14

Девушек Маги, как все называли манекенщиц из агентства «Люнель», сначала было совсем мало, но очень скоро их ряды выросли и явно собирались расти дальше. Единственные соперницы из фирмы Пауэрса никак не могли сравниться с этими утонченными, похожими на бабочек созданиями.

Девушки Маги порхали по жизни в тридцатых годах, словно не было никакой депрессии. В роскошных вечерних туалетах, с орхидеями, приколотыми к корсажу, они кружились в танце на балах в «Сторк-клубе» и «Эль Марокко», их всегда сопровождали не меньше четырех мужчин. Для многих американцев, устремившихся в кинозалы, чтобы посмотреть фильмы из жизни богатых людей, они олицетворяли уход от реальности. Журнал «Вог» откровенно писал, что глупейший фасон новых шляпок «прекратил дискуссии о котировках акций и о приходе к власти мистера Гитлера». Девушки Маги удовлетворяли отчаянную потребность публики в веселье, пусть это веселье и оказывалось призрачным. «Нью-Йорк дейли ньюс» провела опрос среди женщин. На вопрос, кем бы они предпочли быть — кинозвездой, дебютанткой или одной из моделей агентства «Люнель», сорок два процента проголосовали за Маги.

Маги процветала в Нью-Йорке, а Жюльен Мистраль лихорадочно работал в своем поместье недалеко от Фелиса. Это время критики позже назвали «средним периодом» художника, и продлился он двадцать лет. Мистраль больше не писал те предметы или пейзажи, на которых останавливался его взгляд, как это случалось в двадцатые годы. Теперь Мистраль посвящал два-три года одной теме, и результатом сосредоточенной работы, требовавшей множества эскизов, становилась серия картин, как минимум из десяти, как максимум из тридцати пяти полотен.

Мистраль начал с серии «Наклеивать плакаты запрещено». На картинах, вошедших в нее, он изображал стены, заклеенные афишами и объявлениями. Затем последовала серия «Утро пятницы», в которой он изобразил рыночные сценки на площади Апта. Серию «Стелла Артуа» Мистраль назвал в честь своей любимой марки пива и посвятил ее жителям Фелиса, собирающимся вечером в кафе, чтобы поговорить, поиграть в карты и выпить. Серия «Праздник» была посвящена празднествам, проходившим в каждой из деревень на горе Люберон в честь того святого, чье имя носила деревня: сладкая вата, детишки на деревянных лошадках карусели, шествия и фейерверки, дикое веселье и бурлящие деревенские страсти.

Мистраль каждый день работал в своей мастерской сразу после завтрака, выходя оттуда только к ужину. Служанка приносила ему холодное мясо, хлеб и бутылку вина, и художник поглощал это, стоя перед холстом, не замечая, что он ест. Кейт, пользуясь тем, что мужа не интересовало ничего, кроме работы, полностью контролировала его деловые отношения. Она следила за выполнением контрактов, вела переписку с галереями и управляла фермой.

Один раз в год, во время сбора урожая, Мистраль бросал свою мастерскую и работал в поле вместе с наемными работниками, но все остальное время он пребывал в собственном мире. Газет он не читал. Политические перемены в Европе его заботили не больше, чем украшения из петушиных перьев на модных вечерних платьях. Что же касается игры в шары в Фелисе, то Мистраль регулярно принимал участие в турнирах. Но вот о поджоге Рейхстага он даже не узнал. Если Мистраль обнаруживал, что у него закончился последний тюбик с какой-нибудь краской, он выходил из себя, а когда услышал от фермеров в кафе о катастрофе дирижабля «Гинденбург», он не пробормотал ни одного слова сочувствия. Его не интересовало вторжение итальянцев в Эфиопию и оставляли равнодушным последние новинки кинематографа.

Мистраль пребывал в самом расцвете творческих сил, и его эгоцентризм лишь усугубило сознание, что никогда еще он не писал так хорошо. Что из происходящего в мире могло иметь значение, когда он просыпался каждое утро, чувствуя потребность немедленно встать к мольберту? Ни человеческие судьбы, ни исторические события не могли повлиять на него, пока он горел желанием работать.


Но Кейт Мистраль всегда находилась в курсе событий, происходивших за пределами Фелиса. Она несколько раз в год ездила в Париж, чтобы поддерживать связь с миром искусства и покупать новые наряды. Хотя Кейт жила в деревне, она все равно хорошо одевалась. Она тесно сотрудничала с Авигдором, представляла мужа на вернисажах, на которых сам художник отказывался появляться. Иногда Кейт покидала его на целый месяц, отправляясь в Нью-Йорк, чтобы встретиться с родственниками. Но Мистраль едва ли замечал ее отсутствие.

После краха на бирже в 1929 году Кейт больше не была богатой. Ей еще крупно повезло, что она истратила значительную сумму на покупку фермы «Турелло». Это оказалось очень хорошим вложением денег. Ее муж, которому она преподнесла ферму как свое приданое, даже не подозревал, что они вновь богатеют день ото дня. Поля вокруг дома были засажены плодовыми деревьями и овощами, собранный урожай отправлялся в Апт для продажи. У них были великолепные свиньи, куры, утки, несколько лошадей, новейшая сельскохозяйственная техника и сноровистые работники. Как только рядом появлялся свободный участок, выставленный на продажу, Кейт сразу же его покупала. Одна только ферма давала достаточно дохода для вполне комфортного существования, с удовлетворением думала Кейт, когда снова и снова подсчитывала все возрастающие суммы от продажи картин, которые она хранила в банке в Авиньоне. Счет в банке был, разумеется, открыт на имя Мистраля.

Финансовые способности Кейт во многих смыслах компенсировали отсутствие душевной близости между супругами. Мистраль редко говорил с ней о своей работе и ни разу не попросил жену позировать. Мистраль почти никогда не приглашал ее в свою мастерскую. И все же Кейт прославилась как гостеприимная хозяйка. Дом она обустроила с максимальным комфортом, и знакомые Кейт и Мистраля проводили в «Турелло» выходные.

Когда игроки в шары собирались на площадке у кафе, Мистраль почти ежедневно присоединялся к ним после того, как заканчивал работать. Домой он возвращался поздно. Зимой, когда для игры становилось слишком холодно, он работал целый день и рано ложился спать, буквально падая в постель, как изнуренный фермер. Но все же Кейт принадлежало его тело, всегда ненасытное, изголодавшееся. Мистраль удовлетворял себя, но Кейт этого хватало, чтобы достичь оргазма, потому что она существовала в постоянном возбуждении, вызванном близостью мужа. Стоило ему только прошептать: «Терпение, Кейт, терпение», и она была готова принять его.

Сидя в одиночестве в гостиной, когда Жюльен уходил спать, Кейт понимала, что Мистраль был для нее наркотиком. Но она ни о чем не жалела, не вспоминала с грустью о светской жизни, от которой отказалась ради него. Кейт знала: то немногое, что остается у Жюльена Мистраля, помимо его творчества, безраздельно принадлежит ей. Она улыбалась в темноте, защищенная толстыми стенами «Турелло», а за окном летели осенние листья, и тяжелая красная луна низко висела над замерзшими пустыми полями и голыми виноградниками.


Кейт не интересовалась гражданской войной в Испании, считая ее сугубо внутренним делом этой страны. Так она пыталась сохранить душевное равновесие, потому что в отличие от Жюльена читала газеты. В сентябре 1938 года было подписано соглашение в Мюнхене, и миллионы французов, англичан и немцев вздохнули с облегчением, уверенные, что войны не будет.

Летом 1939 года Кейт, не видевшая свою семью два года, отправилась в Нью-Йорк. Город предавался безудержному веселью в связи с открывшейся ярмаркой «Мир будущего».

За два месяца до этого Гитлер оккупировал Чехословакию, но каждый день по другую сторону океана двадцать восемь тысяч человек, для которых это событие не имело большого значения, выстаивали в очереди, чтобы взглянуть на весьма убедительный мир 1960 года, предложенный им компанией «Дженерал моторс». С точки зрения организаторов, должна была наступить такая эра, когда автомобили на дизельном топливе будут стоить не больше двухсот долларов и понесутся по безопасным хайвеям; изобретут лекарство от рака; федеральные законы будут защищать каждый лес, каждое озеро и каждую долину; каждый человек будет уходить в отпуск на два месяца в году, а у женщин и в семьдесят пять лет будет великолепная кожа.


— Кейт, ты должна немедленно вернуться домой, — заявил Максимилиан Вудсон Браунинг, любимый дядюшка Кейт, который до выхода на пенсию сделал карьеру как профессиональный дипломат. — В Европе оставаться опасно.

— Дядя Макс, откуда такой пессимизм? А как же Мюнхенский договор? Ведь Гитлер получил то, чего хотел. Он же не может повести себя как идиот и начать воевать с Францией. У нас есть линия Мажино, а солдаты Гитлера — это всего лишь плохо одетый и плохо вооруженный сброд. Это всем известно. У Германии нет оружия, даже форму шьют не из натуральной шерсти.

— Это все пропаганда, моя дорогая. Не верь тому, — что слышишь.

— Какая глупость! Зачем французским газетам и радио заниматься пропагандой? Разве они не свободны?

— Кейт, ситуация очень тревожная. Я считаю — и многие разделяют мою точку зрения, — что Гитлер обязательно постарается захватить остальные европейские страны. Это всего лишь вопрос времени. Если начнется война, ты можешь оказаться в ловушке.

— Но, дядя Макс, никто не хочет воевать, война никому не нужна. Ты сгущаешь краски.

— Кейт, ты невероятно поглупела!

Услышав такое от человека, которого она всегда любила и которым восхищалась, Кейт призадумалась. В конце концов дядя настолько убедил ее, что она немедленно написала письмо Жюльену, прося его приехать в Штаты.

Получив первое письмо от жены, Мистраль отложил его в сторону не читая. Опять какие-нибудь бабьи глупости. Зачем она только тратилась на марку? Он был очень занят, работая над серией, посвященной оливковым деревьям. В такое время Мистраль всегда старался защитить свои мысли от вмешательства извне. Ничто не должно помешать медленному вызреванию замысла. Второе и третье письма, полученные вскоре, Мистраль прочитал и немедленно ответил — в весьма неприятных выражениях, — что крестьяне в Провансе не верят, что будет война. У Гитлера кишка тонка, чтобы сразиться с французской армией. Или родственники Кейт не знают, что англичане, впервые в истории, наконец сумели что-то сделать хорошо?

Получив письмо мужа, Кейт принялась искать ферму к северу от Дэнбери, где Мистраль был бы счастлив. Она не сомневалась, что в случае ухудшения обстановки Мистраль поймет, что она была права, как это всегда бывало. Зная Жюльена, Кейт понимала, что просто необходимо найти удобную мастерскую, чтобы заставить его переехать. Тогда он последует за ней, пусть и неохотно, сопротивляясь до последнего. Как только мастерская будет готова, Кейт вернется во Францию и увезет Мистраля.


Первого сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу, а два дня спустя Великобритания и Франция, связанные договором, неохотно объявили войну Германии.

Жюльен Мистраль мог бы, если бы хотел, уехать из страны, как сделали это тысячи французов. Но он только что начал серию картин под общим названием «Оливы». Воздух изменился, стал прозрачным, насыщенно-золотистым, что означало конец лета. Подул его любимый леденящий ветер-мистраль, унося листву с оливковых деревьев, и Жюльен не желал думать ни о чем, кроме своей работы. Он не мог уехать из Фелиса, словно женщина, у которой начались роды.

Всю зиму в своей мастерской Мистраль писал летние оливы, эти странные мифические деревья-гермафродиты со старыми узловатыми мужественными стволами, почти уродливыми, над которыми возносились к небу изящные женственные ветки и листья, серебристо-зеленые, ведущие извечный диалог с солнцем.

Мистраль иногда приходил в кафе, и там было спокойно. После поражения Польши все сошлись во мнении, что должен найтись какой-нибудь способ побыстрее покончить с этой «странной войной». Но пока Мистраль писал свои оливковые деревья, немцы отдохнули, собрались с силами и атаковали Европу. Семнадцатого июня 1940 года старый маршал Петен, ставший премьер-министром Франции, попросил о перемирии, о передышке, о прекращении огня или попросту сдался — оценка его поступка зависела от политических взглядов говорившего. Но в любом случае ловушка захлопнулась.

«Почему именно теперь? — в ярости спрашивал себя Мистраль, кляня собственную неудачливость. — Почему сейчас, когда мне так много надо сделать? Почему сейчас, когда у меня нет ни секунды свободной, когда я пишу лучше, чем раньше? Зачем меня прервали, почему мне помешали? А что будет, если я перестану получать краски из Парижа? Ведь в Авиньоне до сих пор нет приличного магазина! А откуда, черт побери их всех, я буду брать новые холсты?»

Он метался по студии, собирал пустые холсты и мрачно пересчитывал их, понимая, что осталось совсем мало. Из Парижа давно уже не было поставок. Правда, как и все художники, Мистраль всегда запасал краски впрок, но кто может сказать, сколько ему понадобится? А тут еще ферма… После того, как Кейт уехала в Нью-Йорк, дела в хозяйстве шли все хуже и хуже.

Жан Полиссон, тот самый молодой фермер, которого Кейт поставила управлять фермой еще до своей свадьбы с Жюльеном, всегда нанимал работников весной и осенью. Но теперь нанимать оказалось некого. Кто-то отправился воевать, кто-то оказался в немецком плену, кто-то должен был работать на собственной ферме, чтобы заменить ушедших на фронт. Полиссон старался изо всех сил, и купленная Кейт техника помогала ему в этом. Но наконец ему пришлось обратиться к Мистралю — он просто ворвался и помешал ему работать, так определил это сам Мистраль, — чтобы предупредить, что горючее для тракторов на исходе. Новое правительство виши ввело карточки на все.

— Черт побери, Полиссон! Разве это мое дело? — проревел в ответ Мистраль.

— Прошу прощения, месье, но я думал, что должен сказать вам, раз мадам нет дома.

— Полиссон, делайте, что хотите, но больше не смейте входить в мою мастерскую! Вы поняли?

— Но, месье Мистраль…

— Хватит, Полиссон! — рявкнул его хозяин. — Разберитесь сами, для этого вы и наняты!

Жан Полиссон торопливо вышел. Он бормотал себе под нос, что хотя месье Мистраль отлично играет в шары, делает вид, что, живет как все фермеры в округе, и покупает посетителям кафе выпивку, он все равно остается чужаком из Парижа, и с этим ничего не поделаешь.


Через пять дней после перемирия, 17 июня, перед ужином, Марта Полиссон тихонько постучала в дверь мастерской Мистраля. Обычно она просто оставляла поднос с едой у двери, но на этот раз ей необходимо было обсудить с ним ситуацию, и экономка постаралась подавить свой страх.

— Что еще? — рявкнул в ответ Мистраль.

— Месье Мистраль, я должна с вами поговорить.

— Входите, черт бы вас подрал! Какого дьявола вам понадобилось?

— Приехали люди на автомобиле с вещами. Они просят разрешения остаться на ночь. Это месье и мадам Берман и трое их детей. Я попросила их подождать у ворот, пока не поговорю с вами. Они едут к границе, чтобы попытаться попасть в Испанию. Месье Берман говорит, что евреям теперь небезопасно оставаться во Франции.

Мистраль в ярости ударил кулаком по ладони другой руки. Шарль Берман и его жена Антуанетта были его старыми друзьями. Берман — скульптор, и они познакомились еще на Монпарнасе. Он снимал студию рядом со студией Мистраля на бульваре Араго и часто подкармливал Жюльена, когда тот сидел на мели. Но теперь у супругов было трое маленьких детей. Несколько лет назад Кейт пригласила их на выходные, и шумные малыши совершенно вывели Мистраля из себя. Невыносимо! Почему Берман думает, что может вот так запросто свалиться ему на голову со своей жуткой семейкой, и ждет, что Мистраль приютит и накормит весь этот табор? Кто знает, насколько они решат задержаться, если им здесь понравится. Если Берман решил бежать в Испанию, потому что он еврей, так это его проблема. Ведь война кончилась, перемирие установлено.

— Вы сказали им, что я дома? — поинтересовался он, обращаясь к Марте.

— Не совсем так. Я сказала, что должна спросить у вас разрешения, прежде чем пущу их в дом.

— Возвращайтесь к ним и скажите, что не можете меня найти, что я ушел, и вы не знаете, когда я вернусь. Скажите им, что вы не можете оставить их ночевать без моего разрешения. Избавьтесь от них под любым предлогом. Вы ведь не пустили их во двор?

— Нет, ворота закрыты.

— Отлично. Убедитесь в том, что они уехали. Проследите за ними, пока машина не скроется за дубовой рощей.

— Да, месье Мистраль.


Через день после того, как он не пустил Берманов в дом, Мистраль отправился в кафе в Фелис и заказал пастис на всех. Он внимательно прислушивался к разговорам мужчин у стойки, что было ему совершенно несвойственно. Впервые между посетителями кафе возникли серьезные разногласия. Мужчины, многие годы добродушно и с юмором обсуждавшие политические проблемы, разделились на два непримиримых лагеря. Одни считали, что Петен спас Францию, а другие называли его предателем.

Сходились только в одном вопросе. Всех раздражало нашествие людей с севера, которым удалось убежать из оккупированной зоны до закрытия демаркационной линии. Чужаки были повсюду, неподготовленные к побегу, охваченные паникой, мечущиеся в поисках хлеба и бензина. Они осаждали местные власти своими просьбами, налетали как саранча на деревни и фермы. Крестьяне с большим неодобрением относились к этим ордам, которым не сиделось на месте.

Мистраль вернулся домой задумчивый. Он знал слишком многих в Париже. И многие из его друзей были евреями. Из-за Кейт и ее неуемного гостеприимства слишком много парижан знали дорогу к его дому. Следовало ожидать набегов нежеланных посетителей. Берманами дело не ограничится. Об их приезде невозможно узнать заранее, как нельзя предугадать степень их обнищания.

Он немедленно позвал к себе Марту и Жана Полиссонов.

— Полиссон, — обратился он к Жану, — я хочу, чтобы вы возвели ограду на повороте к «Турелло» с основной дороги. Я не хочу, чтобы сюда кто-то приезжал и мешал мне работать. В Провансе полно людей, которые постараются сесть мне на шею, а меня ни в коем случае нельзя беспокоить.

— Да, месье Мистраль.

— Мадам Полиссон, вы не должны прерывать меня, если я работаю. Если кто-то окажется у наших ворот, не беспокойте меня. Говорите, что я уехал, а вы не можете оказать им гостеприимство. Ни при каких обстоятельствах никому не открывайте ворота. Пользуйтесь окошком для почты. Вы меня поняли?

— Да, месье.


В следующие два года многие из друзей Мистраля, в ужасе покинув Париж, подвергая свою жизнь опасности, оказывались у ворот «Турелло». По дороге в Прованс им помогали простые французы и француженки, рисковавшие своими жизнями, укрывая незнакомых им людей. Все беглецы надеялись провести хотя бы одну ночь под крышей, вдалеке от преследователей, безжалостно охотившихся за ними. Большинство отчаявшихся все же добирались до высоких дубовых ворот фермы, но те оказывались на замке. А Марта Полиссон угрюмо отказывалась впустить их.

В основном бежавшие были евреями, и лишь немногие из тех, кому Мистраль отказал в помощи, пережили войну.


В июне 1942 года, идя в похоронной процессии за гробом матери, Адриан Авигдор понял, что теперь он может уехать из Парижа. Он поправил пиджак, чтобы ярко-желтая звезда Давида с черными буквами на ней, складывавшимися в слово «еврей», была хорошо видна. В Париже очень часто задерживали женщин, носивших сумочку так, чтобы скрыть заметную издалека звезду. Накануне арестовали мужчину, у которого звезда оказалась неаккуратно пришита. На прошлой неделе старенькую соседку Авигдора забрали и увезли неизвестно куда, только за то, что она вышла забрать почту в халате, на котором, разумеется, никакой звезды не было. По приказу от 29 мая 1942 года каждый еврей должен носить три звезды. Авигдору пришлось отдать карточки на текстиль за каждую из них.

Когда Авигдор два года назад решил остаться в Париже, он не мог предвидеть ничего подобного. А кто мог? Его мать была так изуродована артритом, что никуда ехать не могла. Они вместе смотрели из-за скрытых жалюзи окон его квартиры на бульваре Сен-Жермен на исход парижан.

Дни и ночи напролет людская толпа текла прочь из города. Французы пускались в дорогу на любом транспорте, бросая его, когда кончался бензин, чтобы продолжать путь пешком. Они несли плачущих детей, укрываясь от жаркого июньского солнца под зонтиками и соломенными шляпами, толкали перед собой детские коляски, наполненные бесполезными, но дорогими сердцу вещами. Фермеры тянули за собой коров, несли в деревянных ящиках домашнюю птицу.

— Уезжай, Адриан, уезжай, — упрашивала сына мадам Авигдор. — Я старуха. Ты не должен оставаться из-за меня. Мадам Бланше из квартиры напротив предложила ухаживать за мной. Уезжай из Парижа, сынок, пока еще есть возможность.

— Мама, не говорите глупости. Вы только взгляните на этих людей. Они не понимают, что делают. Это же стадо. Уверяю вас, у меня нет намерения присоединиться к нему. Разве могу я оставить моих художников, мою галерею?

Авигдор не стал говорить старушке, что не испытывает ни малейшего доверия к мадам Бланше и не хочет оставлять мать одну, когда в городе вот-вот появятся немцы. И он не лгал, ему и в самом деле необходимо было спасти множество картин, оставленных ему теми, кто решил бежать. Он не мог бросить полотна на произвол судьбы. Кто знает, что сделают с ними германские варвары? Гитлер ненавидел современное искусство. В глазах нацистов даже старина Пикассо был дегенератом. Так что Авигдор просто обязан был остаться.

И теперь, два года спустя, он мог только мрачно улыбнуться, вспоминая свою браваду, хотя и сейчас он принял бы точно такое же решение. Авигдор радовался тому, что ему удалось скрасить последние дни матери, и тому, что бедная женщина прожила недолго после приказа всем евреям старше шести лет нашить на одежду звезды Давида.

Но мать Авигдора прожила достаточно долго, чтобы отстоять на изуродованных болезнью ногах многочасовую очередь в префектуре Парижа и зарегистрироваться как еврейка.

Благодарение богу, она уже не узнает, что всем евреям Франции, вне зависимости от того, сколько веков они прожили в этой стране, запретили иметь свое дело или профессию, запретили пользоваться телефоном, покупать марки, посещать рестораны, кафе, библиотеки и кинотеатры, сидеть на лавочке в общественных скверах и парках. «Хорошо еще, — с мрачной иронией подумал Авигдор, — что нам разрешили покупать еду один раз в день с трех до четырех часов дня, когда большинство магазинов закрыты».

Авигдор знал, что Сутин нашел приют в Турени. Друг Авигдора и тоже дилер Канвейлер жил в Лимузене под именем Керсена, Пикассо продолжал работать в Париже, как и сотрудничавшие с немцами Кокто и Вламинк.

Галерею Авигдора конфисковали, и последние несколько месяцев он собирал информацию о том, как выбраться из Парижа. Главный его помощник Пола Деланд умерла несколько месяцев назад от сердечного приступа, и ресторан «Золотое яблоко» закрылся.

Пола с первых же дней стала активной участницей Сопротивления.

— Я тренировалась ради этого всю жизнь, — весело объявила она Авигдору. — Я всегда знала, что есть множество причин не уезжать из Парижа, а теперь я нашла самый лучший предлог. Я сижу здесь и помогаю другим уехать.

После первого приступа паники многие парижане вернулись в город. Те, у кого оставались деньги, не скрываясь, обедали и ужинали в ресторанах черного рынка и не испытывали чувства вины, так как десять процентов от уплаченного по счету шло на благотворительность. Как и большинство французов, Авигдор пользовался услугами черного рынка, чтобы не умереть с голода. Там отоваривались все, у кого были деньги.

Хорошенькие женщины носили новые шляпки. В кафе интеллектуалы продолжали вести жаркие споры. Люди все так же влюблялись, венчались в церкви, женщины рожали детей. Но не было ни одного человека, чья бы жизнь полностью не изменилась.

Авигдор пытался угадать, кому можно доверить свою жизнь, обратиться за фальшивым удостоверением личности и аусвайсом. Достать можно было абсолютно все, от явной фальшивки до подлинных документов, выданных полицией.

Нашлись надежные люди и еще оставались деньги, чтобы заплатить и выбраться из Парижа, ставшего для многих тюрьмой.

Две недели спустя Адриан Авигдор, обладатель удостоверения личности без надписи «еврей», необходимого аусвайса, карточек на продукты и одежду, ехал в битком набитом поезде, следующем на юг. Он сменил приличный городской костюм на синий комбинезон фермера и не спускал глаз с драгоценного для него велосипеда.

Несколько раз немецкие патрули дотошно изучали документы Авигдора, сличая его лицо с фотографией. Открытая, приветливая, честная и глуповатая физиономия с голубыми глазами ни разу не вызвала у них подозрений. Его документы, намеренно «состаренные» и стоившие ему столько же, сколько небольшое имение, оказались безупречными. Авигдор намеревался примкнуть к отрядам Сопротивления, действовавшим в районе Экс-ан-Прованса, но прежде решил заглянуть к Мистралю.

Кто знает, увидятся ли они еще когда-нибудь? Авигдору хотелось убедиться, что с художником ничего не случилось и он в безопасности. А что, если его отправили в Германию на принудительные работы? После капитуляции Франции связь между ними прервалась. Кое-какие новости все же доходили до Авигдора, и поэтому он был крайне встревожен отсутствием известий о Мистрале.


Адриану пришлось проделать на велосипеде долгий путь от вокзала в Авиньоне до Фелиса, и ему это понравилось. Он давно не был за городом, все как-то не хватало времени. Но следовало поспешить, чтобы добраться в «Турелло» до комендантского часа. Авигдор проезжал мимо невозделанных полей и заброшенных виноградников. Правительство Виши распоряжалось на неоккупированной территории ничуть не лучше немцев, с такой же легкостью оно отправляло на работу в Германию всех трудоспособных мужчин. Но так как продукты были тоже необходимы, то на полях трудились женщины, дети и старики.

С трудом переводя дух и с силой нажимая на педали, Авигдор въехал по дороге, ведущей к ферме, на холм, миновал дубовую рощу, пересек луговину и постучал в хорошо знакомые ему крепкие ворота. Ему пришлось долго ждать, пока наконец мадам Полиссон открыла небольшое окошко и недовольно посмотрела на него.

Авигдор улыбнулся:

— Нет-нет, мадам Полиссон, не пугайтесь, я не привидение. Как приятно вас видеть! Я надеюсь, у вас найдется для меня бутылочка доброго вина? Открывайте же ворота! А где месье Мистраль?

— Я не могу вас пустить, месье Авигдор, — ответила она.

— Что-то случилось? — встревожился Адриан.

— Нет, месье. Просто я никого сюда не пускаю.

— То есть как? Я проехал на велосипеде от Авиньона. Вы чем-то напуганы, мадам Полиссон?

— Ничем, месье, я просто выполняю приказ.

— Но я должен увидеть месье Мистраля.

— Его нет дома.

— Но, мадам Полиссон, вы ведь меня знаете! Сколько раз до войны я гостил в этом доме! Я друг, даже более чем друг для месье Мистраля. Впустите же меня! Да что с вами такое?

— Это все в прошлом. Месье Мистраля нет, и я не могу открыть вам ворота.

— Где же он? Его забрали на работу в Германию? А где мадам?

— Как я уже сказала вам, месье, хозяина нет дома. А мадам у себя на родине. Всего наилучшего, месье Авигдор. — Экономка отошла от двери и захлопнула окошко перед его носом.

Авигдор не верил своим глазам и ушам. Ферма выглядела совершенно неприступной, как какой-нибудь средневековый замок. Что за черт! Почему она не впустила его? И куда мог подеваться Мистраль? Интересно, что он сделает с этой мадам Полиссон, когда узнает, что эта мегера не впустила его? Авигдор решил постучать еще раз, но сначала взглянул на небо. Уже начинало смеркаться, и до комендантского часа осталось совсем немного времени. Авигдор решил, что ему стоит поторопиться, если он хочет успеть вернуться в деревушку Бометт, где есть гостиница.

Разъяренный, изрыгающий проклятия, Авигдор оседлал свой велосипед и поехал прочь. Но в дубовой роще он остановился и оглянулся, чтобы бросить последний изумленный взгляд в сторону фермы.

И тут в окне верхнего этажа он увидел голову Мистраля, которого невозможно было спутать с кем-либо еще. Художник стоял и смотрел ему вслед. Благодаря острому зрению Авигдор сумел разглядеть непримиримое, решительное выражение на его лице. Их глаза встретились на какое-то мгновение. Мистраль отпрянул от окна. Авигдор с сильно бьющимся сердцем помчался обратно к воротам и стал ждать, что Мистраль спустится и впустит его в дом. Это все экономка. Мистраль, конечно, ничего не знал.

Медленно текли минуты, сумерки подступали к молчаливой, зловеще замершей ферме. Адриан Авигдор все понял. Он не плакал, когда немецкие солдаты маршировали по Елисейским Полям; он не проронил ни слезинки, когда пришивал желтые звезды на свою одежду; он не оплакивал мать, когда шел за ее гробом, но теперь слезы брызнули из его глаз.


Через пять месяцев, когда Авигдор уже работал на Сопротивление, союзники высадились в Северной Африке, немцы заняли всю территорию Франции. Неоккупированная зона перестала существовать. Крупный немецкий гарнизон расположился в Авиньоне, войска стояли в пяти километрах от Фелиса.

Почти два года Мистраль работал в поле. Даже ему пришлось признать тот факт, что, если он не будет участвовать в выращивании продуктов питания, как это делали все в Провансе, ему грозят принудительные работы. В любом случае, если он хотел есть досыта, то должен был обрабатывать землю. В магазинах Фелиса давно пустовали прилавки. Только фермер имел возможность есть хотя бы прилично. В больших городах люди умирали от голода, а молоко, мясо и масло увозили в Германию.

Мистраль днем трудился на ферме, а по ночам писал, как следует закрыв ставнями окна мастерской, чтобы ни один лучик света не пробивался в темноте. Он пользовался свечами, которые купила Кейт еще до войны. Его дальновидная жена многое запасла, и теперь у него было даже мыло, ценившееся на вес золота. Кейт набивала бельевые шкафы тяжелыми льняными простынями и скатертями, к большому неудовольствию Мистраля. Но теперь эти простыни после специальной обработки служили холстами для его картин. Они превратились в его бесценные сокровища. Когда он начинал работать, то забывал о намерении аккуратно расходовать краски. Очнувшись после многочасового стояния у мольберта, Мистраль с тоской разглядывал полупустые тюбики, бывшие такими полными, тяжеловесными до начала работы. Он чувствовал себя совершенно несчастным.

Прошло несколько недель с тех пор, как немцы заняли Авиньон, и перед домом Мистраля остановился черный «Ситроен». Из машины вышел немецкий офицер в зеленой полевой форме. Его сопровождали два дюжих автоматчика. Побледневшая, испуганная Марта Полиссон пошире распахнула ворота, чтобы водитель мог поставить «Ситроен» во дворе.

— Это дом Жюльена Мистраля? — спросил офицер на приличном французском.

— Да, господин.

— Идите и приведите его сюда.

Все французы боялись немецких военных, даже Жюльен Мистраль, хотя в его доме не нашлось бы радиоприемника, настроенного на волну Лондона, он не принимал участия в Сопротивлении, не сочувствовал ему и ничем не насолил властям Виши.

Офицер с улыбкой назвал себя:

— Капитан Шмитт. — Он протянул руку, и Мистраль пожал ее. Шмитт махнул рукой автоматчикам, и те опустили оружие. — Это большая честь для меня познакомиться с вами, герр Мистраль. Я давно восхищаюсь вашими картинами. Я и сам немного рисую, правда, совсем по-любительски. Но я большой поклонник искусства.

— Благодарю вас, — ответил Мистраль. Этот тип разговаривал точно так же, как десятки других мазил, общения с которыми он в прошлом всегда избегал. Униформа плохо сочеталась с комплиментами.

— До недавнего времени я находился в Париже и бывал у Пикассо в его мастерской. Я надеюсь, что вы позволите мне взглянуть на вашу студию, если это не причинит вам неудобств. Я столько читал о ней.

— Прошу вас, проходите. — Мистраль повел немца в то крыло, где он работал. Шмитт внимательно рассматривал полотна, которые Мистраль расставил вдоль стен. Его замечания оказались лестными, умными и тонкими. Видно было, что Шмитт действительно хорошо знаком с творчеством художника. Он становился все более разговорчивым.

— Я не могу не писать, — болтал Шмитт, — это моя слабость, во Франкфурте у меня своя студия. В Париже последние два года я рисовал каждые выходные. Вы понимаете, что это такое.

— Отлично понимаю.

Капитан отдал приказание солдатам, один из них вышел и очень быстро вернулся с бутылкой коньяка. Оба автоматчика сразу же ушли.

— Я подумал… — Офицер явно смутился, протягивая коньяк Мистралю. — Прошу вас, позвольте мне… Вы окажете мне честь…

Тяжелый взгляд Мистраля остановился на вежливом, образованном, воспитанном и полном энтузиазма немце, первом человеке, увидевшем его работы за последние два с половиной года. Художник жил своим творчеством, дышал им, оно было неотделимо от него.

— Присаживайтесь, — пригласил Мистраль. — Я принесу стаканы. Давайте выпьем.


Капитан Шмитт стал постоянным гостем в доме Мистраля. Он появлялся каждые две-три недели. Во время первого визита он предложил Мистралю достать для него краски, разумеется, Мистраль пришел в восторг.

Когда в тот же год немцы частым гребнем прошлись по Провансу, забрав фермеров для строительства военных баз, взлетных полос и дотов, Шмитт сделал на досье Мистраля особую пометку, навсегда освободившую того от работы на рейх.

Если соседей Мистраля и беспокоила его дружба с немецким офицером, художник об этом не узнал, потому что он больше не бывал в кафе Фелиса. Выпивки там не осталось, хотя возникла совсем новая атмосфера, полная недоверия и взаимных подозрений. Только мальчишки и старики изредка пытались играть в шары, но уже без Мистраля.


Как-то вечером, вернувшись с огорода, Мистраль увидел, что мадам Полиссон чем-то разгневана.

— Они пришли и все забрали. Абсолютно все! Последних кур, турнепс, банки с джемом, продуктовые карточки. Эти бандиты обыскали весь дом. Они даже меня обыскали! О, месье Мистраль, если бы вы только были дома…

— Кто это был? — жестко спросил Мистраль.

— Не знаю. Я никогда их раньше не видела. Какие-то чужаки. Молодые дикари! Они ушли через лес к Лакосту…

— Эти молодчики заходили в мою мастерскую?

— Они побывали везде, открыли все двери.

Мистраль бегом поднялся в студию и вернулся с криком:

— Где мои простыни?

— Они унесли их с собой, прихватили еще пододеяльники и скатерти.

— Все простыни?

— Что я могла сделать, месье Мистраль, как по-вашему? — возмущенно воскликнула экономка. — Говорю же вам, это настоящие бандиты.

Когда на следующий день на ферме появился капитан Шмитт, принесший показать Мистралю свое очередное творение, художник встретил его, убитый горем.

— Что случилось? Какое-то несчастье?

— Меня ограбили, — мрачно сообщил Мистраль.

— Кто? Немецкие солдаты? Если это так, то виновные будут наказаны, не сомневайтесь.

— Нет, я не знаю, кто это был. По словам моей экономки, какие-то молодые негодяи.

— Партизаны?

— Мне известно только, что они не из этих мест. Мадам Полиссон их никогда раньше не видела.

— Что они забрали? — Шмитта встревожило выражение отчаяния на лице Мистраля.

— Много чего, все какую-то ерунду, черт бы их побрал. Но они унесли мои простыни! Как я теперь буду работать? У меня не осталось ни одного холста. Я бы их убил, попадись они мне в руки. Ублюдки! Мерзавцы!

— Куда они направились?

— Не знаю я! Мадам Полиссон говорит, куда-то в сторону Лакоста, по лесной дороге. Но теперь они могут быть где угодно.

— Я посмотрю, нельзя ли достать для вас холсты. Это почти невозможно, но я попытаюсь вам помочь.

Шмитт вернулся через два дня и привез простыни.

— Холстов я не достал, но возвращаю вам ваши простыни, — с торжествующей улыбкой объявил он.

— Как вам это удалось?

— Мы нашли воров там, где вы сказали. Это был целый лагерь. Они обирали местных жителей. Что вы хотите, партизаны!

— Они не были партизанами!

— Были, Жюльен, были. Двадцать человек. Не волнуйтесь, эти свиньи никому больше не причинят вреда.

Загрузка...