Слава, любовь и скандалы

26

Кейт играла роль перед Жюльеном Мистралем со дня их первой встречи. Ближе всего он подошел к пониманию ее истинной сути в тот момент, когда она предложила ему взять ее в жены. Она никогда не показывала ему своих подлинных чувств.

Вот и теперь мадам Мистраль безмятежно сидела перед туалетным столиком и снимала жемчуг. На пороге ее спальни появился взбешенный муж.

— Что тебя так волнует, Жюльен? — спокойно поинтересовалась Кейт. — Я согласна, что Фов напрасно завела эту скучнейшую беседу во время ужина, но стоит ли из-за этого так расстраиваться? Все девушки несносны в этом возрасте.

— Ты намеренно спровоцировала ее.

— Чепуха. В последнее время Фов невозможно сказать ни одного слова, она сразу же вступает в дискуссию. Стоит пожелать ей доброго утра, как Фов пускается в рассуждения о Стене плача. Чтобы мы могли спокойно есть, когда она за столом, ты должен запретить ей касаться этой темы.

— Невозможно запретить Фов говорить о том, что ее интересует. Она не из таких, — мрачно ответил Мистраль. — Черт бы побрал этого выродка Авигдора-младшего! Он стоит за всем этим.

— Ты несправедлив. Разумеется, мальчик подливает масла в огонь, но, если хочешь обвинить кого-нибудь, обрати свой гнев на Маги Люнель.

— Что это значит, черт побери?

— Иезуиты говорят: отдайте нам ребенка на первые семь лет жизни, и мы сформируем его навсегда. Ты отдал Фов бабушке, и она воспитала ее по своему образу и подобию, навязав девочке свои ценности. И потом, в Фов течет еврейская кровь, нравится тебе это или нет. Не стоит недооценивать такой факт, Жюльен. Каждому ребенку необходимо осознавать свою принадлежность к семье. Во всяком случае, так говорят психологи.

— Фов моя дочь, и она художница. Неужели ей этого мало?

— Возможно, Фов недостаточно осознавать себя только твоей незаконнорожденной дочерью. — Кейт положила в шкатулку браслеты, закрыла ее и принялась расчесывать волосы. — Иди спать, Жюльен: Ты нервируешь меня, когда стоишь у меня за спиной.

Минуту спустя Мистраль уже торопливо шел к своей мастерской. Южную ночь освещали только крупные теплые звезды, спустившиеся необыкновенно низко. Мистраль не стал зажигать свет, а сразу же подошел к мольберту, на котором стоял незаконченный портрет Фов. Он долго смотрел, глубоко задумавшись, на прямоугольник холста, темно-серый на фоне ночного неба. Слова Кейт снова прозвучали в его голове: «Каждому ребенку необходимо осознавать свою принадлежность к семье». Как же она права! С самого рождения Фов он не смог дать ей свою фамилию. По французским законам он не имел права признать ее как свою дочь, она не могла называть себя Фов. Мистраль и поэтому носила фамилию Люнель и считала себя одной из них. Все лето она ускользала от него, и хотя ему удалось запечатлеть ее на полотне, за все эти годы он ни на шаг не приблизился к ней, не понял ее души. Даже позируя ему, Фов пребывала где-то далеко.

Мистраль мрачно отвернулся от незаконченного портрета. Какой смысл дописывать эту мазню? Он мерил шагами темную мастерскую и размышлял. Как поговорить с шестнадцатилетней девочкой, как заставить ее внять голосу разума? Легче вести философские беседы с колибри. Если бы только Фов выросла в Фелисе рядом с ним! Если бы она не уезжала от него каждый год! Если бы она не ускользала, если бы время остановилось!

Художник понял, что найдет утешение только в собственных работах. Он отпер дверь хранилища, включил верхний свет и двинулся вдоль рядов картин, выбирая то одну, то другую наугад, рассматривая их так, словно никогда раньше не видел. Мистраль погладил шероховатую поверхность краски, ощущая каждое движение кисти, каждый мазок, и постепенно успокоился. Они будут жить. В них его душа. В этом странном помещении без окон есть все, что можно сказать о Жюльене Мистрале.

В хранилище был один уголок, куда он никогда не заглядывал. Там хранились портреты Тедди. Их перевезли в его мастерскую и перенесли в хранилище, но сам он так ни разу и не взглянул на них.

И теперь он медленно приблизился к одной из полок и вынул полотно наугад. Это оказался незаконченный портрет Тедди, который он начал писать в Сен-Тропезе. Она сидела в саду на полосатых качелях, держа Фов у своей груди и вглядываясь в лицо малышки.

Даже в самых мучительных снах Мистраля Тедди не была такой красивой, как на этом портрете. Он написал ее с огромной любовью, и от холста, казалось, исходило радостное сияние. Мистраль сразу же убрал его, торопливо вышел из хранилища и бросился прочь, подальше от «Турелло». Очнулся он, только оказавшись в дубовой чаще. Он сел на землю, тяжело дыша, словно убегал от смертельной опасности. Зачем он это сделал? Зачем обрек себя на новую боль?

Как человек инстинктивно отпрыгивает в сторону от кипятка, так прятался от боли Мистраль, не позволяя себе вспоминать Тедди. Он представил себе тот фрагмент холста, где его рука запечатлела малышку Фов. Уже тогда от нее исходила жизненная сила. Мистраль не забыл, как ему передали завернутое в ярко-розовую пеленку крошечное тельце, к он сразу понял, как назовет дочку. Гнев против Фов, который рос в нем все эти месяцы из-за того, что он потерял свою власть над ней, вдруг исчез.

Прислонившись спиной к дереву, Мистраль думал о Фов, и любовь к дочери позволила ему понять ее. Он осознал то, что мучило ее, услышал те вопросы, на которые девочка искала ответ. Кто я? Что такое жизнь? Куда я иду? Кто жил до меня?

Конечно, Фов пыталась найти ответы на эти вопросы, ведь она так же романтична, как Тедди. Понятно, почему она увлеклась прошлым. На краткое мгновение Мистраль позволил себе представить иную жизнь, в которой Фов могла вырасти под нежным, любящим взглядом Тедди, где у нее были бы и отец, и мать, и она жила бы в безопасности, под их защитой, купаясь в их любви. Он застонал от отчаяния. Впервые в жизни Мистраль осознал, что он не единственный, кого безжалостно лишили любви Тедди Люнель. А он так никому и не показал этот портрет Тедди с Фов на руках. Даже Фов.

Мистраль замер, пораженный тем, что неожиданно пришло ему в голову. Как же он раньше об этом не подумал? Его суровое лицо воина озарилось радостью, в глазах засветилась решимость, смешанная с острой душевной болью. Он понял, как дать Фов ощущение, благодаря которому он оставит свой отпечаток на ее жизни. Девочка не станет искать другого наследия. Он, ее отец, обладал властью и возможностью дать ей наследство, а вместе с ним и чувство причастности не к тем, кто давно ушел, а к его жизни, к нему, ее отцу.

Жюльен Мистраль до сих пор не составил завещания. В свое время его мать неприятно удивила его, оставив треть состояния какой-то подруге, с которой она часто вышивала вместе. Когда Мистраль спросил адвоката о законности этого шага, ему ответили, что любой человек имеет право оставить треть того, что имеет, совершенно постороннему человеку. Оставшиеся две трети будут разделены между законными наследниками, независимо от желания завещателя.

С точки зрения закона, Фов ему чужая. Она не вправе ничего унаследовать, как его дочь, рожденная от преступной связи лица, состоящего в браке, но как чужой человек, она может получить одну треть. О, какие минуты это сулит ему! Они проведут много времени в хранилище, отбирая картины, которые перейдут в собственность Фов, оставляя те, которые достанутся Надин и Кейт, если жена переживет его.

Фов навсегда останется в его жизни. Какая пыльная книжка по истории привяжет ее к отцу сильнее, чем владение лучшими из полотен, созданных им. Какие архитектурные сказки, какие тома, какие списки давно умерших людей подарят ей более сильное чувство причастности, чем осознание того, что ее отец, при жизни, отдал ей все, что мог, из своего драгоценного наследия? Его работы — это он сам.

Мистраль встал и отряхнул листья и травинки, прилипшие к брюкам. Когда он возвращался в «Турелло», его силуэт в свете звезд казался таким же молодым, как в тот день, когда он впервые увидел эту провансальскую ферму, определившую его судьбу.

— Кейт, пожалуйста, распорядись, чтобы приготовили две комнаты для гостей, — сказал Мистраль жене на следующее утро, когда она в одиночестве сидела у бассейна.

— Ты пригласил кого-то? — удивилась Кейт. Их светская жизнь целиком была в ее власти.

— Приедут два человека, которые будут есть с нами, так как в округе им поесть негде. Вероятно, они пробудут у нас неделю или дней десять.

— Жюльен, о чем ты говоришь? Это какой-то абсурд.

— Я решил составить завещание. Мои картины необходимо оценить. Утром я позвонил Этьену Делажу, и он объяснил мне, что прежде всего нужно оценить картины и только потом составлять завещание. Иначе после моей смерти государство само займется их оценкой и, разумеется, определит максимально высокие цены, чтобы наследники заплатили больше налогов. Но если произвести оценку при моей жизни, то я имею право назначить одного из оценщиков, государство пришлет второго, и они найдут приемлемый компромисс. Именно эти два господина и приедут к нам. Этьен нашел для меня оценщика, который постарается отстоять наименьшую из реальных цен, это его специальность.

— Как предусмотрительно со стороны Этьена. Могу я узнать, почему ты решил составить завещание?

— Я оставляю Фов треть моего состояния, ту часть, которая может отойти чужому человеку. — Он взглянул на Кейт, пытаясь увидеть на ее лице следы разочарования, паники, обиды, но ее глаза скрывали солнечные очки, а лицо оставалось бесстрастным. — Прошлой ночью я вспомнил о такой возможности. Твои слова не выходили у меня из головы. «Каждому ребенку необходимо осознавать свою принадлежность к семье». И я понял, что должен сделать. Разумеется, вы с Надин получите оставшиеся две трети. Я намерен оставить Фов ее долю исключительно в картинах, так как бессмысленно было бы оставлять ей треть фермы или вложений в стране, где она не живет. Это означает, что я установлю полную стоимость «Турелло», прибавлю к ней наши счета в банке и все капиталовложения, а также оценю картины, чтобы девочка честно получила свою треть.

— Понимаю, — безжизненно ответила Кейт.

— Да. Кстати, я не забыл, что серия «Рыжеволосая женщина» принадлежит тебе. Ты сделала отличное вложение, Кейт.

— Именно так.

— Я хочу их у тебя выкупить.

— Неужели?

— Они должны отойти к Фов. В конце концов, это семейные портреты. — И Мистраль улыбнулся так, как не улыбался уже многие годы.

— Пожалуй, но ты представляешь, сколько они теперь стоят?

— Я заплачу любую цену.

— Отлично.

— Что ж, мы обо всем договорились, — Мистраль встал и вздохнул с явным облегчением. — Так ты скажешь Марте о гостях? Оценщики приедут через два дня.

— Разумеется, — ответила Кейт. — А ты уже говорил с Фов?

— Нет еще. Я поговорю с ней вечером, когда она вернется, чтобы переодеться. Сегодня она идет на какую-то вечеринку. — Мистраль ушел в мастерскую, весело размышляя о том, что дочь может и погулять напоследок. Завтра ее за уши будет не оторвать от сокровищ, таящихся в хранилище.

Кейт сидела совершенно неподвижно, пытаясь справиться с острой болью, впившейся в нее словно железные клещи в мягкое, податливое дерево. Значит, мало ему было оставить Надин без приданого, заставить ее работать, ожидая его смерти? Он решил обокрасть ее, приравняв законного ребенка к ублюдку, рожденному американской потаскухой!

Или он полагает, что Кейт не догадывается о его намерении отдать Фов самые лучшие работы? Если Фов получит свою треть картинами, оставив им с Надин землю, деньги и капиталовложения, то Мистраль может отдать ей практически половину того, что хранится в комнате без окон. При мысли об этом Кейт судорожно втянула в себя воздух и согнулась пополам, прижимая руки к животу.

Как он смеет так поступать с ней? Она, Кейт Браунинг, вытащила наверх никому не известного художника, сделав из него великого Жюльена Мистраля. Он до конца жизни со всеми потрохами принадлежит ей, черт бы его побрал! Он не имеет никаких прав, кроме тех, что она позволит ему иметь. Что за рассуждения старого дурака о возможности поделить его работы, когда все до последнего холста принадлежит ей и только ей одной?

Жюльен Мистраль — это ее творение. Во что бы он превратился, если бы она не стала его женой? Он упустил бы свой шанс, и другой художник купался бы в лучах славы. И тем не менее это ничтожество смеет говорить о том, что он отдаст свои работы Фов?!

Ее муж создал только то, что она, Кейт, позволила ему создать. Если он отдаст картины, то лишит ее того единственного, что принадлежит ей одной. Этого он сделать не может. Этого он сделать не должен. Парализованная собственной яростью, равной которой по силе она никогда в своей жизни не испытывала, даже тогда, когда Жюльен бросил ее ради Тедди Люнель, Кейт сидела в шезлонге до тех пор, пока приступ неукротимой рвоты не заставил ее сорваться с места и броситься в ванную комнату. Ненависть изливалась из нее потоками желчи.

Когда рвота прекратилась, Кейт была уже абсолютно спокойна и знала, что ей следует сделать.

— Фов, прошу тебя, войди и закрой за собой дверь, — Кейт дожидалась возвращения девушки на лестнице.

— Конечно, но надеюсь, что это ненадолго? Я выгляжу как чучело, а Эрик вернется в шесть. Мы вместе поедем на вечеринку.

— Нет, я тебя не задержу. Фов, ты же не догадываешься о том, как расстраивают твоего отца дискуссии, подобные вчерашней.

— Да, Кейт, я понимаю, что вчера чересчур разболталась. Я уже думала об этом сегодня, и мне самой не понравилось, что я одна говорила за ужином. Этого больше не повторится. Мне, честное слово, очень жаль.

— Дело не в том, как долго ты говорила, Фов, а в самой теме разговора. Ты все время заговариваешь о страданиях евреев.

— Что?

— Я надеялась, что мне никогда не придется говорить с тобой об этом, но теперь я вижу, что это необходимо. Видишь ли, твой отец… Когда ты так говоришь о евреях, ты бередишь его старые раны.

— Вы хотите сказать, что это напоминает ему о Магали?

— Я совсем не это имела в виду. О твоей бабушке я и не подумала. Нет, Фов, все намного серьезнее, и мне непросто объяснить тебе это.

— К чему вы клоните, Кейт? — спросила Фов, удивленная странным выражением на лице всегда холодной, бесстрастной жены отца.

— Фов, тебе только шестнадцать. Ты всегда жила в спокойном, безопасном мире, хотя всего за десять лет до твоего рождения в Европе полыхала война, и катастрофы, которые ты не можешь даже вообразить, случались каждый день.

— О господи, — медленно сказала Фов, — вчера вечером вы говорили о концентрационных лагерях… Вы думали о том, что случилось с евреями во время войны, правда? Вы пытались предостеречь меня, Кейт… Боже мой, мне так жаль! Я и подумать не могла, что это расстроит отца! Мне не приходило в голову…

— Фов, ты не дослушала меня. Я говорю об оккупации Франции и о том, что здесь происходило при немцах. Когда я вернулась в Фелис после войны, Марта Полиссон, которая никуда не уезжала из «Турелло», рассказала мне о том, о чем я предпочла бы промолчать. — Кейт жадно вглядывалась в изумленное лицо Фов, с которого уже исчезло сияющее, возбужденное выражение, с которым она вошла в комнату. — Фов, тебя захватила тема евреев, живших в Провансе, и я старалась тебя отвлечь. Видит бог, для этого у меня были причины. Я надеялась, что в конце концов ты потеряешь к этому интерес. Увы, я вынуждена объяснить тебе, почему не следует больше касаться этой темы. Видишь ли, Жюльен Мистраль живет только ради искусства. Ты ведь догадываешься, что значит для него работа? Ты знаешь, что живопись — это для него все, смысл его жизни?

— Но папа не только художник, он человек, личность, — негромко ответила Фов.

— Твой отец не похож на других. Как все гении, он отличается от простых людей. Я узнала об этом, прожив с ним вместе годы, и не жду, что ты поймешь меня сразу же. Но поверь, гениям чуждо обычное человеческое сострадание, человечность как таковая, именно потому что они гении.

— Я не понимаю вас, Кейт.

— Этого я и боялась. Приведу тебе пример, который будет красноречивее любых слов. В последние годы войны, когда немцы были повсюду, они добрались и до Фелиса. Почти всех пригодных для работы мужчин угнали в Германию… — Кейт замолчала и печально покачала головой.

— И?

— Твоего отца забрали бы тоже, если бы не заступничество высокопоставленного немецкого офицера, с которым он подружился.

— Я вам не верю.

— Разумеется, Фов, ты мне не веришь. Поэтому я и говорила о том, как трудно мне будет все тебе объяснить, даже такую мелочь.

— Мелочь?

Кейт с удовлетворением заметила, как побелело лицо Фов. А ведь она практически ничего ей еще не сказала. Как мудро было с ее стороны завоевать расположение Марты Полиссон. Эта женщина, несомненно, тиран, но сплетничает с удовольствием.

— Этот офицер оказался любителем искусства. Он доставал для твоего отца краски, чтобы тот мог продолжать работать, вычеркнул его фамилию из списка тех, кого должны были угнать на работу в Германию. Твой отец создал несколько шедевров за эти годы, но, если бы люди узнали об этом, его бы назвали коллаборационистом.

— Почему вы мне об этом рассказываете?

— Чтобы ты поняла, как много требует от твоего отца его гений. Когда Жюльен рассказал немцу о молодых бездельниках, укравших у него его драгоценные простыни — во время войны он использовал их вместо холста, — он не подозревал, что это партизаны. Это было трагическое недоразумение, и он так и не смог простить себе этого. Их было двадцать человек, все расстреляны на месте. Жюльен никогда бы и не узнал, что с ними случилось, если бы немец не вернул ему простыни.

— Я не верю ни единому вашему слову. — Фов буквально захлебывалась от ярости. — Вы намеренно лжете мне, да и какое это имеет отношение ко вчерашнему ужину? Я говорила о том, как евреи жили в Провансе до Великой французской революции, а не во время войны!

Кейт вздохнула и на мгновение закрыла лицо руками. Вот оно, радостно подумала она, наконец-то!

— О Фов, — слабо заговорила она. Ее голос звучал негромко, просительно, словно умоляя девушку проявить благоразумие. — Это был всего лишь пример. Во время войны происходит много печального, трагического, непоправимого. Я всего лишь хотела показать тебе, какой была ситуация в Фелисе, когда евреи обратились к твоему отцу за помощью.

— Евреи? Какие евреи?

— Еврейские семьи из Парижа, пытавшиеся спастись от оккупации, перебраться в свободную зону. Они шли и шли к нему под предлогом того, что когда-то дружили с ним в Париже или приезжали сюда перед войной по его приглашению. Иногда это были всего лишь знакомые его знакомых. Марта рассказала мне об этом… О Фов… Это так сложно объяснить человеку твоего поколения… Что ты можешь знать о войне? — Кейт ссутулилась в кресле, ее лицо стало замкнутым и серьезным.

— Что сложно объяснить? — Сердце Фов отчаянно билось, ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Девушке хотелось убежать из спальни Кейт, словно дом был охвачен огнем и ей грозила смертельная опасность.

Кейт сделала вид, что собирается с силами, и спокойно продолжала, не поднимая глаз от ковра:

— Твой отец приказал Марте и Жану построить стену внизу на шоссе, чтобы закрыть дорогу в «Турелло». Он не хотел, чтобы беженцы, евреи или французы, беспокоили его, мешали ему работать. Разумеется, ему пришлось закрыть главные ворота, потому что люди пробирались сюда и сквозь леса. Твой отец понимал: стоит ему проявить слабость, позволить хотя бы одному еврею провести ночь под его крышей, он окажется в опасности. Любой француз, помогавший евреям, рисковал жизнью.

— А как же те французы, которые все-таки помогали евреям, сражались в Сопротивлении, подрывали немецкие поезда? — напряженно поинтересовалась Фов.

— Это были обычные люди, Фов, их жизнь значила меньше, чем жизнь твоего отца. Ему пришлось выбирать между живописью и помощью беженцам. Я абсолютно уверена, что Жюльен сделал правильный выбор. Я молюсь, чтобы ты согласилась со мной. Твой отец счел, что должен быть верным только своей работе. Ты достаточно взрослая, чтобы понимать это.

— Взрослая, — повторила Фов. — Взрослая?

— Но пойми, они должны были уйти! Их никто не звал сюда, а они все шли и шли. Они могли нарушить его душевное равновесие. Эти евреи помешали бы ему писать, даже если бы никто ни о чем не узнал. Но рано или поздно в деревне все становится известно, и кто-нибудь мог донести на него властям. Поэтому, Фов, твои разговоры о евреях огорчают отца… Он вспоминает всех тех людей, которые приходили сюда и звонили в колокольчик у входной двери.

— Откуда вам об этом известно? Вас здесь не было! Если вы говорите так со слов Марты, то я не поверю ни единому вашему слову, потому что она лжет!

— Ты все еще не понимаешь, Фов. Зачем мне лгать тебе? Речь шла о работе твоего отца, разве ты не знаешь, что это значит? Ничто не может быть важнее.

— Лгунья!

— Спроси Адриана Авигдора, если ты не веришь мне.

— Что?

— Ты слышала. До войны он был лучшим другом твоего отца. Но твой отец даже ему не открыл дверь. Авигдор сам мне об этом рассказал, когда отказался дальше вести дела Жюльена. Я ждала, что Адриан тебе обо всем расскажет, и боялась этого. Судя по всему, Авигдор проследил за судьбой тех, кто приходил сюда. Это были в основном люди искусства. Его личная неприязнь к твоему отцу была просто пугающей. Он вел себя так, словно твой отец был в ответе за то, что в Европе шла война, что многие из этих несчастных погибли.

— Погибли…

— Фов, я была обязана сказать тебе. Ты должна прекратить дискуссии на исторические темы за столом. Прошу тебя, дай мне слово…

Кейт не пришлось договаривать фразу до конца. Она смотрела вслед Фов, вылетевшей из ее спальни. Нет, ничего важного она не упустила. Дело сделано.

Когда Фов ворвалась в мастерскую Мистраля, тот работал над ее портретом, излучавшим удивительную энергию и жизненную силу. Ему удалось понять дочь, и он сумел передать то, что от него ускользало раньше. То, что ему не удавалось несколько недель, он смог сделать за один день.

— Слава богу, ты вернулась! Мне так много надо тебе сказать. — Мистраль отбросил кисть и подошел к Фов, чтобы поцеловать ее. Она остановилась на пороге и вытянула вперед руку в протестующем жесте.

— Отец, ты в самом деле отказался дать приют евреям во время войны? Ты слышал, как они звонили у ворот, и не впустил их?

Мистраль остановился как вкопанный. Неожиданная атака дочери лишила его способности мыслить здраво.

— Авигдор, — прорычал он. — Что, черт бы его побрал, он тебе наговорил?

— Так это правда! — выкрикнула Фов. Ее надежда умерла в ту секунду, когда отец произнес имя Авигдора. — Ты когда-нибудь думаешь о них, о тех евреях, которые погибли из-за тебя?

Она отвернулась, но не настолько быстро, чтобы не заметить выражения его лица. Кейт сказала ей правду.

Мистраль потянулся к дочери, но ее уже не было. И он не посмел идти за ней. Он стоял, дрожа, посередине пустой мастерской, и не знал, что предпринять. Потом он принялся аккуратно закрывать изнутри все окна и двери, чтобы защитить себя от той ненависти, которую он увидел в глазах Фов.

Эрик Авигдор приехал за Фов через три четверти часа и с удивлением увидел, что девушка ждет его у ворот «Турелло». Ее чемоданы стояли на подъездной дорожке, через руку она перекинула плащ.

— Куда мы едем, дорогая? — весело поинтересовался он. Эрик был готов исполнить любой каприз Фов.

— Пожалуйста, Эрик, отвези меня на станцию в Авиньоне.

— Ни в коем случае. Если ты поссорилась с твоей так называемой сестрой, я сейчас же пойду в дом и сломаю ей ноготь.

— Эрик, прошу тебя, не надо шутить…

Фов всхлипнула, и Эрик понял, что она плакала еще до его приезда. Все ее лицо было залито слезами.

— Господи, что с тобой случилось? — встревоженно воскликнул он, но Фов только отчаянно затрясла головой, уселась на переднее сиденье и обхватила себя руками. Эрик быстро закинул чемоданы назад и попытался обнять девушку, успокоить ее, но та резко оттолкнула его.

— Увези меня отсюда, — сказала она таким тоном, что Эрик не стал больше ни о чем спрашивать и тут же завел мотор. Только когда они выехали на главное шоссе, Эрик решился заговорить снова:

— Фов, расскажи мне, что произошло. Прошу тебя, милая, позволь мне помочь тебе. Я знаю, что смогу это сделать.

— Нет, Эрик. — Ее голос был еле слышен.

— Фов, неужели ты мне не веришь? Что могло произойти такого ужасного?

— Я не могу об этом говорить. — Плакать Фов перестала, но на ее лице появилось выражение безнадежности, потерянности, отчаяния. Эрик испугался по-настоящему. Он остановил машину на обочине.

— Фов, я никуда дальше не поеду, пока ты мне все не расскажешь. Ты в ужасном состоянии.

Она молча распахнула дверцу, выпрыгнула на дорогу и протянула руку за чемоданом. Эрик обхватил ее запястье и втянул обратно в машину.

— Что ты делаешь, Фов? Ты что, с ума сошла?

— Если ты не прекратишь задавать мне вопросы, я поеду в Авиньон автостопом. Кто-нибудь наверняка остановится и довезет меня.

— Ладно, не кипятись. Ты победила. Но почему ты не хочешь со мной поговорить? Разве ты не знаешь, как сильно я люблю тебя?

Его нежный голос, обещание помощи, уверения в любви привели к тому, что Фов совершенно потеряла контроль над собой. Она разрыдалась, как ребенок, всхлипывая, шмыгая носом, но в этом плаче Эрик ощутил такую страшную потерю, что едва снова не остановил машину. Ему казалось, что мирный пейзаж вокруг них превратился в мрачную пустыню. К тому времени, как они въехали в пригород Авиньона, Фов успокоилась, но в ее молчании он чувствовал пустоту и безысходность.

— Пожалуйста, высади меня на вокзале. Я дождусь вечернего поезда.

— Я останусь с тобой.

— Мне бы этого не хотелось.

— Ты не можешь мне помешать.

Они сели на лавочке в здании вокзала. Фов смотрела прямо перед собой, замкнутая, отчужденная, словно отгородившаяся от остального мира. Эрик попытался взять ее за руку, но она отпрянула от него, вздрогнув при его прикосновении, и скрестила руки на груди. Только ее волосы, сияющие неукротимым огнем, напоминали Эрику, что перед ним та самая, любимая им Фов, праздничная, готовая вечно поддразнивать его, шутить и смеяться. А теперь она застыла в необъяснимом трансе, сквозь который не могла пробиться его любовь. Если бы он на самом деле был взрослым, если бы он только знал, что делать, в отчаянии размышлял Эрик, ненавидя себя за то, что ему только двадцать лет. Он не мог понять того, что Фов не в силах была поделиться с ним тем, что узнала, поскольку чувствовала ответственность за совершенное Мистралем. Она несла теперь на своих плечах невероятный груз стыда.

— Куда ты едешь? — наконец спросил Эрик.

— В Нью-Йорк.

— У тебя есть билет на самолет? — Фов кивнула. — А билет на поезд?

— Я куплю в вагоне.

— Давай я схожу в кассу.

— Нет.

— Фов, ты должна позволить мне сделать для тебя хоть что-нибудь, иначе я сойду с ума!

Фов пожала плечами — «поступай как хочешь», — и Эрик отправился за билетом, сандвичами и бутылкой минеральной воды. Чувствуя собственную беспомощность, он скупил в киоске все журналы, хотя отлично знал, что Фов просидит всю дорогу до Парижа, глядя в окно и ничего не видя. С ней сделали что-то ужасное, и интуиция любящего человека подсказала ему, что ничто на свете не вернет ему ту девочку, которую он оставил несколько часов назад у ворот «Турелло».

— Спасибо, — невыразительно поблагодарила его Фов за покупки. — Прости меня, Эрик.

— Ты будешь отвечать на мои письма?

— Да.

— Фов, прошу тебя, не забывай, что я люблю тебя и буду любить всегда. Если бы ты была всего на несколько лет старше, я бы никогда не отпустил тебя. Ведь ты знаешь об этом, правда?

— Да, Эрик, — ответила она, но его сердце сжалось при звуках этого равнодушно далекого голоса. Она хочет избавиться от него, вот и все. Эрик услышал шум приближающегося поезда. Люди вокруг них поднимались со своих мест и шли на перрон.

Состав остановился у платформы. Эрик первым вошел в вагон первого класса, нашел место для Фов, уложил ее чемоданы на полку, вручил пакет с провизией и журналы.

Она посмотрела на него, как раненое животное. Эрик нерешительно постоял с ней рядом несколько секунд, потом услышал свисток проводника и взял Фов за локти, заставив встать. Эрик заглянул ей в глаза.

— Мы так и не доехали до Люнеля, — сказал Эрик.

— Нет.

Поезд медленно тронулся, и Эрик поцеловал ее.

— Я обещал, что мы туда поедем, значит, так и будет. Ты моя единственная любовь, Фов. Никогда не забывай меня.

Он пробежал по коридору, выскочил на платформу и остался стоять на самом ее краю. Слезы заливали ему лицо. Он смотрел вслед поезду, увозящему на север его сердце.

Год спустя жарким летним днем Кейт Мистраль сидела в одиночестве после завтрака, дожидаясь, пока уедет муж. Уже несколько месяцев подряд он отсутствовал с утра до вечера. Мистраль никогда не говорил жене, где пропадает, но она достаточно хорошо знала его. Колесит по окрестностям в поисках вдохновения. Обычное дело. Довольно долго Мистраль ничего не писал и даже не заходил в свою студию. Кейт отлично понимала, что это связано с отъездом Фов из «Турелло». С тех пор Мистраль шесть раз отправлял письма дочери. Марта Полиссон, забиравшая почту у ворот, сообщила Кейт, что все они вернулись нераспечатанными. Интересно, как Жюльен пытался оправдаться, какую ложь сочинил? Когда Фов уехала, он сказал Кейт, что это всего лишь глупая ссора из-за того, что она проводит слишком много времени с сыном Авигдора.

Несколько недель назад Мистраль наконец решился написать Маги, и с тех пор Кейт со страхом ждала разоблачительного ответа. Накануне письмо наконец пришло, как раз перед отъездом Кейт в Апт, и Мистраль бросил его, не читая, в карман.

Вечером за ужином, который, как и все ужины после отъезда Фов, прошел в мрачном молчании, Мистраль выглядел сердитым, усталым и расстроенным. Он не замечал ни изысканных блюд, ни великолепно сервированного стола, ни ароматного ночного воздуха. Что такого написала ему Маги? Кейт должна была узнать об этом.

Как только она услышала, что машина мужа отъехала, Кейт немедленно поднялась в его спальню и заперлась там. Комната как всегда выглядела чистой и обезличенной, потому что настоящая жизнь Мистраля проходила не здесь. На ночном столике не оказалось письма, а только книга о евреях в Авиньоне, которую оставила Фов. Кейт видела ее и раньше, так как имела обыкновение обыскивать спальню Жюльена в его отсутствие. Зачем она ему понадобилась? Это так не похоже на Жюльена — намеренно мучить себя. Письменный стол тоже оказался совершенно пустым. Кейт открыла по очереди ящики, наткнулась на пачки писем от поклонников и наконец нашла нужный конверт, и прочла короткую записку от Маги.

«Жюльен,

Я не имею ни малейшего представления о том, почему Фов не отвечает на твои письма и даже не читает их. Я пыталась поговорить с ней, но она отказалась со мной разговаривать на эту тему. Она была очень расстроена, и должна сказать, что каждое твое письмо только ухудшает ее состояние. Когда девочка увидела, что ты написал мне, она сказала, что я могу ответить тебе так, как захочу, но впредь она не желает даже знать о том, пишешь ты ей или нет. Она попросила меня возвращать все твои письма и не говорить ей об их получении.

Мне ничего не известно о том, что произошло между вами, и я не намерена вмешиваться. Что бы ты ни сделал, чтобы оттолкнуть Фов от себя, зло уже совершено и ничего не исправить. Мой собственный опыт общения с тобой таков, что я не имею ни малейшего желания усомниться в правильности ее решения.

Маги».

Кейт дважды перечитала письмо, вложила его обратно в конверт и вышла из комнаты.

Теперь она в полной безопасности. Нечего больше беспокоиться, о письмах. Фов ни за что не напишет отцу и не сообщит, кто рассказал ей правду. Они спасены. Картины, земля, капиталовложения, счета в банке — все достанется только Надин. Будущее ее дочери обеспечено.

Кейт никогда не была чужда ирония, и именно она заставляла ее теперь спокойно сидеть на солнце.

Накануне она побывала в Апте у доктора Эльбера, когда-то принимавшего у нее роды. Она предпочитала его другим специалистам. На прошлой неделе у нее началось кровотечение, через пятнадцать лет после менопаузы, и она неохотно отправилась к врачу, у которого уже давно не бывала. Доктор Эльбер сообщил ей, что у нее рак матки, и метастазы распространились на кишечник. Сколько ей осталось? Год, может быть, чуть больше или немного меньше, мадам Мистраль, но на этой стадии сделать уже ничего нельзя.

Никто не может ничего предвидеть. Кейт оглянулась вокруг. Все в порядке, ее империя процветает, она в безопасности, чужие ей больше не страшны. Впервые с того времени, как Тедди Люнель переступила порог «Турелло», Кейт наконец смогла почувствовать, что все принадлежит только ей… На год, может быть, чуть больше или немного меньше…