного документа, только кассету с записью Барбры Стрейзанд. Но он совсем не любил эту певицу! Если бы это была пленка с песнями Бон Джови, он бы ее тут же вставил в магнитофон. Буффало покрутил кассету в руках, потом кинул в сумку. И только по дороге домой до него дошло: да ведь это Тенди держала у себя дома и на работе кассеты с песнями Барбары Стрейзанд! Он вспомнил, как она облегченно вздохнула, когда убедилась, что взломщики, проникшие к ней в квартиру, не тронули эти кассеты.

Исхитрившись, Буффало вывернул мотоцикл на встречную полосу и примчался обратно в участок. Там он отобрал у одного из приятелей его маг и вставил туда кассету. Вместо стрейзандовских "Вы снова здесь, дни счастья" и "Не заливай дождями мой парад" из динамика изверглись какие-то звериные звуки: хрипы, стоны, сопенье, анатомически четкие указания. Бывшие на участке фараоны дружно столпились вокруг Буффало: ничего себе музычка! Развлеченьице для тех, кому за шестнадцать!

Определенно на пленке был записан Кингмен. Но дважды он говорил о себе как о Карни Эббле. Потом Буффало расслышал, как он упоминает Хоупвелл, штат Виргиния, где якобы располагался его дом и городок аттракционов.

"Что еще за аттракционы? — озадаченно подумал Буффало, — какой еще Эббл?" На обратной стороне кассеты, после серии захватывающих дух сексуальных звуковых пассажей Кингмен с горестью пересказывал Тенди обстоятельства убийства Роя Беддла-младшего, его лучшего друга, которого он собственноручно распилил дисковой пилой. Кингмена явно преследовали кошмары на эту тему и ему хотелось поделиться угрызениями совести. Очевидно, он рассчитывал найти сочувствие у Тенди и, судя по записи, нашел его.

Буффало мало-помалу превращался в официального биографа Кингмена Беддла. В Хоупвелле, штат Виргиния, он установил, что Кингмен Беддл вовсе не исчадье ада, явившееся из бездны преисподней сразу таким, каков он есть. Напротив, он рожден самым заурядным способом Дримой Сью Эббл от Большого Карни. Кассета с интимными записями — послание Тенди — привела сержанта в неряшливый дом — снятый с колес и установленный на цементные блоки трайлер на обочине связывающего два штата 95-го шоссе. Когда Буффало поинтересовался у Дримы Сью, много ли у нее детей, она лениво ответила: "Штук семь было", как та цыганка, которой проще нового родить, чем старого помыть. Что до Карни, то его Дрима Сью считает умершим. "Пожалуй, — подумалось Буффало, — она не так уж далека от истины. Ведь себя прошлого Кингмен оставил здесь, в Хоупвелле". Из пленки Тенди Буффало понял главное: Карни не был рожден с печатью порока и разрушения на челе, это произошло позже, когда он начал свои игры с Плуто — богатством и силами преисподней. На пороге восемнадцатилетия он совершил свой первый Главный грех — лишил жизни другого человека, Роя Беддла-младшего. Тот стал жертвой безудержной жажды обогащения и маниакальной страсти Кингмена-Карни, стремящегося купаться в деньгах, чтобы в конечном счете вознестись над всеми в славе и блеске. Из записей, рассказов лесоруба, из анекдотов Родни, если на то пошло, складывалась на редкость неприглядная картина жизни Кингмена Беддла, исполненная клятвопреступлений и лжи.

Нью-Йорк

— О, Господи, только не это! — Сидя за письменным столом, Джойс Ройс читала колонку Сьюки. Джойс только что вернулась с Лазурного берега Франции. — Нет, нет и нет!

Арни Зельтцер читал газету через ее плечо.

— Да, Флинг это лучше не показывать.

— Почему, почему он так поступает с ней? — вопрошала преданная секретарша.

— Ну, что бы он там ни делал, предоставим ему делать то, что он считает нужным. — Арни Зельтцер вновь был голосом разума. Он покачал головой. — Этот малый — просто гений. Он потрясает всех раз за разом. Когда уже никто не верит и не надеется, он снова вытаскивает кролика из шляпы. "Кингаэр" платежеспособен, процентные платежи исполнены, самолеты в воздухе!

Арни Зельтцер развел свои коротенькие руки и с протяжным гудением сделал круг по комнате — маленький, лысый "боинг-747".

— Иногда я начинаю задумываться, а человек ли он? — Джойс Ройс с отвращением швырнула газету на стол.

Арни застучал клавишами и ввел несколько цифр в свой любимый "Ванг".

— Гениям вовсе не надо иметь сердце, гениям требуется одно — финансирование. Кингмен взял и предложил профсоюзу чертовски соблазнительную сетку окладов. Питер Шабо — и тот сегодня утром вел себя ЛОЯЛЬНО.

— Сьюки пишет, что Кинг и Сириэлл отужинали с президентом "Банк насьональ де Франс". Если ей верить, тот — двоюродный брат Сириэлл. — Джойс, не удержавшись, снова сунула свой нос в колонку Сьюки.

— Кинг пошел навстречу всем требованиям профсоюза, кроме раздачи привилегированных акций, — ухмыльнулся Арни. Пилоты "Америкен" и "Глоубл" уже угрожают начать забастовку, если им не установят оплату на уровне служащих "КИНГАЭР".

— А Сьюки пишет, что Кинг и Сириэлл вдвоем мотались из Парижа в Лондон и обратно уже более шести раз.

— Хук уже распаковал последнюю посылку из Франции?

— Нет еще, сейчас позвоню.

— Привет, разбойники! — Флинг прогулочным шагом вошла в приемную кингменовского кабинета. На ней были джинсы в обтяжку и майка с надписью "Пропавший без вести". Бедняжка Флинг. Печаль, скрытая за улыбкой. — Какие новости с фронта? — Брови Флинг приподнялись с надеждой и ожиданием.

— Сегодня ничего, дорогая, — ответила Джойс Ройс, с состраданием глядя на нее.

— Я последний раз видела Кинга больше месяца назад. Он ничего не сказал, когда он собирается приехать домой? — Губы поджались, брови опустились.

Джойс поднялась из-за стола и поспешила к Флинг.

— Уверяю тебя, моя дорогая, все, чем он сейчас занимается в Европе и в Азии, — это бизнес, и ничего более. Он шлет тебе тысячу приветов. — Джойс сама смутилась от своих слов.

— Да, конечно, — тихо произнесла Флинг, — но когда он собирается позвонить непосредственно МНЕ? — Она безуспешно пыталась сдержать слезы.

Джойс сразу не нашлась, что сказать. Потом решила перевести разговор на другую тему:

— Кстати, пойдем посмотрим, Хук сейчас распаковывает посылку из Франции.

Флинг и Пит Буль поплелись в кабинет Кинга. Им обоим его недоставало. Глаза Флинг казались чуть опухшими.

— Гейл хотела бы свидеться с тобой — надо обсудить новый аромат, когда у тебя будет время, золотко. — Джойс прошла за ней в кабинет.

Она казалась озабоченной.

— Привет, Хук! — Флинг улыбнулась как можно беззаботнее. — Что там в ящиках?

— Пока что ворох поролону и рваная бумага.

Хук и один из рассыльных, тужась, вытаскивали из ящика гигантский холст с абстрактным, на первый взгляд, узором из лиловых пятен, тонких серых мазков, акцентированных гроздьями радужных ирисов и сверкающих жирных зелено-красных мазков. "Сцена в саду", семифутовая в длину картина де Реснэ, с величайшим трудом и предельной тщательностью была наконец распакована. Флинг с ужасом следила, как полотно размещают на том месте, где еще вчера висела ее фотография работы Валески.

Флинг отшатнулась в ужасе и, поскользнувшись, ухватилась за скульптуру работы Бранкузи. К горлу подступила тошнота, бронзовый Бранкузи ввинчивался в пространство, опрокидываясь, лилово-розовые пятна лилий и радужные гроздья ирисов плыли перед глазами.

— Как он мог! Как он мог этого де Реснэ… и сделать все это!

"Так вот он что задумал — снять все мои фотографии и завесить этим де Реснэ все стены", — истерически подумала она и, разразившись рыданиями, выбежала из комнаты.

Арни Зельтцер сделал себе пометку: спросить Кингмена, кто такой Отто Убельхор, когда Кингмен в час, как и договорено, позвонит ему из Лондона. Между Нью-Йорком и Лондоном разница в четыре часа. Только что прибыл подписанный лично Кингменом чек на счет компании "Кингаэр", чек, с которым надо было все выяснить. Кто, черт побери, этот Отто Убельхор?

Звонок от Кингмена, если верить безупречным зельтцеровским наручным часам в стальном корпусе, раздался в час тридцать. Он звонил на вершину мира, сам расположившись в роскошной спальне фешенебельного клэриджеского отеля в Лондоне, где они с Сириэлл де Реснэ только что сняли номер, так что прислуга еще вовсю суетилась, распаковывая багаж, наполняя ванные и гладя шелковые тряпки Сириэлл.

— Кинг, я вышлю тебе факсом окончательный проект соглашения с профсоюзом пилотов. Я все еще не могу поверить, что ты сумел все это провернуть.

— Да, я большой мастер по части сюрпризов и……

Сириэлл тем временем стащила с себя вельветовые бриджи и напялила красное кимоно, подарок Мишимы, по тону идеально подходящее к губам и ногтям рук и ног, выкрашенным в цвета "Красного коварства". Пристроив трубку на плече, раскуривая сигару, Кингмен внимательно наблюдал за каждым ее движением. Эта девица со своей вызывающей надменностью искренне уверовала, что взяла его в невольники и манипулирует им по своему усмотрению. Ха! Это им-то! Виртуозом по части манипулирования!

Энн придала ему класса и помогла внедриться в мир большого бизнеса и светских знаменитостей. Флинг добавила ему блеска, открыла для него финансирование и сделала его имя известным во всем остальном мире, при ней "Кармен" из паршивого бездомного пса превратилась в процветающий мировой косметический конгломерат. А теперь вот Сириэлл, эта поджарая гончая сука международного класса, кинула ему спасательный круг, позволив, сама того не зная, использовать коллекцию ее деда де Реснэ как залог под выплату долга. Мишима обожал картинки де Реснэ даже больше, чем своего старого……….. императора. И вот результат — Кинговская авиакомпания и Всемирная служба новостей — намази. Европейские банки приоткрывают ему двери своих подвалов, как фам фаталь[33], соблазняя клиентов, многозначительно раздвигает бедра и приподнимает платье. На бесконечных континентальных завтраках, обедах и ужинах Кингмен ковал железо. Блеск и аристократизм Сириэлл, как заклинание "Сезам, откройся!", распахивали до сих пор запертые для него двери. Сириэлл — его великосветская отмычка. Итак: первая жена — для класса, вторая — для блеска, а потенциальная третья — для царствования. Он не может позволить себе быть сентиментальным.

— Европа — это восьмидесятые в девяностых, — сказал Кингмен Арни. — Старые времена на новом месте, — с восторгом продолжал он.

— Но, Кинг, восьмидесятые прошли, они мертвы, их больше нет. Финансовый бум позади, время умопомрачительных сделок минуло, Милкен за решеткой. На дворе девяностые. Нам придется бороться за сохранность каждого дерева, потому что наша компания по производству деревянной тары уже объявлена врагом общества. Мы по уши погрязли в тяжбах по поводу ущерба, наносимого нашими лесозаводами окружающей среде. "Кармен" больше не сможет производить опыты на животных. — Арни безжалостно продолжил свой перечень: — Флинг хочет уйти с подиума и родить ребенка! И это когда "Кармен" как никогда нуждается в ней. Нам следует проявлять предельную осторожность, чтобы выпутаться из всех этих неурядиц. Тем более, — добавил Арни откуда-то из-за Атлантического океана, — что денег у нас в обрез.

— Все это дерьмо! — взревел Кингмен. — Восьмидесятые живы и отлично чувствуют себя здесь, в Европе. Как там Пит Буль, скучает по мне?

Кингмен не мог говорить при Сириэлл об Отто Убельхоре. Поэтому на вопрос Анри, кто это, он тихо, прикрыв трубку рукой, прошептал:

— Не упоминай это имя. Я не знаком с этим парнем, имей в виду, — и громко добавил: — Сириэлл и я сейчас идем в Марков-клуб, чтобы пообедать с ее дядюшкой. Он — лорд-казначей, между прочим. Затем мне надо в Токио, чтобы повидаться с Мишимой с глазу на глаз. Позвоню из отеля "Империал".

— Он позвонит тебе, как только уладит все свои дела и придет в чувство.

Другая, тонкая и гибкая, как тростинка, стоя на балконе беддловской квартиры на Парк-авеню, обнимала своими прозрачными худыми руками гигантскую Афродиту — Флинг. Квартира, где они находились, была столь же обширной, сколь и эклектичной. Не существовало такого стиля, который мог бы связать воедино пещерообразные комнаты, особенно если разношерстные группы дизайнеров по очереди, сменяя друг друга, каждая на свой вкус и манер создавали свое видение ВЫСОКОСТИЛЬНОГО интерьера в этой бесконечной квартире-лабиринте, в свое время принадлежавшей знаменитому магнату Джи Пи Гетти. Монгардино воспроизвел библиотеку из дворца Борджи. Флинг ни разу не зашла в эту комнату, завешенную малиновыми бархатными портьерами с золотыми атласными кистями, с креслами в парчовых чехлах, каждое из которых могло вместить сразу двоих. Дизайнер с присущим ему вкусом лично отобрал тома для книжных полок, но подавляющее большинство этих книг так ни разу никто даже не открыл. Брюс Грегга спроектировал сверкающую гостиную, отделанную четырьмя оттенками бежевого мрамора с выцветшими фламандскими гобеленами на стенах. Марио Буатта заканчивал их спальню, выполнив ее в духе загородного английского домика — с набивными ситцевыми обоями в цветочек, мягкими диванчиками и пуфиками, стоявшими у задернутых занавесками окон. Четыре последние комнаты Флинг оформляла сама, в результате получились беленые стены, завешенные плакатами с изображением животных, такие же беленые полы, заставленные горшками с домашними растениями, и подобранная наугад плетеная мебель.

Флинг и ее падчерица, постояв еще минуту в молчании, вошли в комнату "Охраняйте котиков!"

— Я знаю отца, Флинг. Никакой он не монстр. Просто эгоист до мозга костей. Он настолько занят своей персоной, а сейчас к тому же и спасением своей рассыпающейся империи, что вытесняет любую мысль о тебе в самые дальние уголки мозга. Позвонив тебе, он поневоле вынужден будет о тебе думать, а потому и не звонит. Пока не выпутается из своих финансовых неурядиц.

Флинг беззвучно плакала. Она любила Другую как сестренку. Сколько раз она брала над ней опеку и вытаскивала Другую из привычного образа жизни, уводя ее туда, где солнце и море.

— Ах, Другая, легко тебе говорить! — Флинг села на пол и мрачно смотрела на Другую. — Я чувствую себя так, будто упала с балкона. Мне так невыносимо тяжело, так его не хватает. Я так его люблю!

Она была совершенно подавлена.

— Я даже не могу на него сердиться.

— А вот это зря. Надо сердиться! Он ведет себя как эгоистичный семилетний ребенок. Тебе следовало бы впасть в ярость. Господи! Только мне не хватает новых попыток самоубийства, Флинг! Я не перенесу этого еще раз! И почему только женщины полагают, что, лишив себя жизни, заставят мужчину мучиться? Как будто это способ отмщения — покончить с собой и отравить жизнь ему. Да, они помучаются. Минут десять, а может, даже двенадцать. А потом найдут что-то другое, о чем им приятнее думать.

Перед Другой вдруг предстали те секунды, часы и дни, когда мать ее шаг за шагом из мира реальности отступала в страну воображаемых иллюзий и несбыточных грез. Другую сводила с ума сама мысль о том, что ее отец так безжалостно использовал и выбросил, как перчатки, двух женщин, которых она любила и готова была защищать до конца, хотя одной она приходилась дочерью, а другой — падчерицей.

— Ради всего святого, Флинг! Если ты сердишься — сердись! Если ты хочешь причинить ему зло, отомсти! Отдери ярлык с его винной бутылки. Презентуй новый, свой собственный аромат — успех тебе обеспечен. Живи своей жизнью. Стань центром своей собственной Вселенной. Перестань быть одним из его зачарованных спутников-сателлитов. Он все равно не оценит этого, я же знаю, Флинг!

Флинг смотрела на нее с изумлением.

Другая стащила с себя спортивную куртку: в громадной квартире на Парк-авеню было жарко.

— Смотри, например. Папа даже замечать меня не желал, пока я не начала оживать и становиться личностью. Однажды, — она покрутила на шее одинокую нитку жемчуга — подарок бабушки, — однажды он не звонил мне целых полгода. Я потолстела на тридцать фунтов, ожидая, когда же он мне позвонит. И вот, в один прекрасный день он без предупреждения появляется в школе на открытии новой библиотеки, под руку с тобой. Знаешь, что он мне тогда сказал? После шести месяцев? Он сказал: "Другая, ты опять разжирела".

Она произнесла эти слова низким голосом, наклонив голову — совсем как Кингмен.

— И больше ничего. Я-то ждала, что он скажет: "Ты извела себя, дочка, и все из-за моего эгоистичного невнимания к тебе, давай, живи теперь со мной и я позабочусь, чтобы все у тебя было в порядке". Нет! — "Другая, ты разжирела". Или когда мать не смогла больше переносить своего положения. Я знаю, она никогда не отличалась силой духа и тела, всегда была нежным и хрупким созданием, просто ей захотелось, чтобы он пожалел о ней, не сомневаюсь в этом. И знаешь, что сказал папа, когда ему сообщили, что мама перерезала вены?

Флинг лишь испуганно покачала головой, словно бы впервые слыша об этой жуткой истории.

— Он сказал мне: "Твоя мать всегда умудрялась испортить себе отдых". Он сказал эти слова мне! — Глаза Другой сверкнули отцовским гневом, хотя она унаследовала от Рендольфов их бархатные оленьи глаза.

Флинг была поражена.

— Не очень-то чутко с его стороны, — сказала она и поморщила носик, словно кто-то сунул ей в лицо тарелку с подпорченными сардинами.

— Чутко? Папу можно обвинить в чем угодно, только не в чуткости. Он блестящ и упорен, красив и изворотлив, вечно не в ладах с правдой и по-мальчишески самовлюблен, он восхитителен и безжалостен, и я люблю его. Совсем как ты. Может быть, я лишь понимаю его немного лучше, но ведь я его и знаю намного дольше. — Другая спустилась на колени на выложенной треугольником паркет — в свое время Кингмен выгнал нескольких укладчиков, пока не добился необходимого рисунка. — Пойми, у нас сейчас страшные неприятности. Теперь у него долг в несколько сот миллионов.

Голос ее звучал ласково, она потерлась щекой о щеку своей лучшей подруги, мачехи, которая была старше ее на каких-то пять лет.

— Он сражается изо всех сил, чтобы удержать в целости свою разваливающуюся на кусочки империю, и будет делать все, что необходимо в такой ситуации. Только не бросайся с балкона, ладно? Если ты его захочешь, он вернется.

Флинг крепко обняла Другую. И когда это близорукий, круглощекий ребенок, с которым она впервые сидела на презентации аромата "Флинг!", успел превратиться в милое создание, исполненное мудрости и вселенской нежности? В мягкую женщину, отважную и элегантную одновременно? Флинг вдруг захотелось стать такой же, как Другая.

— Я ни о чем таком и не подозревала. Мне казалось, дела идут как нельзя лучше, "Кармен" бьет все рекорды…

— Все так, но ведь папа хочет владеть всей Вселенной! Поедем со мной в Уотч-хилл. Банни, ее родители, компания студентов Йельского университета — чем не общество? Поиграем в теннис, поплаваем. Все будет чудесно.

— Но это твои друзья…

— И твои поклонники. Я тебя ни на минуту не оставлю, стану твоей тенью, как позапрошлым летом в Греции, помнишь? — Они обе захихикали. Другая тогда ходила за Флинг как тень, повторяя каждый жест, перенимая все привычки Флинг, и вот так, не сводя с нее глаз, случайно свалилась за борт яхты, бултыхнулась в воду. Флинг пришлось бросаться в море на выручку новоприобретенной дочери.

— Нет, поезжай одна. Мне должно еще немного поплохеть, прежде чем станет лучше. Вот увидишь, я стану прежней. — И Флинг поцеловала Другую в щеку.

— Вообще-то ты слишком хороша для него, Флинг. Мужчины ведь на самом деле не ценят женщин, готовых пойти на жертвы ради них.

— Как, однако, ты не любишь мужчин, Другая! А ведь я даже не знаю до сих пор, были ли у тебя дружки или нет!

— Мне читали курс мастера своего дела. — Она схватила отцовскую ручку "Паша" и пристроила ее между пальцами, изобразив доктора Корбина с трубкой. — Доктор Корбин — супермилый и к тому же физически привлекательный мужчина. Корбин приложил все свои силы, чтобы на долгие годы отбить у меня интерес к мужчинам. Мне было лет тринадцать, если не ошибаюсь, когда он мне сообщил, что "мужчины, деточка, облагодетельствуют тебя сифилисом и лобковыми вшами". У меня начались кошмары, будто я прихожу на свидание и обнаруживаю на себе гигантскую вшу, а тут еще папа, присылающий омаров и прочую экзотическую гадость из "Лютеции". Потихоньку-полегоньку все мужчины начали ассоциироваться у меня с насекомыми и ракообразными. Ну, и сам папа, я же видела, как он смотрел на всех хорошеньких женщин! Помнишь, как я застала вас на презентации: папа с фотомоделью противоположного пола, пышущей, как и он сам, здоровьем? Я тогда неделю не могла в себя прийти! Чтобы окончательно отбить у себя охоту к мужчинам, я прочитала все, что могла найти ужасного и страшного о них в библиотеке Вессара. Этого мне хватило по горло.

— О-о, Другая! Как бы я хотела быть такой же образованной, как и ты.

— Я достану для тебя книги, милая моя мачеха. Но одно усвой сразу: не разыгрывай из себя папиного жертвенного ягненка. Мужайся!

Флинг захохотала.

— Что тут смешного?

— Я вспомнила о втором мужчине, которого люблю, — Фредерике. — Она уже весело смотрела на Другую, и обычное озорство заиграло в ее ясных, небесно-голубых глазах. — Ты права. Мне надо мужаться, обретать ясность мысли, не позволять чувствам править мною, а сердце вынуть из груди и пришить к рукаву.

Флинг все это пропела, заражая своим настроением Другую.

— Нет, ты видела когда-нибудь мужчину с сердцем, пришитым к рукаву?

Другая выпрямилась, как солдат, возглавивший атаку под Сан-Хуаном. Даже без грима, в спортивной подростковой одежде, с коротко стриженными волосами, оставлявшими лицо открытым, она производила впечатление фемины, женщины эпохи Святого Валентина.

— Будем учиться мыслить по-мужски! Вот, Другая, возьми сигару!

Флинг протянула ей малахитовую с золотой инкрустацией шкатулку, принадлежавшую когда-то председателю компании "СОЛОМОН БРАЗЕРЗ" с кингменовскими контрабандными сигарами. Кингмен обожал вещи, принадлежавшие прежде другим важным персонам. Он коллекционировал эти талисманы, как будто надеялся, что часть могущества и удачливости их бывших владельцев перейдет к нему. Безделушки богачей былых времен были иконами, на которые он молился.

— Позволь предложить тебе огоньку, приятель. — Флинг чиркнула одной из серебряных кингменовских зажигалок от "Картье" — миниатюрным Беддл-Билдингом с сапфиром в качестве крышки. Другая закашлялась от дыма — она была женщиной девяностых, которые не курят, не пьют и не едят мяса.

— Бренди? — Теперь уже дочь открыла бутылку "Курвозье" и до краев наполнила два бокала.

— Мыслить по-мужски! — И они, не сговариваясь, как пара "рейнджеров", ринулись напролом через библиотеку к настенному платяному шкафу Кингмена, длинному, как пассажирский вагон, и пропитанному ароматами престижного клуба для мужчин. Журнальные обложки с кингменовскими портретами, вставленные в рамки, делали шкаф похожим на панцирь черепахи. Эта комната была отделана первой во всем доме, поэтому, наверное, и осталась самой изысканной — со стофутовыми ковровыми дорожками, уводящими в туалетную комнату, с панелями красного дерева, с бейдермьеровскими полками, где стопками были сложены рубашки и шерстяные шарфы. На медных подставках для обуви выстроились несколько сотен пар сапог, ботинок, туфель. Флинг схватила с подставки пару сапог и начала втискивать в них ноги, хотя ей этот размер был явно маловат. Сбросив на пол махровый халат, в который она все эти недели куталась, как ребенок в одеяло, она натянула кингменовские заказные подштанники от Сулки. Чистый, стопроцентный хлопок гладко заскользил по ее младенчески нежной коже.

— Какой цвет вы предпочитаете, сэр?

Стоя с голой грудью, она выхватила вешалку с голубой рубашкой "Тернбол энд Ассер". Затем обе надели брюки Кингмена — мешковатые на дочери, но отлично облегающие пышную фигуру Флинг. Флинг вытащила из сотни галстуков "Гермес" самый яркий и напялила на голову мягкую фетровую шляпу. Последний штрих — знаменитым капризным ртом она вцепилась в кубинскую сигару. Подумав, она нахлобучила шляпу на морду Пит Буля, явно взволнованного наполнявшими комнату знакомыми запахами хозяина.

— Мыслить по-мужски! Попробуй, Флинг!

Другая аккуратно заправила пару шелковых носовых платков от Сулки в карманы пиджаков. Флинг подправила их, сделав два идеальных треугольника.

— Для этого достаточно влезть в мужские штаны? — хихикнула Флинг. — Это не так трудно.

— Чем мы не мужчины? — Другая была взволнована и счастлива, потому что впервые за долгое время увидела Флинг веселой. — Мы живем в мужском мире, сестра, а потому должны быть во всеоружии. Всегда легче одержать победу, если знаешь правила игры. Дочь Кингмена Беддла постигла эту истину давным-давно.

Четвертое июля в конце недели в Нью-Йорке. Парк-авеню с Семидесятой улицы вплоть до вокзала "Гранд Сентрал" напоминает город-призрак. Куда ни глянь — ни души. Хоть стреляй из пушек — никто не услышит. Пройдись в неглиже по центру мостовой — никто не заметит. Нью-Йорк словно вымер. Жутко. Флинг захотелось, чтобы рядом оказался Фредерик. Пожалуй, все-таки стоило поехать вместе с Другой. Сегодня вечером Флинг впервые за долгое время рискнула выйти из дома. Именно потому что надеялась остаться незамеченной. Сама мысль отправиться в уютный пляжный домик в Ист-Хемптоне без Кингмена показалась Флинг непереносимой. Только не одной. Все ее подружки-манекенщицы будут со своими дружками из числа рокк-звезд, на широкую ногу — за счет дружков — празднуя День независимости. Четвертое июля. Красные, белые и голубые ракеты, взмывающие в небо. Да вот беда — она чувствует себя совсем не празднично. Не нужна ей никакая независимость. Ей нужно, чтобы муж вернулся.

Квартира на Парк-авеню — слишком большая и слишком пустая для того, чтобы коротать праздничный день в одиночку. Хук до конца лета уехал в Боксвуд — служить Рендольфам, а с новыми слугами, семейной четой, эмигрантами из Европы, она не сжилась. Чех дворецкий и его жена-кухарка были такие нелюдимые и надменные! Джимбо, личного телохранителя Флинг, нанятого Кингменом для ее безопасности, она уговорила провести праздничный уик-энд в кругу его семьи. Джимбо с превеликой радостью уступил ее напору. Что за удовольствие для бывшего центрового из "Гигантов" ростом шесть футов четыре дюйма с травмированными коленными связками пасти импульсивную и неудержимую, как капля ртути, супермодель со здоровыми (потрясающими!) коленками, особенно если все происшествия сводятся к попыткам обожателей приблизиться к своей мечте и выразить переполняющее их восхищение? Теперь она пожалела, что отпустила всех. Ей было одиноко.

Обитатели в этой части города были настолько пресыщены жизнью, что поленились бы повернуть голову в сторону Жаклин Кеннеди, пройди она с внуками по аллее; и даже завтрак нынешней Первой Леди государства с ее модельером на природе они проигнорировали бы. Но Флинг, всеобщий кумир, то и дело должна была отвечать на приветствия и дружеские пожелания со стороны всех, без исключения, прохожих. Они так часто видели ее лицо в витринах, на телеэкранах, бортах автобусов и даже на ванных полочках, где все американцы держали пену "Флинг!", что чувствовали себя ее знакомой. Ее видеозаписи для Эм-Ти-Ви пользовались наибольшим спросом. Ее выступления в защиту животных на Си-Би-Эс прокручивались вновь и вновь. Она была больше чем просто знакомой, она стала их другом. Обычно она весело махала рукой в ответ и радостно восклицала: "Привет!" Но последние несколько недель Флинг чувствовала, что не способна изображать фальшивую улыбку и вести себя так, будто она им искренне благодарна и все у нее хорошо. Ведь это совсем не так! Страшно появляться на людях, когда тебя словно ножом резанули по сердцу, — а вдруг это все заметят? Если на голову свалилась беда, лучше не демонстрировать ее посторонним. Что бы там ни было, лучше не посвящать окружающих в свои проблемы и не показывать, как тебе плохо. Вот и сейчас она рискнула в это Четвертое июля, день недели пятница выйти из дому лишь с наступлением сумерек. Вот если бы Другая и все остальные вернулись, ей бы сразу полегчало.

Уже несколько раз Флинг обещала Гейл Джозеф, что выберется в офис и познакомится с образцами новых ароматов, которые Гейл с товарищами состряпали для нее. Но уж слишком несчастливым был ее последний эксперимент с новым ароматом. Номер тринадцатый от фирмы "Анук Фурель" и вправду оказался для нее роковым. От карменовских парфюмеров Флинг знала, что одни запахи способны взволновать и развеселить, тогда как другие действуют угнетающе, даже вводят в депрессию, в зависимости от того, какие потаенные воспоминания из самых глубин мозга они вытаскивают наружу. Может быть, Гейл намешала что-то такое, что выведет Флинг из ее затянувшейся хандры?

Пит Буль на кожаном поводке тащил Флинг от квартиры на углу Семьдесят второй улицы и Парк-авеню к Беддл-Билдингу, на угол Пятьдесят восьмой улицы и Пятой авеню. Толстошеий пес отлично знал этот маршрут. Он и Кингмен проделывали эту прогулку вдвоем каждое утро, в то время как рядом с тротуаром в полном соответствии с инструкциями мистера Беддла медленно полз серебряный "мерседес". Кингмен с некоторых пор был очень озабочен собственной безопасностью, и Пит Буль, свирепая сторожевая собака, был отличным телохранителем. С Пит Булем Флинг тоже чувствовала себя в безопасности даже на пустынной нью-йоркской улице. И все же сейчас она с опаской поглядывала по сторонам: ею владело неприятное, гнетущее чувство, казалось, что за нею кто-то наблюдает. Но в конце концов Флинг успокоилась, решив, что это всего лишь избыток воображения, результат трехдневного заключения в огромной пустой квартире и недосыпания. Прошлой ночью ее три раза будил телефонный звонок, причем дважды человек на проводе упорно молчал и тяжело дышал, пока Флинг не вешала трубку. Что поделаешь — обратная сторона популярности!

Пит Буль приветствовал знакомого ночного сторожа, дежурившего в Беддл-Билдинге по выходным, дружеским лаем и оскаленной пастью. Луи помахал им рукой и запер две наружные двери, пока Флинг старательными каракулями вписывала в журнал время, цель визита, этаж и кабинет. Кабинет Гейл располагался на пятидесятом этаже.

— Вы, наверное, сразу на сто двадцать пятый, смотреть фейерверк? Я сам хотел тайком сгонять туда, миссис Беддл. — Луи был приземистым, крепко сколоченным мужчиной. Она улыбнулась ему, но ее мысли были далеко.

Флинг начисто забыла про фейерверк.

— Ну, может быть, я и соберусь, Луи. Захочешь присоединиться ко мне — поднимайся!

— Спасибо, миссис Беддл.

Взгляд Луи невольно устремился вслед красивой молодой женщине в тесно облегающих джинсах, белой хлопчатобумажной рубашке с изображением улыбающегося морского котика и чертовски дорогом — судя по виду — шелковом шарфе, повязанном вокруг узкой талии. Даже в своих теннисных тапочках она была очень высокой.

Повинуясь порыву, Флинг достала свой ключ и ступила в частный кингменовский лифт. Одним взмахом она взлетела на самую вершину. Это было все равно что взлететь на ракете — та же боль в барабанных перепонках. Прямо на нее с малиново-бархатной, отделанной золотыми клепками стены глядела Флинг с фотографии Валески — такая же, как сейчас, только более счастливая. На сто двадцать пятом этаже она сняла с Пит Буля поводок и выпустила его из лифта — пес прекрасно знал дорогу в кингменовский кабинет.

Войдя в кабинет, она включила свет, прошла к окну и окинула взором его персональный вид города с ожерельем ослепительных огней. Она поглядела вниз на Краун-Билдинг с его иллюминированной золотыми листьями крышей, безвкусную башню Трамп-Тауэра, купающуюся в огне прожекторов, и головокружительный фасад Центра международной торговли, напоминавший собой предмет из антикварного чиппендейловского гарнитура. Ночь была настолько ясная, что она могла наблюдать, как самолеты взлетают и садятся в аэропорту "Ла Гвардиа", игрушечные самолеты, игрушечные посадочные полосы, игрушечная высота полета. Постояв здесь подольше, можно было уверовать, что ты — это ВСЕ. Отсюда ты мог все. Даже управлять, эти чувства, наверное, и обуревали Кингмена, может, отсюда его вера в то, что он покорит весь мир? А у Флинг от высоты всего лишь закружилась голова. Она вздохнула. Фейерверк начнется только в девять, когда станет совсем темно.

Она подошла к рульмановскому столу, пробежала пальцами по его полированной поверхности. Передвинула свою фотографию — с Кингменом под руку — и с тоской смотрела на нее. У нее защипало глаза. Она никак не могла понять, что он делает в Европе, разъезжая по столицам с Сириэлл де Реснэ, костлявой, надменной, крючконосой Сириэлл. Арни и Гейл убеждали ее, что Сириэлл ему нужна только в интересах бизнеса, но какой такой бизнес заставляет его носиться по всему миру под ручку с этой противной бабой, таскать ее за собой на самые фантастические званые обеды с главами государств? И неужели у него нет хоть минутки, чтобы позвонить собственной жене? Флинг с горечью читала репортажи Сьюки, которая знала, где он. Неужели авиакомпания, Всемирная служба новостей и новые рискованные вложения в Европе важнее ее? Неужели эти встречи с европейскими банкирами и бизнесменами настолько необходимы? Может, он надеется ворваться в Европейское Сообщество — или как оно там называется, как когда-то ворвался в Нью-Йорк? И для чего он выставляет напоказ свои званые вечеринки на Ривьере? Он говорил Флинг, что она ему жизненно необходима, когда воссоздал "Кармен". А теперь, значит, уже не нужна, если он так резко изменился? А может быть, ей надо было учить французский? Она смахнула слезы тыльной стороной ладони. Наверное, она ошиблась, полагая, что он находит радость в таких семейных вечерах дома, когда ест здоровую пищу и занимается любовью? Может быть, ей следовало кормить его "Ройалти", а не люцерном и брюссельской капустой? Если бы только понять, где она ошиблась, что неправильно сделала, тогда все можно было бы исправить!

Фредерик приедет к ней только завтра утром. Она не может больше оставаться одна! Стоило ей только подумать, что Кингмен не вернется никогда, как ее начинали душить слезы. Она подавила вздох, решив, что лучше спуститься в рабочий цех Гейл. Одна в пустом, похожем на внутренность собора кабинете Кингмена она ощущала себя призраком, ребенком, оставленным на ночь в огромной запертой церкви. Повернувшись спиной к висевшей на стене "Садовой сцене" де Реснэ, она задумалась, потом вырвала из кингменовского блокнота с золотыми буквами "КИНГ" на обложке листок и, взяв одну из его ручек, вывела детскими каракулями: "Прости, пожалуйста, за все неудобства, которые я тебе доставила". Внизу печатными буквами подписалась: "Флинг", пометила листок восклицательными знаками и плюсиками и засунула записку в карман джинсов. Она оставит ее на столе Гейл. Ей обязательно нужно извиниться перед Гейл. Флинг надо было ознакомиться с новыми образцами парфюмерии еще неделю назад.

Выключив свет, она кликнула Пит Буля. Тот почему-то лаял в другом конце коридора. Может быть, кто-то засиделся допоздна, работая в праздник? Пит Буль — не пустобрех, без причины лаять не станет.

— Луи, это ты? — крикнула Флинг, когда Пит Буль прыжками промчался по коридору с очень страшным выражением на морде. Можно было подумать, что Пит Буль пьян.

Ответа не последовало. "Никого там нет. Надо будет пораньше лечь спать сегодня, что-то я совсем расклеилась, что мне все время мерещится?" — подумала Флинг и направилась к лифту. В лифте в ноздри ей ударил отчетливый незнакомый запах, которого, когда она десять минут назад поднималась, там не было. Имбирь? Табак? Наверное, это Луи решил пораньше подняться наверх, чтобы взглянуть на фейерверк. И это — запах его дешевых сигар. Ничего другого быть не может. Флинг снова успокоилась. Когда лифт остановился на пятидесятом этаже и двери открылись, она с Пит Булем оказалась прямо напротив кабинета Гейл. Флинг отперла дверь и зажгла свет. На возвышении, на консоли, стояли пять пузырьков с раскрашенными в различные цвета ароматами, настоящими духами, вроде "Кармен" или "РОУЗ". Флинг вдруг охватило волнение. На столе лежали стопочкой отпечатанные на машинке пояснения, подготовленные Гейл перед отъездом в Нэнтакит на уик-энд с ее новым тщательно законспирированным дружком, который, как подозревала Флинг, был не кем иным, как Арни Зельтцером. Она хихикнула, несмотря на мрачное расположение духа.

Теперь Флинг почувствовала себя как девочка из сказки, перед которой стояли пять горшков с кашей. Надо было ознакомиться со всеми пятью парфюмерными образцами и записать свое мнение — все, как просила Гейл. Из бесчисленных лекций, которые ей пришлось выслушать в качестве пропагандиста аромата "Флинг!", она усвоила, что обонятельные рецепторы, через которые запах проникает в мозг, каким-то образом связаны с лимфатической системой, контролирующей чувства, эмоции, сексуальные позывы и воспоминания, — как хорошие, так и плохие. Она вспомнила, как когда-то сказала Кингмену: если мне кто-то очень нравится, но пахнет не по-моему, у меня с ним не получится полноценного секса. Он в ответ прижался к ее груди, вдохнул ее аромат и положил ее руку на свою твердую и разбухшую плоть, объявив, что она выдержала экзамен на "сексуальную пахучесть". Ей всегда нравилось, как пахнет ОН. Она бы все отдала за то, чтобы сейчас у нее в руках оказался флакон с его мужским мускусным запахом — она могла бы утонуть в нем. Вдохнув и закусив губу, она потянулась за первой сверкающей склянкой. Взяв пузырек, она уселась на высокую гейловскую табуретку, обвив лодыжками ее металлические ножки. Пит Буль стоял чуть поодаль, вновь тревожно навострив уши.

Первый флакон вызвал в сознании Флинг образ маленькой девочки, ощущение невинности и вкус ванили. Мороженое, школа Тела Христова, тощая и долговязая девчонка, Техас. Все это всплыло перед ней благодаря сладкому запаху ванили. Она закрыла флакон, улыбаясь той девчушке из глубин памяти. Нет, она слишком далека от той девочки, да и не так уж плохо устроила свою жизнь. Она стала звездой-манекенщицей. Успех? Конечно! Она купила рядом со школой прелестный дом для матери, вышедшей наконец-таки замуж за Фрэнка Уоллера, владельца придорожного магазина. Ванильный вкус школы и мороженого. Она почти что ощущала все это. Облизнувшись, она аккуратно поставила склянку на место.

Второй флакон немедленно вызвал у нее враждебную реакцию. Пахло чем-то французским. Илистые парковые пруды, дамастовый балдахин баронских кроватей. Заносчивые продавщицы французских магазинов. Сириэлл де Реснэ. Фиалка. Она завинтила пробку, резко отставила пузырек в сторону. Капризные губы сложились в молчаливое "Нет!"

Третий скорее заинтриговал, чем понравился. Она не могла вызвать в памяти никаких воспоминаний, пока не поднесла пахучую полоску к носу в третий раз. Что-то интровертно-темное, определенно отдающее Востоком. Ей удалось различить аромат цветочного масла Ylang-Ylang. Она пожалела, что сейчас рядом нет Гейл. Гейл уже научила Флинг столь многому и при этом всегда проявляла удивительное для нее терпение! Флинг втянула аромат еще раз. Все это напомнило ей "Ив Сен-Лоран", "Опиум" или "Одержимость" Келвина Кляйна, но с вариациями.

Лавандой пахнуло из четвертого пузырька. Запах был чистый и свежий; именно так хотела бы пахнуть сама Флинг. Гейл рассказывала ей, что греки и римляне сжигали веточки лаванды, чтобы отогнать "дурные настроения". Она засмеялась. Ей бы потребовалась целая охапка лаванды, чтобы избавиться от своей меланхолии. Нижняя нота отдавала свежестью и мхом. Флинг отодвинула от себя флакон. Отлично. Просто прелестно.

Благоухание пятого аромата следовало назвать изысканным. Пахло белизной и снегом. Белые детеныши морских котиков и вереск высокогорья. Запах был теплый и сильный, мужской и сладкий одновременно. "Белый табак с мшистой нотой шипра", — гласила пояснительная записка Гейл. Флинг же увидела белых пушистых кроликов на холодном чистом снегу. Ну, конечно, это ее фаворит! Запах счастья, полный обещания, славный и тонкий. Она просияла, как серебряный доллар. Наверняка это также фаворит Гейл, не зря же она оставила это напоследок. Это был запах Флинг. Она улыбнулась. Надо будет назвать его "Навеки Флинг".

Она аккуратно расставила флаконы в стойке в порядке нумерации, но, не удержавшись, брызнула капельку последнего аромата на руку и с наслаждением провела рукой по лицу и шее. Обещание и надежда с оттенком невинности. "Сделай так, чтоб я ожила и встала", — сказала Флинг Питу Булю, лежавшему рядом. Однако тут же вздрогнула — в мутных глазах собаки она заметила боль.

— Что стряслось, Пит Буль? — Флинг соскользнула с табуретки и нежно погладила пса по голове. — Опять ты съел что-то, чего не следовало?

Флинг испугалась, хотя вообще-то у этого крепкого сколоченного бультерьера железный желудок. Однажды он сожрал целую упаковку репеллента, средства для отпугивания насекомых, потом поел травки в парке — и как ни в чем не бывало. Но где взять травы в Нью-Йорке ночью? В такое позднее время опасно тащить Пит Буля в Центральный парк, это совсем неподходящее место для ночных прогулок.

Громовой хлопок и потом — сверкание огней. Фейерверк. Она бросила взгляд на наручные часы. Уже девять с лишним.

Высотный сад на десятом этаже! Ну, конечно! Как и рокфеллеровский сад с газоном на террасе десятого этажа. Флинг потащила Пит Буля за поводок в лифт, позабыв погасить свет и оставить записку для Гейл — та все еще лежала в кармане джинсов.

Навалившись на засов, она с трудом приоткрыла тяжелые железные ворота. Они противно заскрипели. Снова сухой громовой раскат. Опять фейерверк. Было очень темно, а она даже не знала, где выключатель мигающих огней, установленных здесь для подсветки. Пит Буль вырвался и умчался в темноту. Вероятно, пошел искать траву. Она медленно шла вперед, освещаемая редкими отсветами фейерверков. Воздух здесь был душный и тяжелый. Флинг неуверенно ступала по траве: глаза пока еще не привыкли к темноте.

— Пит Буль, — позвала она. — Ко мне, мой мальчик.

Она вспомнила, что "итальянские" бегущие огни, вплетенные в ветви, автоматически включаются в полдесятого. Значит, уже скоро. Она остановилась в тенистом саду, дожидаясь, пока сможет различить очертания окружающих предметов.

— Пит Буль! — закричала она через минуту и беспокойно двинулась на ощупь к ограде. Ей показалось, что рядом она слышит тяжелое дыхание Пит Буля. Еще один громовой хлопок! И вдруг бегущие огни Тиволи, засверкав, отбросили гигантскую длинноногую тень на дорожку впереди нее. Флинг испуганно отпрянула. И тут же другая тень — позади ее собственной — отпрыгнула назад. Флинг похолодела. Причуды разыгравшегося воображения? Нет — она отчетливо слышала какой-то звук слева. Что это, ветка хрустнула? Флинг с ужасом осознала, что она здесь не одна. Сердце бешено застучало.

— Пит Буль! — взмолилась она. — Ко мне!

Пес снова был рядом, но из горла у него вырывалось злобное рычание. Тут Флинг почудилось, будто хлопают крылья. В ужасе она обернулась. Всего лишь стайка голубей! Она облегченно вздохнула, прижав руку к своей знаменитой груди.

— Пит Буль, ты и я два глупых детеныша, и только! Испугались голубей! — Она нервно засмеялась и наклонилась, чтобы взять Пит Буля на руки. Но она едва ли смогла бы утащить его дальше чем на два шага: кингменовский пес, получивший приз за чистоту породы, весил не меньше теленка. Флинг ужасно хотелось вернуться домой. Ей еще нужно презентовать новый аромат, вернуть себе мужа, привести в порядок нервы… И тут отчетливо она услышала скрип железных ворот и треск веток. Нет, она была здесь не одна. Бегущие огни неожиданно погасли.

— Кто там? Луи, это ты? — Теперь Флинг испугалась не на шутку. Пит Буль вырвался из рук и кинулся на бегущую тень, исходя злобным лаем. Он несся к парапету, туда, где была Пятая авеню, явно кого-то преследуя. Потом до Флинг донеслось низкое, приглушенное рычание — видимо, пес в кого-то вцепился клыками. "С его челюстями он может загрызть и корову", — не раз говаривал Кинг. Флинг была сильной девушкой. Если в сад пробрался грабитель, то она сможет с ним справиться. Лай стал громче и ближе. И вдруг Флинг почувствовала, как что-то холодное коснулось ее щеки. Она оцепенела и так и стояла на месте, леденея от ужаса, не в силах выкрикнуть имя Пит Буля, ударить прыгающую в темноте тень, не в силах бежать.

— Пит Буль! — прошептали ее губы, когда очередной фейерверк разодрал небо и осветил часть сада. Дождь огней, расчертивший яркие полосы над головой, на мгновение выхватил из темноты зловещую фигуру, притаившуюся возле ограждения. И тут же Пит Буль издал отвратительный вой, похожий на плач. Плач звучал все тише и тише, пока не смолк совсем, — где-то далеко внизу.

— Пит Буль! — завизжала Флинг, бросилась было к парапету в надежде отыскать пса и вдруг почувствовала, как в горло ей впился провод. Она изогнулась — пот градом заструился под рубашкой. Провод все сильнее впивался в ее шею, бесподобную длинную шею, благоухающую ароматом невинности, надежды и обещанья. "Навеки Флинг". Диким усилием Флинг попыталась стащить удавку, но чьи-то сильные руки затягивали ее крепче и крепче. Последнее, что она слышала, был лай Пит Буля где-то внизу. Нет, она не хочет умирать! Флинг задыхалась, глаза начинали вылезать из орбит. Но она отчаянно боролась, пытаясь кровоточащими, сломанными ногтями разорвать удушающий шнур. Упираясь каблуками, она еще надеялась помешать тому, кто рывками тащил ее все ближе к краю, к огням городских фонарей внизу. Собрав последние силы, она неистово лягнула убийцу, лягнула так, что услышала его стон. И тогда она, в последней вспышке сознания ринулась в отчаянную атаку: она пиналась, царапалась, щипалась. Но все было напрасно: она вдруг ощутила ужасающий вкус крови в горле, пальцы, судорожно вцепившиеся в стальную проволоку, обмякли, ватный кляп, заткнутый в рот, прервал последний крик. Она была обречена. Убийца уже переталкивал ее через перила, одна теннисная тапочка уже сорвалась с ноги, первой войдя в смертельную спираль.

"Кингмен, пожалуйста, спаси меня", — хотела крикнуть она, но не смогла. "Можешь на меня рассчитывать", — будто во сне, откуда-то издалека, из давно минувшего, донеслись его слова. И тут длинная шея Флинг хрустнула, и она так и не увидела, кто бросил ее с десятого этажа Беддл-Билдинга в жаркий, парящий воздух, ее, не умевшую летать! Не увидела, как уже мертвая, чудом почти не повредив при падении лицо, взметая сноп брызг, она упала в фонтан на той стороне высочайшего нью-йоркского здания, что выходит на Пятую авеню. Того самого, стодвадцатипятиярусного Беддл-Билдинга, что стоит через улицу от универмага "Бергдорф Гудмен", за стеклами которого в элегантную линию выстроились большие, в человеческий рост, манекены Флинг.