Собачьи дни

Глава 2

Курьезный феномен: принято считать, что мужчинам принадлежит роль лидеров, а женщины ведомы, но адвокаты, консультанты по вопросам брака и все их племя подтвердят, что в большинстве случаев именно женщины до последнего сохраняют семью и именно женщины в конце концов предпринимают необходимые с точки зрения закона действия для расторжения брака.

Мужчина довольствуется ролью зрителя, когда жена, падая в объятия вечера и нарядившись почти исключительно в запах дорогого французского парфюма, объясняет, что идет на урок гончарного ремесла, и просит ложиться спать, не дожидаясь ее. Мужчина может обнаружить себя в отдельной спальне, узнать, что глажку его белья давно не считают частью домашних хлопот, а при выборе телепрограммы на вечер его вкусы и подавно не принимают в расчет. Осознав, что жена не разговаривает с ним уже пять лет, мужчина ничего не станет предпринимать, разве что про себя, в приватном ментальном пространстве уныло помечтает о восстановлении прежнего статус-кво, надеясь, однако, что это произойдет как-нибудь само собой, — оптимизм, сложившийся в результате многовекового мужского господства. Но женщина, обнаружив в «бардачке» мужнина автомобиля кружевные трусики, которые, насколько помнится, ей не принадлежат, женщина, которая двадцать лет пытается объяснить, что полуминутная прелюдия не эквивалент оргазма, женщина, которая вдруг понимает, что, кроме «передай-ка мармелад», они с супругом уже десяток лет ни о чем не разговаривали, начинает действовать.

Именно этим я в конце концов и занялась, преодолев, как я уже сказала, самый сильный страх, превращающий в трусов любых разводящихся родителей, — страх перед тем, как отреагирует ребенок.

Я видела, что Рейчел не осознает реальной ситуации. Одно дело, когда тебе сказали, что папа с мамой решили пожить отдельно, и совсем другое — испытать это на практике, а мы с Гордоном вели себя как тюфяки, не желая особенно гнать волну, пока живем под одной крышей. Вследствие трусости или желания оградить дочь? Я не знаю.

Когда решение было принято, а Гордон поставлен в известность, что решение принято, мы прожили еще четыре месяца без видимых — для Рейчел — перемен, продолжая даже спать в одной постели. В свободную комнату Гордон не перешел, я тоже воздержалась. До этого мы три года дрыхли рядом, целомудренно и асексуально, к чему же притворяться, что двуспальная кровать, в которой мы потеем и храпим целыми ночами, является неким символом? Это все равно что сидеть рядом на диване. Тем, кто делит ложе в любовно-эротическом смысле этого выражения, трудно поверить, но так у нас было. Это продолжалось, пока я не поняла, что дочь не постигает настоящего смысла слов «жить раздельно», ибо раздельно мы не живем. Развод для Рейчел оставался чистой абстракцией. После первой эмоциональной вспышки и декларации моей независимости все шло как прежде, и из попыток серьезного разговора ничего хорошего не выходило. Несколько недель спустя дочь спросила перед сном: «Мамочка, я унаследовала все папины недостатки, да?» — и я спохватилась, что чересчур рьяно изливаю давно копившиеся обиды. Когда Рейчел оставляла комнату в беспорядке (в настоящем бардаке — почти на золотую медаль), я раздраженно язвила, что она — копия неряхи-отца. Если дочь увиливала от фортепианных экзерсисов, предпочитая смотреть телевизор или рисовать каракули в альбоме, я называла ее бездельницей, не упуская случая подчеркнуть сходство дочкиной натуры с моральной неустойчивостью Гордона. Если Рейчел съедала последнее пирожное, яблоко или банан, не поинтересовавшись, не хочет ли кто, я говорила, что эгоизм у нее папашин, и так далее. Но скоро я поняла, что это не метод, и стала сдерживать эмоции. В конце концов, он ее папа, она его любит, а Гордон любит ее. Что есть мой гнев в сравнении с потребностью дочери в любви? Таким образом, мне было отказано даже в нелояльности к мужу, и жизнь текла практически по-прежнему.

Поиски дома тоже оставались голубой мечтой: сначала Гордон решил найти новую квартиру для себя. Нам с Рейчел не было смысла затеваться: муж тянул время, забраковывая все, что ему предлагали. Единственным изменением в отношениях стал мой отказ выслушивать его мнение. Гордон счел это чудовищным, ибо все одиннадцать лет семейной жизни бытовые трудности улаживала я. Словно обиженный ребенок, вернувшись после осмотра квартиры там, прелестных апартаментов сям, трехэтажной развалюхи где-то еще, Гордон с укором смотрел на меня, падал в кресло с прискорбно-заброшенным видом, удрученно качал головой и заявлял: «Я не смогу жить в таком месте».

Продолжая мыть посуду, читать книгу или гладить (естественно, я гладила белье и Гордону — отказ казался мне глупой конфронтацией), я с деланным безразличием отзывалась: «Да? Ну ладно», хотя нервные окончания хором вопили, что он должен, обязан поторопиться, потому что я отчаянно, отчаянно, отчаянно хочу найти новое пристанище для себя.

В целом я выиграла битву с его демонстративно-слезливыми поисками жилья; Гордон становился все более подавленным и злым, а я — все спокойнее: постепенно безучастность сменилась полным безразличием. Но чашу терпения переполнил случай, когда однажды вечером Гордон пришел домой и восхищенно описал просторную квартиру с необъятными комнатами и прелестным садиком, идеально расположенную и по сходной цене. Инстинкт подсказывал, что муж водит меня за нос и, несмотря на прекрасные качества квартиры, покупать ее не собирается. Закончив панегирик, Гордон торчал в дверях, глядя на меня с хитрым интересом, как кот на потенциальную добычу.

— Расчудесно, — сказала я, неосмотрительно позволив раздражению прорваться в голосе, и продолжила красить ногти на ногах, пытаясь вести кисточкой ровно, что давалось с трудом. Я ждала.

Гордон ввинчивал каблук в ковер и, образно говоря, взвинчивался сам.

— Ну? — не выдержал он. — Будешь спрашивать о квартире?

— М-м, — согласилась я, думая, каким козлом надо быть, чтобы подвергать меня этой процедуре, и спросила первое пришедшее на ум: — Обои красивые?

— Типично мещанский вопрос моей типичной мещанки-жены.

«Ну, это ненадолго», — пришло мне в голову.

— Ладно, — улыбнулась я. — Ты ее покупаешь?

— Нет, — ответил он.

— Ну тогда зачем спрашивать. — Я начала красить ногти на левой ноге.

Гордон грозно засопел. Пословица не лжет: рыжий-красный — человек опасный. Несмотря на абсолютный контроль во время пения, тяжелое дыхание рассерженного Гордона разносится по всему дому.

— Разве тебе не интересно, почему я не куплю эту квартиру?

Я собрала все самообладание. К счастью, когда Гордон начинает беситься, это совсем легко: я контрасуггестивна, не поддаюсь внушению, напротив, успокаиваюсь. Наверное, это действительно выводит из себя.

— Нет, — откликнулась я. — В этом нет смысла, раз ты не собираешься там жить. В любом случае мне нет до этого дела…

— Боже, какая ты эгоистка! — возопил муж.

— Хорошо, — ровным голосом сказала я. — Почему ты не купишь квартиру?

Гордон взглянул на меня: хитрость была подсвечена триумфом:

— Потому что она слишком хороша!

Конечно, должен же быть какой-нибудь глупый повод.

— О, — понимающе отозвалась я, накладывая последние штрихи на ногти десяти «маленьких поросят». — Вот, значит, как.

Я радовалась, что Рейчел спит. Противно думать, какую басню Гордон скормит дочери на этот раз. Я знала основной аргумент: людям искусства необходима Angst[2]. Перевожу для непосвященных: певцу позарез нужно кого-то винить в том, что он не всегда добивается совершенства, к которому стремится. Гордон просто не вынесет, если, увидев его новую квартиру, гости скажут: «Да, вот это повезло так повезло!» — или еще хуже: начнут завидовать. О нет, его новое пристанище, где бы оно ни отыскалось, должно иметь недостатки. Но будем смотреть на вещи шире: из бестолкового мазохизма рождается великий голос. Если бы в придачу к тембру и диапазону Гордон был высоким атлетическим брюнетом, стать бы ему одним из лучших певцов в мире, однако муж напоминает скорее жилистого Роб Роя, нежели необъятного Паваротти, — отсюда потребность в Angst. Даже если бы его шевелюра почернела и цвет лица стал оливковым, Гордон никогда не спел бы Фигаро или дона Джованни: его удел — вторые роли, которые он исполняет великолепно. Родись он валлийцем, а не шотландцем, жизнь могла бы пойти по-иному, но обстоятельства сложились так, а не иначе, и Гордон появился на свет, как говорится, в килте.

Об этом и шла речь в процитированном маленьком диалоге: Гордон отверг прекрасную квартиру по причине ее безупречности. Не поднимая головы, я занималась педикюром, а желудок сжимался, скручивался, свивался в жгут. Догадайся муж об истинной глубине моего отчаяния, продолжал бы поиски в том же темпе несколько лет. Основным козырем в этой игре было умение держать лицо, и единственным проявлением бешенства и разочарования стало то, что вечером я нечаянно посыпала печеное яблоко солью вместо сахара. Утешение слабое, но неплохое: приятно было увидеть выражение лица Гордона, попробовавшего десерт.

— Боже мой! — сказал он, выплюнув (довольно аккуратно, учитывая обстоятельства) коричневую кашицу в тарелку. — Теперь она решила меня отравить!

На секунду — лишь на миг! — искушение и в самом деле стало сильным.

Рейчел тоже не находила себе места от нетерпения. Не понимая истинного смысла разъезда, она по-детски радовалась перспективе переезда на новое место, мечтая о большом саде, просторной комнате для себя (несмотря на внушительные размеры нашего дома, детская очень мала — две лучшие комнаты на втором этаже Гордон занял для своих музыкальных занятий) и прелестной кухне, где мы с ней сможем вместе готовить. С той же аморальностью, которую она проявила при выборе собаки, без малейших угрызений совести Рейчел активно подключилась к поискам и начала помогать выбирать квартиру. Пересилив себя, я вынуждена была постоянно повторять дочери: мы должны подождать, пока папочка найдет жилье, которое его устроит. Гордон был уязвлен до глубины души, когда Рейчел взяла за обычай приносить нам в спальню утреннюю почту — целые груды коричневых конвертов с предложениями риэлтеров, распечатывать письма и читать вслух, комментируя за или против сообразно своему вкусу. Гордон, убежденный, что это мой хитрый секретный план — подговорить Рейчел бесцеремонно педалировать процесс, всячески цеплялся за образ «бедного, несчастного отца». Однако для дерзкой девчонки папашины стенания оказались пустым звуком.

— Да, да, — кивала она, просматривая страницы многочисленных писем, — но мы найдем что-нибудь хорошее, чтобы я могла приходить и гостить у тебя в… — и она читала вслух: — «большой гостиной с застекленными французскими дверями, выходящими в зеленое патио». О, папочка, разве это не прелестно?

И Гордон, разрываясь между желанием оставаться хорошим отцом (которым он, в сущности, был) и намерением хорошенько нас помучить, фыркая, с неохотой проявлял интерес к тому, что зачитывала дочь.

Гордон действительно не хотел разъезда. Как большинство мужчин, его не удовлетворяло существование в абсурдной лжи внешне благополучной семьи. Это можно понять. В тот момент и я не смогла бы объяснить, почему не в состоянии продолжать жить по-прежнему. У меня не было другого мужчины, о чьих объятиях я мечтала и к кому готова была бежать, радостно сбросив цепи брачной дисгармонии. Я оставляла выпестованную обеспеченную стабильность (слегка подпорченную упорным стремлением Гордона тратить как можно меньше) ради тощих пастбищ новой жизни, терра инкогнита самообеспечения, неизвестности, полной ответственности за себя и ребенка. Не важно, насколько сильно Гордон любит Рейчел: как многие разведенные мужчины, он быстро привыкнет к легкой, ничем не обремененной жизни, и дочь станет ему обузой.

Из-за известной слабости Гордона придумывать финансовые трудности я не хотела раскачивать лодку сильнее, чем необходимо, и согласилась на алименты только для Рейчел, хотя адвокат, приятный мужчина со здраво сбалансированными понятиями о законности и справедливости, всячески настаивал, что я имею право и должна требовать содержания и для себя. Мы сидели в его скромном белоснежном офисе, носившем ненавязчивый отпечаток индивидуальности — фотография красивой девушки в момент вручения диплома, молодая семья с близнецами, карикатура, изображающая изнуренного тяжким трудом судью, акварельный пейзаж с озером, — чтобы клиентам было куда уставиться, пока они вываливают адвокату интимные подробности краха семейной жизни, — и мистер Поунелл довольно долго добивался конкретного ответа, почему я хочу развода.

— Муж бьет вас?

— Изредка… Практически нет. Сильно — ни разу.

— Неразборчив в связях?

— Ничего подобного, насколько мне известно.

— Дает вам мало денег?

— Терпимо.

— Гордон правильно ведет себя с дочерью?

— Абсолютно правильно. Доброжелательно и разумно.

— Хороший отец?

— Да, хороший отец.

Я видела, что адвокат озадачен. Какие же у меня основания? Почему я хочу забрать дочь из счастливого, надежного родительского дома? Почему я сама бегу из крепкой счастливой семьи?

— Потому что я не могу жить с ним под одной крышей.

Чуть приподняв ладони от стола, адвокат испустил краткий покорный вздох, красноречиво свидетельствовавший, что ответственность ложится на мои плечи.

— Понимаете, — начала я, — если так будет продолжаться, я сойду с ума, вот и все, что я могу сказать. Страдает качество моей жизни. Кроме того… Хотя какие уж тут «кроме»… — Я взглянула на фотографию счастливой девушки, только что получившей диплом, и мои глаза наполнились слезами.

Мистер Поунелл кашлянул. Кашель означал, что адвокат понял суть проблемы.

— Хорошо, — очень мягко сказал он и начал делать пометки.

Когда мы дошли до вопроса материального обеспечения, я застыла, представив лицо Гордона. Я отлично знала, что потребуется вся сила убеждения, чтобы уговорить его расстаться с деньгами ради дочери. Но помогать мне?..

— Нет-нет, — вырвалось у меня, — только Рейчел.

— Миссис Мюррей, — начал адвокат, — более десяти лет брака дают вам определенные права. Одиннадцать лет в роли мужниной записной книжки, домработницы, неработающей матери имеют свою цену. Потеря карьеры, отсутствие пенсии, не очень реальные перспективы найти высокооплачиваемую работу, пока ваша дочь еще так юна, — у вас есть право на содержание, о чем вы, несомненно, знаете.

«Скажи это Гордону», — удрученно подумала я.

— Нет, нет, — со смиренной покорностью ответила я, — только для Рейчел. Я найду работу на неполный день.

— Где? — с вежливым интересом спросил адвокат.

— Телефонисткой или продавщицей… — наобум предположила я.

Кроме этого, я мало на что могла рассчитывать. Брак и материнство рано поставили точку в моей карьере. Рейчел появилась, когда я только-только стала студенткой. После школы я десять лет пробовала себя в различных сферах — барменша, маркетолог, машинистка в агентстве недвижимости — и ни на чем не могла остановиться, а потом встретила Гордона. Мы познакомились в китайском ресторанчике — да, дорогой читатель, заведение могло быть более приличным, — где компания молодых женщин из маркетингового агентства решила подзакусить после тяжких дневных трудов: уличного опроса «сохоитов»[3] о вкусах и предпочтениях среди чистящих средств для туалета. Я заказала краба с имбирным соусом и, раскалывая здоровенную клешню щипцами для орехов, умудрилась со снайперской точностью выстрелить ею прямо в пах рыжеволосому молодому человеку за соседним столиком. Оторвавшись от книги, тот недоверчиво посмотрел на потолок, а затем — недоверие сменилось гневом — опустил взгляд на брюки, перемазанные имбирем и маслом. Одна из женщин нашей компании, темнокожая великанша Ванда родом с Мартиники (мы до сих пор дружим), у которой шуточки традиционно не поднимались выше пояса, комически завопила:

— Ты запустила в парня коготки, Пэтси!

И мне, надеявшейся на чудо британского хладнокровия со стороны рыжеволосого, которому полагалось не заметить крабовую клешню у себя в паху, ничего не оставалось, как дотянуться через проход между столиками до оскорбительного предмета в очень интимном месте. Я уже открыла рот для извинений, когда не знавшая удержу Ванда загремела на весь ресторан:

— Осторожнее, а то чужое прихватишь!

Наши глаза встретились — его голубые и стальные, мои голубые и умоляющие; его взгляд смягчился, мои ресницы затрепетали (в то время я еще умела это делать), и я пролепетала:

— Пришлите мне счет за химчистку.

Будучи Гордоном, он так и сделал, приписав внизу квитанции, что хочет со мной встретиться. Я пригласила нового знакомца к себе домой на спагетти болонезе; Гордон явился с бутылкой красного вина и в заранее надетом пластиковом фартуке, что я сочла верхом остроумия. Так все и началось. Мы встречались два года. Карьера Гордона стремительно развивалась, моя же, напротив, устраивала меня все меньше и меньше. Мне было двадцать семь, и на музыкальных вечерах, которые мы с Гордоном то и дело посещали, я всякий раз ощущала смущение и досаду при вопросе о профессии, когда люди словно обрастали ледяной коркой, услышав, что я подвизаюсь в качестве помощницы риэлтера в Патни. Поэтому, увидев объявление в «Гардиан» о наборе на учебные курсы людей среднего возраста, я подала заявление.

Пожалуй, то было самое счастливое время моей жизни: история искусств оказалась кладезем открытий — как академических, так и себя самой. Первый год я впитывала науки, словно промокательная бумага, и начала, признаюсь, немного тяготиться отношениями с Гордоном. Наш роман дышал на ладан, как вправе заметить читатель, не показавшись излишне саркастическим. Моя академическая звезда вроде бы определилась — впереди даже замаячил диплом, у Гордона дела тоже шли хорошо, и во время летних каникул он предложил вместе поехать в Кельн, где подвернулась работа. Организаторы почему-то решили, что певец женат, и оплатили два билета и двухместный номер в отеле. Гордон, в силу природной бережливости, счел непростительным грехом не воспользоваться столь выгодной оказией.

Люди творческих профессий работают очень напряженно. Отдав аудитории все силы, после концерта или спектакля они не могут уехать домой или в отель и мирно улечься в постель с Фредериком Форсайтом[4] в руке: им необходимо выплеснуть полученную энергию. Гордон, которому оплачивали все расходы, расслаблялся с помощью немецкого пива и секса; я, упиваясь сладким ничегонеделанием, охотно присоединялась к оргии. Налакавшись пива, каждую ночь мы жадно набрасывались друг на друга, а на следующий день дрыхли до обеда. Через неделю мы приползли в Лондон чуть живые, и я ничуть не удивилась тому, что следующие несколько недель паршиво себя чувствовала.

Но оказалось, виной тому была Рейчел.

Помню, как я позвонила Гордону золотым сентябрьским утром — мы почти не виделись шесть или семь недель после возвращения — и назначила встречу в пабе у реки. Сидя на веранде и глядя вниз на сверкающую воду, я знала, что независимо от исхода нашего свидания уже не вернусь в колледж, ибо ношу в утробе дитя. Помимо этого, я как-то не задумывалась о будущем, желая, чтобы решение принял кто-то другой. Пресловутые эмбриональные гормоны уже бушевали внутри, превращая меня в счастливую клушу, готовую передать эстафетную палочку жизни в надежные руки.

— Ты уверена, что ребенок мой? — только и спросил Гордон.

Я не удивилась вопросу, но все же почувствовала себя оскорбленной.

— Сразу, как родится, заговорит на чистом немецком и проявит хорошо развитый вкус к «Кёнигслагер Брауэрай», — съязвила я. — Конечно, это твой ребенок.

— В таком случае нам надо пожениться, — заявил Гордон.

Так мы и сделали.

Как большинство людей, которые не являются и никогда не станут артистами, я восхищалась, вернее, преклонялась перед талантом мужа и многие годы провела в рабском служении этому таланту. Гордона я не виню — сама выбрала такой стиль поведения: не ложилась спать, дожидаясь мужа с горячим ужином, смотрела, как в час ночи он спокойно усаживался в кресло смотреть видео, и шла в постель, говоря себе: «Ладно, ладно, по вечерам он ведет трудную битву с искусством, трогает аудиторию до слез. А что делаю я? Какие козыри я могу выложить на стол жизни? Уборку, глажку, походы по магазинам, заботу о ребенке?» Вслух я утверждала, что это не менее важно, чем оперное пение, но то было лицемерие: в душе я искренне считала себя ничтожеством, пустым местом, недостойной целовать край мужниной одежды. Все бы ничего, но вскоре после рождения Рейчел Гордон тоже проникся этим убеждением и начал соответственно себя вести. В результате я стала думать не только о том, что недостойна целовать его подол, но и что не горю желанием целовать его самого.