Соль под кожей. Том первый

Глава пятнадцатая: Данте

Глава пятнадцатая: Данте

Прошлое

Я приезжаю в спортзал ближе к вечеру, за полчаса до закрытия. Даю девочке на ресепшене пакетик с крафтовыми конфетами из шоколадницы и она, покраснев от смущения, разрешает мне одним глазом взглянуть на мониторы камер слежения, расставленные в трех частях зала.

Валерия занимается с Хмельницким — тренером, который в свое время гоня и натаскивал меня, ставил технику и помогал определиться с тем, какую форму я хочу и что для этого нужно. В прошлом — профессиональный выступающий бодибилдер, с призовыми местами в том числе и на международных выступлениях, а сейчас — просто здоровый пятидесятитрехлетний мужик, который слегка подрасслабился и отрастил небольшой живот. Принципиально не занимается тренерской деятельностью, так что мне пришлось использовать все мое красноречие, чтобы уговорить его взять Валерию. Ну и слегка сыграл на честолюбии — показал Хмельницкому пару ее фоток с намеком, что сделать конфетку из ВОТ ЭТОГО, наверное, сможет только профи.

На видео с камер, которое идет в прямой трансляции, Хмель как раз загоняет Валерию в тренажер для жима ногами, на котором висят четыре пятнадцатикилограммовых блина. Ощутимый вес даже для девочек с приличным стажем тренировок, а Валерия занимается всего пять недель. С любопытством наблюдаю за тем, как она спокойно, без намека на сопротивление, ставит ноги на платформу, убирает ручки и под счет Хмельницкого начинает выжимать вес. Двадцать раз. Потом встает и делает пробежку по опустевшему залу, пока тренер навешивает на платформу еще одну пятнашку. И Валерия так же молча, с упорством носорога, делает еще один подход. Спустя еще два, на платформе висит уже сто кило. Я принципиально бесчувственная скотина, но в ту минуту, когда она, краснее и скаля зубы, выживает явно непосильный вес, что-то внутри ёкает и хочется сказать Хмелю пару ласковых. Но Валерия справляется и он, после отеческого похлопывания по плечу, отправляет ее на кардио.

— Ну как она? — спрашиваю я, расхаживая около той зоны зала, где еще не начались резиновые коврики, и которая официально считается холлом.

Хмельницкий пожимает мне руку, смотрит на Валерию, которая потихоньку бегает на дорожке. Ровно в том темпе, чтобы не свалиться с ног после изнуряющей тренировки, но выжать из своего тела максимум.

— Молодец девка, — немногословен он.

Хмельницкий крайне скуп на похвалу. За год нашего спортивного сотрудничества, максимум, что я от него слышал — «смотри-ка, не сдох». Дословно. Я в принципе не думал, что в его лексиконе есть более основательная похвала.

— Это не слишком круто? — позволяю себе вставить пять копеек, кивком указывая на пока еще не разобранный тренажер.

— Ты поучи меня щи варить, — ворчит Хмельницкий. — Первый раз вижу девчонку, которая не ноет. Вообще. Первый раз выжал ее как лимон. Думал, будет с крепатурой неделю валяться, а она пришла и снова отпахала в ноль. Будет из нее толк. — Он окидывает меня взглядом, кривит губы. — Не как ты, слава богу.

Для Хмеля все мужики, у кого нет ярко выраженной горы мяса — дрищи. Я привык, хотя первое время, пока он гонял меня как школьника, еще что-то пытался ему доказать.

— Обидишь ее, — он сует кулак мне под нос, — сделаю из тебя отбивную.

Я жду Валерию в машине около зала. Она садится рядом, нахохлившаяся и завернутая в шарф до самых глаз, больше похожая на недовольную сову, чем на человека. Всю дорогу молчит, ни разу не тянется к телефону, не просит сменить музыку. В стейк-хаусе даже не притрагивается к меню.

— Ты худеешь, но это не значит, что тебе нужно голодать, — отпускаю легкую иронию, чтобы немного ее взбодрить.

— Я буду стейк форели на гриле, — машинально говорит она. — И любой салат, заправленный лимонным соком.

Видно, что Хмельницкий уже вколотил в нее в том числе и пищевые правила. Возможно, мне только кажется, но ее щеки стали заметно меньше. Не уверен, правда, что стоит озвучивать свои наблюдения.

Я понимаю, что что-то не так, когда Валерия, даже спустя полчаса, так и не прикасается к еде. Даже для вида не пытается поковырять сочный аппетитный стейк. Та сильно переживает, что не может следить за своим бывшим? Если это такой способ заявить протест, то она добьется только противоположного, потому что именно в этом вопросе я буду непоколебим.

— Если ты решила умереть голодной смертью из-за отсутствия доступа к телу Наратова, то это самая большая глупость из всех, которые ты можешь сделать.

— Причем тут Сергей? — Она поднимает на меня потерянный взгляд.

А ведь я не видел ее глаз уже очень давно. В последние недели львиная доля нашего общения приходится на телефонные разговоры. Еще реже мы пересекаемся в офисе, потому что находимся на разных этажах. Да и, чего греха таить, наш с Алиной воскресший из пепла роман, отнимает все мое время и внимание.

Как раз сейчас приходит сообщение от нее: спрашивает, где я и когда мы увидимся, потому что ее посиделки с подружками отменились. Я напоминаю, что сегодня у меня были планы и предлагаю прислать ужин из ее любимого японского ресторана. Ровно через три секунды она снова спрашивает, где я.

— Ты можешь ехать. — Голос Валерии заставляет меня отложить телефон. — Наверное, это что-то важное. У тебя было очень сосредоточенное лицо. Меня не нужно опекать. Ты и так сделал достаточно. Больше, чем кто-либо.

— Если мне нужно будет куда-то уехать — поверь, я это сделаю вне зависимости от твоего великодушного благословения. Ешь, Валерия, или все тренировки коту под хвост.

Она предпринимает попытку разделать стейк, но ей не удается даже это.

Ее руки с приборами так мелко дрожат, что приходится подвинуть к себе ее доску и разрезать мясо на несколько небольших ломтиков. Телефон начинает вибрировать, и я даже не удивляюсь, когда вижу на экране имя Алины. Я не ответил на ее сообщение сразу после прочтения, и она снова себя накручивает. В прошлый раз мы свернули не туда где-то на этом этапе. Нужно обязательно об этом поговорить, но точно не после первой ссоры в нашем новом «витке».

— Я отойду на минуту, а когда вернусь, хочу увидеть, что ты съела не меньше трети. — пытаюсь заставить Валерию взглянуть на меня, но она снова где-то глубоко в себе и ограничивается рассеянным кивком.

Выхожу из ресторана и набираю номер Алины. Меня снова тянет курить — дурная привычка, которую я подцепил именно в период нашего бурного романа. С таким трудом от нее избавлялся, и вот опять в шаге от того, что ни один наш разговор не обходится без лошадиной дозы никотина.

— Ты не ответил, — без вступления набрасывается Алина, как только берет трубку.

— Я занят, солнце. — Делаю вдох и контролирую дыхание. Говорят, так проще справиться с раздражением. — Мы же обо всем договорились, ты должна была провести выходные с подругами, я распланировал свои. Не моя вина, что у тебя все переигралось в последний момент.

Справедливости ради, это я подтолкнул ее к идее побыть раздельно друг от друга. Алина как-то пошутила, что из-за секса со мной скоро растеряет всех подруг, и я ухватился за эту идею. Потому что после нашего воссоединения все эти пять недель мы только то и делали, что трахались, вместе завтракали, потом занимались своими делами, переписываясь почти каждую минуту и снова встречались вечером, чтобы потрахаться

Первую неделю я был просто в угаре — мой член стоял от одного звука ее имени, от самой легкой, почти без эротического подтекста фотки. Потом эмоции немного улеглись, им на смену пришли воспоминания из нашей прошлой жизни, и мы как будто совершили квантовый скачок, вернувшись в ту точку, после которой все начало разваливаться. В итоге сейчас, в конце пятой недели, я чувствую себя так, будто мы не расставались вовсе, и вокруг нас неумолимо сгущается затхлый воздух тех же самых проблем — ее чрезмерная подозрительность, мой ебанутый характер, наши взаимные попытки не уступить свое и вместо этого прогнуть, проломить другого на уступки.

Нам нужно немного свободного пространства.

Или только мне?

— У Машки заболела такса, Олька снова бухая в дрова, — начинает перечислять Алина, хотя мне на хуй не сдались проблемы ее ущербных подруг. Вряд ли она удивит меня тем, что какая-то из них отказалась от снятого на двое суток «люкса» в СПА-отеле из-за непрочитанной книги или потому что пахала над продвижением личного бренда, или просто работала волонтером в приюте для животных. — Марину ее хахаль отвез загород.

Пока Алина перечисляет еще пару имен, я становлюсь так, чтобы через приоткрытую входную дверь видеть столик, за которым сидит Валерия. Она ставит локти на стол, роняет лицо в раскрытые ладони. Ее плечи подрагивают и, кажется, она плачет.

Да что, блять, случилось? Кто-то обозвал ее жирухой в спортзале? Вряд ли, Хмель бы за такое глаза на жопу натянул любому, независимо от массы и гендерной принадлежности. Валерию обидели в офисе? Сука, если так — узнаю, кто, и лично натолкаю полный рот хуев.

— Дим?!

— Я здесь, — спохватываюсь, что прослушал все, что она говорила последнюю минуту.

— Ты меня даже не слушаешь! Ты на своей волне, и до меня тебе нет дела! Снова!

— Алина, я действительно занят. Ты отвлекла меня от важного разговора, чтобы рассказать о проблемах своих подруг, половину из которых я даже в глаза не видел. Прости, но я пытаюсь держать в уме более важные вещи, чем то, кто ебёт Марину и депрессию Кати из-за ее болеющего астмой мопса. — Я снова заглядываю внутрь заведения, но на этот раз Валерия замечает мое внимание и мгновенно пересаживается спиной ко мне. — Черт.

— Я же пытаюсь… просто… рассказывать о своей жизни. — В голосе Алины появляются дрожащие плаксивые нотки.

— Я знаю, поэтому слушаю.

— Очень снисходительно!

Меня всегда бесила этот ее удивительный талант моментально перепрыгивать с одной эмоции на другую — плакать и тут же смеяться, быть милой хорошей девушкой — и за секунду превращаться в оторву. Думал, что со временем научусь предугадывать эти скачки и смогу обходить острые углы, но на данный момент мне ни разу это не удалось.

— Ты определенно хочешь поругаться, — озвучиваю напрашивающийся вывод.

— Нет, Дима, просто в очередной раз охуеваю от твоего безразличия!

— Прости, солнце, но мне реально насрать на всех твоих подруг. К моему отношению к тебе это не имеет никакого отношения, и если бы речь шла о геморрое твое любимого попугая, я бы, конечно, впрягся.

Я не собирался иронизировать, получилось как-то само собой.

— Я не виновата, что тупая овца и не могу поддержать разговор о твоих финансовых планах на следующий год! — На заднем фоне хорошо слышен чпокающий звук пробки, бряцанье стекла о стекло.

— Алина, ты обещала, что завязываешь, — предупреждающе хриплю в динамик.

— Ты обещал, что на этот раз все будет по-другому!!! — Она так орет, что приходится отодвинуть телефон подальше от уха, чтобы не оглохнуть.

— Это тоже пообещала ты.

В тот день, когда я сначала позвонил ей, а потом забрал из клуба, мы до самого утра просто сидели в моей машине и разговаривали. Вообще обо всем, обсуждали цвета проезжающих мимо тачек, форму ее ногтей, прошлое лето, планы на Новый год. Единственное, о чем мы точно не говорили — это о нашем прошлом друг без друга. Прошло чуть двух лет с момента, как она застала меня в постели с другой женщиной и, хоть это небольшой срок, мы оба успели натворить дел. Таких дел, обсуждение которых было бы равносильно новой ссоре.

Но я точно помню, что ни в ночь нашего примирения, ни после того, не давал никаких обещаний. Потому что не хотел загадывать наперед и не хотел торопиться. Хотя, вряд ли оказаться в койке на следующий день подходит под это определение.

Во рту горчит от мысли, что я снова пустил все на самотек, погнал по прямой, потому что не захотел сбросить скорость на нужном повороте.

— Ты сказал, что мы все исправим! — Я слышу, как она плачет в трубку.

— Алина, пожалуйста, успокойся. Давай ты сейчас просто ляжешь спать, а я завтра утром…

— Утром? Почему не сейчас, Дим?! Кем ты так страшно занят, что не можешь приехать к своей девушке?!

Понеслась.

Прошлый я послал бы Алину на хуй и бросил трубку. И забыл бы о ее существовании на неделю-другую, дал повариться в собственной истерике, остыть, испугаться, понять, что она во мне нуждается. А потом просто разрешил бы ей снова приползти в мою жизнь. И так раз за разом. Со временем промежутки «воспитания одиночеством» становились все больше, душевные терзания — все тише. Я очерствел настолько, что в периоды нашего очередного разрыва просто шел и снимал других девушек, искренне чувствуя себя свободным. Алина уходила в загул — это был ее способ избавиться от проблем и пережить горе. Но мы всегда снова возвращались друг к другу: бурно выясняли отношения, устраивали марафон миролюбивой ебли, и через несколько недель все снова повторялось.

Только потом, когда расстались окончательно, я остыл и начал смотреть на вещи трезво, без искажающих проекций, до меня дошло, что мы оба просто подсели на этот адреналин — нам нравился бурный секс, страсть, то, как мы могли послать друг друга матом, а через секунду я уже срывал с нее трусики. Но нам не нравилось быть друг с другом «в состоянии покоя».

— Я ужинаю со своей хорошей знакомой, — признаюсь как есть. Я ничего не обещал Алине, но пообещал себе, что больше никогда не буду замалчивать ту часть правды, которая может ее расстроить. В конечном итоге, это привело только к тому, что я стал лжецом ради ее боли замедленного действия. — Она на меня работает. Она сирота, и я должен ее отцу.

На том конце связи на удивление тихо.

— У меня есть обязательства по отношению к другим людям, Алина, не только к тебе. Я хотел, чтобы ты хорошо провела время в эти выходные, потому что тебе нужно отдохнуть и восстановиться. Езжай сама в этот чертов СПА — джакузи, массажи, ароматерапия.

— Одна? Ты хочешь, чтобы я поехала туда одна?

Она переспрашивает это таким тоном, как будто я предложил завалиться на свингер-вечеринку.

— Да, Алина, одна.

— Ты приедешь ко мне завтра? Или в воскресенье?

— У меня уже все распланировано, солнце. — Пытаюсь быть чутким насколько это возможно. Я знал, что нам будет очень непросто начать все заново, глупо теперь оставлять ее один на один со своими проблемами. — Я просто хочу, чтобы ты отдохнула и провела время в свое удовольствие. Хочешь что-то заказать — заказывай, я за все заплачу.

— Она правда просто твоя знакомая? — не верит Алина. — Девушка, с который ты сейчас проводишь время?

— Правда. — Усмехаюсь, потому что даже мысленно не могу связать нас с Валерий во влюбленную парочку. Вселенная еще не создала такую реальность, где подобное было бы возможно. — Тебе не о чем беспокоится, солнце.

— Ну, тогда… наверное… Мне в самом деле стоит поехать и…

— Точно стоит, — подталкиваю ее к уже принятому, но пока не озвученному вслух решению.

Мы говорим друг другу несколько обязательных нежностей и прощаемся. И хоть Алина об этом не просит, я обещаю прислать ей селфи из своей абсолютно пустой постели, чтобы она ни о чем не переживала.

Мы справимся. Будет трудно, но у нас все получится.

Когда я возвращаюсь в зал, тарелка Валерии по-прежнему нетронута. Только один из ломтиков символически наколот на вилку, но она даже не попыталась от него откусить. Максимум, что она съела — пару помидоров и перепелиных яиц из салата.

Кажется, нужно просто идти ва-банк.

— По какому поводу эта голодная забастовка? — В отличие от нее, я чувствую приподнятое настроение и с наслаждение отправляю в рот кусок своего стейка. Мясо уже почти остыло, но осталось таким же сочным и аппетитно пахнущим дымом. — Я не буду спрашивать второй раз. Если тебе обидели в офисе — я все равно узнаю.

— В офисе все хорошо, — торопливо говорит она.

— Значит, что-то произошло на тренировках? — На минуту у меня закрадывается сомнение, что Хмельницкий где-то перегнул палку. Он тренировал парочку выступающих девчонок, но все-таки в основном специализировался на мужиках, и никогда не миндальничал.

— Сегодня День рождения у… папы, — набравшись сил, признается Валерия.

И сразу как будто сдувается. Она похожа на одинокий, забытый воздушный шар из фольги, который болтается где-то под потолком уже почти пустой и смятый, но продолжает держаться на последних каплях газа. Может поэтому мне так сложно в первую минуту найти какие-то правильные слова.

— Полгода назад мы всей семьей сидели в похожем месте, — рассказывает Валерия, рассеянно окидывая взглядом соседние столы и стулья, как будто это имеет какое-то значение. — Мама, папа, я… Сергей. Отмечали мою сданную на «отлично» сессию. Папа сказал, что собирается взять отпуск на свой юбилей и отвезти нас всех в снежные горы.

Она снова закрывает лицо ладонями и мотает голой, как будто из последних сил отбивается от болезненных воспоминаний.

— А Сергей пообещал, что бросит меня в сугроб, — бормочет сквозь пальцы. — Мама говорила, что хочет плед овечьей шерсти, ручной работы, чтобы теплый. Это было всего полгода назад, понимаешь? Шесть месяцев назад.

Я жопой чувствую, что еще немного — и у нее случится истерика, и не придумываю ничего лучше, чем рассказать свою историю знакомства с ее отцом.

— Первый раз я увидел Гарина когда мне было восемь.

Она вскидывается и с непониманием смотрит на меня покрасневшими опухшими глазами.

— Моего папу?

— Ну это для тебя он папа, а для меня — меценат Гарин. Он приезжал к нам на елку на Рождество.

— К вам? — до сих пор не понимает Валерия.

— Я детдомовский.

Обычно люди очень по-разному реагируют на ту правду о моем детстве, которую я предпочитаю не упоминать всуе. Не потому что стыжусь своего голодного босятского прошлого, а потому что не горжусь теми поступками, которые приходилось совершать на тернистом пути выживания.

— Отец занимался благотворительностью, да. — Валерия шмыгает носом и с благодарностью принимает из моих рук бумажный носовой платок. С тех пор, как Алина вернулась в мою жизнь, у меня эта дрянь растыкана буквально по всем карманам. — Но я не знала, что он сам куда-то ездил.

— Возможно, мой детдом был такой особенный.

Я чувствую внутренне сопротивление глубокому погружению в собственное прошлое, но она хотя бы перестает плакать и буквально заглядывает мне в рот в ожидании продолжения. Есть какая-то жизненная несправедливость в том, что цена утешения другого человека — причинение боли другому. Но та встреча с Гариным стала для меня судьбоносной, и в глубине души я знал, что рано или поздно придется вернуть долг. Даже если я не просил взаймы.

В тот день меня, как обычно, снова побили старшие мальчишки. Воспользовались тем, что все воспитатели заняты на утреннике по случаю визита нашего благодетеля, загнали в угол и отлупили так, что на мне в прямом смысле не осталось живого места. Потом старший, Садовой, снял штаны и обоссал меня с ног до головы, остальным эта идея понравилась и в итоге я валялся в том вонючем углу, в луже чужой мочи и у меня даже не было сил отползти. А звать на помощь я тупо боялся — до этого дня меня гонял только Садовой со своими прихвостнями, а после такого унижения я наверняка стал бы заслуженной целью для издевательств абсолютно для всех.

Там меня нашел отец Валерии.

Он всегда казался мне просто невероятно огромным — как Гулливер, хотя потом я много раз видел его в газетах и по телеку, и он всегда был примерно одного роста с большинством мужчин. Думаю, все дело в обстоятельствах нашего знакомства — когда он накинул на меня свой пиджак, взял на руки и понес в медпункт, я чувствовал себя так, будто парил над горами. А еще меня поразило отсутствие брезгливости. Я был весь мокрый, валялся в луже характерного желтого цвета, но Гарин ни разу даже не поморщился. И всю дорогу, пока нес меня, приговаривал, что я сильный и еще всем им покажу. Тогда я был очень болезненным и худым — буквально, как скелет. На обследовании в поликлинике у меня нашли отклонения в работе сердца — какая-то мышца внутри него была дистрофичной, неразвитой и поэтому слишком короткой. Меня иногда беспокоили неприятные приступы сердечного ритма, но никаких других проблем, а тем более боли, никогда не было. Но от физкультуры меня отстранили ради перестраховки, а когда я пытался ввязываться с игру в футбол или баскетбол во дворе с другими мальчишками, тут же как из-под земли возникала какая-то воспитательница, давала мне подзатыльников и отправляла заниматься чтением. Со временем, все привыкли что меня можно безнаказанно пиздить и отвешивали оплеухи даже когда я был в библиотеке или в столовой.

Никто и никогда не говорил мне, что я сильный и могу дать сдачи. В моей голове даже мысли такой не возникало. Единственное, о чем я в то время мечтал — что однажды стану невидимкой и смогу спокойно ходить везде, где захочу, не боясь получить по роже просто потому, что в меня не попал чей-то плевок.

Я рассказываю все это Валерии, чувствуя себя мазохистом, который добровольно ковыряет болезненный гнойный нарыв на мошонке. Вся херня в том, что она первая, кому я вскрываю правду о своем детстве во всей его «красоте».

Мне никогда и ни с кем не хотелось разделить эту боль. Даже когда в прошлом наши с Алиной отношения были на самом пике и был уверен, что нашел любовь всей своей жизни, мне даже в голову не приходило рассказать ей настоящую правду о себе. Для Алины, как, впрочем, и для остальных, я был просто ребенком из многодетной семьи, которого однажды взяла на воспитание далекая сердобольная родственница, и только благодаря ей я стал человеком. «Родственница» скончалась как только я встал на ноги, а все контакты с семьей, само собой, потерялись по времени. До сегодняшнего дня я иногда и сам ловил семя на мысли, что верю в эту легенду. Я готов был поверить во что угодно, что было хоть на каплю приятнее детдомовского прошлого.

— Гарин принес меня в медпункт и стоял над медсестрой, пока она не осмотрела меня с ног до головы. — Я слегка кривлюсь, вспоминая, как она от страха болезненно сильно прошлась по моим синякам, проверяя, целы ли ребра. Даже странно, что у меня тогда сломанной оказалась только рука, да и то чуть выше локтя и без осложнений. Чувствовал я себя так паршиво, будто мое тело пропустили через жернова. — Потом послал ее за чистой одеждой для меня, а сам остался сторожить. В медпункт зашла заведующая, начала извиняться за мое поведение и намекнула, что дети годы и все ждут только его. А Гарин сказал, что…

— … «Я не люблю показуху ради показухи», — в унисон со мной говорит Валерия, и мы обмениваемся понимающими улыбками.

Да, он сказал именно так. И еще добавил, что его деньги все равно уже на счете заведения и ничего страшного не будет, если дети вместо утомительных танцев и чтения стихов просто хорошо проведут время. Заведующую это очень удивило. Она попыталась выдернуть его к себе в кабинет на «вкусный чай с конфетами», но Гарин снова отказался, хотя, когда она уже почти закрыла дверь, попросил принести чай и конфеты в медпункт. Их принести через минуту. Он предложил мне, но у меня так болела разбита в хлам челюсть и так распух язык, что любая мысль о посторонних предметах во рту моментально вызывала у меня отторжение. Гарин дождался, когда вернется медсестра, настоял на том, что меня нужно обследовать в нормальной больнице и меня сразу же туда отвезли. В красивую дорогую больницу, где я впервые узнал, какого на самом деле цвета должны быть белые стены. В палате Гарин навестил меня еще раз и именно тогда сказал слова, которые, как я теперь знаю, определили мое будущее.

— «Ты никогда не научишься давать сдачи, пока не попробуешь дать сдачи», — произношу вслух, и как будто даже в точности воспроизвожу его интонацию. — Он так сказал.

Валерия смотрит на меня во все глаза и на мгновение как будто собирается броситься на шею или сделать что-то типа того, но потом снова обессиленно прячет лицо в ладонях и за нашим столом надолго воцаряется тишина. Это еще не конец истории, потому что после того, как ушел Гарин, появился его охранник с новой чистой одеждой, сумкой с вещами на первое время, ноутбуком, оплаченной на полгода вперед сим-картой, простым, но новым кнопочным мобильным телефоном и приличной суммой денег, которую я нашел во внутреннем кармане без каких-либо указаний о том, как всем этим распорядиться. Мне было восемь, я был круглым сиротой-подкидышем, без шансов разыскать своих биологических родителей, хотя такая мысль не приходила мне в голову даже в минуты полного отчаяния. Во всем огромном мире у меня был только я и четкое осознание того, что следующая порция таких побоев может стать для меня фатальной.

Но я так и не решаюсь сказать Валерии о том, что деньги ее отца повлияли на мое будущее гораздо больше, чем его слова. Потому что смысл слов я понял гораздо позже, когда был сыт и здоров.

— Папа был хорошим человеком, — странным отстраненным голосом говорит она, как будто вышла из генерирующая эмоции часть ее организма. — Он всегда помогал… насколько мог.

Мне нечего на это ответить, потому что то был первый и единственный раз, когда я столкнулся с Гариным. С тех пор мы никак не пересекались и, хоть я всегда помнил, кто именно выписал мне пинок в сытую жизнь, у меня даже мысли не возникало поинтересоваться жизнью своего благодетеля. Но когда судьба столкнула меня с Валерией, и я узнал, чья она дочь, все встало на свои места. Может быть, Гарин спас того трусливого мальчишку только для того, чтобы он встал на ноги, окреп и заматерел, и много-много лет спустя, точно так же протянул руку помощи его же собственной дочери.

— Мы можем уехать отсюда куда-нибудь, — делаю жест рукой, как бы предлагая на выбор любую точку мира на карте. — Возможно, есть место, где ты хотела бы вспомнить о нем.

Валерия уже не стесняется слез, дрожащими пальцами снова и снова вытирает мокрые дорожки на щеках и подбородке. Но моя идея заставляет ее задуматься. Да я и сам слегка гружусь этим внезапным приступом сочувствия — я так старательно культивировал в себе безразличие к эмоциям окружающих, что в какой-то момент перестал их чувствовать даже когда это было необходимо. С Алиной мне это очень мешало, хотя изредка, особенно когда она начинала творить неадекватную херню, ей неплохо удавалось раскачать меня на злость. То, что я чувствую сейчас по отношению к Валерии точно не жалость и не имеет ничего общего с желанием покормить бездомного котенка. Я как будто… вижу в ней восьмилетнего себя. Или мне просто хочется продолжать играть в Бога и превращать грубый кусок гранита в нечто прекрасно-холодное?

— Может быть, в парк? — Валерия еще плохо ориентируется в здешних достопримечательностях, поэтому находит сохраненных фото хорошо знакомый мне пейзаж с видом на площадь с фонтанами. — Папа любил воду. Иногда брал меня прямо посреди ночи, и мы шли к морю. Но здесь… нет моря…

— Поехали.

Она встает, но ее сильно штормит от усталости и эмоций, и я, неожиданно для самого себя, беру ее за руку. Валерия вздрагивает, когда наши пальцы соприкасаются и на какое-то мгновение этот первый телесный контакт превращается в сцену из немого кино — мы смотрим друг на друга с таким количеством вопросов и эмоций в голове, что это проще оставить как есть, чем пытаться проговорить. После короткой заминки, как будто ей нужно было убедиться, что я не одерну руку, неуверенно сжимает пальцы вокруг моей ладони. Послушно идет за мной к выходу, дает усадить себя на переднее пассажирское сиденье, дает пристегнуть ремень безопасности. Какого хрена я творю? Половину дороги, которую мы проводим в абсолютной тишине, я пытаюсь вспомнить, когда меня в последний раз так накрывало телячьими нежностями и ни хрена не могу вспомнить. Алина всегда жаловалась, что я бесчувственная тварь и мне приходилось сублимировать для нее заботу, но каждый раз это давалось с трудом — приходилось постоянно быть «на стреме», чтобы не пропустить момент приобнять ее, чмокнуть в нос, отпустить подходящую романтическую фразочку.

Но я абсолютно уверен, что никогда и никогда не любил так, как Алину. И после нашего разрыва смирился, что мой мир без нее окончательно заледенеет. Но Валерия…

Я украдкой поглядываю на нее, пока она безмятежно дремлет, свесив голову на плечо. Она действительно заметно сбросила — на щеках появились острые тени, обозначились скулы и настоящая форма подбородка, но я по-прежнему не считаю ее хоть сколько-нибудь привлекательной. Ничего во мне не хочет попробовать на вкус ее губы, ее близость не заставляет член напрягаться от предвкушения. Но сегодня она стала той темной лошадкой, которая, неожиданно даже для меня, обскакала Алину.

Меня так погружают эти мысли, что когда приезжаем на место, я долго не решаюсь разбудить Валерию. Просто как придурок разглядываю ее расслабленное во сне лицо и как иногда подрагивают ресницы, прислушиваюсь к ровному спокойному дыханию. Понятия не имею, сколько еще это могло бы продолжаться, но из авто, которое паркуется рядом, вываливается шумная компания и Валерия тут же вскидывается, разбуженная женским смехом. Она рассеянно отрет глаза, осматривается и начинает бормотать извинения за то, что уснула.

Я снова молча выхожу из машины, так же уверенно беру за руку и веду по дорожке на тот холм с ее фото. Уже давно стемнело, время года тем более и не способствует таким вылазкам, но я хочу хотя бы как-то скрасить этот день. В память о человеке, который не побрезговал испачкать свой дорогой костюм об грязного безродного пацана. В память о той наивной девчонке, которая писала моральному уроду длинные эмоциональные сообщения, мечтала о ёлке, коте и толстой неуклюжей собаке. В память о собственном детстве, которое я почти и не вспоминал до сегодняшнего дня.

Мы садимся на свободную лавочку, но спустя пару минут, обдуваемые ветром со всех сторон, пододвигаемся друг к другу в поисках тепла. Я не сразу понимаю, почему вдруг «оживает» моя рука, обнимает Валерию за плечи, а нос хочет уткнуться в ее растрепанные после спортзала волосы.

— Он так любил жизнь… — еле слышно говорит Валерия. — Он так любил эту проклятую жизнь…

Отчаянно, как испуганный зверек, обнимает меня в ответ и долго рыдает навзрыд.

И до меня вдруг доходит, откуда этот внезапный приступ эмпатии. Она сейчас — это восьмилетний я в той грязной луже. Мне было так же больно как Валерии, и точно так же, как она, я не понимал, как мир может быть таким беспощадным.

— Больше никто и никогда не заставит тебя страдать, — говорю куда-то ей в макушку. Вряд ли Валерия слышит, но это и не важно.

Я научу ее не чувствовать боль.

Я покажу ей, каким понятным и удобным может стать мир, когда в сердце не остается места для сочувствия, угрызений совести и любви.

Есть такие милые забавные зверьки, похожие на мартышек, но с огромными глазами и размером не больше кокосового ореха. Ведут ночной образ жизни и на первый взгляд кажутся абсолютно безобидными, но у них во рту есть ядовитые клыки. Один укус, конечно, не убьет, но доставит кучу неприятностей и может даже уложить на больничную койку. Но людям все равно очень хочется держать дома забавную зверушку, и браконьеры просто вырывают малышам их единственное оружие. Большинство зверушек не переживают этой варварской процедуры и сдыхают в муках. А единиц, которым повезло больше, распродают на черном рынке, чтобы они превратились в безвольных клоунов ради чьей-то потехи.

Валерии тоже с мясом выдрали зубы, забрали из родной среды обитания и бросили подыхать в чужом, незнакомом мире. Но я постараюсь сделать невозможное и помогу ей отрастить новые ядовитые клыки.

Уверен, моей маленькой Лори понравится эта трансформация.