Старая сказка

Веточка петрушки

Гора Манерба, озеро Гарда, Италия — май 1599 года

Она была уверена в трех вещах:

Ее зовут Маргерита.

Родители любили ее.

Однажды она непременно убежит отсюда.

В самые трудные времена, когда стены башни, казалось, давили ей на грудь, Маргерита вновь и вновь повторяла эти три вещи, подобно печальным заклинаниям, которые бормочешь, перебирая четки.

Ее заперли в этой унылой каменной клетке, когда ей было двенадцать лет от роду. С той поры минула уже пятьдесят одна полная луна, отмеченная шрамами на ее запястьях. Если она не убежит отсюда в самом скором времени, то неизбежно умрет здесь.

Венеция, Италия — апрель 1590 года

Впервые Маргерита встретила колдунью, когда ей исполнилось семь. Обычно, возвращаясь домой с рынка, Маргерита скакала вприпрыжку, распевая во все горло, или же бесстрашно вышагивала по самому краю канала, расставив руки в стороны. Сегодня, однако же, она шла медленно, высунув кончик языка сквозь дырку в передних зубах, что служило признаком наивысшей сосредоточенности. Маргерита несла в руках небольшой, теплый и бесценный сладкий пирог. Он восхитительно пах корицей и сахаром. Девочка подносила его к носу, а потом быстро облизывала краешек, и вкус пирога отзывался взрывом сладости и наслаждения во рту.

Ей было трудно удержаться, чтобы не съесть весь пирог целиком, но мать Маргериты доверила дочери его покупку и благополучное возвращение с ним домой. В прошлом году день рождения Маргериты пришелся на середину Великого поста, так что ей не разрешили съесть ни кусочка мяса, ни молока, ни яиц, вообще ничего вкусного. А в этом году ее день рождения выпал на первый день после Пасхального воскресенья, поэтому ее мать, Паскалина, решила устроить настоящее торжество. Маргерита удержалась, наслаждаясь ощущением сладкого тепла в ладонях и восхитительного аромата, щекочущего ноздри.

Вода в канале была молочно-зеленого цвета, и ее волнистая поверхность искрилась чешуйками серебра, бросая солнечные зайчики на каменные стены по обеим сторонам. Высоко над веревками, на которых сушилось белье, виднелся небольшой кусочек неба.

Когда Маргерита свернула на узенькую calle,[53] ведущую к студии и мастерской ее отца, из глубокой тени дверного проема вышла женщина и остановилась перед ней, загораживая проход. Казалось, она вся светится в полумраке, как свеча. На ней была шапочка и платье золотой парчи, надетое прямо на прозрачную женскую сорочку с высоким присборенным воротником, обрамлявшим ее лицо, подобно нимбу святого. Она была высокой, выше отца Маргериты, вообще выше всех женщин, которых Маргерита видела до сих пор.

— Доброе утро, Маргерита, — сказала женщина, с улыбкой глядя на нее. — С днем рождения.

Маргерита с удивлением посмотрела на нее. Она была уверена, что никогда не встречалась с этой женщиной. У той было лицо, которое, раз увидев, непросто забыть. У женщины была кожа гладкая и чистая, как сливки, и огненно-рыжие, как у Маргериты, волосы. Она носила их распущенными, как незамужняя девушка, но они были столь искусно завиты и заплетены в мелкие косички, что на сооружение такой прически наверняка ушло не меньше часа. На затылке у нее красовалась маленькая шапочка золотого атласа, отделанная драгоценными камнями и простроченная по краю золотой тесьмой. Глаза у нее были в точности такого цвета, как и волосы. «Как у льва», — подумала Маргерита. Львы в Венеции встречались повсюду: гордо красовались на стойках перил, скалились с барельефов вокруг дверей и взирали со стен церквей. Львы с голодными золотистыми глазами, как у этой женщины, которая откуда-то знала, как зовут Маргериту.

— У меня есть для тебя подарок, — сказала женщина.

Когда она наклонилась, Маргериту обдал тяжелый аромат ее духов, заглушив даже сдобный запах пирога. Казалось, от женщины пахнет дальними экзотическими странами. Маргерита испуганно попятилась, но женщина лишь улыбнулась и надела что-то ей на шею. Девочка уловила блеск золота, а потом и ощутила непривычную тяжесть на груди. Скосив глаза, она увидела, что поверх грубой коричневой материи платья на груди у нее покоится золотой медальон.

— Но… кто вы такая? И откуда вы знаете, как меня зовут?

Женщина улыбнулась.

— Я — твоя крестная мать, Маргерита. Разве твоя мама не рассказывала обо мне?

Маргерита покачала головой. Женщина ласково щелкнула ее по кончику носа.

— Что ж, совсем скоро у нас будет возможность узнать друг друга получше. Передавай маме привет от меня и скажи, чтобы она не забывала о своем обещании.

— Si,[54] — ответила Маргерита, хотя, конечно, получилось у нее не очень-то красиво и даже шепеляво, а все из-за того, что два передних зуба у нее выпали.

— Ну, беги домой. До скорой встречи, — сказала женщина.

Маргерита повиновалась и со всех ног помчалась домой, спеша похвастаться маме своим подарком. На бегу она оглянулась и увидела, как из дверного проема показался гигант-мужчина в черной накидке. Он протянул загадочной женщине в золотой парче руку, и та грациозно оперлась на нее, чтобы пройти по неровному булыжнику мостовой, а другой рукой приподняла широкие юбки так высоко, что Маргерита разглядела даже ее башмаки на толстой пробковой подошве.

На мгновение фигуры мужчины и женщины четко обрисовались на фоне светлого дальнего конца улицы. Мужчина был смуглым и массивным, на голову выше женщины. «Да он — настоящий гигант», — подумала Маргерита. Сердечко у нее захолонуло от страха, и она ускорила шаг, а в следующий миг споткнулась и упала. Пирог вылетел у нее из рук, упал на мостовую и развалился на куски. Маргерита заплакала. Она наклонилась, чтобы поднять кусочки и попытаться слепить их воедино. Метнув умоляющий взгляд в дальний конец улицы, она увидела, что мужчина и женщина уже скрылись из виду. Лишь канал да стены домов, на которых ослепительно чернели дверные проемы, окна и ставни блестели под лучами солнца. Маргерита осталась одна.

Она понуро поплелась домой, вся радость от замечательного пирога на день рождения куда-то подевалась.

Ее отец изготавливал маски, и нижняя комната их дома служила ему одновременно студией и мастерской. Ставни были отворены, открывая взору россыпи сверкающих сокровищ. Маски свисали с крючьев над окнами, занимая все пространство стен — простые белые маски с узкими прорезями для глаз и сеточками, золотисто-алые маски арлекинов, маски плачущие и смеющиеся, маски, украшенные павлиньими перьями, маски, усыпанные драгоценными камнями, маски, раскрашенные золотистыми лучами восходящего солнца, и белые маски со зловещими клювами, как у священного ибиса, которые носили во время чумы.

Отец Маргериты сидел на деревянном табурете, держа в одной руке маску из папье-маше, а в другой — тонкую кисточку. Уверенными и точными движениями он разрисовывал маску золотистыми узорами. Он обернулся, когда Маргерита, прихрамывая, вошла в комнату, отложил маску с кисточкой и раскрыл ей объятия.

— Что случилось, chiacchere?[55] Ради всего святого, что стряслось?

— Я уронила пирог, — всхлипывая, сообщила она, когда отец приподнял и усадил ее к себе на колени. — Я старалась быть осторожной, честное слово. Но потом я споткнулась…

— А, ничего страшного. Такое случается сплошь и рядом. Смотри, пирог развалился как раз на три части. Одна — для твоего папы, еще одна — для мамы, и одна — для тебя. Нам все равно пришлось бы разрезать его. А ты всего лишь оставила несколько крошек на мостовой для бедных маленьких мышек и птичек.

Отец Маргериты был красивым мужчиной, с густыми темными бровями, крупным благородным носом и аккуратной темной бородкой. Когда он смеялся, на смуглом лице ослепительно выделялись белые ровные зубы. Маргерита очень любила, когда он поднимал ее и взваливал на плечо. Она начинала брыкаться и вертеться, а он поворачивался на месте, делая вид, что растерян, и приговаривал:

— Куда же подевалась Маргерита? Никто не видел мою chiacchere? Она ведь только что была здесь.

— Я здесь, папа, — визжала Маргерита, брыкаясь и стуча кулачками по его спине.

— Я слышу, как у меня над ухом звенит комар, но это не моя chiacchere.

Отец называл ее «chiacchere», потому что говорил, что она целыми днями трещит без умолку, как сорока. Отец придумывал для нее смешные ласковые прозвища: forellina, мой маленький цветочек; abelie, что означало «жимолость»; и topolina, моя славная маленькая мышка. Мать же Маргериты называла дочку только piccolina, моя малышка, или mia cara Margherita, моя любимая маргаритка.

Папа взял тряпку для кистей, которая лежала рядом с ним на скамье, и нашел на ней чистый уголок, чтобы вытереть слезы Маргериты. Вдруг он заметил у нее на шее золотой кулон и оцепенел.

— Откуда у тебя это?

Маргерита потрогала медальон пальцем.

— Ой, я совсем забыла. Одна тетя подарила мне его на день рождения.

Отец Маргериты опустил ее на пол и повернул к свету, чтобы получше рассмотреть кулон.

— Паскалина! — крикнул он.

Маргерита испугалась. Отец очень редко называл мать по имени. Обычно он обходился ласковыми прозвищами типа bellissima, cara mia и pascadozzia.[56]

Прибежала Паскалина, на ходу вытирая руки о фартук.

— Что случилось? В чем дело?

Маргерита всегда считала маму самой красивой женщиной в мире. Волосы ее отливали новой бронзой, глаза лучились небесной голубизной, кожа была светлой, усеянной веснушками, а фигура отличалась мягкими изгибами и уютом. Паскалина все время напевала: и когда раскатывала тесто, и когда подметала пол, и когда стирала грязную одежду в корыте, и когда укладывала Маргериту спать по вечерам.

Oh, seni, sonnu, di la muntanedda, пела она. Lu lupu si mangiau la picuredda, oi nini ninna vo fa. Приди, моя радость, с маленькой горки и усни. Волк задрал маленькую овечку, а моя малышка хочет спать.[57]

Увидев медальон, Паскалина побледнела, как смерть. Она схватила Маргериту за руки и воскликнула:

— Кто дал тебе его?

— Одна тетя. Она сказала, что это — подарок на мой день рождения. — На глазах у Маргериты выступили слезы.

— Как она выглядела?

— Что она говорила?

Маргерита переводила взгляд с сурового лица отца на растерянное лицо матери. Она не знала, кому первому должна ответить.

— Очень красивая тетя, — запинаясь пробормотала девочка. — Вся в золоте, как королева. Она назвалась моей крестной матерью и попросила передать тебе привет, мама, и сказала, чтобы ты не забыла о своем обещании.

С побелевших губ матери сорвался стон.

— Алессандро, нет! Что нам делать?

Алессандро обнял жену и дочь и привлек их к себе.

— Не знаю. Быть можем, если мы станем умолять ее…

— Это бесполезно. У нее нет ни капли сострадания. Нет, нам надо уехать. Мы должны бежать отсюда.

— Куда? — горестно спросил Алессандро. — Я изготавливаю маски, Паскалина. Я больше ничего не умею. Как еще я могу заработать на жизнь? В Болонье или Генуе не бывает карнавалов. Откуда мне знать, может, и commedia dell arte[58] у них тоже нет. Я потеряю ремесло, и через месяц мы умрем с голоду.

— Но мы не можем здесь оставаться. Если она обвинит тебя… Ты не сможешь делать маски своими руками, Алессандро.

А Маргерита плакала навзрыд, умоляя родителей рассказать, что случилось.

— Кто она такая? О чем вы говорите? — Услышав же последние слова матери, она взвизгнула от ужаса: — Папа!

Отец вспомнил о ней и крепко прижал ее к себе.

— Не бойся, topolina. Не надо плакать. Все хорошо.

— Твои руки, папа. При чем тут папины руки, мама?

— Ни при чем. Все хорошо.

— Но кто эта тетя, папа? И почему мама плачет?

— Она — ведьма. И шлюха!

— Алессандро!

Услышав из уст отца такие слова, Маргерита настолько изумилась, что перестала плакать.

— Это правда. А как еще я должен называть ее? — Отец глубоко вздохнул. — Я поговорю с нею. У нее и так есть все, а у нас — ничего, кроме нашего маленького сокровища. Неужели же она может быть такой жестокой?

— Может, — с полной уверенностью ответила Паскалина.

— Пойдемте. — Алессандро встал. — У нашей девочки сегодня день рождения. Давайте отведаем этого замечательного пирога и вручим Маргерите ее подарки.

Взяв дочку за руку, он привел ее в portego,[59] длинную и узкую комнату с окнами в обоих концах, одно из которых выходило на calle, а другое — на маленький канал. Portego была обставлена очень скудно — родители Маргериты были бедны, но мама украсила вышивкой несколько маленьких подушечек, брошенных на деревянную скамью, а над столом повесила поношенный ковер, красная бахрома которого выцвела до бледно-розового цвета. На стене висел чудесный гобелен, на котором были изображены стоящие в гавани корабли. На одном из них группа людей в роскошных костюмах синего, малинового и оранжевого бархата сидела за пиршественным столом, угощаясь фруктами, жареной птицей и вином, наливая его из кувшинов необычной формы. На другое судно грузили бочки и ящики, а третье как раз готовилось выйти в море, и его развернутые паруса ловили ветер. Маргерита очень любила этот гобелен. Ей нравилось представлять, как однажды и она отправится в странствие к дальним землям, где повидает всякие необыкновенные вещи, и где с нею случатся замечательные приключения.

Здесь, в portego, сидели богатые клиенты и пили вино, пока Алессандро показывал им ткани, перья, драгоценные камни и готовые маски. Пока заказчик описывал ему маску своей мечты, Алессандро набрасывал эскиз углем, и маска оживала на пергаменте, иногда — красивая, иногда — гротескная.

Отец Маргериты всегда говорил, что лишь под маской человек проявляет свою истинную натуру.

Маргерите не разрешали играть в portego, потому что никогда нельзя было сказать заранее, когда появится очередной клиент, так что комната всегда должна была оставаться чистой, прибранной и респектабельной. Семья использовала ее лишь по особым случаям, и поэтому глаза Маргериты изумленно расширились, когда она увидела, что мать застелила стол безукоризненно чистой белой скатертью, на которой расставила их лучшие оловянные миски и кружки. В синем кувшине стоял небольшой букетик маргариток, а в фаянсовой миске лежали три апельсина. На деревянной доске в полной готовности расположился грубый темный хлеб, а рядом, в миске с золотистым маслом и мелко нарубленным чабрецом, плавал мягкий белый сыр. В большом глиняном горшке исходил паром рыбный суп с фенхелем и стебельками свежей петрушки.

— Садись и поешь, topolina. — Алессандро подхватил Маргериту и усадил в единственное кресло, настоящий тяжелый трон из темного резного дерева с высокой спинкой и подлокотниками, на сиденье которого лежали мягкие подушки. Случись это три часа назад, Маргерита была бы вне себя от восторга. Она всегда полагала, что кресло принадлежало принцессе из сказки, и ей безумно нравились резные лапы вместо ножек и головы грифов, венчающие подлокотники. Но сейчас ей было грустно и страшно. Она не понимала, отчего так расстроены ее родители.

Маргерита взяла в ладошку медальон и в первый раз внимательно рассмотрела его. Он был искусно отлит в форме веточки петрушки и висел на тонкой золотой цепочке. Кулончик выглядел как живой — казалось, кто-то сорвал зеленый побег петрушки в саду и окунул его в жидкое золото. Маргерита решила, что такого красивого медальона она еще в жизни не видела.

Мать подняла голову и увидела, чем занята дочь.

— Сними его немедленно. — Она выронила половник, который с лязгом упал на стол, разбрызгивая коричневые капли по белой скатерти. Паскалина сорвала цепочку с шеи Маргериты и выбросила ее в открытое окно. Через мгновение до слуха Маргериты донесся слабый всплеск, когда украшение упало в канал внизу.

— Мое ожерелье!

— Паскалина, это было глупо. А что, если она попросит нас вернуть ее подарок?

— Я не допущу, чтобы моя Маргерита носила какой-либо подарок этой женщины.

— Паскалина, оно выглядело очень дорого…

— Мне все равно.

— Мое ожерелье! Ты выбросила его в окно.

— Прости меня, mia cara. Я куплю тебе другое, намного красивее, обещаю. Ты ведь на самом деле не хотела носить эту ужасную вещь, правда?

— Оно не было ужасным. Оно мне нравилось. Верни ожерелье обратно. — Маргерита разрыдалась и оттолкнула мать, когда та опустилась на колени рядом с нею. Паскалина тоже заплакала. Ее сотрясали сдавленные рыдания, которые так напугали Маргериту, что она замолчала. Она робко протянула руку и погладила мать по лицу, и Паскалина прижала ее к себе и зарылась лицом в ее волосы. На мгновение мать и дочь приникли друг к другу, а потом Паскалина вытерла глаза уголком фартука и встала.

— Прости меня, пожалуйста, моя маргаритка, но тебе не нужно то, что дала та женщина. Твой отец сказал правду. Она — колдунья. Ее подарки всегда обходятся слишком дорого. Мы с твоим отцом обязательно купим тебе что-нибудь красивое, когда в следующий раз пойдем на рынок. А теперь ешь свой суп, пожалуйста, пока он не остыл.

Пытаясь улыбнуться, Паскалина разлила суп по тарелкам, Алессандро нарезал хлеб, пустил его по кругу, а потом передал Маргерите большой кусок сыра и оливковое масло. Но есть она не могла. Отложив ложку, она по привычке сунула в рот большой палец левой руки.

— Смотри, мы купили тебе апельсинов. Мы знаем, что ты их любишь. А еще я сшила тебе новое платье. — Паскалина развернула простое платье темно-зеленой шерсти с поясом из ленты цвета меди в тон волосам Маргериты. Очевидно, мать купила его у старьевщика на рынке, а потом разрезала и аккуратно сшила вновь, чтобы скрыть пятна и прорехи. По всей видимости, на это у нее ушло несколько недель — ведь работать ей приходилось втайне от Маргериты. — А папа сделал тебе маску. Смотри, на ней нарисована маргаритка.

Маргерита уставилась на маску. Она была выкрашена в ярко-желтый цвет, по которому были разбросаны кружочки цвета меди, обозначая сердцевину цветка. Во все стороны тянулись белые лепестки, окаймленные золотистыми полосками. Над отверстиями для глаз топорщились длинные золотистые ресницы, а рот растянулся в широкой счастливой улыбке.

— La sua bella,[60] — прошептала она, шепелявя сильнее обычного.

— Ты сможешь надеть ее на праздник Вознесения Господнего, который будет через несколько недель, topolina, — сказал Алессандро.

В другое время Маргерита подпрыгнула бы до потолка от радости, надев новое платье и маску, и распевала бы что-нибудь веселое. Сейчас она лишь негромко прошептала:

— Спасибо.

— Тебе не нравятся наши подарки? — с тревогой поинтересовалась мать.

Маргерита кивнула и выдавила улыбку, в которой было столько же жизни, как и в масках из папье-маше, висящих в отцовской студии.

Колдунья

Венеция, Италия — апрель 1590 года

На следующий день Маргерита вновь встретила колдунью. Женщина с глазами льва заглянула в окно мастерской и прямо через ставни заговорила с Маргеритой, которая сидела на скамье отца, перебирая бусины и перья.

— Доброе утро, Маргерита.

Девочка не ответила, хотя ручонка ее дрогнула, и серебряные бусинки раскатились по деревянной лавке.

— Ты должна быть готова прийти ко мне.

Маргерита покачала головой.

Колдунья нахмурилась.

— Что это значит? Или твоя мать забыла о своем обещании?

— Я… Я ничего не сказала ей, — повинуясь внезапному порыву, солгала Маргерита, и лицо ее залилось жарким румянцем.

— Что ж, передай матери, что я не забыла о ее обещании, и пусть она помнит о нем. Я рассчитываю, что она выполнит его.

Сунув большой палец в рот, Маргерита кивнула. Едва только колдунья ушла, как она бросилась на поиски родителей. Она слышала, как наверху раздаются их сердитые голоса.

— Она никогда не согласится, — причитала Паскалина.

— Я должен попытаться. Ведь не каменное же у нее сердце, в конце концов?

— Оно у нее ледяное!

— Все равно я должен попытаться. Для чего ей понадобилась маленькая девочка? А еще через семь лет chiacchere станет взрослой женщиной. Я пойду на рынок и найду там писца. Он знает, что и как полагается писать в таких случаях…

— Письмо? Мадонна, смилуйся над нами! Можно подумать, какое-то письмо способно растопить ее холодное сердце. Алессандро, умоляю тебя, мы должны уехать отсюда.

— Она найдет нас где угодно, — резко и сердито отозвался Алессандро. — Она — ведьма, не забывай об этом. Мы не сможем спрятаться от ее взора.

— Но мы не можем отдать ей нашу piccolina!

— Мама, что такое ты говоришь? — Маргерита вбежала на кухню и бросилась к матери, обнимая руками ее ноги.

На мгновение воцарилась ошеломляющая тишина. Потом Паскалина наклонилась и обняла ее.

— Не бойся, доченька, не бойся, моя маргаритка. Папа все устроит, он сделает так, что все будет хорошо. Правда, Алессандро?

Отец Маргериты взглянул на дочь, и в глазах его читалась скорбь, сожаление и что-то еще. Она с ужасом поняла, что это — страх. Маргерита не стала рассказывать родителям, что снова видела колдунью, а лишь сунула большой палец в рот и прижалась к матери, крепко вцепившись свободной рукой в ее юбку.

Алессандро расправил плечи и встал.

— Я пойду прямо сейчас. — Он снял свою кожаную куртку и накинул на плечи украшенный вышивкой и позументами дублет,[61] висевший за дверью. Перед уходом он погладил Маргериту по медно-рыжей голове. — Не волнуйся, topolina, все будет хорошо. — С этими словами он вышел из дома.

После ужина Паскалина отвела Маргериту в спальню и уложила ее в постель, подоткнув одеяло. Девочка сжимала в руке рваный лоскут бледно-зеленой материи, единственный уцелевший клочок своего детского одеяла. Перед самым рождением Маргериты Паскалина расшила серовато-зеленую шерсть белыми атласными звездами, но от прежнего великолепия уцелела всего одна звезда в обрамлении рваной ткани. Маргерита называла клочок «Белла-Стелла», и только недавно ее удалось уговорить не таскать его с собой повсюду, чтобы он не потерялся.

Сунув палец в рот, Маргерита свернулась клубочком под одеялом, а мать напевала ей колыбельную, пока пальчики девочки, которыми она крепко обхватила руку Паскалины, не разжались, и она погрузилась в сон.

Следующий день тянулся медленно. Отец мерил шагами мастерскую. Работать он не мог: все валилось из рук. Лицо осунулось. Мать сидела с шитьем на коленях, но руки ее судорожно сжались, сминая тонкое белое полотно. Они почти не разговаривали.

Когда миновал полдень, Алессандро поднялся на ноги.

— У нее было довольно времени, чтобы прочесть письмо. Я пойду и поговорю с нею.

— Мой дорогой, будь осторожен, — напутствовала его Паскалина. — Держи себя в руках и постарайся не разозлить ее. Умоляй ее… умоляй ее о снисхождении.

Алессандро надел свой лучший жилет и вышел. Паскалина сидела не шевелясь, словно в забытьи, пока к ней не подошла Маргерита и не забралась к матери на колени, обхватив ее обеими руками за шею.

— Мама, а почему…

Мать очнулась и встала, ссадив Маргериту на пол.

— А давай-ка мы с тобой приготовим вкусный пирог для нашего папы, а? Он… он скоро вернется. И к его приходу у нас уже будет готово что-нибудь вкусненькое.

Спустившись в погреб, они обнаружили, что крысы сожрали муку. Паскалина опустилась на нижнюю ступеньку и посадила Маргериту себе на колени, и обе долго смотрели на прогрызенный мешок.

— Надо же такому случиться именно сегодня, — пробормотала она. — Что ж, придется идти на рынок…

— Не надо. Пожалуйста, давай не пойдем.

Паскалина задумчиво пожевала губу. Ее веснушчатое лицо выглядело бледным и усталым.

— Нет, нужно пойти. Без муки я не смогу испечь ни хлеб, ни пирог, ни просто сварить суп. — Она встала.

— Я не хочу никуда идти. — Маргерита вцепилась в материнскую юбку, и глаза ее наполнились слезами.

Паскалина помолчала, словно представляя, каково это — идти на рынок с хнычущим ребенком, который цепляется за ее ноги на каждом шагу, а потом со вздохом сказала:

— Очень хорошо. Ты останешься дома, моя маргаритка. Я схожу на рынок сама. И скоро вернусь. Смотри, не отворяй дверь никому.

Маргерита поднялась в свою комнату, чтобы поиграть с куклой. Спальня ее была маленькой, с низкой наклонной крышей. В ней было крохотное окно, из которого открывался чудесный вид через узкий переулок на сад у дальней стены. Сад был самым прекрасным местом, какое когда-либо видела Маргерита. Весной он превращался в океан нежных цветов, а летом был полон сочной зелени и фруктов. Осенью деревья радовали глаз золотым, алым и оранжевым буйством красок, столь же ярким, как волосы Маргериты. Сад был красив даже зимой, когда голые ветви отчетливо вырисовывались на фоне старых каменных стен и зеленых изгородей, причудливо окаймлявших клумбы зимостойких растений и цветов.

А вот мать Маргериты очень не любила смотреть на этот сад. Она всегда старательно закрывала ставни, так что в комнате Маргериты круглый год царил полумрак. Однако Маргерите требовался свет, чтобы видеть свою куклу, поэтому она раскрыла ставни и выглянула в сад.

Колдунья сидела под цветущим деревом и что-то пила из золотого кубка, расправив юбки, подобно лепесткам синего цветка, и ее золотисто-рыжие кудри сияли и переливались на солнце. Она подняла голову, улыбнулась Маргерите и поманила ее к себе. Маргарета с грохотом захлопнула ставню и юркнула в постель. Сердечко ее больно колотилось о ребра.

Немного погодя кто-то забарабанил в дверь. Посетитель стучал и стучал, даже не думая униматься. Маргерита попыталась не обращать внимания на стук, но он был слишком громким. Она представила, что будет, если его услышат соседи и подумают, не случилось ли чего. Она представила, что с отцом могло произойти несчастье, или же на рынке что-то случилось с матерью. Она более не могла выносить тягостной неизвестности. Маргерита встала с кровати, тихонько сошла по лестнице в мастерскую, где в полумраке со стен ей подмигивали и ухмылялись маски, и приоткрыла дверь, совсем чуть-чуть.

На пороге стоял огромный мужчина, одетый в черное, с лицом круглым, как луна.

— В чем дело? Что случилось?

— La Strega Bella[62] хочет тебя видеть. — Мужчина легко распахнул дверь настежь, хотя Маргерита навалилась на нее всем телом.

Через порог шагнула колдунья.

— Маргерита, ты меня разочаровала.

От страха девочка не могла вымолвить ни слова. Она чувствовала, как у нее подгибаются колени.

— Ты передала матери мои слова?

Маргерита покачала головой.

— Но почему? Или ты боишься? Ты не должна опасаться меня. Я давно уже тебя жду.

Маргерита нахмурилась. Она знала, что ведет себя грубо, но извиняться не собиралась.

— Дай мне руку, — приказала колдунья.

Маргерита послушно протянула руку. На мгновение она даже решила, что колдунья хочет подарить ей еще одно ожерелье, и сердечко ее радостно забилось в предвкушении. Но потом она подумала, что колдунья может отшлепать ее по руке ивовым хлыстом, совсем так, как наказывал мальчишек школьный священник, и собралась отдернуть ладошку.

Но колдунья улыбнулась и наклонилась к ней, взяв руку Маргериты в свои, мягкие, белые и надушенные. Она поднесла ладошку Маргериты ко рту и откусила кончик ее левого безымянного пальца. Маргерита закричала.

Колдунья выплюнула окровавленный комочек плоти. Губы ее были перепачканы красным. Она промокнула их носовым платком, который извлекла из рукава.

— Передай матери, что она должна выполнить свое обещание, иначе я тебя съем, — любезно заявила колдунья и вышла на улицу.

Маргерита ногой захлопнула дверь и привалилась к ней спиной. Из раны на левой руке струилась кровь. Она замотала ее передником. Через несколько мгновений на ткани расплылось красное пятно. Маргерита заплакала навзрыд. Она соскользнула по двери на пол и села, подтянув колени к груди. В руке пульсировала жгучая боль.

Она не знала, что делать.

Вскоре Маргерита услышала, как в замке поворачивается ключ. Она отползла в сторону, и дверь отворилась. В прихожую вошла мать, держа в руках корзинку с продуктами. Маргерита подняла заплаканные глаза к матери и протянула изувеченную руку, по-прежнему замотанную передником. От неожиданности Паскалина выронила корзинку.

— Ой, святая матерь Божья! Что случилось?

— Она… Она пришла… И откусила мне палец… Она сказала… сказала, что съест меня… если ты забудешь о своем обещании.

Дико вскрикнув, мать упала на колени рядом с Маргеритой. Размотав окровавленный передник, она увидела рваную рану на кончике левого безымянного пальца дочери.

— Все не так плохо. Палец уцелел. Она откусила даже не весь кончик. Рана заживет. Она обязательно заживет, родная моя. Не плачь. Давай я перевяжу тебе пальчик. Ах ты бедненькая моя. Разве я не говорила тебе, чтобы ты никому не открывала дверь?

— Она сказала, что съест меня целиком. — Маргерите показалось, что она вдруг превратилась в двух разных людей. Одна ее половинка плакала и дрожала всем телом, протягивая руку в потеках крови, а другая стояла рядом, холодная и отстраненная.

Паскалина бережно перевязала Маргерите палец, подогрела суп, а потом стала кормить ее с ложечки, как маленькую, и дочка послушно открывала рот. Затем Паскалина усадила Маргериту себе на колени и принялась баюкать ее, напевая колыбельную.

— Farfallina, bella e bianca, vola vola, mai si stanca, gira qua, e gira la — poi si resta spora un fiore, e poi si resta spora un fiore… Бабочка, красивая и белая, летай себе, летай, никогда не уставай, порхай и здесь и там — и вот она отдыхает на цветке… И вот она отдыхает на цветке.

Уже давно сгустились сумерки, когда домой наконец вернулся Алессандро.

— Простите меня. Она заставила меня ждать очень долго, — устало пояснил он. — Chiacchere уже спит?

Маргерита на открывала глаз, прижавшись щекой к материнской груди.

— Пока ты обивал пороги ее дворца, La Strega Bella пришла сюда и откусила Маргерите кончик пальца.

— Что?! — Алессандро наклонился и бережно взял Маргериту за руку, рассматривая перевязанный палец. — Она сошла с ума?

— Это — предостережение.

— Мои руки. — Алессандро тяжело опустился на лавку. — Если мы не отдадим ей Маргериту, она обвинит меня в воровстве, и мне отрубят обе руки. Как мы тогда будем жить?

— Ты видел ее? — поинтересовалась Паскалина, когда молчание стало невыносимым.

Алессандро покачал головой.

— Она не пожелала принять меня. После долгого ожидания ко мне вышел этот ее слуга-кастрат. Было очень странно слышать, как такой гигант разговаривает высоким, писклявым голосом. Он сказал…

— Что она не сжалится над нами, — мертвым, невыразительным голосом закончила Паскалина после того, как муж умолк на полуслове, будучи не в силах продолжать.

— Да. Она не смягчится. Она говорит, что я обокрал ее и теперь должен понести наказание. Господь свидетель, это была всего лишь пригоршня листьев, которая ровным счетом ничего не стоит, но ведь она может заявить, что угодно, и судьи поверят ей. Она спит с большинством из них.

Маргерита чувствовала, как тяжко вздымается материнская грудь, к которой она прижималась щекой.

— Бедная моя девочка.

— Ей исполнилось уже семь лет, — хриплым и незнакомым, каким-то надтреснутым голосом заговорил Алессандро. — Она достаточно взрослая, чтобы отправиться в монастырь или поступить на службу. Будь у нас еще дети, мы были бы счастливы тем, что она хорошо пристроена.

— Но она у нас одна, наша родная маленькая девочка. Мы не может отдать ее в руки той женщине. Только представь, что она с нею сделает.

— Кастрат заявил, что синьорина Леонелли будет обращаться с Маргеритой, как с собственной дочерью. Она пойдет в школу и ни в чем не будет нуждаться.

— Но для чего она ей нужна? Или она хочет… — голос у Паскалины дрогнул и сорвался.

— Он поклялся мне, что синьорина Леонелли не станет… обучать нашу девочку своему ремеслу. По его словам, она пообещала, что с нею все будет в порядке.

— Мне… мне позволят видеться с нею?

Ответом ей стало долгое молчание.

— Не думаю, — наконец нашел в себе силы произнести Алессандро.

Паскалина вновь крепко прижала к себе дочь.

— Моя малышка. Прости меня, прости.

Маргерита не могла говорить. В животе у нее образовалась пустота, словно она спускалась по лестнице в темноте и вдруг обнаружила, что ступеньки под ногами куда-то исчезли.

— Пойдем, я уложу тебя спать, родная моя. Я подоткну тебе одеяльце. Все в порядке, у нас все будет хорошо, обязательно. — Паскалина уложила Маргериту в постель и бережно пристроила забинтованную руку поверх одеяла. Она присела на край кровати и стала гладить дочку по голове.

Прижимая к груди клочок своего детского одеяла, Маргерита смотрела на лицо матери, бледное и напряженное в свете свечи.

— Мама, за что? — прошептала она. — Почему эта женщина хочет отнять меня у вас? Почему она откусила мне кончик пальца? Что она имела в виду, когда сказала, что ты обещала отдать ей меня?

Любит-не-любит

Кастельротто, Италия — ноябрь 1580 года

— Вся моя семья умерла от ужасной лихорадки, — сказала Паскалина, убирая непослушную прядку волос со лба Маргериты. Там, откуда я родом, мы называли ее blitz-katarrh,[63] потому что она поражала стремительно и внезапно, как молния. Однажды моя мать пожаловалась, что у нее раскалывается голова и ей больно глотать. Через несколько дней она скончалась, а вся моя семья металась и горела в лихорадке. Я делала все, что могла, честное слово, но я и сама была больна. К тому же мне тогда было всего четырнадцать. А помочь мне было некому. Вскоре они все умерли: мои родители, дедушка с бабушкой, младшая сестра и маленький братик.

У меня нет слов, чтобы описать весь тот ужас. Я не знала, что мне делать. Пришли сборщики трупов и уволокли тела, а потом свалили их в яму за городом. Меня заперли в доме, заколотив окна и двери, и я провела там сорок дней и ночей. Думаю, что тогда со мной случилось легкое помешательство. Мне ничего не оставалось, кроме как расхаживать по нашему маленькому дому, молиться и петь самой себе колыбельные. Дни тянулись бесконечной чередой, и я отмечала их черточками, которые рисовала углем на стене над очагом. Но на сороковой день никто не пришел, чтобы освободить меня. Я разбила окошко на чердаке и обнаружила, что улица пуста. Смерть унесла почти всех жителей.

Мне пришлось воровать еду из опустевших домов. В одном из них я наткнулась на мертвую женщину, рядом лежал умерший ребенок. Никто не позаботился отвезти трупы в яму за городом, куда сваливали умерших. Поэтому я оставила их лежать на месте, прихватив лишь несколько монет с каминной полки.

Я не знала, куда мне деваться. Я вышла на главный тракт и побрела по нему вниз с горы, потому что так идти было легче. Я шла и шла, просила милостыню или нанималась на какую-нибудь работу за еду. Иногда люди были добры ко мне. Иногда — жестоки. И нигде я не находила счастья или хотя бы умиротворения. Участь, постигшая членов моей семьи, шла за мной по пятам.

Через два года после смерти родителей я добралась до Венеции. Она показалась мне сказочным городом, плывущим над водами лагуны, словно его сотворил добрый волшебник. Я сидела на лугу и смотрела на это чудо, срывала цветы у себя под ногами — клевер, маргаритки и лук виноградный — и плела венок. Потом я спустилась к берегу, и какой-то мальчишка перевез меня на лодке через лагуну в обмен на поцелуй.

К этому времени моя одежда превратилась в лохмотья. Ноги были босыми. Очень сильно хотелось есть. Я ощущала себя легкой и невесомой, как пушинка, которую могло унести легчайшим дуновением ветра. Стояло лето. Мои ступни холодил мощеный булыжник площадей. Я наобум бродила по городу, шла туда, куда несли меня ноги. Вот так я и вышла на резной каменный мост, который вздымал свои широкие арки над водой, словно маленький город, выстроенный на лучах радуги. Я карабкалась по ступенькам, пока не поднялась на седьмой уровень с его сдвинутой набекрень каменной шапкой, и там остановилась, облокотившись о перила. Далеко внизу на воде подернулось рябью мое отражение, и я спросила себя, кто эта девушка… худенькая девушка с венком из полевых цветов на огненно-рыжих волосах. Она нисколечко не походила на ту Паскалину, которую я знала. Кажется, я заплакала. И вдруг на воде рядом с моим лицом появилось еще одно: ко мне подошел какой-то молодой человек.

— Почему вы плачете? — спросил он.

Я едва не ответила ему, что мне ужасно одиноко, но потом испугалась, что он неправильно поймет меня, поэтому я сказала ему, что голодна.

Он помолчал, а потом спросил:

— Вы не продадите мне свой венок? Здесь, в городе, нам нечасто попадаются такие красивые цветы.

Я кивнула, стянула с головы венок и отдала ему. Взамен он дал мне мелкую монетку и рассказал, как пройти на рынок. Я поблагодарила его и, выждав, пока он пройдет подальше, тайком последовала за ним. Так я узнала, что он живет в лавке, в которой висели самые диковинные и необычные предметы, какие я когда-либо видела, — маски, сверкавшие драгоценными камнями, позолотой и яркими красками. Лавка показалась мне настоящей пещерой Али-Бабы, полной сказочных сокровищ. Над лавкой было окно, в котором в ящике на подоконнике росли цветы и травы, а на веревке, протянутой над моей головой, висел чудесный ковер. Его выбивала щеткой милая и добрая на вид женщина. Ноздри мои уловили запах супа и свежеиспеченного хлеба. Картина эта выглядела настолько домашней и уютной, что я снова заплакала. Всем сердцем мне хотелось оказаться в таком вот доме.

Сжимая в ладони монетку, я подошла поближе и заглянула в окошко. Я услышала смех и звуки веселого голоса. Прямо над моей головой ему ответил тот самый молодой человек, что дал мне монетку.

— Ладно, признаюсь, она была очень красива. У нее восхитительные рыжие волосы. Хотя я купил цветы совсем не поэтому. Она выглядела такой печальной…

Я не стала больше подслушивать, боясь, что меня увидят, и осторожно пошла дальше по улице, то и дело оглядываясь назад, чтобы удостовериться, что меня никто не заметил. Когда я обернулась в последний раз, то увидела, что с другого конца улицы на меня смотрит какая-то женщина. Очень красивая. На ней было платье, какого я никогда раньше не видела, расшитое таким количеством драгоценных камней, что, казалось, оно переливается при ходьбе. Ее волосы были того же огненно-рыжего оттенка, что и у меня, и она носила их распущенными, словно молодая девушка. И глаза у нее были под стать волосам.

Она улыбнулась мне:

— Ты голодна?

Я кивнула, и она отворила калитку в стене. За нею оказался самый необыкновенный сад, какой только можно представить, огромный, прохладный и прекрасный. В дальнем конце сада высился роскошный дворец. Здесь росли апельсиновые деревья, разные травы, овощи и цветы, обрамленные зелеными изгородями, подстриженными в форме цветов. Вдоль высоких каменных стен тянулись ряды фруктовых деревьев, среди которых я заметила абрикосы, сливы, гранаты и смоковницы. От волшебных ароматов у меня потекли слюнки.

— Угощайся, — сказала она.

Можешь мне поверить, я не устремилась в сад, забыв обо всем на свете. За последние несколько лет я научилась осторожности, и потому с подозрением взглянула на нее.

— А что вы хотите взамен?

— Просто поговорить с тобой.

Я с тоской посмотрела на сад, не решаясь, однако, переступить порог. Стены были чересчур высокими, чтобы через них можно было перебраться, а дверь, которую она распахнула для меня, сработана из дубовых плах толщиной с мою руку и обита полосами кованого железа. В замке торчал массивный железный ключ. Достаточно было одного движения, чтобы повернуть его и запереть меня внутри.

— Мы можем поговорить здесь, — сказала я.

Женщина улыбнулась, сорвала с дерева плод и протянула мне. Это оказался инжир, с кожицей цвета сумеречного неба. Я тут же представила его вкус у себя на языке и то, как сладостно он потечет по моему пересохшему горлу. Еще мгновение я пыталась устоять перед искушением, а потом вдруг вспомнила о монетке, которую сжимала в ладони, и протянула ее женщине.

Судя по выражению ее лица, она была удивлена.

— Ты права. За все нужно платить. За свою монетку ты можешь получить немного хлеба и вина. Входи.

Запах свежеиспеченного хлеба стал для меня настоящей пыткой. Когда она взяла мою монету и прошла в калитку, я последовала за нею, сунув инжир в рот. Женщина провела меня через сад на террасу, где под навесом из виноградных лоз обнаружился столик, на котором стоял кувшин с вином. Она наполнила бокал и позвонила в колокольчик. Вскоре показались слуги, держа в руках подносы с угощением. Пока я ела, она принялась расспрашивать меня.

— Как тебя зовут?

— Паскалина.

— Сколько тебе лет, Паскалина?

— Семнадцать, — солгала я.

— Ты еще девственница?

Я покраснела и понурила голову. Помнишь, я говорила, что не все люди были добры ко мне, когда я попрошайничала на дороге? Словом, это — все, что тебе нужно знать. Думаю, она догадалась о том, что со мной произошло, потому что немного помолчала.

— Меня зовут Селена Леонелли. — Она подлила мне еще вина. — Я — куртизанка. Все, что ты здесь видишь: дом, сад, платья, украшения, слуги — все это у меня есть, потому что я продаю свое тело.

Должно быть, я испуганно отпрянула. Мне приходилось слышать рассказы о женщинах, которые силой или обманом заставляли девушек заниматься проституцией, и я вдруг уверилась, что именно с этой целью она и заманила меня в свой сад.

— Не бойся, — сказала синьорина Леонелли. — Я стала куртизанкой только потому, что моя мать умерла, когда я была совсем еще маленькой. И я никого не собираюсь силой заставлять заниматься тем же. Ты очень красива, и тебя ждет успех, если ты этого захочешь, но, судя по выражению твоего лица, подобное занятие тебя не прельщает.

Я покачала головой.

— Так чего же ты хочешь, Паскалина?

Я вспомнила доброго молодого человека, который дал мне монету, и его дом с цветочными горшками на подоконнике и ковром на веревке, и его лавку, которая показалась мне полной сокровищ пещерой Али-Бабы.

— Я хочу иметь дом. И мужа, который любил бы только меня одну.

— Я могу помочь тебе, — сказала синьорина Леонелли. — Но ты должна пообещать, что заплатишь мне за услугу, когда придет время.

Через неделю я вновь стояла на мосту Риальто-Бридж с букетиком маргариток. Я вымыла лицо и голову в колодце в центре campo,[64] и теперь волосы мягким рыжим водопадом ниспадали мне на спину. Ко мне подошли несколько мужчин, полагая, что я хочу продать свое тело, но я прогнала их прочь. Я ждала молодого человека, который дал мне монету.

Наконец он появился — высокий, привлекательный, с темными кудрями и благородным носом, одетый в красивый красный дублет. Я робко шагнула ему навстречу, протягивая букетик маргариток.

— Купите мои цветы, благородный господин!

Глаза его весело блеснули.

— Как вас зовут? — поинтересовался он, роясь в карманах в поисках монеты.

— Паскалина.

— Пасхальный ребенок,[65] не так ли?

Я кивнула, хотя на глаза мне навернулись слезы, стоило мне только подумать о своих родителях, которые любили меня и дали мне имя, и чьи обглоданные кости теперь гнили в смертной яме.

— Вы — само воплощение весенней красы, — негромко произнес молодой человек, протягивая мне монету.

Когда я передавала ему цветы, наши руки на мгновение соприкоснулись. Я отпрянула, чувствуя, как между нами проскочила искра, как случалось иногда, когда я расчесывала волосы.

Он пристально взглянул на меня.

— Где вы живете?

— Нигде.

— Но вы должны где-то жить.

— Мой дом там, где я могу приклонить голову. В церкви, на крыльце дома или под мостом.

— Разве у вас нет семьи, родных?

— Они все умерли.

— Бедняжка. — Похоже, он искренне сочувствовал моему горю.

— Должно быть, у Господа были на то свои причины. Я не в силах представить, каковы они, но мне остается верить, что они достаточно веские, иначе я возненавижу Его за то, что он забрал моих родителей.

Он кивнул, и на лице его отразилось сострадание.

— Я иногда жалею, что не умерла вместе с ними, — с горечью вырвалось у меня.

— Не говорите так. Лучше все-таки оставаться живой, не так ли?

Я покачала головой и отвернулась.

— Мне очень жаль. Надеюсь… у вас все наладится.

Вместо ответа я лишь пожала плечами. Постояв еще немного, он ушел, оставив меня одну, с монетой в руке.

Через неделю я вновь ждала его с очередным букетиком маргариток. На этот раз он сразу же подошел ко мне и сказал:

— Паскалина, я беспокоился о вас. У вас все в порядке?

На сердце у меня потеплело. Я улыбнулась ему и кивнула.

— Я в первый раз вижу, как вы улыбаетесь.

— А мне впервые хочется улыбаться. Вы купите мои цветы?

— С удовольствием.

Мы стояли и разговаривали о погоде, о цветах, о том, что я буду делать со своей монетой, а потом он сказал:

— Я должен идти, иначе я опоздаю. Вы придете… придете сюда еще раз?

Я кивнула. Уходя, он оглянулся, и взгляды наши встретились. Он улыбнулся, и я улыбнулась ему в ответ.

На следующей неделе наступил Иванов день.[66] Я пошла на луг и нарвала столько маргариток, сколько смогла унести, а потом стала ждать его на мосту. Вскоре я увидела, как он с радостной улыбкой спешит мне навстречу.

— Я подумала, — сказала я после того, как мы немного поговорили, — что, быть может, вы захотите посмотреть, где я живу.

Он отступил на шаг и нахмурился.

Я гордо выпрямилась и приподняла подбородок.

— Я не собиралась… предлагать вам свое тело, если вы подумали об этом. Неужели я стояла бы на улице, продавая луговые цветы, если бы занималась этим ремеслом? Я бы жила в хорошем доме, носила бы шелка и атлас и ела бы язычки ласточек. Я бы заработала целое состояние, если бы решила стать куртизанкой. Но вот я стою перед вами босиком и в лохмотьях, питаясь отбросами из сточной канавы. — Глаза мои наполнились слезами, и я повернулась, чтобы уйти.

Он схватил меня за руку.

— Простите, я не хотел оскорбить вас.

— Вы были очень добры, — сказала я, не глядя на него. — Вам необязательно покупать мои цветы. Я всего лишь хотела поблагодарить вас.

Он отпустил мою руку и поклонился.

— Прошу прощения. Разумеется, я пойду с вами.

Когда мы сошли с моста, я робко заметила:

— Я даже не знаю, как вас зовут.

Он улыбнулся.

— Меня зовут Алессандро.

— Красивое имя. Оно мне нравится.

— Так звали отца моего отца, — пояснил Алессандро. — И, скорее всего, отца его отца тоже.

— Пойдемте сначала на рынок. Я покажу вам, что сделаю с монетой, которую вы мне дали.

Я купила свежего хлеба, головку чеснока, кружок сбитого масла, завернутого в муслин, и рыбу. Он вызвался нести покупки, и я улыбнулась, глядя на него — с букетиком маргариток в одной руке и рыбой, болтающейся в другой, он выглядел очень смешно. Он тоже улыбнулся мне и расхохотался, и я едва не рассмеялась в ответ.

Я привела его в маленькое гнездышко, которое соорудила для себя на крытой галерее старой заброшенной церкви. Дверь была заперта, в замочной скважине колыхалась паутина. Я притащила старую дверь и загородила ею вход, а потом завалила его досками и прочим хламом, чтобы он походил на кучу мусора. Чтобы попасть внутрь, Алессандро пришлось опуститься на колени. Он выпрямился, отряхнул панталоны, огляделся по сторонам, и на лице его появилось странное выражение.

Я сделала все, что в моих силах, чтобы привести галерею в порядок, смастерила метлу из веток и даже отыскала старое ведро, в которое набирала воду из колодца на площади. У одной стены, выложив полукругом старые камни, я устроила очаг, в котором разводила огонь. У другой находилось мое ложе из старых занавесок и подушек, которые я вычистила, как могла. В старом кувшине на подоконнике у окна над постелью стоял букет цветов — маргариток, тысячелистника, фенхеля, любистка и шиповника, — которые я собрала в лесу и на лугу на материке. Все эти цветы символизировали любовь и желание, как объяснила мне куртизанка. Она же дала мне толстую красную свечу, немножко мирта и розового масла, чтобы натереть ее ими.

— Да у вас здесь настоящий маленький дом.

Я кивнула.

— Я боюсь, что его кто-нибудь найдет и выгонит меня на улицу. Каждый день, возвращаясь сюда, я со страхом представляю, что все мои труды пропали даром, и все здесь прибрано.

— Зимой здесь будет холодно.

— Все равно не так холодно, как если бы мне пришлось ночевать на улице.

С помощью кресала я зажгла сначала свечу, а потом развела в очаге огонь, пристроив на угольях небольшую железную кастрюльку. В нее я положила две пригоршни петрушки из сада куртизанки, которые вымачивались там вот уже два часа. Я почистила и нарезала рыбу на старой доске, а потом переложила ее вместе с мелко нарубленным чесноком и растопленным маслом на старую сковородку, которую, как и все прочее, нашла в мусорной яме. Обжарив рыбу, я опустила ее в кипящую воду с петрушкой, после чего вернула кастрюльку на огонь, чтобы медленно довести до кипения.

Вскоре мой маленький домик наполнился восхитительными ароматами. Алессандро расстелил свою накидку прямо на плитах пола и сел на нее. Я пристроилась на краешке своей импровизированной постели. Он стал ненавязчиво расспрашивать меня о моем доме и семье. Голосом, звенящим от боли, я отвечала ему, как могла. Один раз он даже сочувственно протянул мне руку. Я взяла ее, и он накрыл мою ладонь своею.

У меня была только одна миска и одна ложка, поэтому мы ели по очереди, макая хлеб в прозрачный зеленый бульон и вылавливая оттуда маленькие кусочки восхитительной белой рыбы. Стемнело, и пламя красной свечи и небольшого огня в очаге отбрасывало резкие тени на его лицо. Он казался мне самым красивым мужчиной на свете. Я подумала, что если он сейчас полюбит меня, то я буду счастлива вечно. Когда мы покончили с супом, я взяла его лицо в ладони, привлекла к себе и поцеловала.

О, моя родная piccolina, я полюбила его всем сердцем. Может быть, ты думаешь, что я не должна была просить куртизанку сделать так, чтобы и он полюбил меня. Может быть, он влюбился бы в меня и так, без петрушки, которую я сорвала в ее саду, и без красной свечи, которую она дала мне. Но разве могла я знать наверняка? Я была жалкой нищенкой, одетой в убогие лохмотья. Наступил Иванов день, стояла еще достаточно теплая погода и можно было спать под открытым небом. Но вскоре должна была прийти зима, и я бы замерзла насмерть. Мне было очень нужно, чтобы он полюбил меня.

Думаю, что именно в ту ночь мы и зачали тебя, моя дорогая девочка, моя маргаритка. Хотя я узнала об этом не сразу. Мы с Алессандро лежали в куче тряпья и любили друг друга так самозабвенно, как только могут любить мужчина и женщина. А когда мы затихли в объятиях друг друга, я смеясь вытащила маргаритку из букета, который мы поставили в ведро, и воткнула ему в волосы за ухом.

— Там, откуда я родом, мы называем маргаритки «любит-не-любит», — сказала я.

— Правда? Какое странное название.

— Ты — типичный городской мальчишка. Разве ты не знаешь, как нужно сделать? — Я прижалась щекой к его груди и взяла еще одну маргаритку. Оборвав один лепесток, я нараспев произнесла: — Любит. — Оборвав другой, пропела: — Не любит. — Один за другим маленькие белые лепестки, кружась, слетали на пол, пока не остался всего один, самый последний. Я сорвала его, с торжеством заключив: — Любит.

— Люблю, — сказал Алессандро и склонился надо мной, чтобы поцеловать.

Горькая зелень

Венеция, Италия — январь 1583 года

Мы должны были быть счастливы. И так оно и случилось. Почти.

Когда мы поженились, ты была совсем еще маленькой мышкой в моем животе. Никто, кроме меня и твоего отца, не знал, что ты там есть, хотя, пожалуй, твоя nonna[67] о чем-то таком догадывалась.

Она настояла на том, чтобы мы поселились в этом доме, а сама переехала к твоей zia[68] Донне, которая только что родила двойню. Бабушка оставила нам все: мастерскую, маски, отливочные формы, краски, перья и хрусталь, большую часть мебели и даже свою кровать. У меня появилось то, о чем я могла только мечтать, даже ковер, который надо было выбивать, повесив на веревке над улицей.

Каждый раз, когда я глядела в окно на сад куртизанки, я не могла избавиться от жгучего чувства вины.

Мы не были столь богаты, как она: у нас не было роскошного дома, собственной гондолы, платьев и слуг. Тем не менее через несколько месяцев после нашей с Алессандро свадьбы я взяла все деньги, которые удалось сэкономить на хозяйстве, и пошла к ней, чтобы отдать. Она ведь сама говорила, что за все нужно платить.

Но женщина холодно посмотрела на меня и заявила:

— Мне не нужны твои деньги.

— Я всего лишь хотела отблагодарить вас.

— Мне не нужна и твоя благодарность.

— Вы помогли мне, так позвольте мне отблагодарить вас.

— Придет время, когда мне потребуется кое-что от тебя, и вот тогда ты сможешь помочь мне. — Она окинула жадным взглядом мой живот. Я инстинктивно плотнее запахнула шаль. — Оставь деньги себе. Они тебе скоро пригодятся.

Вскоре после этого визита к куртизанке Венеция перестала казаться мне волшебным городом, превратившись в нагромождение холодного камня. Стояла зима, купола и шпили кутались в клочья серого тумана, приглушающего звон колоколов и крики гондольеров. Пронизывающий ветер с моря задувал в каждую щелочку, а на тротуарах улиц плескалась ледяная вода, так что моя обувь и подол платья вечно оставались сырыми и тяжелыми. Я никак не могла согреться.

Меня вдруг потянуло ко всему зеленому. Глаза мои жаждали отдохновения на зеленых лугах. Я мечтала посидеть на зеленой траве в тени зеленого же дерева. Мне хотелось съесть прохладного зеленого салата. Я умирала от желания ощутить на языке вкус рукколы, сбрызнутой оливковым маслом и сдобренной пармезаном, кусочков спаржи в растопленном масле и салата из сладкой и горькой зелени. Но более всего мне хотелось рыбного супа с петрушкой.

Когда я только переселилась в дом над мастерской масок, то всегда держала ставни своей спальни закрытыми, чтобы не видеть сада куртизанки. Но теперь я целыми днями сидела у окна, глядя на вечнозеленые живые изгороди розмарина, окружающие садовые клумбы, на которых по-прежнему цвели, невзирая на холод, чемерица и черноголовка, сурепка и лук виноградный, химонант[69] и гамамелис. Мне снилось, как я ем сурепку. В лицо мне летел снег, но я упрямо сидела у окна, дрожа от холода и кутаясь в коричневую шерстяную шаль, не сводя глаз с сада куртизанки. Приходил Алессандро и умолял меня лечь в постель, но я дожидалась наступления темноты и только тогда позволяла увести себя от окна. Он укладывал меня в кровать и укрывал выцветшим старым ковром, подкладывая в ноги каменную грелку с горячей водой, но я все равно не могла согреться.

И я не могла заставить себя проглотить ни кусочка.

Повитуха лишь встревоженно прищелкивала языком, приглушенным голосом разговаривая в соседней комнате с моим мужем.

— Ребенок не сможет правильно развиваться, если она не будет есть, — уверяла она. Поэтому Алессандро обшаривал рынки в поисках еды, которая, по его мнению, придется мне по вкусу. Но стояла зима, и времена были нелегкими. Я худела на глазах, становясь все бледнее.

Еще никогда Великий пост не казался мне таким долгим. Алессандро говорил, что и мышь ест больше меня. Он даже купил мне мяса, сходив к мяснику в гетто, рискуя подвергнуться наказанию и пройти сквозь строй горожан вокруг площади с бараньей ногой, привязанной к шее. Алессандро чуть не плакал, когда я отвернулась к стене и отказалась есть его.

Пришла весна, и садовники куртизанки сгребли снег и размотали мешковину, которой были укрыты деревья. Я оторвала голову от подушки, чтобы полюбоваться зрелищем. В течение следующих нескольких дней были посажены семена, и вскоре зеленая дымка окутала свежевскопанные клумбы. Я смотрела на сад, сгорая от желания. С каждым днем зелень в саду куртизанки становилась все гуще. Я узнавала петрушку, лук-резанец, сурепку, листья настурции, одуванчик — странный выбор растений для богатой женщины, думала я — красивые колокольчики, которые моя мать называла рапунцелем, из которых получался замечательный салат.

— Мне нужно съесть что-нибудь, иначе я умру, — сказала я Алессандро.

Он пожевал губу и сжал кулаки, а когда к нам пришла повитуха, чтобы осмотреть меня, — потому что я уже переносила ребенка, и она беспокоилась из-за этого, — он передал ей мои слова.

— Пусть она ест то, что ей нравится, — ответила повитуха. — Разве вы не знаете, что это повредит ребенку, если ее желания останутся невыполненными? Ни в коем случае нельзя пугать или расстраивать беременную женщину, иначе ее мысленные терзания приведут к деформации ребенка. Если она хочет молока, но не получает его, ее ребенок родится с белыми волосами. Если дорогу ей перебежит заяц, то ребенок родится с заячьей губой. Если вы не дадите ей петрушки, то у вашего ребенка на лице появится родимое пятно в форме стебля петрушки и изуродует его, помяните мои слова.

Я лежала в постели, слушая, как дождь стучит в ставни, обеими руками обнимая свой раздувшийся живот. «Кто ты? — думала я. — Что за маленькая жизнь трепещет во мне? Или я прокляла тебя от рождения, когда прибегла к колдовству, чтобы твой отец полюбил меня?»

Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял насквозь промокший Алессандро, но глаза его сияли ликованием. В руках он держал охапку свежих зеленых листьев.

— Я нарвал их для тебя. Калитка в сад была открыта настежь. Наверное, ее просто забыли запереть. Я пробрался внутрь, тайком надергал зелени и убежал.

Я с трудом приподнялась, опираясь на локоть. До этого я даже не отдавала себе отчета в том, насколько ослабела.

— Подожди минутку, сейчас я приготовлю их с маслом, лимоном и солью. Получится очень вкусно.

Так оно и было. Я ела с огромным удовольствием, с наслаждением ощущая хруст листьев на зубах и их неожиданную горечь. Затем Алессандро принес мне рыбный суп, в который добавил петрушки. Улыбаясь, я съела все, а потом заснула.

Ночью я почувствовала резкую боль внизу живота. Я закричала и села на постели, согнувшись пополам. Боль утихла, потом накатила снова. И опять утихла, и опять накатила. Наступило утро, но я ничего не замечала вокруг. Алессандро изо всех сил старался облегчить мои страдания, но все его усилия пропали даром. Мой ребенок — ты, моя piccolina — не хотел появляться на свет.

День сменился сиреневыми сумерками. Пришла повитуха и попыталась помочь мне. Я чувствовала себя так, словно черные волны боли смыкаются над моей головой, и я иду ко дну. Около полуночи я судорожно стиснула руку Алессандро.

— Я умираю. Помоги мне.

— Что я должен сделать? — взмолился он.

— Я хочу…

— Что?

— Еще…

— Еще салата? Еще петрушки?

— Говорят, что петрушка облегчает родовые боли. — Повитуха омыла мое разгоряченное и заплаканное лицо розовой водой. — Но где мы возьмем петрушку посреди ночи?

Алессандро бросился вниз по лестнице. Я даже не заметила, что он ушел. Меня терзала жгучая боль. Спустя некоторое время он вернулся, сжимая в руке пучок зелени.

— Принес!

Повитуха бросила листья в воду, вскипятила ее на маленькой плите и протянула мне чашку с темно-зеленой жидкостью. Алессандро приподнял мне голову, чтобы я могла напиться. Жидкость оказалась на вкус горькой, очень горькой, но я все равно осушила чашку до дна. И вскоре родилась ты, моя родная маргаритка. Ты выскользнула в мир, глотнула воздуха и закричала, а я смеялась и плакала одновременно, будучи не в силах поверить в чудо, которое появилось на свет из моего тела.

Когда повитуха обмывала тебя, мы увидели, что на головке у тебя вьются огненно-рыжие волосы.

— Как у твоей мамы, — сказал Алессандро, баюкая тебя на руках.

— Смотрите, вот маленькое родимое пятнышко в форме венчика петрушки. — Повитуха указала на небольшое красное пятнышко на твоей груди, над самым сердцем. — Точно вам говорю, если бы вы не принесли ту пригоршню травы, то родимое пятно расползлось бы по всему лицу.

Она получила причитающиеся ей деньги, собрала свои вещи и ушла домой. Алессандро прилег на кровать, обнимая нас обеих.

— Pascadozzia, — неуверенно произнес он, когда над городом начал заниматься рассвет. — Она поджидала меня в саду. Мне очень жаль.

Я очень устала и уже ничего не соображала.

— Кто? — спросила я.

— Та женщина… шлюха, которую горожане называют La Strega Bella. Это в ее саду я нарвал листьев позапрошлой ночью, когда ты сказала, что умираешь… А вчера я вернулся туда снова, чтобы тайком нарвать еще немножко. Она поджидала меня.

Меня захлестнул страх. Я села на кровати, морщась от боли и взглянула ему в лицо.

— Что… что случилось?

— Она сказала, что я — вор. Она сказала, что выдвинет против меня обвинения в краже, и мне очень повезет, если меня не повесят. Я стал умолять ее не делать этого. Я сказал, что ты умираешь, и что наш ребенок умрет вместе с тобой. А она ответила, что слова — это всего лишь сотрясение воздуха, и что мне остается надеяться только на то, что в наказание мне отрубят руки. Я был в отчаянии. Я упал перед нею на колени и стал умолять ее сжалиться надо мной. А она сказала…

Алессандро умолк, и в комнате воцарилось долгое молчание. Тишину нарушал лишь свист ветра да твое негромкое сопение у меня на груди.

— Что? — спросила я.

— Она сказала, что отпустит меня, если я пообещаю отдать ей ребенка.

— Ребенка?! — Я посмотрела на твою славную маленькую головку, покрытую очаровательными рыжими кудряшками, и крепче прижала тебя к себе.

Алессандро кивнул.

— Прости меня. Но я не знал, что делать. Ты умирала. Если бы ты умерла, ребенок бы тоже погиб, а меня бы повесили или изувечили так, что я не смог бы содержать ни себя, ни тебя. Поэтому… — Он опять надолго замолчал. Я со страхом ждала, что он скажет, и лишь слезы катились по моим щекам. — Поэтому я согласился, — мертвым голосом заключил он. — Она позволила мне унести пригоршню листьев, которую я нарвал, и вернуться к тебе. А потом она сказала… О, pаscadozzia, я ничего не понял из ее слов, но она сказала, что за все надо платить, и что для тебя настал час расплаты. Что она имела в виду?

А я могла лишь плакать да крепче прижимать к груди твое тельце.

На следующий день синьорина Леонелли пришла за тобой, но я не хотела отдавать тебя. Я умоляла ее:

— Оставьте мне мою малышку хоть ненадолго, прошу вас. Я сделаю для вас все, что угодно.

Она накрутила на палец прядку твоих волос.

— Пусть она останется у вас на семь лет, но вы должны пообещать, что потом отдадите мне ее. Я стану для нее второй матерью. Не бойтесь, я буду заботиться о ней, как о родной дочери.

Семь лет казались мне долгим сроком. За это время всякое может случиться, и я согласилась. А теперь семь лет прошли, и она опять пришла за тобой…

Венеция, Италия — апрель 1590 года

Паскалина прилегла на подушку рядом с дочерью. Их огненно-рыжие кудри переплелись, их негромкое дыхание слилось воедино. Маргерита заснула, сунув большой палец в рот.

— Моя любимая маргаритка, — прошептала Паскалина. — Я не могу потерять тебя. Не могу.

Она заплакала, но потом собралась с силами и подошла к окну. Стояла ясная лунная ночь. Сад и дворец куртизанки казались отлитыми из узорного кованого железа и серебра. Паскалина смотрела на них, всей душой желая одним взглядом испепелить все, что ей ненавистно. Но клубы дыма так и не затянули ясное небо. Языки пламени не расцветили оранжевыми отблесками черно-белую картину ночи. Вокруг все было тихо и спокойно.

«Я должна спасти свою дочь», — думала она.

На нее вдруг обрушилась неведомая слабость. Паскалина качнулась вперед и обеими руками схватилась за подоконник, уронив голову на грудь. Когда головокружение миновало, Паскалина выпрямилась и увидела призрачно-белый силуэт женщины, стоявшей в саду и глядевшей на нее снизу вверх. La Strega.[70] Шлюха. Ведьма.

Она с грохотом захлопнула ставни, но было уже слишком поздно. Ведьма увидела ее.

Паскалина замерла на месте, едва дыша. Лунный свет пробивался сквозь щели в ставнях, разрисовывая черно-белыми полосами ее лицо и одежду. Паскалине казалось, что если она будет стоять неподвижно и не дышать, то сможет остановить время. Маргерита так и будет мирно спать, сунув палец в рот, Алессандро будет лежать в их постели и вечно ждать ее. Их дом воспарит в воздухе в маленьком волшебном пузыре, вне времени и пространства, недосягаемый для зла и боли.

Но потом зазвонили городские колокола, отбивая полночь. Паскалина испуганно ахнула. Земля покачнулась и задрожала у нее под ногами. Она пошатнулась и слепо вытянула руки перед собой, чтобы не упасть. Время вздрогнуло и рванулось вперед.

Паскалина упала на колени рядом с кроваткой дочери. Скудного света едва хватало, чтобы разглядеть овал лица Маргериты, тень, отбрасываемую ресницами на ее щеки, и медно-рыжие волосы, рассыпавшиеся по подушке. Паскалина наклонилась и осторожно поцеловала мягкую маленькую ручку Маргериты.

Белая повязка пропиталась кровью, и на кончике пальца дочки образовалось темное пятно, похожее в темноте на распустившийся цветок. Или веточку петрушки.

Пиета[71]

Венеция, Италия — апрель 1590 года

— Маргерита, просыпайся, родная моя. Просыпайся.

Маргерита сонно зашевелилась и открыла глаза. Возле кровати на коленях стояла мать, прикрывая ладонью пламя свечи, чтобы свет не резал ей глаза. Остальная комната была погружена в темноту.

— Вставай, моя маленькая маргаритка. Вот так, хорошо. Садись. Давай я помогу тебе надеть платье. Подними руки.

Когда Маргерита оделась, мать закутала ее в свою накидку и низко надвинула на лицо капюшон, чтобы спрятать ее медно-рыжие кудри.

— Не забудь свою Беллу-Стеллу. — Паскалина схватила любимую игрушку дочери и сунула ей в ладошку.

— Но, мама, на дворе ночь. Что происходит? Куда мы идем?

— Ш-ш, тише, piccolina. Мы отправляемся в дальние края. Но мы ни в коем случае не должны шуметь. Ты сумеешь спуститься вниз в темноте?

Маргерита кивнула. Мать задула свечу, и та погасла, оставив в воздухе завиток горького дыма. Они стали на ощупь спускаться по лестнице. Паскалина крепко держала дочку за руку.

Алессандро ждал их во дворе, где он обжигал маски из папье-маше. Клочья тумана цеплялись за решетку водяных ворот, выводящих на берег, которые Алессандро распахнул настежь. Со стороны канала доносился легкий плеск.

— Лодка уже ждет. Идемте быстрее. Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как мы отплываем.

Вглядываясь в темноту, Маргерита различила изогнутые очертания гондолы, покачивающейся на волнах. На корме ее кто-то стоял, держа наготове длинное весло. Гондольер повернулся и улыбнулся Маргерите. Да это же zio[72] Эдуардо! Маргерита улыбнулась в ответ, хотя на душе у нее скребли кошки. Что делает ее родной дядя здесь, да еще посреди ночи? Они что же, отправляются в гости к ее nonna?

Паскалина перелезла через борт, а затем помогла подняться в гондолу и Маргерите.

— Тише, mia cara.

Алессандро опустил створку водяных ворот и стал запирать их. Ключ громко заскрежетал в замке. Он поморщился и прошептал:

— Сколько месяцев собираюсь смазать этот замок, да все забываю.

— Ш-ш, — прошипела в ответ Паскалина.

Гондола медленно скользнула вперед, разрезая изогнутым носом туман.

— Вернемся ли мы когда-нибудь домой? — Алессандро смотрел на исчезающий вдали маленький домик, в котором родился и вырос.

— До тех пор, пока жива La Strega, — нет, — ответила Паскалина.

— Мама, куда мы плывем?

— Не знаю.

Темные стены по обеим берегам расступились, и гондола выскользнула в Большой канал.[73] Маргерита различала в темноте смутные очертания куполов и шпилей, выделявшихся на фоне черного неба, и слышала слабый плеск воды о камни набережной.

Внезапно прямо в глаза им ударил яркий луч света. Маргерита съежилась и зажмурилась. Паскалина ахнула и крепко обняла дочь обеими руками. Алессандро выругался.

— Вперед, вперед! — Zio Эдуардо налег на весло, посылая лодку вперед.

Но по обеим сторонам гондолы уже возникли темные фигуры, вцепились в нос и корму и потащили ее к набережной. В темноте раздался высокий писклявый голос:

— Хватайте девчонку!

— Нет! — Паскалина изо всех сил прижала Маргериту к себе, но чужие руки схватили малышку и оторвали от матери.

Со всех сторон раздавались стоны и крики. Глухой удар. Всплеск. Мать пронзительно закричала.

— Тише, вы! — рявкнул писклявый голос. — Только скандала нам еще не хватало.

Гондола накренилась, когда гигант шагнул на борт. Одной рукой он оттолкнул Паскалину, а другой схватил Маргериту. Паскалина пронзительно закричала и рванулась к дочери. Маргерита брыкалась и дралась изо всех своих слабых силенок, но это было все равно, что колотить набитый шерстью тюфяк. Ни один из ее ударов не произвел на луноликого гиганта ни малейшего впечатления. Похоже, он просто не замечал их. Перебросив Маргериту через плечо, прямо с борта гондолы он шагнул на берег.

— Маргерита! — Паскалина отчаянно пыталась направить медленно удаляющуюся гондолу к берегу, загребая воду обеими руками и захлебываясь плачем.

— Мама! Папа!

Гигант заткнул ей чем-то рот, оборвав крики.

— Замолчи, не то я тебе так врежу, что ты у меня язык откусишь.

Маргерита заплакала, пытаясь вытолкнуть кляп, и заколотила по спине гиганта кулачками. Он шлепнул ее по попе.

— Не дергайся!

Маргерита вытянула шею, напрягая зрение, чтобы разглядеть, куда уносит ее великан-кастрат. Но вокруг смыкались каменные стены, а сверху нависало угрюмое каменное небо. Со всех сторон ее окружал сплошной камень.

Через некоторое время гигант вытащил у нее изо рта кляп и дал выпить какой-то мерзкой жидкости. Маргерита закашлялась и попыталась выплюнуть ее, но гигант огромной рукой ловко зажал ей подбородок, так что девочке пришлось проглотить эту гадость. Жидкость обожгла горло и пищевод, зато согрела желудок. Ее уложили в гондолу и накрыли с головой какой-то темной тканью. Она лежала неподвижно, ее тошнило от страха и качки, пока мир, который она знала, навсегда уплывал от нее вдаль.

Ей казалось, что минули долгие часы. Маргерита то приходила в себя, то вновь забывалась, борясь с подступающими кошмарами. Всякий раз, просыпаясь во тьме, охваченная отчаянием, девочка вновь старалась провалиться в беспамятство.

Но в конце концов Маргерита очнулась окончательно. Голова у нее раскалывалась от боли, и ее тошнило.

— Мама, — пролепетала она, но кляп мешал ей пошевелить распухшим языком, во рту пересохло, так что с губ ее не сорвалось ни звука.

Лодка все еще покачивалась, но движения ее стали другими. Ткань с головы у нее соскользнула, и Маргерита рукой откинула ее в сторону, жадно вдыхая свежий воздух. В глаза ей ударил яркий свет. Судя по всему, уже давно наступил день. Она села и посмотрела через борт гондолы. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралась серая унылая вода. Она всхлипнула и отпрянула. Еще никогда в жизни ей не доводилось видеть столько воды. Наверное, мы плывем через море, решила она, и я уже очень далеко от дома. Ее охватил ужас.

И вдруг Маргерита услышала голоса.

— Ты уверен, что она не запомнила дороги? — спросила какая-то женщина.

У Маргериты перехватило дыхание, когда она узнала нежный голос женщины, которую ее отец называл ведьмой и шлюхой. La Strega.

— Уверен, — ответил ей писклявый мужчина. — Но ш-ш, тише, она пошевелилась. Давайте занесем ее внутрь, пока она не очнулась.

Ткань откинули в сторону, гигант поднял ее на руки и перенес на пристань. Маргерита мельком рассмотрела широкую каменную площадь, вокруг которой из тумана выступали купола, шпили и крыши. В каменную стенку безостановочно ударяли волны.

Над ней склонилась La Strega и осторожно вынула кляп изо рта.

— Так лучше?

Маргерита испуганно съежилась.

— Не бойся, я не причиню тебе зла. Хочешь пить?

Маргерита кивнула. Гигант дал ей серебряную фляжку, и девочка отпила глоток. В ней оказалась та же самая неприятная на вкус жидкость, и она поперхнулась и едва не выплюнула ее. Но во рту и в горле у нее пересохло, а круглое, как луна, лицо гиганта было столь неприветливым, что Маргерита сделала над собой усилие и проглотила ее.

— Хорошая девочка, — похвалила ее La Strega.

Она была одета в строгое платье из темно-синего атласа. Жесткий кружевной воротник обрамлял ее лицо, веером расходясь вокруг шеи. Волосы она спрятала под белой камилавкой, а на груди сверкал украшенный драгоценными камнями крест. Платье наглухо укутывало ее фигуру, оставляя на виду лишь сердцевидное лицо, и только золотистые глаза напоминали Маргерите о женщине, которая откусила ей кончик пальца.

— Где моя мама? — выпалила она.

— Теперь я — твоя мама, — ответила La Strega.

Маргерита затрясла головой, не столько в растерянности, сколько выражая свое несогласие. Она чувствовала себя очень странно, словно туман забился ей в уши, глаза и ноздри, отчего в голове образовалась гулкая пустота.

— Однажды я приду и назову тебя своей дочерью, а потом увезу туда, где ты будешь в безопасности от окружающего мира, — сообщила ей La Strega. — Но пока ты слишком юна. Поэтому я нашла для тебя одно место, где ты поживешь до той поры. Там о тебе позаботятся. Идем, — она протянула девочке руку, и после минутного колебания Маргерита взяла ее. «В безопасности, — подумала она. Туман в голове мешал ей думать. Но потом к ней вернулся прежний ужас, и она смятенно вспомнила: — Но где же моя настоящая мама?»

La Strega крепко взяла ее за руку.

— Не вздумай мне перечить, — прошептала она, склонившись к уху Маргериты. — Если ты станешь меня слушаться, я буду добра к тебе, но при малейшем неповиновении тебе придется узнать всю глубину моего гнева.

Маргерита посмотрела на окровавленную повязку на пальце и содрогнулась.

— Но… где мои настоящие мама и папа?

— Они отказались от тебя.

Слова эти жестоким эхом отозвались в душе Маргериты. Глаза ее наполнились слезами.

— Это неправда.

La Strega наклонилась и поцеловала ее, а потом погладила Маргериту по голове.

— Мне очень жаль. Я знаю, тебе больно это слышать. Но лучше знать горькую правду, чем терзаться неизвестностью, верно? Они бы обманули тебя — люди часто так поступают — и постарались утешить. Но чем раньше ты поймешь, что полагаться на других нельзя, тем лучше. Ну вот, мы и пришли.

Пока они разговаривали, La Strega привела Маргериту к большому квадратному серому зданию на другой стороне площади со множеством маленьких окошек. На низенькой крытой галерее виднелась массивная дубовая дверь, рядом с которой висел колокольчик. В основании двери был вырезан проем, достаточно широкий для того, чтобы просунуть в него большой сверток.

La Strega властно позвонила в колокольчик.

Деревянная дверь со скрипом отворилась. На лицо Маргериты упала тень.

Она подняла глаза и увидела фигуру в черном. В обрамлении белой вуали на нее смотрело мягкое лицо пожилой женщины.

— Я могу помочь тебе, дочь моя? — раздался дребезжащий старческий голос.

— Я привела вам брошенного ребенка. Ей более некуда идти.

— Ах ты, бедняжка. Ведите ее сюда. Я позову сестру Эугению.

Маргерите было страшно. У нее кружилась голова, и ее тошнило. Ей нисколечко не хотелось входить в тяжелую дубовую дверь, снабженную массивным железным засовом и замком. La Strega склонилась к ее уху и прошептала:

— Помни, что я тебе сказала. Попробуй только перечить мне, и пожалеешь. Делай, как я говорю, и все будет хорошо.

Дрожа всем телом, Маргерита, повинуясь резкому рывку чужой руки, послушно перешагнула порог. Старая монахиня закрыла за ними дверь, сунула руки в рукава и повела их по длинному холодному коридору. Где-то совсем рядом загудел колокол. Монахиня открыла дверь и жестом пригласила их войти в маленькую комнатку. У стены приткнулась небольшая железная койка, а в камине горел огонь. La Strega подняла Маргарету и посадила ее на кровать.

— Ты устала, bambina. Приляг и отдохни.

Маргерита повиновалась. Она чувствовала себя так, словно стала меньше ростом. Туман, поначалу скопившийся только в голове, теперь расползся по всему телу. Она закрыла глаза. «Где моя мама? Я хочу к маме», — подумала она. Из-под сомкнутых век по щекам потекли слезы.

На лоб ей легла прохладная рука.

— Семья отказалась от нее? — прозвучал чей-то незнакомый голос. Маргерита открыла глаза и увидела высокую фигуру в черном, с лицом неподвижным, словно вырубленным из белого мрамора. — Она, похоже, вполне здорова на вид. Что же с нею случилось, если они решили отказаться от нее?

— Они бедны, — ответила колдунья. — А она — дикий и совершенно неуправляемый ребенок, склонный к беспочвенным фантазиям и резким перепадам настроения.

Маргерита отстраненно подумала: «О ком они говорят? Обо мне?» Она попыталась сесть и стряхнуть окутывающий мозг туман.

Монахиня нахмурилась.

— Эта причина представляется мне недостаточной для того, чтобы отказаться от своего ребенка.

— Отец умер, и мать осталась совсем одна. Она с трудом зарабатывала на хлеб для девочки. Видите, какая она худенькая и бледная?

Монахиня склонилась над кроватью и взяла Маргериту за запястье.

— Она действительно очень худенькая.

— Я такая от природы, — заплакала Маргерита, — а не потому, что мама не кормила меня.

Она вспомнила, как мать только качала головой, накладывая очередную порцию на тарелку Маргериты. «Это нечестно, — говорила Паскалина. — Я толстею уже от одного вида тарелки пасты[74] с бобами, а моя дорогая доченька поглощает ее за обе щеки и остается худой, как щепка. Куда в тебя столько влезает, piccolina?»

От горя у нее перехватило дыхание.

— Где моя мама? Я хочу к маме.

— Она отказывается верить, что более не нужна своей матери, — сказала La Strega. — Если бы не я, бедная девочка оказалась бы на улице. Ее матери предложили работу на материке, но новый хозяин не хочет брать ее с ребенком, так что она попросту собрала вещи и уехала, бросив малышку на произвол судьбы.

— Она этого не делала. Это неправда. — Маргерита нашла в себе силы сесть, но женщины, стоявшие в ногах ее кровати и говорившие о ней, даже не посмотрели в ее сторону. Старая же монахиня, сидевшая рядом, печально улыбнулась и заскорузлой морщинистой рукой погладила ее по голове.

— Я подумала, что если вы приютите на пять или шесть лет, то потом я смогу предложить ей работу служанки в своем доме, — продолжала La Strega. — Сейчас она слишком юна и непослушна. Но я верю в то, что вы сумеет обуздать ее буйный нрав, сестра Эугения.

— Вы очень добры, синьорина Леонелли, — неожиданно сухо ответила высокая монахиня.

— Я — послушная девочка. Мне нельзя здесь находиться! Она забрала меня силой! Я хочу к маме.

— Бедное дитя, — изрекла старая монахиня.

Сестра Эугения даже не посмотрела в ее сторону.

— Как ее зовут?

La Strega склонила голову набок.

— М-м. По-моему, Петросинелла.

— Маленькая петрушка? Ребенка зовут Маленькой Петрушкой? — От удивления старая монахиня даже повысила голос, который был исполнен недоверия.

— Детей называют в честь розмарина, дягиля и клевера, так почему же не в честь петрушки? — В звучном голосе La Strega прозвучало нескрываемое изумление. — Кроме того, на груди у нее есть родимое пятно в виде венчика петрушки. Нет сомнений, что именно поэтому ее и нарекли таким именем.

Рука Маргериты помимо воли испуганно метнулась к груди. Откуда колдунья знает о родимом пятне? Девочка попыталась было возразить, но рот ее вдруг наполнился желчью, резкой и кислой. Она перегнулась через край постели, и ее вырвало на пол.

Старая монахиня отпрыгнула в сторону, приподнимая свои черные юбки.

— Бедная piccolina.

Услышав из уст чужой женщины ласковое прозвище, которым называла ее мать, Маргерита расплакалась еще горше. Рыдания сотрясали ее тело, отчего у нее вновь началась рвота.

— Сестра Гратиоза, пожалуйста, займитесь Петросинеллой, — распорядилась сестра Эугения. — Давайте выйдем отсюда и поговорим без помех, — обратилась она к колдунье.

— Ш-ш, тише, маленькая моя, все будет хорошо, — запричитала старая монахиня, влажной тряпкой вытирая лицо Маргериты.

Девочка оттолкнула ее, пытаясь расслышать негромкие голоса, раздающиеся в коридоре, но до нее долетали лишь отдельные слова.

— Она больна… Не обращайте внимания на ее дикие фантазии… Бедняжка просто не понимает… У нее нет ни флорина[75] за душой…

— Она не заразна?

— Нет, что вы. Она всего лишь истощена из-за того, что ее плохо кормили и дурно обращались с нею.

— Она очень худенькая, это правда, но я не вижу следов дурного обращения.

— Жестокость не всегда видна невооруженным глазом.

— Господь свидетель, это правда. Но ведь наверняка у нее есть и другие родственники, готовые взять ее к себе?

— Ни живой души.

«А nonna? — с немым отчаянием подумала Маргерита. — A zia Донна и zio Эдуардо? Неужели я никому не нужна?»

— Я знаю, что могу положиться на вас в том, что здесь она будет в полной безопасности.

— Мы поддерживаем строгий порядок в Ospedale della Pieta…[76]

— Я не хочу, чтобы ей остригли волосы… Я готова сделать щедрое пожертвование… До слуха Маргериты донесся звон монет.

— Да благословит вас Господь.

— Я вернусь за нею через пять лет… Надеюсь, к тому времени из нее получится работящая служанка…

Голоса стали глуше, словно женщины уходили прочь от ее комнаты по коридору. Маргерита с трудом поднялась на ноги, твердо намереваясь сбежать, но комната закружилась у нее перед глазами. Она вслепую нащупала спинку кровати, не понимая, почему ноги вдруг отказываются служить ей.

— Ложись в постель, Петросинелла, — обратилась к ней сестра Гратиоза.

— Меня зовут Маргерита, — всхлипнула девочка.

— Тебе нужно отдохнуть, Петросинелла. Ты нездорова. Ложись в постель.

— Я хочу к маме, — заплакала Маргерита. — Где она? Где папа?

— Мне очень жаль, маленькая, но их больше нет.

— Нет! — Маргерита попыталась было подбежать к двери, но монахиня успела перехватить ее. — Я хочу к маме и папе. Где они? Это плохой дяденька сделал им больно. Пожалуйста, отпустите меня. Я должна найти их… Отпустите меня.

Но монахиня уложила ее обратно в холодную жесткую постель, и Маргерита расплакалась навзрыд, крича, что хочет вернуться обратно, к маме и папе. Старушка принялась утешать ее, как могла, и даже принесла в ложечке какое-то лекарство, и Маргерита машинально проглотила его, не отдавая себе отчета в том, что делает.

— Где моя Белла-Стелла? Мне нужна моя Белла-Стелла, — запричитала она, свернувшись клубочком. Но ее любимый клочок одеяла потерялся.

Откуда-то издалека вдруг донеслись звуки небесного пения. Размазывая по щекам слезы, Маргерита прислушалась. Казалось, где-то поют ангелы.

— Кто это поет? — спросила она.

— Это — figlie di coro,[77] — ответила сестра Гратиоза, вытирая ей слезы платочком. — Если ты будешь хорошей девочкой, то, быть может, когда-нибудь научишься петь так же, как они.

Музыка произвела на Маргериту магическое действие. Судорожные всхлипы перестали сотрясать ее тело. Большой палец вернулся на свое привычное место во рту. Другая рука потянулась к волосам, и Маргерита принялась машинально накручивать локоны на палец. Вскоре она погрузилась в глубокий сон.

Солнечный свет и тени

Ospedale della Pieta, Венеция, Италия — 1590–1595 годы

Ее день подчинялся строгому распорядку колокольного звона и молитв. Маргерита просыпалась на рассвете вместе с другими девочками в длинной унылой общей спальне, молилась, одевалась, шла в часовню, снова молилась, училась письму и арифметике с остальными девочками в длинной унылой классной комнате, снова молилась. После убогого невкусного завтрака она принималась вместе с другими девочками за шитье, снова молилась, затем шла на кухню, чтобы помочь почистить репу и нарезать лук. Затем она ела, помогала чистить кастрюли и горшки, мыла тарелки и кружки в воде, которая очень быстро становилась унылой и серой, как и весь окружающий мир. Потом она снова молилась и ложилась спать.

Вот так и проходили долгие и унылые серые дни.

Маргерита несколько раз пыталась сбежать, но не могла выбраться наружу. Больницу окружали высокие стены, а двери были надежно заперты. На окнах красовались толстые железные решетки, а девочки повсюду ходили строем по двое, и их ни на мгновение не оставляли одних, даже в уборной. На вторую ночь в лечебнице Маргерита дождалась, пока все уснут, и на цыпочках вышла из спальни, но не успела она пройти и нескольких шагов по коридору, как ее поймали и уложили обратно в постель. В другой раз она ухитрилась сбежать с середины церковной службы, но заблудилась и не смогла отыскать выход. Ее нашли, когда она, заливаясь слезами, в отчаянии колотила кулачками в запертую боковую дверь. На нее наложили епитимью и пригрозили высечь розгами, если она осмелится еще раз самовольно оставить службу.

За все это время Маргерита едва обмолвилась парой слов с другими девочками. То, что мать бросила ее, стало для нее настолько тяжелым потрясением, что она не могла заставить себя взглянуть в глаза своим новым подругам по несчастью. Кроме того, от многих девочек родители отказались из-за их врожденных физических увечий — хромоты, ужасных следов от оспы, слепоты и прочего, а у одной девочки верхняя губа разделялась надвое, и эта ужасная щель тянулась к самому носу, — так что Маргерита попросту боялась их. Долгие серые часы проходили мимо нее, как в тумане, и она беззвучно плакала про себя и мечтала, что окружающий мир — всего лишь сон, и что родители скоро найдут ее и заберут отсюда.

Но они все не приходили.

Первый лучик солнца проник в ее унылую серую жизнь, когда она работала на кухне. Поначалу Маргерите поручали отскребать горшки и кастрюли на судомойне, но однажды повариха позвала ее на кухню. На полке для подогревания над очагом пел чайник, а в воздухе плавали восхитительные ароматы свежего супа и жареной баранины.

Повариха была полной, краснолицей женщиной, орудовавшей ножом для резки овощей с такой скоростью, что ее движения сливались в размытую сверкающую полосу. Несколько худеньких девчонок возились у вертела и плиты, и их порозовевшие лица блестели от пота. Еще одна пожилая толстуха сидела на табурете, широко расставив ноги, и ощипывала курицу. Она ткнула в Маргериту коротким пухлым пальцем и заявила:

— Смотрите, еще одна лисичка-сестричка.

— Я не лисичка. — Маргерите уже изрядно надоело, что ее зовут «рыжей», «морковкой» или «огненной шутихой». Отец всегда считал ее волосы очень красивыми, но другие девочки в Пиета говорили, что люди с рыжей шевелюрой — хитрые и ненадежные. А одна девчонка даже заявила, будто всем известно, что Иуда был рыжим, и посмотрите, как он поступил с Иисусом.

— А мне нравятся лисички. Они — умненькие и красивые, — высказалась круглолицая и пышнотелая пожилая тетенька с расплющенным носом и сонными карими глазами под тяжелыми веками. Язык, похоже, не умещался у нее во рту и, вдобавок, она слегка шепелявила, совсем как Маргерита. — У рыжих лисичек-сестричек здесь почему-то никогда не стригут волосы, а мои — остригли. И мне их очень жаль. Мне нравятся длинные волосы. — С этими словами она сдвинула на затылок свой белый капор, демонстрируя неровную челку и всклокоченный ежик седых волос.

— Мне тоже нравятся длинные волосы. У моей мамы были такие же.

Лицо пожилой женщины очень походило на ее собственное — уголки губ печально загибались вниз, нижняя губа обиженно оттопыривалась, в больших глазах застыла печаль.

— В чем дело? Тебе невесело?

— Я потеряла своих маму и папу. Этот большой злой дядька силой забрал меня у них.

Пожилая женщина кивнула.

— Да. Последняя лисичка-сестричка тоже так говорила. Большой злой гигант и большая злая ведьма.

— Да, это они. — А ведь до сих пор Маргерите никто не верил. — А что случилось с остальными рыжеволосыми девочками?

— Они уехали отсюда.

— За ними пришли папы и мамы и забрали их?

Пожилая женщина пожала плечами.

— Не знаю. Хотя, по-моему, нет. Они побыли здесь какое-то время, а потом снова ушли куда-то.

— А сколько всего рыжих девочек у вас здесь было? — не унималась Маргерита.

Пожилая женщина сжала кулак и стала медленно отгибать короткие и толстые, как колбаски, пальцы, высунув от усердия язык. Растопырив всю пятерню, она заколебалась и неуверенно посмотрела на другую руку.

— Петросинелла, — крикнула повариха, — я позвала тебя сюда не за тем, чтобы ты чесала языком. Ты умеешь чистить соленую треску? Нет? Что ж, самое время научиться.

— Меня зовут не так, — запротестовала девочка без особой, впрочем, надежды. — Я — Маргерита.

— Маргаритка, петрушка, какая разница? — заявила повариха. — Можно есть и то и другое, особенно если тебе по вкусу салат с горчинкой. Обе травки прекрасно помогают от женских хворей, если приготовить из них хороший чай. А теперь — за работу! И ты тоже, Димфна![78]

В ту ночь, лежа в постели, Маргерита думала об остальных девочках с рыжими волосами. Неужели эта страшная ведьма тоже привела их всех сюда? Но, с другой стороны, она испытывала облегчение оттого, что, оказывается, еще не сошла с ума. И что у нее не наступил горячечный бред, вызванный лихорадкой, иной болезнью или кознями дьявола. Страшные воспоминания о той кошмарной ночи, когда она лишилась родителей, возвращались к ней так часто, что она уже не была уверена в том, где — правда, а где — вымысел. Слова Димфны стали для нее той спасительной соломинкой, за которую можно было ухватиться. Значит, с нею действительно случилось то же самое, что и с другими девочками до нее.

Той ночью Маргерита не свернулась клубочком и не заснула в слезах. Она думала про себя:

Меня зовут Маргерита.

Мои родители любят меня.

Когда-нибудь я обязательно убегу отсюда.

На следующий день она решительно направилась к сестре Эугении и повторила эти три фразы. Монахиня приказала выпороть ее, дабы изгнать из нее демонов лжи.

— Я не лгу, — выкрикнула Маргерита. — Спросите Димфну, которая работает на кухне. Она знает. Сюда попадали и другие девочки с рыжими волосами, как у меня.

— Димфна — слабоумная, — холодно заявила сестра Эугения. — У нее разум маленького ребенка, хотя она уже успела состариться.

— Она помнит их. Она говорит, что их было по крайней мере пятеро…

— Димфна не умеет считать, глупая ты девчонка.

— Но она сосчитала их при мне!

— Не смей со мной спорить. Я понимаю, насколько трудно тебе признать то, что твоя мать бросила тебя, но чем скорее ты смиришься с этим, тем скорее обретешь мир и успокоение. Вытяни руку.

При этих словах Маргерита вздрогнула от ужаса — воспоминания о том дне, когда колдунья откусила у нее кончик пальца, были еще свежи в ее памяти. Она спрятала обе руки за спину и затрясла головой. Сестра Эугения схватила ее за правую руку, хотя Маргерита сопротивлялась изо всех сил. Три сильных удара ивовым хлыстом по ладони правой руки заставили ее пронзительно вскрикнуть от боли.

— Не смей перечить мне. И чтобы я больше не слышала этой ерунды о том, что тебя, дескать, кто-то похитил. Синьорина Леонелли — одна из наших самых щедрых жертвовательниц и, если бы не она, ты бы сейчас просила милостыню на улице.

Маргерита с вызовом выпятила нижнюю губу, но ничего не сказала.

Она искала утешения в едва различимом ангельском пении, которое слышала несколько раз в день, в работе и дружеском общении на кухне. Повариха Кристина была нетерпелива и бесцеремонна, но при этом отличалась завидной добротой. Она частенько подкармливала Маргериту, а остальные девочки болтали и напевали за работой.

Однако лучшей подругой Маргериты стала Димфна. Вместе они пекли корявых имбирных человечков с широкими радостными улыбками, которых выкладывали из изюма. Вместе чистили горшки и кастрюли, солили свинину на окорока и взбивали масло. Димфна своими дюжими руками вращала рукоять, а Маргерита собирала пахту в кувшин, а потом выливала ее в холодную проточную воду.

Димфна неизменно восторгалась тем, что Маргерита умеет сворачивать язык трубочкой. Во время чистки картошки Маргерита часто развлекала подругу этим фокусом, просовывая кончик языка в дырку между передними зубами. Димфна же раскатисто хохотала, жмурясь от удовольствия, широко расставив ноги и хлопая себя ладонями по коленям. Ее веселье было заразительным. Никто не мог устоять перед смеющейся Димфной и не расхохотаться вслед за нею. Никто, за исключением сестры Эугении, которая вообще никогда не улыбалась.

Летом на кухне стояла невыносимая жара, и повариха разрешала Димфне, Маргерите и еще двум девочкам, Агнессе и Сперенце, чистить овощи в тени, на дворе, где они садились рядышком на скамейке и весело болтали за работой.

А с верхнего этажа доносились звуки ангельского пения. Однажды песня оборвалась на середине, и послышался ласковый девичий голос, после чего пение возобновилось. Kyrie, eleison! Christe, eleison! Kyrie, eleison![79] Маргерита начала подпевать, поначалу негромко, а потом не удержалась и запела во весь голос. Слов она не понимала, но мелодия была простой и запоминающейся. Песня наверху оборвалась вновь, но Маргерита этого не заметила, с головой погрузившись в работу и пение.

И вдруг с верхнего этажа прозвенел чей-то голос:

— Кто эта там поет внизу?

— Петросинелла, — хором закричали другие девочки.

Маргерита пристыжено умолкла.

— Не останавливайся, — прокричала девушка. — А еще лучше — поднимайся и присоединяйся к нам.

Маргерита оглянулась на остальных. Димфна улыбнулась ей и захлопала в ладоши. Агнесса и Сперенца тоже заулыбались и кивнули.

— Ступай, ступай, — хором сказали они.

Маргерита отложила миску и нож и стала медленно подниматься по лестнице. На верхней площадке ее поджидала девушка лет шестнадцати, протягивая ей руку и улыбаясь.

— Значит, ты и есть тот маленький жаворонок? Поешь ты очень красиво. Хочешь присоединиться к нам?

— Не знаю, разрешат ли мне. Репа…

— Репу может чистить кто угодно, а вот петь — далеко не каждый, — убежденно откликнулась девушка. — Как, ты говоришь, тебя зовут? Петросинелла?

Маргерита лишь пожала плечами, уже смирившись с тем, что никто не называет ее настоящим именем.

— Мое имя — Елена. Посиди с нами немножко, даже если и не будешь петь. А я позабочусь, чтобы у тебя не было неприятностей.

Прихрамывая, Елена провела ее в комнату, где, выстроившись в несколько рядов, стояли figlie di coro. Мало того, что Елена косолапила, оказалась у нее еще и деформирована стопа. Когда Маргерита увидела ее увечье, сердце преисполнилось жалости. Очевидно, именно поэтому от нее и отказались родители.

Она усадила Маргериту на табуретку, после чего продолжила обучение своего класса. Маргерита широко раскрытыми глазами следила за нею. Елена была невысокой и хрупкой, с темно-карими глазами, в которых то и дело вспыхивали золотистые искорки веселья. Из-под лихо сдвинутого набекрень белого чепца, виднелись коротко стриженные каштановые кудряшки. Ногти на пальцах были обкусаны до мяса, а из-под заусенцев выступила кровь.

— Аллилуйя, аллилуйя, — запели девочки в комнате.

Елена мягко руководила процессом.

— Кармела, пожалуйста, подойди сюда и встань вот здесь. Мне кажется, ты пытаешься петь слишком высоко. Послушай меня.

Елена взяла высокую ноту, и Кармела стала подражать ей. Елена вновь пропела ноту, и Кармела вновь попыталась повторить ее. На сей раз она в точности попала в ноту, и голос ее зазвучал глубоко и звучно.

— Прекрасно, — сказала Елена. В комнате раздались дружные аплодисменты. Кармела покраснела и улыбнулась.

— Имельда и Зита, пожалуйста, попробуйте петь чуть помедленнее. Пусть каждый звук воспарит, как птичка, прежде чем подняться выше. Перед этим наберите полную грудь воздуха. Ну, давайте попробуем. — Обе девочки старались изо всех сил спеть, как показала им Елена, голос которой лился совершенно естественно и безо всяких усилий. — Прекрасно! Давайте попробуем еще раз.

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, — запели девочки, и голоса их то взлетали ввысь, то опускались.

Елена слушала, делая плавные движения руками, поднимая одну и плавно опуская другую. Звуки получались такими радостными, что они наполнили сердце Маргериты счастьем. На глаза навернулись слезы, но при этом ей хотелось громко смеяться. Судя по лицам девочек, они тоже испытывали экстаз. А потом Елена повернулась к Маргерите и сделала приглашающий жест рукой, и та, не успев опомниться, вскочила на ноги и запела от всего сердца:

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

Когда занятие закончилось, Елена знаком попросила Маргериту задержаться.

— Ты плакала. Это музыка так на тебя подействовала?

— Да, но…

— Что но?

— Я плакала еще и потому, что очень скучаю по своим родителям.

Елена кивнула.

— Я тоже, как и все, кто оказался здесь. Может быть, как раз поэтому мы и поем так красиво. В наших голосах слышна тень и солнечный свет.

Маргерита согласно кивнула, хотя и не была уверена, что поняла, о чем идет речь.

— Я хочу, чтобы ты присоединилась к нам и пела вместе со мной, — завила Елена. — Столь чистый звук исходит из такого маленького тела, и это очень необычно. Нам недостает нескольких сопрано, особенно учитывая, что ты вкладываешь в пение душу. Что скажешь? Хочешь научиться петь?

— Si, — застенчиво ответила Маргерита и покраснела от стыда за свою шепелявость.

Елена улыбнулась.

— Не волнуйся, передние зубы у тебя вырастут так быстро, что и оглянуться не успеешь. А жаль. Без них ты выглядишь такой славной. Сможешь прийти ко мне завтра, в это же время? Тебе придется пропустить молитву.

Маргерита кивнула и побежала вниз, к Димфне. В душе у нее все еще звучала музыка, и она запела про себя:

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

На свой двенадцатый день рождения Маргерита с подругами собрались на теплой кухне, чтобы полакомиться пирогом с корицей, который собственноручно испекла Димфна. Он получился кривобоким, а с одной стороны еще и подгорел, но никто не обращал на это внимания.

— А мне нравится, когда Пасха наступает рано, — Маргерита облизнулась. — Ужасно, когда мой день рождения выпадает на середину Великого поста.

— Тебе повезло, что вы вообще знаешь, когда у тебя день рождения. Большинство из нас не знает и этого. — В голосе Елены не было негодования или обиды. Она считала, что нет смысла оплакивать прошлое. Всех девочек в Пиете бросили родители. Причем многие страдали еще более тяжкими увечьями, нежели деформированная стопа.

— А вот я бы хотела знать, когда у меня день рождения, — с непривычным сожалением вздохнула вдруг Димфна.

— Можешь взять себе мой, и мы будем праздновать вдвоем, — предложила Маргерита, и круглое лицо Димфны засияло от удовольствия.

— Жаль, что мы не можем сделать тебе подарок, — сказала Елена. — Будь у меня собственные средства, я бы подарила тебе лютню.

— Это было бы здорово. — Любимый инструмент Маргериты лютня способна плакать или смеяться, звучать соло или в оркестре с другими инструментами, быть высокой и звонкой или низкой и напряженной.

— А я бы на неделю освободила тебя от чистки горшков и кастрюль, — заявила Сперенца. — Нет, не на неделю, а на месяц. Представляешь, целый месяц без единого горшка!

— При условии, что вместо нее их не буду чистить я, — вмешалась Агнесса, вторая кухонная служанка.

— А я бы подарила тебе разноцветное платье, — сказала Кармела. Чуткая и впечатлительная девушка с чудесным контральто, она во всем искала красоту и гармонию. — Я бы выбрала для тебя зеленый, или лиловый, или бирюзово-голубой. Или даже серый. Словом, тебе пойдет любой цвет, кроме красного.

Маргерита улыбнулась, но на мгновение ощутила необъяснимый укол болезненной тоски. Она вспомнила зеленое платье с широким поясом в тон ее волосам…

— Это был бы подарок не Маргерите, а тебе самой, — поддразнила подружку Зита. — А я бы подарила тебе прогулку на лодке по лагуне на целый день, с угощением, музыкой и танцами. Но только если ты возьмешь всех нас с собой.

— Во время карнавала,[80] — подхватила Маргерита. — Мы бы поглазели на глотателей огня, акробатов и жонглеров, а вокруг были бы толпы людей в масках.

Девочки дружно вздохнули. Жизнь взаперти, в четырех стенах, была унылой и однообразной.

— Я подарила бы тебе коня, — сказала Агнесса. — Белого скакуна с серебряной уздечкой, как тот, что выткан на гобелене в трапезной. Представляешь, как здорово было бы промчаться на нем по лесу!

— А я подарила бы тебе верблюда, — сказала Димфна.

Все вокруг расхохотались, и Димфна не замедлила присоединиться к общему веселью. Смеясь, она широко открывала рот, а глаза ее превращались в щелочки.

— Но почему именно верблюда? — поинтересовалась Елена.

— А мне всегда хотелось посмотреть, какой он, — отозвалась Димфна. — Мне часто рассказывали о них. На верблюде можно путешествовать по пустыне, пить его молоко и не страдать от жажды, даже когда на много миль вокруг нет ни капли воды. Однажды я даже видела его изображение на фреске, и он показался мне просто невероятным зверем.

— Я бы тоже хотела посмотреть на верблюда, — вздохнула Маргерита. — А еще на львов, слонов и обезьян.

— И я тоже, — радостно подхватила Димфна.

— А еще мне хочется повидать мир, — призналась Маргерита. — Я бы хотела объездить его весь. Увидеть горы, подпирающие вершинами небеса, и океаны, которые водопадом переливаются за край мира.

— Я тоже хочу путешествовать, — сказала Елена, — и петь при дворе королей и королев, носить платья из шелка и бархата с нитками жемчуга в прическе. — Ее темно-карие глаза засверкали, когда она представила себе эту картину.

— Ничего не выйдет, — возразила Кармела. — Нам не разрешают петь на публике. Нас еще ни разу не выпускали отсюда.

— Если вообще когда-нибудь выпустят, — заметила Елена, все воодушевление которой моментально утихло. Ей исполнилось уже двадцать, а перспектива выйти замуж или найти себе место в какой-либо семье представлялась весьма призрачной. Скорее всего, она останется в Пиета до самой смерти.

Воцарилось долгое и тягостное молчание, а потом Сперенца встала и начала убирать со стола чашки и миски.

— Надо успеть вымыть их до того, как проснется Кристина.

Агнесса тоже поднялась на ноги, закатала рукава и стала качать насосом чистую воду. Маргерита поспешила присоединиться к подругам, но Сперенца покачала головой.

— Нет, мы сами управимся. Это — единственный подарок, который мы можем тебе сделать.

— Но это же нечестно. Я имею в виду, что вы не знаете, когда у вас дни рождения…

— Ты сможешь перемыть за нас всю посуду на Рождество, — откликнулась Сперенца, к которой постепенно возвращалось хорошее настроение.

Маргерита застонала.

— Но на Рождество бывает столько грязных кастрюль и сковородок!

— Что ж, зато сегодня, по крайней мере, ты сможешь отдохнуть, — заявила Агнесса, поднося ведро к огромному чайнику, который висел на крюке над очагом.

Димфна зевнула и отправилась взглянуть на свое масло. Маргерита вышла во двор вместе с Еленой, Зитой и Кармелой, своими лучшими подругами из figlie di coro.

— Это ты должна мечтать о том, чтобы петь при дворе, — дрожащим от сдерживаемого волнения голосом сказала Елена Маргерите. — У тебя самый красивый голос среди нас, и ты единственная можешь надеяться на то, что когда-нибудь уедешь отсюда. Это преступление, если ты станешь обычной служанкой у той женщины. Твой талант погибнет.

— Эй, поосторожнее, — испуганно зашептала Зита. — Я слыхала, что она — настоящая куртизанка и что она ходит по больницам, высматривая красивых молоденьких девочек, которых можно удочерить, а потом продает их девичью честь тому, кто больше заплатит.

Маргерита вздрогнула всем телом. Она потерла друг о дружку большой и безымянный пальцы левой руки, нащупав гладкий и старый зигзагообразный шрам. Неужели та женщина действительно откусила ей подушечку пальца? Или это был лишь страшный сон? Неужели ее похитили на самом деле, или она сама все это выдумала, чтобы объяснить, почему родители отказались от нее? Многие девочки здесь придумывали себе подобные истории и, как и Маргерита, не теряли надежды, что когда-нибудь родители заберут их отсюда. Сама она уже почти не помнила другой жизни, помимо Пиета. Ее воспоминания детства были смутными и выцветшими, как ткань, которая после многократной стирки утрачивает свой первоначальный цвет и превращается лишь в бледную тень себя самой.

Она знала только, что женщина по имени синьорина Леонелли привела ее сюда, заплатила за ее проживание и обучение, и что однажды она предложит ей место служанки в своем доме.

— У синьорины Леонелли тебе придется работать не покладая рук, — заметила однажды повариха, глядя, как Маргерита чистит кухонные ножи речным песком. — Она не терпит нерях и лентяев в отличие от меня.

Когда, закрыв глаза, Маргерита пыталась представить себе синьорину Леонелли, то на память ей, в первую очередь, приходили золотисто-рыжие волосы, глаза, как у львицы, да сладкий голос, говорящий:

— Я тебя съем.

— Может, она забыла обо мне. Все-таки прошло уже столько времени.

Елена ласково дернула ее за косичку.

— Она наверняка заплатила кругленькую сумму за то, чтобы тебе не стригли волосы, а заплетали их в косы. Всякий раз при виде тебя сестра Эугения недовольно кривится.

— Это все зрелище рыжих волос на красной форме, — заявила Кармела. — Я тоже морщусь, когда вижу их.

— Ах, если бы я могла убежать отсюда, — вскричала Маргерита. — Я бы уехала в Феррару или Флоренцию и постаралась бы спеть как можно лучше, когда мимо проезжал бы герцог. Разве не Фердинандо де Медичи услышал, как поет в Риме одиннадцатилетняя девочка, и взял ее с собой во Флоренцию для дальнейшего обучения? А ведь мне уже двенадцать, и меня долго учили музыке.

— Нет такого герцогства, которое не приняло бы тебя с распростертыми объятиями, — заверила ее Елена. — Сейчас это очень модно — иметь concerto delle donne.[81] Я слышала, даже в Риме есть такой, несмотря на все запреты папы.

Елена всегда знала все последние новости музыки за пределами их маленького унылого мирка; ее учил маэстро, три-четыре раза в неделю приходивший в лечебницу, чтобы давать уроки старшим девочкам.

— С виллы куртизанки сбежать гораздо легче, чем отсюда, — предположила Зита. — Тебе просто нужно постараться, чтобы она не продала тебя кому-нибудь раньше.

— Но мне всего двенадцать, — сказала Маргерита.

— Прекрасный возраст для некоторых, — заметила Зита.

— Не пугай ее раньше времени, — упрекнула подругу Елена. — Сестра Эугения никогда не допустит, чтобы девушек из Пиета продавали в бордели.

— Готова спорить на что угодно, она и не на это согласится, если заплатить ей хорошенько, — возразила Зита. — Сестра Эугения хочет построить в церкви новые хоры. Она безумно ревнует к новой церкви в больнице Инкурабили.[82]

— Давайте больше не будем говорить об этом, — заявила Елена, одной рукой обнимая Маргериту за талию. — Эта женщина не была здесь уже пять лет. Я уверена, что она и думать забыла о Маргерите. С нею могло случиться все что угодно. Она сама могла угодить в больницу для неизлечимых пациентов!

При этих словах девушки захихикали, потому что в эту больницу попадали те, кто заболел сифилисом.

Две недели спустя Маргериту разбудило прикосновение чьей-то руки к плечу. Она проснулась, как от толчка, и села на постели, прижимая к груди тонкое одеяло. У кровати стояла высокая фигура в черном. Это была сестра Эугения. Позади нее на прикроватном столике тускло светила одинокая свеча.

— Вставай, дитя мое, — проговорила она холодным, лишенным каких бы то ни было эмоций, голосом.

Маргерита окинула спальню диким взглядом, и в животе у нее от ужаса образовался ледяной комок: за приоткрытой дверью спальни на стене она увидели две огромные тени, которые отбрасывали люди, ожидавшие в коридоре. Ведьма и гигант! Она открыла рот, чтобы закричать.

Но сестра Эугения ловко зажала ей рот ладонью.

— Мне не нужны неприятности. Веди себя тихо. Если ты закричишь или заплачешь, я спущу с тебя шкуру, поняла?

Маргерита дернула головой вверх и вниз. Сестра Эугения отняла руку, и девочка сделала глубокий вдох, готовясь закричать во всю силу легких, но монахиня ловко сунула в ее открытый рот бутылочку. Маргерита поперхнулась и закашлялась, но настоятельница запрокинула ей подбородок, зажав рукой рот и нос. Маргерита проглотила жидкость, и та обожгла ей язык и горло.

Между рядами спящих девочек к ней приближались две гигантские тени. Маргерита отчаянно сопротивлялась, но настоятельница крепко держала ее. Маргерита успела разглядеть лишь два лица из ее кошмаров — одно круглое и бледное, как луна, второе прекрасное и улыбающееся, — после чего в рот ей сунули кляп, на голову набросили мешок, и гигант поднял ее и взвалил себе на плечо. Маргерита брыкалась и колотила кулачками по его спине, но все ее усилия ни к чему не привели — с таким же успехом она могла бы пинать мешок с песком. Ее тихо и быстро уносили в темноту.

Башня

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — апрель 1595 года

Маргерите снились кошмары. Ей снилась мать, которая протягивала к ней скрюченные руки, когда ее уносило приливным течением в море. Ей снилась стоящая над нею сестра Эугения с бутылочкой в руке, и она вновь ощущала на языке горький привкус отчаяния. Ей снилось, что она скачет по пустыне верхом на верблюде, и что во рту и в глотке у нее пересохло. Ей снилось, что ее похоронили в склепе и что с костей, сложенных аккуратными грудами, ей скалятся пустыми глазницами черепа. Она кричала изо всех сил, пока не сорвала голос, но с губ ее не сорвалось ни единого звука. Она пыталась освободиться от объятий черной фигуры Смерти, которая несла ее на плече, но безуспешно. Как бы громко она ни кричала и как бы отчаянно ни сопротивлялась, все ее усилия были тщетными.

Очнувшись, Маргерита поняла, что лежит в мягкой постели. По стенам метались теплые отблески огня в камине. Ее укрывало стеганое атласное одеяло, а ласковые руки расчесывали ей волосы. Маргерита пошевелилась.

— Ага, наконец-то ты проснулась, — прозвучал над ухом голос колдуньи. — А то я уже начала беспокоиться. Ты наверняка проголодалась. Хочешь что-нибудь съесть?

Маргерита приподнялась на локте. На оловянных тарелках, расставленных на маленьком столике, приткнувшемся в ногах низкой узкой кровати, лежали свежие сдобные булочки, жареная птица, зеленый салат и инжир. У нее потекли слюнки, но она лишь отрицательно покачала головой и отвернулась. Движение далось ей с трудом. Голова была тяжелой и неподъемной, словно к ней привязали каменные жернова. Она попыталась сесть и оглядеться по сторонам.

Волосы ее стекали по подушкам на пол, свиваясь в шелковистые кольца вокруг кровати. Они наполняли комнату золотистым сиянием. Маргериту охватил ужас.

— Что вы делаете? Что случилось с моими волосами?

— Но разве они не прекрасны? — восторженно заявила La Strega. — Тебе просто невероятно повезло. Многие женщины отдали бы полжизни за возможность иметь такие длинные, густые и блестящие волосы, как у тебя.

Маргерита задыхаясь смотрела на бесконечную золотистую рябь своих волос. Она никак не могла понять, каким образом они вдруг стали такими длинными. Еще вчера они лишь прикрывали ей спину. А сегодня они отросли настолько, что двадцать маленьких девочек могли одна за другой во весь рост вытянуться, и все равно не достали бы до их кончиков. Постепенно она подметила, что волосы ее стали разного цвета. Одни пряди отливали благородной медью, другие искрились блеском золота. Третьи свивались в тугие колечки, четвертые оставались гладкими и шелковистыми, пятые лежали свободными мягкими локонами. Каждый завиток перетекал в следующий, словно река, то тихая и спокойная, то пенная и бурная, прежде чем образовать в конце концов спокойный пруд с лениво колышущейся рябью на воде.

— Лежи спокойно, — сказала колдунья. Она стояла на коленях подле кровати, держа в одной руке длинную изогнутую иглу, в которую были продеты золотистые нити, а другой сжимая отливающие бронзой пряди. Расширенными от ужаса глазами Маргерита смотрела, как колдунья ловкими движениями сшивала одни локоны с другими.

При каждом взмахе иголки она напевала:

— Силой трижды трех я привязываю тебя к себе.

Ты не смеешь ни говорить обо мне, ни поднять на меня руку,

Ни сбежать из этого места, куда я заточила тебя.

Маргерите казалось, будто слова колдуньи накладывают кандалы на ее запястья, лодыжки и язык, сковывая ее по рукам и ногам. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить. От ужаса у нее перехватило дыхание. Вскоре ее волосы оказались связаны в длинный толстый канат, который вился по полу, заполняя собой все свободное пространство маленькой полутемной комнаты.

— Вот теперь ты моя душой и телом, — нараспев продекламировала La Strega, завязывая последний узел.

Маргерита не могла ни пошевелиться, ни заговорить.

— Я научу тебя укладывать волосы вокруг головы, иначе ты не сможешь сделать и шага, — сообщила ей La Strega. — Я буду навещать тебя раз в месяц, мыть их и расчесывать. Мы будем мыть голову друг другу. Это будет очень мило, правда?

Но Маргерита по-прежнему не могла вымолвить ни слова.

— Почему ты ничего не ешь? — поинтересовалась La Strega. — Нельзя зря переводить хорошую еду.

Этот материнский совет столь неуместно прозвучал в устах колдуньи, которая только что напевала заклинания над прядками волос, что Маргерита не выдержала и засмеялась. Она смеялась, завывала и всхлипывала, раскачиваясь взад и вперед, пока La Strega не залепила ей пощечину. Маргерита отлетела назад и зарылась лицом в подушки, пряча горящую щеку и пытаясь унять сотрясающие тело рыдания.

— Ешь, Петросинелла, — приказала La Strega.

— Не называйте меня так, — взмолилась Маргерита.

— Но ведь это же твое имя, а оно имеет значение. Кстати, ты должна знать, что твои родители продали тебя мне всего лишь за пригоршню садовых семян. Разве они поступили бы так, если бы любили тебя? Несколько веточек петрушки, листья сурепки, побег рапунцеля… вот во что оценили тебя твои так называемые родители. А я… все эти годы я хранила твой покой, Петросинелла, и буду оберегать тебя до тех пор, пока ты не умрешь.

— Что вам от меня нужно?

— Всего лишь любить и беречь тебя, как любит и оберегает своего ребенка любая мать.

— Но вы меня похитили. А потом оставили в Пиета!

— Так поступили все до единой матери тех детей, что живут там, — ответила La Strega. — Но я, по крайней мере, пришла и забрала тебя оттуда.

Маргерита чувствовала себя настолько усталой и отупевшей, что не могла ни о чем связно думать.

— Вы похитили меня у моей собственной матери.

— Не смей так говорить, — вскричала La Strega. — Я не похитила тебя, а спасла. Или ты думаешь, что твой отец мечтал о том, чтобы жениться на бродячей нищенке? Если бы ты не распирала ее живот, он получил бы свое и бросил ее, как поступали все мужчины до него. Или заставил бы ее сделать аборт. А твоя мать зачала тебя только для того, чтобы женить его на себе. Или ты полагаешь, она хотела, чтобы ты хныкала и все время цеплялась за ее юбки? Она бы давным-давно выгнала тебя на улицу, если бы не боялась людской молвы. Так что они только обрадовались, когда тебя не стало. Они никогда не любили тебя. Ты была для них досадной помехой!

Маргерита спрятала лицо в ладонях и заплакала.

— Я знаю, как это тяжело. И мне очень не хочется быть той, кто разрушил твои иллюзии. Но ты должна быть сильной, Петросинелла. Поэтому вставай и съешь ужин, который я тебе приготовила. На некоторое время это будет твоя последняя свежая еда.

Но Маргерита лишь покачала головой, отчего по ее длинным косам пробежала рябь.

— Если ты не станешь делать того, что я тебе велю, мне придется наказать тебя, — сказала La Strega. — Мне вовсе не хочется причинять тебе боль, но ты должна научиться повиновению.

— Не хочу, не хочу, — пронзительно выкрикнула Маргерита.

La Strega схватила ее за руку и подтащила к окну так быстро, что Маргерита и опомниться не успела. В мгновение ока она оказалась прижатой к подоконнику, а колдунья встала сзади, с такой силой стискивая ее плечо, что на нем наверняка останутся синяки. За окном открывался обрыв. Маргерита почувствовала, что у нее кружится голова.

— Хочешь умереть? — поинтересовалась колдунья.

— Нет!

— Тогда не вздумай больше перечить мне.

Маргерита отчаянно затрясла головой, обеими руками вцепившись в подоконник.

— Отсюда не сбежишь. Я сковала тебя своей волей. Теперь ты — моя, Петросинелла, поняла?

Маргерита покорно кивнула. Колдунья развернула ее спиной к головокружительному обрыву и легонько подтолкнула к столу.

— Ешь.

Спотыкаясь, Маргерита неуверенно побрела вперед. Тяжесть волос давила на голову, и в висках у нее застучала боль.

— Подбери волосы. Они запачкаются. Я очень рассержусь, если узнаю, что ты не следишь за волосами. Подбери их.

Маргерита попробовала подобрать волосы, но их было слишком много.

— Прости меня, я не собиралась кричать. Полагаю, тебе понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть, — сказала La Strega. — Присядь, и я уложу их, Петросинелла, чтобы тебе было легче ходить. — Она усадила Маргериту за стол и, пока та ела, начала укладывать косу вокруг головы девочки.

— У меня есть для тебя три подарка. — Колдунья показала ей клубок длинной серебристой ленты, гребешок слоновой кости, украшенный филигранной серебряной чеканкой, и тяжелую серебряную сеточку для волос, усыпанную крошечными жемчужинами. — С ними тебе будет легче содержать волосы в порядке. Обещаю, скоро ты полюбишь их так же сильно, как я.

Затем она продела серебряную ленту в ушко кривой иголки и принялась вплетать ее в косы, скрепляя их вместе. Пока она работала, Маргерита через силу запихивала в себя угощение, разрывая жареную птицу руками, поскольку ни ножа, ни вилки колдунья ей не предложила. Но, начав есть, Маргерита вдруг поняла, что изрядно проголодалась. Вскоре поднос опустел, и на нем остались лишь крошки да обгрызенные мелкие косточки. В оловянной чашке плескался яблочный сидр. Маргерита жадно выпила его и только потом сообразила, насколько лучше себя чувствует.

— Если ты все еще хочешь пить, то кран вон там, — сказала La Strega. — Это самая чистая вода, какая только есть на свете. Она подается насосом из самого сердца горы. Сейчас я приму ванну, а ты вымоешь мне голову. Тебе ведь нравится, когда кто-нибудь моет тебе волосы?

Маргерита нахмурилась. Она никогда не получала особенного удовольствия от подобного занятия в Пиета, поскольку остальные девочки частенько бывали грубы и нетерпеливы, причиняя ей изрядную боль, когда дергали гребень, распутывая узлы. Но La Strega проявила терпение и нежность, ни разу не сделав ей больно. Маргерите очень не понравилось прикосновение ее рук к волосам: столь близкое соседство с колдуньей не на шутку пугало ее.

А La Strega накрутила последнюю прядь и уложила ее внутрь серебряной сеточки. Хотя тяжесть косы давила Маргерите на шею, теперь она могла передвигаться по комнате, не волоча за собой волосы по полу.

— По ночам тебе придется снимать сеточку, но косы должны оставаться на месте, — заявила La Strega, отступая на шаг, чтобы полюбоваться на результаты своих трудов. — Да, выглядит просто прекрасно. А теперь ты должна сказать: «Спасибо, мама».

Маргерита покачала головой, хотя это движение болью отозвалось в шейных мышцах.

La Strega нахмурилась.

— Это невежливо с твоей стороны, Петросинелла. Не следует быть такой неблагодарной.

— Мне не за что быть вам благодарной, вы связали меня этими волосами, — негромким дрожащим голосом проговорила Маргерита. — И вы — не моя мать.

— Своей собственной матери ты не нужна, — сердито парировала La Strega. — Будь ее воля, ты бы умерла с голоду на улице.

— Это неправда.

La Strega напустила на себя печаль.

— Ведь если бы твои родители любили тебя по-настоящему, то они приехали бы и забрали тебя, правильно? Но нет, они бросили тебя в больнице. Они ни разу не навестили тебя. Разве так поступают любящие родители?

На глаза Маргериты навернулись жгучие слезы. Ей хотелось возразить, крикнуть колдунье в лицо: «Откуда они могли знать, где я?» — Однако же от волнения у нее перехватило горло.

— А теперь набери мне воду в ванну, — приказала колдунья.

Пока Маргерита сидела на стуле, у нее не было возможности осмотреться, потому что при любом повороте головы La Strega больно дергала ее за волосы, приговаривая:

— Сиди смирно.

И только теперь, неуверенно приближаясь к крану, Маргерита смогла оценить окружающую обстановку.

Комната была квадратной, ее стены сложены из грубого серого камня, скрепленного между собой зернистым цементным раствором. Толстый ковер теплых сочных цветов — зеленого, синего и терракотового — покрывал весь пол.

В каждой стене имелся неглубокий альков. В одном из них располагалась уборная, полускрытая красно-золотистой парчовой занавеской. В алькове напротив виднелся небольшой медный кран в виде совы, под которым на деревянном подносе стояла деревянная бадья. В узкую щель над ними проникал прохладный свежий воздух.

В алькове рядом со столом находился камин, в котором за решеткой весело горел огонь. С крюков над ним свисали горшок, небольшая кастрюля с длинной ручкой и помятый старый чайник, по бокам которых висели гроздья сушеных трав. Рядом с камином на железной подставке стояли кочерга, совок и щетка. На каминной полке красовалась ваза с крупными розами, наполняя воздух сладким благоуханием.

Напротив камина в стену было врезано узкое окно, в распахнутые ставни которого был виден кусочек звездного неба и полная луна. В окно лился ее холодный призрачный свет, освещая глубокую медную сидячую ванну. На стене над ванной висел написанный маслом портрет очень красивой женщины в свободной белой сорочке и с обнаженными плечами. Ее огненно-рыжие волосы крупными локонами ниспадали на рукав, а бородатый мужчина в богатом красном дублете держал два зеркала, одно спереди, а другое — сзади, чтобы она могла уложить волосы на затылке.

Маргерита набрала полную деревянную чашу воды и жадно выпила ее. Вода оказалась холодной и чистой, и она помогла ей успокоиться.

— Это вода из живого природного источника, — сказала La Strega. — Не существует воды более сильной, за исключением слез.

— Где мы? — прошептала Маргерита.

— В единственной уцелевшей башне замка Скалы Манерба, — ответила La Strega. — Он был возведен много веков назад на месте древнего храма Минервы, римской богини мудрости. Говорят, она бежала сюда, спасаясь от Тифона, стоглавого чудовища, и нашла здесь источник столь великой силы, что решила тут поселиться. Сейчас замок заброшен и, по слухам, в нем живут привидения. Здесь никого не бывает, и никто не услышит тебя, если ты вздумаешь кричать.

Маргерита замерла, охваченная ужасом.

— Что ж, мне пора принимать ванну. Тебе придется подогреть воду на огне, — сказала La Strega. Маргерита не шелохнулась, и колдунья с нажимом повторила: — Пожалуйста, не заставляй меня просить тебя снова, Петросинелла.

Это была нелегкая работа — набирать воду ведро за ведром в чайник и кастрюлю, а потом выливать ее в ванну, когда она нагреется. Колдунья и не думала помогать девочке. Она раздавила три золотых яблока на небольшом прессе, после чего смешала в деревянной кружке выжатый сок с жидкостью из двух маленьких бутылочек. Первая пахла кислым уксусом, а от второй исходил резкий и едкий запах. Затем La Strega поднялась из-за стола, подошла к полке и сняла с нее еще одну деревянную кружку, добавив в нее несколько капель меда. Помешивая смесь, она не спускала глаз с Маргериты, глядя, как та снует взад и вперед по небольшой комнатке. Девочка то и дело вздрагивала, она буквально кожей ощущала на себе взгляд золотисто-коричневых глаз колдуньи, а сама старалась не поднимать голову, исподтишка оглядывая комнату в поисках выхода.

Бежать через окно было невозможно. После падения с такой высоты не выжил бы никто. Далеко внизу, у подножия гигантских серых скал, пронзавших поднебесье, блестел серебряный кружок озера. Маргерита сумела разглядеть несколько кипарисов, а у самого выхода из ущелья виднелась темная полоса леса. Но более всего пугало девочку отсутствие лестницы и двери. Попасть как внутрь комнаты, так и выбраться наружу можно было только через узкое окошко, но подняться на вершину башни мог только орел.

«Отсюда должен быть выход! — сказала себе Маргерита, изо всех стараясь не удариться в панику. — Наберись терпения и не упусти свой шанс».

Когда ванна наполнилась водой, над которой поднимался легкий парок, La Strega перелила свое снадобье в изящный серебряный кубок и поставила его на маленький столик рядом с ванной. Затем она расстегнула платье, и оно с легким шорохом упало к ее ногам. Колдунья осталась совершенно обнаженной. Маргерита отвела глаза, и у нее учащенно забилось сердце. Ничуть не стесняясь собственной наготы, колдунья собрала свои огненно-рыжие волосы в свободный узел на затылке, переставила серебряный кубок на маленький столик, на котором уже стояли свечи, и грациозно уселась в ванну. Вода поднялась ей почти до груди.

— Зажги свечи, — приказала колдунья.

Маргерита осторожно зажгла три толстые красные свечи лучиной из камина. Затрепетавшее пламя осветило картину на стене. У Маргериты перехватило дыхание, потому что женщина, глядящаяся в зеркало, оказалась не кем иным, как колдуньей.

— Вон там, на полке, стоит флакон с розовым маслом. Передай его мне.

Маргерита повиновалась, но пальцы ее дрожали.

Колдунья уронила три ароматные капли в воду, после чего вернула флакон Маргерите, чтобы та поставила его обратно на полку.

— Подай мне кувшинчик с высушенным венериным волосом. Он стоит рядом.

Когда Маргерита принесла ей небольшой кувшин, колдунья бросила три крохотные шепотки сухой травы в ванну, отчего вода в ней окрасилась в бледно-зеленый цвет.

— Подай мне розы.

Маргерита принесла цветы и стала смотреть, как La Strega осторожно оборвала малиновые лепестки, роняя их в воду. Небольшую комнатку на верхнем этаже башни заполнил изысканный аромат. Пламя свечей искрилось в огненно-рыжих волосах колдуньи и дробилось на поверхности воды, смешиваясь с серебристым сиянием полной луны, заглядывавшей в окно.

— Возьми стебли.

Маргерита подалась вперед, чтобы взять связку оборванных стеблей роз, и вдруг вскрикнула и отпрянула. Колдунья намеренно провела одним из острых шипов по нежной коже у нее на запястье. Кровь потекла по руке Маргериты и упала в воду. Каждая ее капелька раскрылась, подобно крошечному бутону, разбросав вокруг тоненькие волоконца, которые медленно растаяли в воде, окрасив ее в пурпурные тона. Маргерита бы непременно отшатнулась, но колдунья схватила ее за руку, удерживая на месте и вслух считая падающие в воду капли крови. Отсчитав девять капель, она поднесла запястье Маргериты ко рту и бережно лизнула ранку, останавливая кровь. Маргерита поморщилась, отдернула руку, и на сей раз колдунья отпустила ее. Девочка упала на колени, схватившись за кровоточащее запястье, перепуганная настолько, что не могла издать ни звука.

La Strega поднесла серебряный кубок ко рту, устремив взгляд на свой портрет, висящий в ногах ванны, и сделала большой глоток.

— Я не стану платить цену яблока, жертвуя красотой ради мудрости, — нараспев продекламировала она. Сделав еще один глоток, она продолжала: — Я не увяну, подобно лепесткам розы, павших под натиском мороза.

Отпив последний глоток, она осушила кубок до дна.

— Дай мне то лицо, которое я вижу, чтобы оставаться красивой вечно.

На мгновение колдунья замерла, сидя совершенно неподвижно и глядя на свое нарисованное отражение, и на губах ее играла торжествующая улыбка. Затем она повернулась к Маргерите.

— А теперь вымой мне, пожалуйста, голову, mia cara. Мне так нравится, когда кто-нибудь моет ее вместо меня.

Дрожа всем телом и давясь слезами, Маргерита тем не менее сделала, как ей было приказано. Она вытерла окровавленное запястье о свою ночную рубашку и опустилась на колени подле ванны, вынув заколки и распустив огненные кудри колдуньи. Вооружившись опустевшим кувшинчиком, принялась осторожно поливать голову La Strega водой. Намылив руки, она стала осторожно втирать пену в длинные рыжие пряди. Колдунья таяла от удовольствия.

— Ты не могла бы тереть чуточку посильнее? — прошептала она.

Маргерита повиновалась, хотя сердце ее отбивало тарантеллу. Она окунула кувшин в воду, готовясь смыть пену, но колдунья покачала головой.

— Не спеши.

Маргерита так и осталась стоять на коленях, бережно массируя волосы La Strega, пока у нее не заныла спина, а вода в ванне не остыла. Наконец колдунья вздохнула и сказала:

— Ну хорошо, довольно.

Когда Маргерита стала вытирать голову куртизанки полотенцем, уголком глаза девочка вдруг заметила зловещую тень. Она подняла голову и не смогла удержаться от испуганного крика.

Серебряный диск луны налился кровью, и на ее испещренный оспинами лик наползла черная тень. Казалось, будто какой-то неведомый гигант откусил здоровенную часть ночного светила. Охваченная ужасом, Маргерита смотрела, как пятно становилось все шире, а лик луны темнел, словно багровея от гнева. La Strega тоже наблюдала за происходящим расширенными от восторженного страха глазами.

— Какое сильное знамение, — прошептала она. — Оно наверняка сулит мне удачу, верно?

«А мне — горе», — подумала Маргерита и обеими ладошками прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть, как луну пожирают заживо.