32

Дождь все еще шел. «Он льет весь день», — подумала Фов, выглядывая из окна квартиры Маги, куда они обе приехали, узнав из новостей о смерти Жюльена Мистраля.

— Как ты думаешь, сколько мне еще отвечать репортерам, что ты не будешь с ними говорить? — мягко спросил у нее Дарси. — Не считая журналистов из «Нью-Йорк таймс», «Дэйли ньюс» и «Пост», звонили десятки других, у входа в дом дежурят фотографы и два фургона с телевидения. В вестибюль их, конечно, не пустят, но ведь они не уйдут. Ненастье им не помеха.

— Почему эти люди не могут оставить меня в покое? — с несчастным видом сказала Фов.

— К сожалению, ты самый лакомый кусочек в этой истории, дорогая девочка. Когда все эти писаки примутся составлять биографию Мистраля, то самым интересным человеком для них станет его дочь, Фов Люнель. Для читателей это «вкуснее» всего. Его смерть сама по себе событие, но есть еще история твоей матери… Думаю, ты понимаешь, почему им не терпится с тобой пообщаться.

— Неужели я в самом деле обязана с ними говорить и отвечать на их вопросы?

— Не вижу причины, почему Фов следует это делать, — вмешалась Маги. — А ты что скажешь, Дарси? Это необходимо?

— Это был бы самый простой выход из положения, — ответил он.

— Но что они захотят от меня услышать? — Фов еще не оправилась от шока.

— У меня они поинтересовались, собираешься ли ты присутствовать на похоронах. А что еще, я не представляю. Когда вы в последний раз виделись, какова твоя реакция на трагическое событие… В общем, все то, о чем обычно спрашивают членов семьи.

— Я этого не ожидала, — медленно произнесла Фов.

— Зато я ожидала, — с горечью призналась Маги. — Я помню, как все было, когда погибла твоя мама… Они обо всем спросят и все напечатают. Дарси, ты не мог бы написать заявление от имени Фов и прочитать им. Скажи, что она слишком расстроена, чтобы говорить.

— Можно попробовать, — согласился Дарси, но в его голосе звучало сомнение.

— Только не говори, что я собираюсь на похороны, — предупредила Фов, — потому что я туда не поеду.

В гостиной повисла тишина. Маги и Дарси обменялись взглядами. Дарси вышел.

Маги пересела на диван, где сидела Фов, и взяла ее за руку.

— Послушай, Фов, как ты не понимаешь, что если тебя не будет на похоронах отца, то это только подстегнет праздное любопытство. Какие бы личные проблемы ни возникли между тобой и Мистралем, он все равно остается крупнейшей фигурой современности, и не только для коллекционеров. Кроме Надин Дальма и тебя, у него больше нет детей. Ты обязана поехать. — Маги говорила убедительно, но нежно. У нее было достаточно времени, чтобы обдумать ситуацию.

— Это не имеет никакого отношения к нашим с ним отношениям, Магали, — прошептала Фов.

— Дорогая, я тебя не понимаю. Через три дня в Фелисе при огромном стечении народа состоится погребение. Нам известно об этом из пресс-конференции Надин. Ты не можешь не появиться там. Если хочешь, я поеду с тобой. Это привлечет еще больше внимания, но мне все равно.

— Нет, Магали. В этом нет необходимости. Спасибо. Я все равно не поеду.

— Фов, каждый день тысячи людей присутствуют на похоронах, и никто не спрашивает их, что они на самом деле думают об умершем. Достаточно прийти и соблюдать приличия. Пусть это формальность, но очень важная. Это знак уважения. Особенно, если речь идет об отце.

— Я не могу отдать ему дань уважения, — Фов говорила так тихо, что Маги едва слышала ее. Она подсела поближе и обняла внучку.

— Его картин достаточно, чтобы уважать его, пусть между вами что-то и не заладилось. Остается его творчество, Фов, не забывай об этом. Ты должна там быть… Это твоя обязанность.

— Нет. И давай не будем больше говорить об этом. — Фов резко встала.

— Я просто ничего не понимаю! — в отчаянии воскликнула Маги. Ей никак не удавалось убедить молодую женщину.

— Я дала клятву самой себе, что никогда не расскажу тебе, почему мне невыносимо видеть его. Но мне придется сделать это сейчас, иначе ты никогда не поймешь. — Фов опустилась на колени у ног Маги и посмотрела ей в глаза с выражением такого отчаяния, сожаления, нежелания, что Маги внутренне съежилась от страха.

— Ради своего творчества, о котором ты говорила и которое я должна уважать, Магали, он пожертвовал многими людьми.

— Пожертвовал?

— Во время войны Мистраль предпочитал работать, пока все остальные сражались. Конечно, он был не один такой. Но он сотрудничал с немцами… И в этом гений оказался не одинок. Когда партизаны украли его простыни, на которых он писал, Мистраль выдал их своему другу, немецкому офицеру. Всех этих молодых ребят убили, а он получил свои простыни обратно и мог не прерывать работу. Но и это еще не все, Магали. В годы оккупации, когда люди стучались в двери «Турелло», Мистраль отказывался впустить их. Это были в основном евреи, пытавшиеся спасти свою жизнь. Когда-то в Париже они были его друзьями, Магали. Возможно, и ты знала кого-то из них. Он не впустил даже Адриана Авигдора. Мистраль мог бы спасти кого-то из них, но ведь они помешали бы ему работать. Из-за его творчества евреи — и никто не знает, сколько их было — попали в концентрационные лагеря и погибли там. Ничто, даже обычная человеческая порядочность, не должно было помешать его творчеству.

— Как?.. Откуда ты знаешь? Кто тебе рассказал? — Маги задохнулась от ужаса.

— Я узнала от Кейт, но Мистраль сам признался в этом.

— Он признался?!

— Да, в тот день, когда я уехала из «Турелло». Я не хотела, чтобы ты об этом узнала, Магали.

— Господи… Почему ты так боялась поговорить со мной? Ты была всего лишь ребенком… Тебе следовало рассказать мне… — с убитым видом сказала Маги.

— Мне было слишком стыдно. Да и незачем было ворошить всю эту историю. Все было кончено. Он знал, что никогда больше меня не увидит.

— Стыдно?

— Да, стыдно за то, что это мой отец. Стыдно за него, стыдно сознавать, что как человек он ничего не стоил. Именно поэтому я не могу отдать ему дань уважения, Магали, ни ему, ни его работам. Какое творчество может быть важнее человеческой жизни?


Надин Мистраль Дальма не ощущала в полной мере того удовлетворения, на которое рассчитывала. Впрочем, похороны ее вполне устроили. Пронизанное ветрами кладбище на самой высокой точке Фелиса стало очень живописным фоном для печальной процессии, следовавшей за гробом после поминальной службы. Разумеется, присутствовали все взрослые жители деревни. К Толпе местных присоединились поклонники искусства со всего Прованса, жаждавшие похвастаться тем, что видели, как закапывают самого Мистраля. Но, кроме Филиппа и нескольких совершенно незначительных знакомых из Парижа, больше никто не смог приехать. Разумеется, все те, кого хотела бы видеть Надин, еще не закончили летний отдых. Если бы старик умер в октябре, в Париже, то все прошло бы совершенно иначе, размышляла Надин. И все же церемония получилась идеальной. Даже в забытой богом деревушке на католическую церковь можно рассчитывать. Ее служители наделены чувством стиля. Надин ничего не захотелось изменить.

Но после похорон она испытала разочарование, потому что интерес прессы исчез в ту же минуту, как о крышку гроба ударились первые комья земли. Что ж, зато у нее появилась возможность расслабиться. Впервые после смерти Мистраля.

Но вот служащий налогового ведомства вывел ее из себя. Как мог этот мелкий клерк запретить ей открыть мастерскую? Он что, подозревал ее в намерении украсть принадлежащую ей собственность? Надин так прямо его и спросила, когда он опечатывал красным сургучом парадную и заднюю двери. Человечишка что-то бормотал себе под нос насчет необходимых формальностей. Студия останется опечатанной до приезда месье из Парижа. Надин, конечно, пожаловалась Этьену Делажу, но он сказал, что ничего нельзя поделать. Государство должно определить ту часть, которая будет принадлежать ему, и только потом можно будет приступать к продаже. Надин была в ярости. Ведь она и так ждала слишком долго. Но с государством не поспоришь.

— Ну что еще? — раздраженно спросила Надин у Марты, появившейся на пороге гостиной.

— Мэтр Банетт, нотариус из Апта, только что приехал. Он хочет вас видеть.

— Никогда о таком не слышала. Скажите ему, что я сплю. В общем, избавьтесь от него.

— Я пыталась, моя девочка, но он настаивает. Говорит, что это важно.

— Ладно, — вздохнула Надин.

Всем известно, что от нотариуса не отвяжешься. Со смертью и налоговым ведомством она уже встречалась, так стоит ли бояться нотариуса?

В комнату вошел полноватый мужчина с красным лицом, в темно-синем костюме. «С претензией на значительность», — раздраженно подумала Надин.

— Вы выбрали неудачный момент для визита, месье.

— Позвольте принести вам самые глубокие соболезнования, мадам Дальма. Я уверен, что вы оцените мою расторопность.

— Я не понимаю, мэтр… Банетт, так, кажется? Зачем вы здесь?

— Мадам, — укоризненно ответил он, — только профессиональные обязанности могли заставить меня нарушить ваше уединение в горе. Но завещание месье Мистраля должно привлечь ваше внимание. Оно, как и положено, находится в специальной папке в отделе завещаний в Эксе, но я принес вам копию. Я подумал, что вы захотите на него взглянуть.

— Его завещание? — Надин резко выпрямилась. — Отец оставил завещание? Я об этом не знала. — Она в ужасе и тревоге спрашивала себя, не оставил ли старик деньги на благотворительность. Нет, это на него не похоже.

— Месье Мистраль пришел ко мне за советом три года назад, мадам, — продолжал мэтр Банетт. — Он консультировался со мной по поводу закона от третьего января 1972 года…

— Что еще за закон? Я не помню ничего такого, что касалось бы собственности. Мой адвокат в Париже проинформировал бы меня.

— Нет, мадам, к собственности как таковой этот закон отношения не имеет. — На лице нотариуса появилась сияющая улыбка. — В 1972 году парламент Франции принял закон, согласно которому появилась возможность признать детей, появившихся на свет в результате преступной связи лица, состоящего в законном браке. Месье Мистраль подписал акт о признании мадемуазель Фов Мистраль его дочерью.

Надин не могла произнести ни слова. А мэтр Банетт продолжал:

— Так вот его завещание. Очень странный документ, позвольте заметить. Ваш отец оказался весьма непростым клиентом, мадам. Сначала он хотел оставить все мадемуазель Фов Люнель. Я объяснил, что по французским законам это невозможно. В лучшем случае он мог разделить всю собственность между двумя детьми…

— Разделить!

— Мадам, не волнуйтесь так. Речь не идет о равных долях. Статья 760 закона о наследстве не оставляет на этот счет никаких сомнений. Мадемуазель Фов Люнель имеет право только на половину того, что она могла бы получить как законнорожденный ребенок. Таким образом, ее доля составляет 25 процентов. Вы, мадам, получите 75 процентов от того, что останется после уплаты налогов. — Нотариус замолчал, ожидая реакции Надин, но та просто остолбенела. Тогда он снова заговорил, получая удовольствие от своей миссии:

— Завещание, мадам, составлено в таких выражениях, что я не могу их одобрить. Я проинформировал об этом месье Мистраля, но он не стал меня слушать.

— Фов, — прошипела Надин, — всегда и везде эта Фов.

— Именно так, мадам. Судя по всему, месье Мистраль любил именно этого ребенка.

— Что он написал? Отдайте мне бумаги! — потребовала Надин.

— Мадам! — Нотариус прижал документы к груди. — Только потому, что мадемуазель Фов Люнель нет сейчас в Фелисе, я пришел к вам, не дожидаясь ее приезда. Ей обо всем сообщат, за ней пошлют, но я счел необходимым проинформировать о завещании вас, так как я не знаю, где найти вторую наследницу.

— Читайте же, черт возьми! — хрипло выкрикнула Надин.

— Именно это я и намерен сделать, мадам, — укоризненно ответил мэтр Банетт и откашлялся.

«Я, Жюльен Мистраль, хочу оставить все свои работы моей горячо любимой дочери Фов Люнель. Но так как законы не позволяют мне это сделать, я хочу, чтобы она получила серию «Рыжеволосая женщина», которую я выкупил у моей жены Кейт Браунинг Мистраль (документ, подтверждающий сделку, прилагается). Я хочу, чтобы моя дочь Фов получила все картины, которые я писал с нее и ее матери Теодоры Люнель, единственной женщины, которую я любил в своей жизни. Также я оставляю Фов серию картин «Кавальон», написать которую меня вдохновила именно она. Благодаря Фов я получил самый важный урок, но, к моему сожалению, это случилось слишком поздно. Я надеюсь, что когда-нибудь она поймет, что я услышал ее и изменился. Если моя любимая дочь Фов пожелает, я бы хотел оставить ей «Турелло» и всю землю, которая прилагается к дому по праву собственности. Если она не захочет оставить поместье, то оно должно быть продано, а деньги прибавлены к моему состоянию.

Ни при каких условиях «Турелло» и студия, в которой я работал, не должны стать собственностью мадам Надин Дальма. Я твердо знаю, что она не ценила и не понимала ни красоту земли, ни природу искусства. Двадцать пять процентов от моего состояния я также оставляю моей дочери Фов. Я был бы счастлив, если бы она взяла мою фамилию, но я пойму, если она не захочет этого сделать.

То, что останется, получит, согласно законам, мадам Надин Дальма, которая, я в этом ни минуты не сомневаюсь, продаст все как можно быстрее, чтобы получить возможность и дальше вести никчемную, пустую, тщеславную жизнь, которую она для себя избрала».


— Это все, мадам.

— Незаконнорожденная, порочная, развратная, мерзкая сучка! Нет! Никогда! Она ничего не получит! Ни одного франка! Ничего, пока я жива! Он совершенно сошел с ума! Я опротестую завещание! — Лицо Надин превратилось в маску гнева. От силы ее голоса нотариус резко встал и с отвращением попятился. Он попытался уйти достойно.

— Должен сказать вам, мадам, — выговорил он дрожащим голосом, — о сумасшествии не может быть и речи. Если бы я сомневался в душевном здоровье и умственных способностях месье Мистраля, я никогда бы не составил этого завещания. Оно абсолютно законно.

— Убирайтесь! Вы ни черта не знаете! Я вызову моего адвоката из Парижа. Вы напыщенный идиот, провинциальный тупица! Разумеется, это завещание будет опротестовано. Вон! — Надин двинулась на нотариуса с такой яростью, что он подхватил свою шляпу и вылетел из комнаты, унося с собой завещание.


Узнав подробности, журналисты решили, что лучшего нечего и желать. «Явное безнравственное поведение матери», Гражданский кодекс, статья 339, о таком им давно не приходилось слышать. Доказать «явное безнравственное поведение» Тедди Люнель, все еще остававшейся одной из красивейших фотомоделей мира, будет не слишком легко, решили самые опытные из них, но это оставалось единственной возможностью опротестовать странное завещание Жюльена Мистраля. Оно стало достоянием гласности сразу же, как только просочились новости об иске, который подала Надин Дальма. Журналисты решили было, что эта история закончилась на продуваемом всеми ветрами кладбище на горе Люберон, но, как выяснилось, они ошиблись. Один молодой репортер возбужденно выпалил, что им теперь хватит работы на несколько недель. «На месяцы, молодой невежда», — поправил его патриарх профессии, и они оба удовлетворенно потирали руки.


— Пусть Надин Дальма не выиграет дело, но она отомстит тем, что вываляет имя Тедди в грязи, — сказал Дарси.

— Она может нарыть все что угодно о моей матери, даже если это не имеет никакого отношения к делу, так? — резко спросила Фов.

— Боюсь, что именно так. Как раз этого она и добивается. Зачем ей было предавать гласности завещание? Если бы она не опротестовала завещание, никто бы даже не узнал, как на самом деле к ней относился Мистраль.

Сжав кулаки, Фов металась по гостиной Маги. Она ссутулилась, согнулась, но не могла остановиться ни на секунду. Ее охватила такая ярость, о существовании которой она даже не подозревала. Это напоминало приливную волну, неожиданно возникшую в спокойном океане, вздымавшуюся над маленьким суденышком на пятьдесят футов вверх. Все, что Фов довелось испытать в жизни, не шло ни в какое сравнение со случившимся. Надин покушалась на память ее матери. Она бы убила свою сводную сестру, если бы могла. Фов осознала это и даже не ужаснулась.

— Я отправлюсь в Авиньон завтра же. Я этого не допущу. Мою мать никто не назовет шлюхой! Мне плевать на картины Мистраля, но Надин этого не сделает. Я этого не позволю.

— Фов… — начала было Маги и замолчала. Потом заговорила снова:

— Все это случилось еще до твоего рождения…

— Я иду собирать вещи, — объявила Фов, не обращая на нее внимания.

— Неужели ты никому не можешь позвонить? — взмолилась Маги. — Кто-то из твоих прежних знакомых мог бы тебе помочь. Неужели тебе никто не приходит на ум?

— Да, — медленно ответила Фов, останавливаясь на пороге. — Такой человек есть. Как я могла забыть о нем?


Эрик Авигдор встретил ее в аэропорту Марселя. Он сдержанно выразил свои соболезнования Фов, и эта встреча напомнила их расставание во Флоренции полгода назад.

— Папа был рад, что ты ему позвонила, — признался он, когда машина мчалась в Авиньон.

— Полагаю, он удивился. Боюсь, на континенте была уже почти полночь. Я не подумала о разнице во времени.

— Папа никогда не ложится рано.

— Именно это месье Авигдор мне и сказал, но я решила, что это простая вежливость.

— Папа забыл о вежливости, как только вышел на пенсию.

— Так он нашел для меня адвоката? — с тревогой поинтересовалась Фов.

— Самого лучшего в Авиньоне. Он ждет тебя в доме моих родителей. Его зовут мэтр Жан Перрен. Они с папой вместе сражались в Сопротивлении.

— Твой отец был так добр ко мне.

— Ты ему очень нравишься. — Эрик в первый раз улыбнулся, и губы Фов тоже чуть дрогнули в улыбке.

Они снова замолчали, но эта тишина была уже не такой суровой и напряженной, какая царила между ними, пока они ждали чемодан Фов в аэропорту. Она была измучена, но день в Провансе в начале октября, оливковые деревья и высокие стройные кипарисы снова оказали на нее свое волшебное действие, и в крови Фов забурлило знакомое чисто плотское удовольствие от возвращения назад.

Впервые с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать, Фов позволила себе вспомнить, как она любила эти места раньше. Эрик свернул со скоростной автострады, и через полчаса они остановились у дома Авигдоров в Вильнев-лез-Авиньон.

При виде адвоката Фов испытала разочарование и тревогу. Жану Перрену явно еще не исполнилось и сорока. Хрупкий, невысокого роста, он походил на мальчишку. Но, приглядевшись, она наткнулась на суровый взгляд его серых глаз, заставивший ее выпрямиться. Жан Перрен принадлежал к тем, кто видит все сразу и заставляет себя слушать.

Адриан Авигдор встретил Фов в домашнем пуловере и слаксах, а мэтр Перрен облачился в строгий синий костюм с красной розеткой ордена Почетного легиона в петлице. Но он все равно был похож на уличного мальчишку, одевшегося по торжественному случаю во все самое лучшее.

Бет Авигдор так тепло обняла Фов, словно та была ее любимой племянницей.

— Вы, должно быть, очень устали, моя дорогая Фов. Комната для гостей ждет вас. Не хотите ли прилечь на часок перед обедом?

— Нет, благодарю вас, мадам Авигдор. Я хотела бы немедленно переговорить с мэтром Перреном.

Фов и адвокат вышли на просторную террасу. Город расстилался внизу, вдалеке синела Рона, на дальнем ее берегу высились силуэты дворцов Авиньона, чьи шпили и башни напоминали гигантский корабль, плывущий по своенравной реке.

— Эрик говорил мне, что вы участвовали в Сопротивлении вместе с месье Авигдором, — заговорила Фов, когда они сели. Ее по-прежнему беспокоила очевидная молодость адвоката.

— Видите ли, я всегда терпеть не мог школу. Куда веселее было носиться по дорогам Прованса и играть в казаков-разбойников. Когда война закончилась, мне было тринадцать лет. Увы, меня успели снова загнать за парту, но я все-таки сумел стать вполне респектабельным гражданином, как вы можете заметить.

— Сколько же вам было лет, когда вы сбежали из школы?

— Десять. — Мэтр Перрен пожал плечами и улыбнулся. — Но ростом я был точно такой же, как сейчас. — Он улыбнулся снова, и Фов увидела перед собой того мальчишку-патриота, каким он был, и все недоверие к нему исчезло.

— Мэтр Перрен, вы можете мне помочь?

— Именно об этом я думал все время после звонка Адриана. На самом деле, мадемуазель, я работал с утра до вечера и должен вам сказать, что провел интереснейший день в моей жизни.

— Вы уже приступили к работе? Но мы даже не поговорили с вами.

— Суть вопроса сводится к наличию свидетелей, верно? Их я и искал. И с удовольствием сообщаю вам, что одного нашел.

— Одного свидетеля? — протестующе воскликнула Фов. — Чем он поможет, если выдвинуто обвинение в непристойном поведении? Когда моя мать встретила моего отца, ей было двадцать четыре года. Разумеется, до этой встречи она жила своей жизнью, ее никто бы не назвал монахиней… И теперь ее память оказалась в руках моей сводной сестры, которая с удовольствием вываляет ее имя в грязи.

Уверенность Фов в способностях Жана Перрена исчезла так же быстро, как и появилась. Как мог этот человек, снова показавшийся ей наивным и неопытным, не подумать о том, какие факты из биографии Тедди Люнель, разбившей сердца сотен мужчин, могут всплыть во время судебного разбирательства? Мелвин сказал ей: «Энное количество любовников», но он всегда был с нею очень тактичен.

Сколько имен вспомнят на суде? Кто из этих мужчин не захочет похвастаться своими отношениями с самой красивой женщиной в мире?

— Мадемуазель, простите меня, но какое отношение к делу имеет возраст вашей матери?

— Непосредственное, как мне это представляется, — рассеянно отозвалась Фов. Перрен по-прежнему ее не понимал.

— Вы не говорили с французскими адвокатами или нотариусами?

— Моя бабушка беседовала с французским консулом в Нью-Йорке, и я получила визу на следующий же день.

— А, дипломат… Что он может знать?! Дело в том, мадемуазель, что французский закон в этом вопросе невозможно трактовать двояко, он четок и ясен и не допускает никаких сомнений или злонамеренных спекуляций. Обвинение в непристойном поведений может распространяться только на тот период времени, когда ваши родители жили вместе и когда можно усомниться в том, кто именно является вашим отцом. Насколько мне удалось выяснить, ваши родители не расставались с момента их первой встречи до того дня, когда погибла ваша мать. В этом нет никаких сомнений.

Он отвернулся и не стал смотреть в лицо Фов. Просто неприлично видеть, когда у человека падает с души такой груз. Когда Жан Перрен услышал, что молодая женщина начала всхлипывать, он встал и ушел в дом.

— Что случилось? — спросила Бет Авигдор. — Мне пойти к ней?

— Не стоит, ей лучше немного побыть одной, — посоветовал мэтр Перрен.

Эрик не обратил на его слова внимания и вылетел на террасу, где, сжавшись в комочек в кресле, отчаянно плакала Фов. Рыдания сотрясали ее тело, и Эрик по-настоящему испугался. Он крепко обнял ее, шептал на ухо какие-то нежные глупости, баюкал, словно ребенка, пока у нее не кончились слезы. Наконец Фов подняла к нему распухшее, залитое слезами лицо и прошептала:

— Платок.

Эрик порылся в карманах, но ничего не нашел.

— Вытрись рукавом моей рубашки, — предложил он.

— Я не могу, — простонала Фов, — это же совершенно ужасно.

— Да брось ты, — рассмеялся Эрик и расстегнул манжету. — Представь, что это платок, и все будет в порядке!


Через полчаса умытая и причесанная Фов сидела в гостиной с семьей Авигдор, а мэтр Перрен рассказывал, как он провел день. Причем ему настолько хорошо удавалось сдерживать собственную гордость, что лишь Адриан догадывался, как он себя чувствует на самом деле. Глаза Жана сверкали точно так же, думал Авигдор-старший, когда он возвращался из своих вылазок во время войны. Он застенчиво-гордо выглядел и тогда, когда в одиночку пустил под откос немецкий состав с оружием.

— Для начала, — говорил Перрен, — я задал себе вопрос, как могли жить люди, выпавшие, так сказать, из своего привычного окружения. Ведь никто не живет одной только любовью. — Он оглядел собравшихся. — И ответ напрашивался сам собой. Они едят.

— Они пьют вино, — поправил его Адриан Авигдор.

— И то и другое, старина. А где они едят? В ресторане. Во всяком случае, время от времени. Двое любящих не продержатся на домашней еде целый год, какими бы сильными ни были их чувства. А где в Авиньоне мог обедать или ужинать величайший художник Франции? — Он снова замолчал для пущего эффекта, но на этот раз ему ответила Фов:

— В «Иели»!

— Откуда вы знаете, мадемуазель?

— Мой отец обычно водил меня туда, когда хотел отметить какое-нибудь очень важное событие, — объяснила она и тут же осеклась, удивленная собственной реакцией. Фов густо покраснела. Она так давно не произносила слов «мой отец», что не могла поверить, что они так легко сорвались с ее языка.

— Разумеется, в «Иели», единственном ресторане с двумя звездочками в Авиньоне. Об этом нетрудно догадаться. Поэтому сегодня утром я отправился именно туда и поговорил с месье Иели. В 1953 году он обучался мастерству в кухне собственного отца, но частенько заглядывал в зал, чтобы полюбоваться вашей матерью. Он очень хорошо ее помнил. Я попросил месье Иели открыть их «Золотую книгу», так как я знал наверняка, что они попросили месье Мистраля в ней расписаться. В самом деле, на одной из страниц я обнаружил его подпись. Там был еще очаровательный шарж на папашу Иели. А внизу страницы расписалась и ваша мать.

— Но… это ничего не доказывает, — выпалила Фов.

— Разумеется, нет. Дело в том, что семья Иели рассылала своим лучшим клиентам открытки к Рождеству, и у них сохранились адреса. Поискав немного, я выяснил, где ваши родители жили в Авиньоне. Туда я и отправился, даже не перекусив. Вас, Авигдор, я наверняка удивил этим. Дом по-прежнему стоит, и даже консьержка все та же. Думаю, что мадам Бетт будет на своем посту и в 2000 году. Она мне очень помогла…

— Консьержка? — перебила его Фов.

— Нет, мадемуазель, не смотрите на меня так. Ваш свидетель не консьержка, хотя и она может дать показания, если нам еще понадобятся свидетели. Мадам Бетт сообщила мне, что ваши родители подружились с доктором и его женой, которые жили на первом этаже. Меньше чем через два часа я уже был у доктора дома. Он рассказал мне, что они познакомились с месье Мистралем и его рыжеволосой женой в тот самый день, когда те въехали. Эти соседи помогали вносить кое-какую мебель, которую купил ваш отец. Время от времени обе пары встречались за бутылочкой вина, вместе ужинали в ресторане. Доктору и его жене очень нравилась ваша мать. После ее смерти они ни разу не встречались с вашим отцом, но они поняли, почему он исчез из их жизни. Они рассказали мне о том, насколько преданы друг другу были ваши родители. Доктор, профессор Даниэль…

— Я знаю профессора Даниэля! — воскликнула Бет.

— Конечно, Бет. Профессор один из самых образованных людей в Авиньоне, он преподает в университете Экса, мадемуазель Люнель, — объяснил Жан Перрен, торопясь закончить свой рассказ. — Профессор Даниэль был страшно возмущен несправедливыми обвинениями в адрес вашей матери… Я бы даже сказал, что он принял это очень близко к сердцу. Разумеется, он и его жена готовы дать показания и подтвердить, что ваша мать не имела дела ни с одним мужчиной, кроме вашего отца, пока жила в Авиньоне. Мы выбьем у ваших оппонентов почву из-под ног еще до начала суда. Не может быть даже речи о том, чтобы адвокаты мадам Дальма причинили вам какое-нибудь беспокойство. — Жан Перрен скромно, но торжествующе улыбнулся.

— Но почему профессор принял все так близко к сердцу? — спросила Фов. — Неужели причина только в его дружбе с моими родителями?

— Именно он, мадемуазель, принимал роды у вашей матери.

Загрузка...