Слава, любовь и скандалы

31

Фальк привык к лести красивых женщин и перестал обращать на нее внимание. Иногда ему казалось, что он уже не помнит, что такое быть польщенным… Но когда Фов Люнель пригласила его к себе на ужин — первый ужин, приготовленный ею самостоятельно, — он почувствовал себя именно польщенным.

— Я могу оказаться никуда не годной кулинаркой, — предупредила Фов.

— Почему ты так решила?

— Я еще ни разу не готовила для гостей, так что успех маловероятен.

— Ничего, я рискну.

Он ждал, пока Фов смешает на кухне напитки и принесет их, и разглядывал ее гостиную. Очень похоже на чердак старого семейного дома… Интересно, Фов вообще что-нибудь выбрасывает? Художественный вкус внучки Маги проявился только в одном. Она выкрасила пол изумрудно-зеленой краской и не стала покрывать его ковром, подобрав обивку мебели в тон. На ситце пышных подушек викторианских кресел и диванов цвели пышные розы. Приглядевшись поближе, Фальк вспомнил, что когда-то эта ткань использовалась в качестве занавесок в квартире Маги на Пятой авеню.

Он легко мог вспомнить происхождение почти каждой вещи в этой заставленной комнате. Вот огромная клетка для птиц, которую он сам как-то купил Фов на Третьей авеню как-то в субботу. Вокруг нее стояли еще семь клеток разных размеров, образуя сложную структуру, в которой не пели птицы. А вот гигантская соломенная шляпа на стене, которую он привез ей из Юкатана, но только теперь рядом с ней висел десяток других, разных размеров и форм. Грациозная старинная лира, которую он подарил Фов на Рождество, когда девочке было двенадцать, висела на другой стене, окруженная собранием старинных музыкальных инструментов, флейтами, скрипками, гобоями и даже поцарапанным кларнетом, которому вернули былое сияние. Повсюду у Фов стояли корзины. В некоторых росли растения, в других расположились карандаши, в третьих лежали блокноты, отрезки тканей и мотки пряжи.

А подушки! Можно подумать, Фов опустошила весь рынок подушек, найдя самые редкие экземпляры. Фальк понимал в этом толк, отдавая предпочтение старинной мебели и вещам. На полках стояли все тома «Волшебника из страны Оз», многочисленные приключения Мэри Поппинс, а также другие детские книги. Фов ничего не отдавала и не выбрасывала. Пара задрапированных каменных сфинксов в натуральную величину, так он подумал, хотя ни разу живых и здоровых сфинксов не видел, охраняли камин с отполированной медной решеткой.

Фов не стала зажигать в нем огонь, потому что день в середине сентября 1975 года выдался теплым. Но вместо этого она зажгла множество низких белых свечей, поместила их в стеклянные стаканы и расставила на решетке, чтобы камин не казался черным и мертвым. У высоких узких окон, выходящих на роскошное дерево аканта, стоял круглый стол, покрытый тремя разными скатертями. Первая, ниспадающая до самого пола, была из хрустящей ярко-красной тафты; вторая представляла собой старинный шелковый ковер всех оттенков розового, а самая верхняя была из белого тончайшего льна с каймой из вышитого органди.

На письменном столе Фов в старинных резных рамках стояли только три фотографии: Маги и Дарси, сидящие на траве перед загородным домом; Маги в окружении своих самых известных десяти манекенщиц, и увеличенная пробная фотография двадцатилетней Тедди, которую сделал сам Фальк в 1947 году.

Он отвернулся, не в силах долго смотреть на это изумительное лицо, и его взгляд привлек странный предмет, гигантский плюшевый медведь-панда, знававший лучшие дни. Он сидел на почетном месте в кресле-качалке в углу комнаты. Изумленный Фальк огляделся по сторонам в поисках других животных. Ряд носовых фигур с кораблей, армия крохотных статуэток, коллекция музыкальных шкатулок, лес разнообразных свечей и на каждом столике несколько ваз для цветов разной высоты. Да, безделушек много, но он с облегчением заметил, что больше никаких плюшевых зверей в гостиной не оказалось.

— Очень уютно, — сказал он Фов, когда та протянула ему стакан.

— Я не слишком много внимания уделяла дому, — ответила она. — Но понемногу здесь все приходит в норму.

— О какой норме ты говоришь?

— Я буду знать, когда все будет на месте. Вероятно, это произойдет в тот момент, когда я не смогу пройти по комнате, не наткнувшись на что-нибудь. Именно поэтому я не стала стелить ковер. Если бы у меня был ковер, то я захотела бы положить еще один сверху, а потом еще один. Всегда находятся интересные вещи.

— Мне нравятся вещи, — признался Фальк. — Они ни на что не похожи.

— Я знала, что ты меня поймешь, — они улыбнулись друг другу. — Ты не стал меня спрашивать, не коллекционирую ли я пыль. Ты не решился утверждать, что у меня невроз, и не принялся с умным видом комментировать мои глубоко спрятанные комплексы.

— Ни за что на свете. Но одно не дает мне покоя.

— Что именно?

— А где же картины?

— У меня нет места для картин. Стены все заняты, а потом, чтобы отдать картинам должное, им нужно подчинить все убранство комнаты.

— Да, твоя гостиная — это просто остров неповиновения.

— Совершенно верно. Ой, мои цыплята! Извини меня, я сейчас вернусь.

Фов возвратилась в комнату, завернутая в огромный белоснежный поварский фартук, скрывающий ее фигуру в легком хлопковом платье цвета шафрана без рукавов и с голой спиной.

— Они жарятся, это все, что я могу сказать в их пользу на данный момент.

— И что ты готовишь? — с интересом проголодавшегося спросил Фальк.

— Цыплята по-венгерски. Я рассчитываю на то, что все в этом мире можно усовершенствовать внушительным количеством сметаны. Я понимаю, что это слабость с моей стороны.

— Когда ты начала готовить? Неужели это было своего рода озарение?

— Может быть, я взрослею или мне надоело питаться готовыми продуктами. Когда я сюда переехала, я всегда брала что-то на ужин в «Довер Дели». Несколько недель назад я проходила мимо мясного магазина и вдруг неожиданно даже для самой себя туда зашла и купила два куска ягнятины. Я решила, что брошу их на сковородку и поджарю. Я так и не знаю, что я сделала неправильно, только в кухне было полно дыма, а масло ужасно брызгалось! Потом я приобрела «Радости кулинарии». Сегодня мой дебют.

Фов начала накрывать на стол.

— Маги считает, что ты слишком много работаешь, — сказал Фальк. — Она говорила мне, что ты подчинила бизнесу всю свою жизнь.

— Кто бы говорил! А ты знаешь, что она сделала в прошлые выходные? Магали заказала пять тысяч луковиц желтых нарциссов. Пять тысяч! Она намерена высадить их на холмах позади дома, чтобы они одичали и росли там годами. Как только Магали закончит с нарциссами, она намерена устроить тенистый сад в лесу, как это было бы в природе, что отвечает ее чувству прекрасного. Ты можешь себе представить, чтобы тот, кто копает пять тысяч ямок для луковиц, говорил мне, что я много работаю?

— Маги не копала ямки, а просто вспахала землю и разбросала луковицы вместо семян. Во всяком случае, так она мне объяснила.

— Это все равно труд. Ты знаешь, мне иногда кажется, что теперь Маги больше интересуется своим садом, чем агентством, — заметила Фов, расставляя тарелки.

— Почему ты так говоришь?

— Что-то очень странное творится по четвергам. Чем ближе к вечеру, тем более раздраженной она становится, словно ей не терпится уехать. Но Магали отказывается в этом признаваться. Она повсюду находит несуществующие ошибки, ходит по отделам, все проверяет по второму разу, чтобы убедиться, что никто не прогуляет в пятницу или понедельник. То вдруг начинает беспокоиться о моделях, у которых все отлично, потом отправляется в бухгалтерию, чтобы выяснить, готовы ли они платить зарплату. Как будто после стольких лет там не знают, что в пятницу модели явятся за своим чеком, что бы ни случилось. Магали всех сводит с ума. Новые букеры ее боятся. Она все время находит себе занятие, так что и нам не удается уйти с работы вовремя. Мне кажется, Магали заставляет себя работать допоздна, так как чувствует себя виноватой за то, что так мало времени проводит в офисе.

— Ты говорила с ней об этом? — спросил Фальк.

— Нет, я решила, что не стоит. Я думаю, что настанет день, когда Магали не захочет работать три дня в неделю, и она сама мне об этом скажет. — Фов оценивающе оглядела стол и сочла, что все на месте.

— Ты хотела бы самостоятельно управлять агентством?

— Ради этого меня учили, только это я и умею делать. В каждом отделе на нас работают люди, которым мы можем доверять. Я занимаюсь этим бизнесом пять лет, так что я, пожалуй, не провалюсь. Но «Люнель» — это Маги. Любая начинающая модель мечтает увидеть Маги Люнель, а не Фов Люнель. Редакторы журналов доверяют ее мнению, а не моему. На то, чтобы я завоевала свое место, уйдут годы. Но если Магали скажет, что с нее довольно, я пойму. Я буду вынуждена с этим смириться. Ой, мои цыплята!

Когда Фов вернулась из кухни, на ее лице появилось выражение облегчения.

— Я попробовала, и, кажется, нечто отдаленно венгерское в них присутствует.

— Неужели ты никогда ничего не готовила для Бена? — поинтересовался Фальк.

— Бен Личфилд начисто лишен вкусовых ощущений.

— А я думал…

— Я знаю, о чем думал ты и все остальные. Честно говоря, Мелвин, можно подумать, что весь Манхэттен — это не больше двух кварталов, настолько все осведомлены о чужих делах. — Фов села рядом с Фальком и отпила вино из своего бокала. — К тебе это, разумеется, не относится.

— Я так и понял. Ну расскажи мне о своих делах.

— Он хочет на мне жениться.

— Какие еще новости?

— Нет, Бен в самом деле только об этом и думает. Раньше он упоминал об этом редко, а теперь говорит это при каждой нашей встрече. Он все время давит на меня, — грустно сказала Фов.

— Но другие девушки…

— Вот-вот, другие девушки ухватились бы за него обеими руками. Бен отличный парень, умница, добрый, серьезный, успешный, очень привлекательный. С ним я могу поговорить, у нас много общего, он просто мечта.

— Что-то мне не нравится этот портрет.

— Думаю, мы с Беном, что называется, созданы друг для друга. — Фов слабо улыбнулась.

— Если бы ты сказала, что он невозможный, сумасшедший, непредсказуемый и что ты не можешь понять, почему в него влюбилась, вот тогда вы бы и в самом деле были созданы друг для друга.

— Кто знает? Никто не даст никаких гарантий.

— Какие могут быть гарантии, Фов? Это все лотерея.

— Неужели нельзя ни в чем быть уверенной? Если быть очень осторожной и внимательной, можно держать все под контролем.

— Нет, дорогая, нельзя. Ты становишься старше, и это единственное, в чем ты можешь быть уверена. Но во всем кроются сюрпризы.

— Никогда не любила сюрпризы, — на лице Фов появилось такое печальное выражение, что у Фалька защемило сердце.

— Как там твои цыплята, готовы? — напомнил он. — Пахнет вкусно.

— Пойду на разведку. А как мне узнать, что они готовы?

— Возьми большую вилку, воткни в цыпленка и посмотри, какой сок потечет. Если светлый, то все в порядке. Да, и ткнуть нужно в грудку, а не в бедро.

— Откуда ты знаешь?

— Сколько жен у меня было?

— Всего три.

— Должно быть, меня научила одна из них, но я не помню, какая именно. Полезно знать подобные вещи. Люди называют это мудростью.

Через несколько минут из кухни выплыла довольная Фов с подносом в руках. Ее лицо сияло.

— Выглядит вполне прилично, если внешний вид о чем-то говорит.

Цыплята оказались очень вкусными. Удались и стручковая фасоль, и рис. Сметанный соус с паприкой создал деликатес, превращающий голод в добродетель, потому что не съесть такое блюдо было бы просто грешно.

Покончив с ужином, Фов и Фальк сидели перед камином, где еще мерцали свечи, и потягивали бренди. Фов молчала, о чем-то глубоко задумавшись. После долгой, уютной тишины она подняла голову и сказала:

— Никто из тех людей, кто мне особенно дорог — Магали, Дарси, Лалли Лонгбридж, которая мне как тетка, и особенно ты, Мелвин, с кем я могу говорить совершенно свободно, — не рассказывает мне о матери. Интересно, почему?

— Я всегда думал, что… Маги рассказала тебе все, ничего не утаила, — запинаясь, ответил Мелвин.

— Ну, конечно же, я знаю ее жизнь в общих чертах. Основные факты. Я долго разглядывала ее фотографии… В офисе собраны все журналы с фотографиями манекенщиц агентства, и между 1947-м и 1952-м там сотни фотографий Тедди Люнель. Но они не расскажут мне того, о чем я хотела бы знать, сколько бы я ни вглядывалась в ее глаза.

— А о чем тебе хотелось знать? — поинтересовался Фальк, и его сердце гулко забилось в груди.

— Сейчас мы почти сравнялись с ней по возрасту. Любила бы я ее? Как бы она посоветовала мне поступить с Беном? Чем она дорожила больше всего на свете? Почему она не вышла за тебя замуж?

— Ты знаешь об этом? Кто тебе сказал? — Резким движением Фальк поставил свой бокал на ковер.

— Я давно обо всем догадалась. Когда ты на меня смотришь, на твоем лице появляется странное выражение. Я знаю, что ты любил мою мать. Вы были любовниками? — серьезно спросила Фов.

— Я был… первым молодым человеком, который сказал ей, что она красива. Я пригласил ее на первое свидание, я первым поцеловал ее, я стал ее первым мужчиной.

— Но почему она не вышла за тебя?

— Тедди этого не хотела, она ничего не могла с этим поделать, она просто не могла влюбиться в меня… Твоя мать искала чего-то другого…

— У нее было много любовников?

Фальк замялся. Имеет ли он право отвечать? Есть ли у Фов право спрашивать?

— Вот видишь? — укорила его Фов. — Вот об этом я и говорила. Если бы мама была жива, я бы просто ее спросила: «Мама, у тебя в моем возрасте было много любовников?» И она бы мне что-нибудь ответила, пусть даже сказала бы, что это не мое дело. Но я не могу спросить об этом Магали, а теперь и ты… Что бы мне сказала Тедди?

— Я думаю, что она ответила бы на любые твои вопросы. Не уверен, что она сумела бы дать тебе разумный совет, потому что разумной она никогда не была. Но уверен, что Тедди была бы с тобой честной.

— Ну и?

— Я сказал тебе, что она искала чего-то другого. Эти поиски длились долго, она не находила того, что ей было нужно. Поэтому у нее были любовники. Не знаю, что ты понимаешь под словом «много». Но, вероятно, ее любовником был один мужчина из каждой сотни увивавшихся за ней.

— Но она любила их?

— Да. Потом любовь проходила, и Тедди снова начинала искать. А потом она встретила твоего отца, и это было то, чего она так долго ждала.

— Ты считаешь, что я поступила ужасно? — задала неожиданный вопрос Фов. — Заманила тебя к себе божественными цыплятами и принялась мучить расспросами о том, что ты не хочешь обсуждать.

— Нет, что ты! Мне кажется, мы все были к тебе ужасно несправедливы. Мы не говорили с тобой о Тедди, потому что это было очень больно. Ее смерть изменила всех нас. Никто из нас так и не стал прежним.

— А разве так не говорят обо всех, кто умер молодым?

— Может быть. Но твоя мать была… она…

— Другой? Особенной? — Голос Фов дрожал от желания знать.

— Как бы мне хотелось попытаться рассказать тебе о ее очаровании. Но нужно быть поэтом, чтобы описать Тедди. Ты бы ее очень любила, и она любила бы тебя больше всего на свете… И это самое главное. — Фальк встал, подошел к свернувшейся в кресле Фов и обнял ее. — Помни только об одном. Твоя мать все-таки нашла то, что искала так долго, и она была необыкновенно счастлива до самой своей смерти.

— Могу я предложить тебе еще бренди, Мелвин? — Фов так резко встала с кресла, что столкнула со столика большую папку. Она упала на пол, листы бумаги разлетелись по всей комнате. Фов быстро принялась собирать их, Фальк нагнулся, чтобы помочь ей. Он набрал небольшую стопку и только потом решил взглянуть, что же это, собственно, такое. Он небрежно посмотрел на верхний лист, взглянул еще раз сквозь очки с толстыми стеклами и поднес его к свету.

— Это все ерунда, — торопливо заговорила Фов. — Просто верни мне это, и все.

— Черта с два я отдам твои рисунки, пока не посмотрю все.

— Но это всего лишь мазня, Мелвин. Отдай, не серди меня. Это касается только меня. — Фов запихнула те листы, что собрала сама, в папку и попыталась отобрать остальное у Мелвина.

— Не порви! — воскликнул он, пятясь назад.

— А если и порву?

— Фов, ты рисовала, ты работала… Как долго это продолжается? Ты хотя бы представляешь, насколько ты хороша, глупая девчонка!

— Это нервное… Мне просто необходимо рисовать… У кого-то тики, у меня наброски. Прошу тебя, Мелвин, не делай из мухи слона. Ты же знаешь, как я отношусь к искусству. Это даже не хобби… Все что-то чертят, покажи мне того, кто этого не делает.

— Господи, Фов, ты же говоришь со мной! Неужели я не увижу разницы? Они просто великолепны! Фов, рассказывай!

— Абсолютно нечего рассказывать. Ладно. Признаю, я немного рисую… Красками не пишу совсем… Честное слово! Никаких красок, ты бы почувствовал их запах в квартире. — Фов обвела руками комнату. — Закон не запрещает рисовать, и никто не назовет рисование пороком. Хватит, Мелвин, перестань так на меня смотреть. Ты меня смущаешь. И отдай назад рисунки.

Мелвин вернул ей листы и пожал плечами:

— Если ты хочешь идти таким путем, детка, дело твое. Но если ты захочешь сделать мне подарок на день рождения или Валентинов день, то подари мне один из твоих рисунков. Не трудись вставлять его в рамку. Ты нашла свою линию, свой собственный стиль, который не имеет ничего общего ни с манерой твоего отца, ни с другими художниками. Ты понимаешь, что это значит? Нет? Ну и дурочка! Пожалуй, я выпью еще бренди, которое ты мне так любезно предлагала. Сейчас оно придется весьма кстати.

Марта Полиссон, которой уже перевалило за семьдесят, была по-прежнему предана Надин. Для нее светская молодая женщина оставалась всё той же красивой маленькой дочкой, которой у нее никогда не было. Надин, зная, что Марта слепо обожает ее, инстинктивно и бесстыдно использовала слабую струнку этой суровой крестьянки. Она всегда бежала к ней с малейшей царапиной, над которой Кейт только посмеялась бы. Она часами просиживала на кухне, выслушивала бесконечные рассказы о деревенской жизни, и ждала восхитительных сладостей, которые Марта готовила специально для нее. Когда Надин отправили в школу в Англию, она дочти совсем забыла о Марте. Но когда девочка вернулась на каникулы, прежние отношения были мгновенно восстановлены. И с каждым годом Марта боготворила Надин все больше. После смерти Кейт Марта оставалась единственным связующим звеном между Надин и «Турелло», потому что Мистраль упорно не желал видеть дочь.

— Твоя жизнь — фарс, твой муж — ничтожество, а я слишком занят, чтобы ты могла мне мешать. Вам здесь не рады, мадам Дальма, — объявил ей Мистраль, когда она предложила заехать к нему на выходные. С тех пор прошло четыре года, и Надин поддерживала связь только с Мартой, которая звонила ей время от времени.

Сколько раз Надин выслушивала раздражавший ее доклад:

— Месье Мистраль все такой же, девочка моя, — раздавался в трубке надтреснутый голос Марты. — Здоровье у него отличное. Что он делает целыми днями? Не знаю. Ваш отец держит мастерскую на замке, а я никогда не умела шпионить. После того как ваша мать умерла, здесь стало так тихо, одиноко. Он запустил землю, работников уволил, машины ржавеют, виноградники и оливковые деревья растут так, что перед соседями стыдно. Да только ему и дела нет. Если бы не я, он бы умер от голода и даже не заметил. Я остаюсь с ним только из-за вас и в память о вашей бедной мамочке.

В середине сентября 1975 года Марта Полиссон позвонила Надин и сообщила, что ее отец целыми днями кашляет. Мистраль по-прежнему работал, отказываясь изменить привычный распорядок дня, но утром он не смог встать с постели.

— Месье Мистраль не позволил мне вызвать доктора, моя девочка. Но я думаю, что у него бронхит. Что мне делать?

— Ничего, Марта. Я приеду завтра утром. Вы же знаете, как он относится к врачам. Не стоит его огорчать.

Филипп Дальма предложил вылететь вместе с Надин в Марсель, а потом отвезти ее на машине в Фелис, но она отказалась. Когда Надин подъехала к воротам «Турелло», она пришла в ужас. Дом выглядел заброшенным, он стал похож на груду камней, из которой ушла жизнь. В кухне она позволила Марте обнять себя и даже сумела придать лицу приличествующее случаю выражение.

— Вы стали еще красивее, моя девочка. Как вам, должно быть, весело в Париже! — радостно воскликнула старая экономка.

— Почему в доме закрыты все ставни, Марта? Почему мебель стоит в чехлах?

— Не ругайте меня, я в этом не виновата. В бассейне нет воды, да и сад зарос. Кроме меня, прислуги не осталось. Я вытираю пыль, готовлю, слежу за тем, чтобы починили крышу, если ветром сносит черепицу. Но вы же знаете, что после смерти мадам месье уволил всех слуг, а мой артрит становится все хуже, особенно когда дует проклятый мистраль.

— Бедная Марта… Конечно, я все понимаю, — ответила Надин.

— Я давно предлагала месье развести огонь в большом камине в гостиной, чтобы он мог сидеть там по вечерам, только он не хочет. Сегодня утром я как следует вычистила вашу комнату и проветрила ее. Я подам вам ужин в столовой, если вы захотите, или вы можете поесть в кухне вместе со мной. Вы надолго приехали?

— Я останусь до тех пор, пока не буду уверена, что отцу стало лучше, — с этими словами Надин отправилась наверх.

— За каким чертом ты сюда явилась? — злобно рявкнул Мистраль, едва Надин переступила порог. — Когда Марта, будь она проклята, сообщила мне о твоем приезде, я уже не мог тебя остановить.

— Марта волнуется о тебе.

— Старая перечница совсем выжила из ума! Я простудился, только и всего. Мне просто необходимо отлежаться.

— Может быть, лучше пригласить врача?

— Не смеши меня. Я ни разу в жизни не обращался к докторам. Врач мне не нужен, мне необходимы тишина и покой.

— Марта думает, что у тебя бронхит.

— Старуха несет околесицу. Она что, получила диплом и может поставить диагноз? Просто оставь меня в покое.

— Ты, наверное, слишком много работал? — предположила Надин.

— Много работал? А ты вообще имеешь представление о том, что значит работать? Я занимался своим делом, вот и все. Работа есть работа. — Мистраль закашлялся. — Выметайся отсюда, — выпалил он, когда снова смог свободно дышать. — А не то я тебя заражу. — Он отпил воды из стакана.

— Нет, отец, я побуду с тобой еще некоторое время. Не обращай на меня внимания. Я тихонько посижу здесь.

Мистраль равнодушно закрыл глаза, и спустя минуту он уже спал, еле слышно похрапывая. Надин не могла оторвать от него глаз. И это Марта называет отличным здоровьем? Вероятно, она просто не замечала, живя бок о бок с Мистралем, насколько он похудел. Теперь его некогда мощное, крупное тело едва угадывалось под одеялами. Надин чувствовала исходящий от него запах пота и плесени. Она вздрогнула от отвращения.

Ее отец всегда был крепким, и ему было только семьдесят пять. Судя по всему, до вчерашнего дня он работал как обычно. Кто знает, сколько сил еще осталось в нем? Великие художники, как и великие дирижеры, живут очень долго, если не кончают с собой в юности.

Надин прикусила губу в бессильной ярости. Наверняка ложная тревога, обычная простуда, кашель. Но все же он сильно похудел. Но худые живут дольше толстых, сердито подумала Надин, и на цыпочках подкралась поближе к кровати, чтобы заглянуть в лицо отца.

— Черт побери, Надин, оставь меня в покое! Я хочу спать! — прохрипел Мистраль, не открывая глаз.

Сердце забилось у нее в горле, она выскочила из спальни и побежала в кухню к Марте.

— Марта, я думаю, у нас нет повода для тревоги. У него слишком плохое настроение для тяжело больного.

— Я не могла взять на себя ответственность. Я просто обязана была позвонить вам, — пробормотала экономка.

— Вы поступили абсолютно правильно. И потом, я все равно рада, что приехала. Появился повод увидеть вас. Отец так долго не позволял мне здесь бывать. Вы же знаете, что я приезжала бы в «Турелло» намного чаще, но он отказывался меня видеть. Я не понимала его упрямства, но что я могла поделать? В конце концов, это же его дом.

— Если бы ваша мама была жива! Вы помните, какие вечера она устраивала? Как тогда было красиво в доме, всюду цветы, множество слуг, изобилие продуктов на кухне… А все эти знаменитости? О, мадам была королевой здешних мест, — печально закончила Марта.

— Вы выглядите усталой, бедная моя Марта, — Надин обняла ее.

— Я не спускала глаз с него прошлой ночью, все ходила вверх-вниз по лестнице. Так что спала я маловато, но вы не должны обо мне беспокоиться.

— Думаю, нам обеим пойдет на пользу, если мы пораньше ляжем спать. Моя спальня недалеко от его комнаты, двери я оставлю открытыми, и если отцу что-то понадобится, я его услышу… Я сплю чутко. Вы не должны бегать по этим лестницам с вашим артритом. Посмотрим, что будет завтра. Если потребуется, я вызову врача и не стану обращать внимания на его протесты.

— Как я рада, что вы приехали, моя дорогая девочка. Теперь мне намного легче. Эта нагрузка слишком велика для такой старухи, как я.

Ночью Надин без сна лежала в кровати. Ей представлялось, как она со свечой в руке спускается в кухню, находит большое кольцо с ключом от мастерской отца, проходит через тихие комнаты закрытого дома, минует двор с бассейном и открывает высокие двери в студию. Вот она включает весь свет и проходит в хранилище, где собраны самые лучшие работы величайшего из живущих художников Франции. Сотни полотен. Надин уже пересчитывала их в уме, прикидывала их стоимость. Сотни миллионов франков, если верить дилеру Мистраля. Слишком большое состояние, чтобы осознать. В этом хранилище спрятано под замком ее блестящее будущее. Весь мир окажется у ног дочери Мистраля. Скоро. Очень скоро. Но как скоро?

Надин встала с постели и тихонько зашла в спальню отца. Его дыхание изменилось, стало прерывистым и тяжелым. Мистраль боролся за каждый глоток воздуха. Надин вернулась к себе и спокойно проспала до утра. Утром она вновь пришла к отцу. Мистраль лежал в полудреме, и стакан с водой оказался пустым. Она налила в стакан воды и поднесла к губам отца.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как вчера, — ответил Мистраль шепотом. Даже не касаясь его кожи, Надин ощущала идущий от него сухой жар. Она принесла теплой воды, губку и вымыла отца, скрывая свое отвращение.

— Думаю, мне не стоит тебя брить, потому что я никогда этого раньше не делала, — легко щебетала она. — Сказать Марте, чтобы приготовила тебе завтрак?

— Я не голоден… Еще воды, — прохрипел Мистраль и снова закашлялся, судорожно хватая воздух. Этот кашель, казалось, исходил из самой глубины его тела, сотрясая его, отбирая силы.

Надин вошла в кухню одновременно с Мартой, на чьем лице застыло выражение тревоги.

— Папа очень хорошо спал, — жизнерадостно возвестила Надин. — Я обтерла его губкой, и он снова заснул. Для него это сейчас самое лучшее. Я попыталась заставить его поесть, но он отказался. Я хорошо понимаю его состояние. Когда я сама болела, то даже запах пищи казался мне отвратительным. Я могла только пить. Мой парижский доктор говорит, что ничто не сравнится с хорошим отдыхом и обильным питьем.

— Мне так неприятно, что вы всем этим занимаетесь, — грустно сказала Марта.

— Марта, милая моя Марта, неужели я не могу позаботиться о родном отце? Послушайте, вы сварите наваристый мясной бульон, а я постараюсь заставить его выпить.

— Может быть, нам все-таки позвонить в Апт тому доктору, который лечил вашу маму?

— Папа придет в такую ярость. Ему станет только хуже. Нет, я не возьму на себя такую ответственность и не стану звонить врачу до тех пор, пока не пойму, что папе и в самом деле совсем плохо. Ему необходим покой и уход. Марта, дорогая, вы ведь приготовите для меня жареных цыплят по вашему знаменитому рецепту. Я умираю от голода! И еще ваш абрикосовый пирог, и целое блюдо сыра для меня одной! Я мечтала о сырах из Фелиса. И еще о деревенском масле.

— Мне придется сходить в деревню, в доме продуктов совсем мало.

— Идите, идите, а я побуду здесь. Вам не о чем волноваться.

В течение этого долгого сентябрьского дня Надин караулила больного. Она стояла в коридоре у полуприоткрытой двери и жадно слушала. Мистраль кашлял не переставая. Иногда он стонал и звал ее так жалобно, так отчаянно, но еле слышно. Потом он шепотом звал Марту, снова кашлял, и с каждым часом этот кашель становился все ужаснее. Иногда Мистраль засыпал, но ненадолго. Внизу копошилась экономка, успокоившаяся, повеселевшая. Она готовила и приводила дом в порядок. Ведь Надин сама постаралась найти для нее занятие:

— Откройте все ставни, Марта, снимите эти кошмарные чехлы с мебели, поставьте цветы, разведите огонь в камине. Вечером без него так уныло.

И старая служанка, обрадованная тем, что в дом снова возвращается жизнь, с радостью повиновалась ей. Когда месье спустится вниз и выскажет свое недовольство, она снова все закроет, только и всего.

Ближе к утру Надин неожиданно проснулась, будто кто-то позвал ее по имени, но в доме стояла тишина. Она знала, что Марта спит в своей комнате за кухней. И все же… что-то такое было… Накинув халат, Надин отравилась в спальню Мистраля. Ей стоило только переступить порог, и она уже знала, что отец умирает. Смерть наполнила пространство, воздух стал густым, тяжелым, и ее приближение было неотвратимым. Наконец-то.

Мистраль захлебывался в жидкости, скопившейся в его легких. Ведь только от этого мог возникнуть этот страшный клекот, душивший его. Если бы только вонь в комнате не была такой омерзительной… Но Надин не собиралась уходить. Ей необходимо знать наверняка.

Она подошла к окну, открыла его, впустив в комнату бриз, чтобы он прогнал зловоние, исходившее от постели. Надин подвинула кресло поближе к подоконнику, включила торшер и стала рассматривать ногти. Лак на одном из них облупился. Ах нет, на двух. Значит, придется отправиться к маникюрше в Фелис, чтобы привести руки в порядок до похорон.

Мистраль издал какой-то новый звук, жалобный, почти плачущий. Воды? Куда ему еще воды, когда он и так в ней тонет? Ни в коем случае. Он попытался что-то сказать. Ерунда какая-то. Набор звуков. Надин не стала слушать.

Вскоре все стихло. Совсем. Надин сидела не двигаясь в облаке света. Она подождала какое-то время, пока не убедилась, что победа за нею, а затем отправилась к себе.

Ей необходимо поспать. Все произошло так внезапно. Утренний свет ее разбудит.