Старая сказка

Дело о ядах

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Загремел церковный колокол, вырывая меня из объятий жутковатой истории сестры Серафины и возвращая в реальный мир за высокими каменными стенами монастыря.

— О нет! Как не вовремя! — вскричала я, бросив взгляд на колокольню.

— Подумать только, как вам не хотелось работать в моем саду. А теперь вы не желаете уходить отсюда, — поддразнила меня сестра Серафина.

— Здесь так красиво. — Я окинула взглядом ровный и ухоженный клочок земли, на котором уже раскинулась нежно-зеленая дымка первых побегов. Повсюду раздавалось радостное щебетание птиц, порхавших над садом, выдергивавших из земли червяков или таскавших соломинки в свои недостроенные гнезда. Над стебельками лаванды деловито жужжали пчелы. — Все дело в вашей истории, и вы сами это понимаете. Я очень хочу узнать, чем она закончилась.

— Святой Бенедикт был прав, призывая нас проявлять терпение, — нравоучительно заметила сестра Серафина. Я выразительно закатила глаза, и она улыбнулась. — Не беспокойтесь, завтра мы снова придем поработать в саду. Хотя я должна еще посадить руту, прежде чем мы отправимся на всенощную, иначе она завянет. Вы мне поможете?

Я высыпала сорняки из корзины на кучу компоста, вернулась к сестре Серафине и опустилась рядом с нею на колени. Сестра Серафина протянула мне пригоршню побегов серебристо-серого растения. Я отдернула руку, выронив связку руты, и та упала на землю. От срезанных стеблей исходил сильный неприятный запах.

— Фу, какая вонь!

— Да, запах резковат, конечно. Именно поэтому это растение применяется против блох и бесов. Я добавляю руту в воду, которой служанки моют полы летом, и ею же священник окропляет алтарь перед тожественной мессой.

Она улыбнулась мне, но у меня не хватило сил на ответную улыбку. От запаха руты меня тошнило. Я встала и, спотыкаясь, побрела прочь, выставив перед собой руки, как слепая.

— Я терпеть не могу этот запах. Как мне смыть его?

Сестра Серафина с трудом распрямилась и отряхнула пыль со своей юбки. Ее глаза цвета меда с недоумением рассматривали меня.

— Пойдемте. Я дам вам лимон, потрете его, чтобы отбить запах.

Но отвратительная вонь преследовала меня весь вечер. Мне казалось, будто она въелась мне в одежду и в кожу. Лежа вечером в постели и закрыв глаза, я по-прежнему ощущала его. Это был запах тюрьмы и страдания.

Версаль, Франция — 1679–1680 годы

Полиция арестовала ведьму Ля Вуазен 12 марта 1679 года.

Я услыхала об этом за игорным столом. Под ложечкой у меня засосало, а по коже пробежали мурашки. Вскочив на ноги, я поспешила к двери. Я должна была предупредить Атенаис.

Пока я пробиралась сквозь толпу, со всех сторон до меня долетали обрывки разговоров. Двор живо обсуждал последние новости.

— Я слышала, что в ее летнем домике нашли плиту, в которой обнаружили обугленные детские кости.

— И еще несколько их сотен выкопали в саду.

— Пресвятая Дева Мария!

— Говорят, она поклонялась Сатане и приносила детей ему в жертву.

— У нее была целая лаборатория, в которой она готовила яды.

— Вы слышали, что в одном только Париже арестовано более сотни ведьм? У полиции уже есть список имен…

— Хотела бы я на него взглянуть. Держу пари, добрая половина мне известна. При дворе не найдется дамы, которая хоть раз не обращалась бы к гадалке за предсказаниями будущего.

— Ее будут пытать, естественно, чтобы узнать, кто был ее клиентом. Ее колесуют или сломают ей ноги в «испанском сапоге».

— Ее наверняка сожгут на костре.

Отовсюду до меня доносился приглушенный шепот: «яд», «убийство», «колдовство», «пытки». Придворные только об этом и говорили. Я поскреблась в позолоченную дверь Атенаис. Она крикнула, чтобы я уходила прочь, но я настояла на том, что непременно должна повидаться с нею. Когда ее служанка впустила меня, я застала Атенаис лежащей на диванчике розового бархата, рядом с небольшим позолоченным столиком, на котором стоял пустой кувшин из-под вина, золотой кубок, флакон с нюхательной солью и прочие лекарства и снадобья. Она прижимала ко лбу влажную тряпку, смоченную лавандовой водой.

— Что бы ни привело вас ко мне, я не смогу вам помочь. У меня хватает и собственных неприятностей, — заявила она.

Атенаис выглядела далеко не лучшим образом. Талия ее раздалась и стала почти такой же необъятной, как и прошлым летом, перед рождением ее сына, а на щеках отвисали толстые брыли. Битва между Атенаис и Франсуазой за привязанность короля продолжалась всю зиму. Его Величество попытался было примирить обеих соперниц, но его вмешательство лишь усугубило положение. Франсуаза заявила, что самые ее лучшие намерения были истолкованы превратно, и что, пожалуй, будет лучше, если она оставит место гувернантки и удалится к себе в Ментенон. Король повелел Атенаис извиниться, но та отказалась. Запершись в своих комнатах, она целых два дня ожидала Его Величество, но он так и не соизволил посетить ее.

В конце концов Атенаис поднялась с ложа, повелела затянуть ей корсет так туго, как только возможно, надела самое роскошное платье и вновь отправилась завоевывать привязанность короля. Но он был холоден с нею, и после обеда демонстративно посетил Франсуазу, у которой задержался на целый час, вместо того, чтобы, по своему обыкновению, провести это время в обществе Атенаис. Горничная Франсуазы с напускной скромностью поведала, что они вместе читали псалмы; подобное поведение оказалось свидетельством настолько сильной воли Франсуазы, что мы все спрашивали себя, а правда ли это.

Стремясь во что бы то ни стало разрушить чары, которыми Франсуаза каким-то необъяснимым способом сумела подчинить себе короля, Атенаис обратила внимание Его Величества на красивую молоденькую девушку, совсем недавно прибывшую ко двору из провинции и поступившую на службу в качестве фрейлины к герцогине Орлеанской.

— Взгляните, сир, на эту статую, — сказала она, показывая на Анжелику де Фонтанж, которая замерла в неподвижности у стены, скованная благоговейным страхом и робостью. — Не кажется ли вам, будто она выглядит как изваяние прославленного скульптора? И удивитесь ли вы, если я скажу вам, что она — живое существо из плоти и крови?

— Все-таки статуя, пожалуй, — ответил король. — Но, клянусь Богом, какая красивая!

На следующий день уже весь двор судачил о том, что Его Величество презентовал восемнадцатилетней красотке жемчужное ожерелье и серьги. Несколькими днями позже стало известно, что он втайне посетил Пале-Рояль, парижскую резиденцию герцога Орлеанского, где поселилась и новая фрейлина. Там короля втихомолку проводили в комнату Анжелики. Не знаю, ожидала ли его Анжелика или даже стремилась к этому, но через несколько дней ей были пожалованы собственные апартаменты в Версале и новый экипаж с упряжкой из восьми серых лошадок (на целых две больше, чем у бедняжки Атенаис). Отныне ей прислуживала целая армия лакеев в серых ливреях, дабы подчеркнуть красоту ее бесподобных больших серых глаз.

И Атенаис, и Франсуаза были забыты. Первая буйствовала и плакала; вторая покачала головой в знак молчаливого неодобрения и заявила, что будет молиться за душу короля.

Но король ничего не замечал. Отныне он видел одну только Анжелику. Когда на охоте она потеряла шляпку и наспех перевязала волосы своей кружевной подвязкой, то при дворе моментально распространилась мода носить волосы распущенными, а-ля натюрель, подвязав их кружевной лентой. Одна только Атенаис упрямо отказывалась от новой прически и по-прежнему носила массу искусственно завитых мелких кудряшек, которым совсем еще недавно подражали придворные дамы. Как-то слишком уж внезапно она безнадежно отстала от времени.

Атенаис отомстила в свойственной ей драматической манере: ее любимые ручные медведи «совершенно случайно» ворвались в апартаменты Анжелики и устроили там настоящий погром.

Всему этому я была непосредственным свидетелем, поскольку заняла место фрейлины Атенаис, освободившееся после того, как мадемуазель де Ойлетт получила отставку, закатив отвратительную сцену королю и умоляя признать ее незаконнорожденную дочь. Собственно, у меня не было особого выбора. Я осталась без гроша и подверглась остракизму после расторгнутой помолвки с маркизом де Неслем. Герцогиня де Гиз отказалась взять меня на службу, а сестра с грустью написала мне, что ее супруг и слышать не желает о том, чтобы я вновь переступила порог его замка.

Угождая своей весьма требовательной госпоже, я с облегчением отметила, что мой собственный позор постепенно забывается и отходит на второй план по мере того, как внимание двора привлекают новые скандалы. Я ощутила, как отступает ужас перед тем, что меня могут обвинить в колдовстве. Атенаис тоже успокоила меня, нетерпеливо обронив:

— Добрая половина придворных дам пользовалась афродизиаками, как и половина мужчин. Так что до простенького любовного заклинания никому и дела нет, Шарлотта-Роза.

Устыдившись собственной наивности, я решила, что стану такой же умудренной и искушенной, как Атенаис. Я забыла все, чему учила меня мать, и целыми днями только и делала, что играла в карты, пила шампанское и сплетничала, томно прикрывшись веером, пока король шествовал мимо нас, невозмутимый и загадочный, как всегда. Он был Королем-Солнцем, и мы могли изменить свой образ жизни не более, чем самая маленькая планета свернуть со своей орбиты.

Но вся моя с таким трудом завоеванная искушенность сейчас изменила мне напрочь. Я вновь и вновь вспоминала, как весь двор собрался поглазеть на то, как на костре сжигают изуродованное тело бедной маркизы де Бренвилье. В воздухе повис отвратительный запах горелой плоти, забивая ноздри, так что все мы поспешно уткнули носы в золотые футлярчики с благовониями. Меня буквально тошнило от страха, что и меня ждет такая же участь по обвинению в том, что я прибегла к черной магии, дабы завоевать любовь мужчины.

— Ля Вуазен арестована. Говорят, что ее подвергнут пыткам, дабы узнать имена ее клиентов.

— Прошу прощения?

— В ее саду нашли кости тысяч умерших вследствие аборта младенцев и лабораторию, в которой она составляла яды.

— Sangdieu! — Атенаис вскочила на ноги, опрокинув столик, так что кувшин со звоном полетел на пол. — Я должна немедленно ехать в Париж. Mordieu, может быть, уже слишком поздно.

— Вам нельзя ехать в Париж. Говорю же вам, полиция сейчас там, в ее доме. А ее саму уже упрятали в Бастилию.

— Вы не понимаете, — возразила она. — Я обращалась… к Ля Вуазен, которая пообещала помочь мне избавиться от мадемуазель де Фонтанж.

Я похолодела.

— Избавиться?

— Но не убивать же ее, в конце концов! — воскликнула Атенаис. — Разумеется, нет. Я всего лишь хотела… Ну, не знаю, чтобы она заболела оспой, или чтобы у нее выпали волосы, словом, в таком вот духе. Но, боюсь, полицейские превратно истолкуют мои намерения. Лувуа[168] — мой личный враг. Он ненавидит меня за то, что я могу влиять на короля, и делает все, чтобы устранить меня. Он с радостью воспользуется малейшей возможностью очернить мое имя. Я должна… я должна помешать ему в этом.

Я кивнула, моментально уразумев, что она имеет в виду. Маркиз де Лувуа был военным министром и начальником тайной полиции короля. Краснолицый здоровяк, он преклонялся лишь перед самим королем, а с остальными обращался с высокомерным презрением. Он являлся злейшим врагом первого министра Жана-Батиста Кольбера, который считался правой рукой Его Величества, и с которым тот советовался во всем. Маркиз де Лувуа желал стать единственным советником короля, посему втайне прилагал все усилия, чтобы опорочить и сместить Кольбера. Поскольку первый министр был старым и верным другом семейства Атенаис, а сама она частенько поддерживала его просьбы, обращенные к королю, Лувуа ненавидел и мою госпожу.

— Что вы намерены делать? — спросила я.

— Пока не знаю. Сначала я должна понять, что происходит. Удостовериться, что Кольбер не выпустил нити расследования из рук. Он — мой друг, и не даст разгуляться Лувуа. Быть может, мне удастся подкупить судейских, чтобы они не подвергали Ля Вуазен пыткам, иначе она признается в чем угодно. Как и любой другой на ее месте.

Я начала было протестовать, сочтя ее план авантюрным, но она не пожелала меня слушать. Не теряя времени даже на то, чтобы прикрепить на лицо мушку, она подхватила шаль, сумочку и выбежала из комнаты.

Атенаис вернулась через несколько дней, бледная и измученная. Когда я с тревогой поинтересовалась у нее, увенчалась ли успехом ее поездка, она лишь пожала плечами и ответила:

— Я сделала все, что могла. Нам остается лишь уповать на лучшее. — А потом по лицу ее скользнула недовольная гримаска, и она заявила: — Какая жалость, что мы не можем теперь купить себе приличный амулет. В Париже не осталось ни единой ворожеи. Полиция схватила всех.

Аресты и допросы продолжались.

Король приказал начальнику полиции создать Chambre Ardente,[169] одно название которой уже вселяло ужас в сердце любого гугенота, поскольку в последний раз ее использовала инквизиция для преследования еретиков в дни Варфоломеевской резни. Одни говорили, что Огненная палата называлась так потому, что дознание проходило в комнате, в которую не проникал дневной свет и которую освещали лишь горящие факелы. Другие уверяли, что это оттого, что многие из обвиняемых были сожжены на костре.

Огненная палата начала свою работу в апреле. Парижских колдуний и ворожей допрашивали одну за другой. Большинство подверглось пыткам. Придворные жаждали последних новостей, но до нас доходили лишь слухи. Король сохранял на лице всегдашнюю невозмутимость, хотя из обихода внезапно исчезли серебряные кубки, а в моду вошли хрустальные бокалы, поскольку все знали, что стекло нельзя пропитать ядом.

Франсуаза целыми днями молилась и совершала добрые дела. Атенаис играла дни и ночи напролет, то устраивая королю скандалы, то пытаясь очаровать его. Не срабатывало ни то ни другое. Король сохранял ледяную вежливость и пожаловал Атенаис новую должность — surintendante[170] — честь, позволявшая обращаться с нею, как с герцогиней, включая право сидеть в присутствии самой королевы. Атенаис пришла в отчаяние.

— Он раздает такие почести, только когда роман подходит к концу. Луизе де Лавальер он пожаловал титул герцогини. Это как плата слуге. Я ни за что не приму ее.

Но она не стала отказываться от места, как и не закатила королю очередной скандал. И в самом деле, Атенаис выглядела усталой и смирившейся с поражением. Она вновь набрала лишний вес, и придворные начали отпускать жестокие шуточки относительно размера ее бедер. В мае на костре сожгли еще несколько парижских предсказательниц. За казнью заставили наблюдать четырнадцатилетнюю дочь одной из них, чтобы она не вздумала пойти по стопам матери. Поговаривали, что еще одна ведьма скончалась в пыточной камере. Во сне меня преследовали кошмары.

— Не говорите чепухи, — поморщилась Атенаис, когда однажды вечером, проветривая ее нижние юбки, я призналась ей в своих страхах. — В ваших жилах течет благородная кровь. Ваш дед был герцогом Франции, ваш отец был маркизом де Кастельморон. Вы — дальняя родственница самого короля. Они не посмеют обвинить вас.

В июне в Арсенале судили мадам де Пулальон. Она происходила родом из благородной бордоской семьи; моя мать была знакома с ее родителями. Молодую и красивую, ее обвинили в том, что она пыталась отравить своего состоятельного супруга, дабы выйти замуж за своего любовника. По всеобщему признанию, дознаватели хотели подвергнуть ее пыткам и обезглавить, но Огненная палата сжалилась над нею и отправила в тюрьму строгого режима для «падших женщин», где до конца дней своих она была обречена на тяжелый непосильный труд.

— В ее жилах тоже течет благородная кровь, — заявила я Атенаис. — Тем не менее ее отдали под суд и вынесли приговор.

— Шарлотта-Роза, я вас не узнаю. Куда подевалась наша Дунамис?

Но я ничего не могла с собой поделать. Все мое мужество и вся смелость куда-то улетучились. Спать я ложилась, только подперев изнутри дверную ручку стулом. Я часто просыпалась по ночам, вся в поту, когда мне чудилось, что кто-то стоит надо мной и тяжело сопит. Стоило кому-то неожиданно коснуться меня, как я отскакивала с пронзительным криком. Но хуже всего было то, что я перестала писать рассказы. Мое перо засыхало в чернильнице. Я не могла заставить себя написать хотя бы сестре.

Летом пытки и казни продолжились. Парижская «Gazette» публиковала жуткие подробности. Одной ведьме перед повешением отрубили правую руку. Другую задушили перед тем, как колесовать. Третью жестоко пытали, после чего повесили. Тем временем Ля Вуазен оставалась в тюрьме, и ее допрашивали снова и снова. Главный шпион короля, маркиз де Лувуа, представлял отчеты членам Совета, но никто из нас был не в состоянии прочесть что-либо по лицу короля. Он оставался невозмутимым и непроницаемым, как всегда. И, казалось, только вид его прелестной Анжелики способен смягчить неприступное выражение его лица.

В канун Нового, 1680 года, Анжелика появилась на мессе в пышном платье золотой и голубой парчи, отороченном синими бархатными лентами. Когда через несколько минут прибыл король, собравшиеся в часовне негромко загудели. На нем был камзол точно такого же цвета, украшенный синими бархатными лентами. Королева огорченно охнула и прижала руку ко лбу. Атенаис застыла как вкопанная и с такой силой сжала молитвенник, что костяшки ее пальцев побелели. Франсуаза сложила ладони в молитвенном жесте, воздев очи горе.

Анжелика улыбнулась и опустилась на свое место.

Обычно подобное нарушение этикета приводило короля в ярость — какая-то мадемуазель осмелилась сидеть в присутствии самой королевы! Но он лишь улыбнулся и жестом повелел продолжать мессу.

Двумя неделями позже принцесса Мария-Анна — тринадцатилетняя незаконнорожденная дочь первой любовницы короля, Луизы де Лавальер, — вышла замуж за своего кузена, Людовика Армана де Бурбона, принца Конти.

После свадьбы в замке Шато де Сен-Жермен-ан-Ле был дан грандиозный бал. Гостей было столько, что придворным плотникам пришлось построить четыре новых лестницы, ведущих с террасы на первый этаж, чтобы они могли без толкотни и давки попасть в бальную залу. На галерее был накрыт длинный стол, уставленный позолоченными корзинами с благоухающими гиацинтами, жасмином и тюльпанами, словно на дворе цвела весна, а не стояла зимняя стужа. За окнами завывала снежная буря; внутри же было тепло, мерцал золотистый свет, и слышались смех и музыка. Король шел вдоль выстроившихся в ряд придворных, кивая гостям с чрезвычайным достоинством и снисхождением. Королева сидела в кресле, держа на коленях крошечную собачку, пытаясь сделать вид, что ей безразлична судьба тысяч ливров, истраченных на свадьбу незаконнорожденной дочери короля. Принцесса Мария-Анна танцевала до упаду, подобно всем остальным, глотая шампанское бокалами и не реагируя на двусмысленные шуточки по поводу предстоящей брачной ночи. Я спросила себя, уж не страшно ли ей, но ни на лице, ни в поведении ее не было заметно и признаков страха. Она лишь задорно встряхивала светлыми кудряшками, унаследованными от матери, и выглядела чопорно и неуклюже, словно кукла, в огромном белом платье, сверкающем бриллиантами.

— Не приведи Господь ему обойтись с моими дочерьми по-другому, когда придет время выдавать их замуж, — сказала мне Атенаис sotto voce.[171] — Клянусь, я скоро растаю от такой жары! Шарлотта-Роза, душечка, вы не могли бы принести мне другой веер? Эти страусовые перья выглядят божественно, но ничуть не охлаждают.

И впрямь на ее пухлых щеках горел нездоровый румянец, а влажные кудряшки неопрятно прилипли к шее.

— Разумеется, — сказала я и стала пробираться сквозь толпу. У стены я заметила Франсуазу и еще нескольких святош, они походили на сов в своих мрачных одеждах с неодобрительным выражением на лицах. Я улыбнулась ей, но она не пожелала ответить мне тем же и лишь одарила меня прохладным взглядом. Я же, не убирая улыбки, продолжала свой путь, прихватив по дороге очередной бокал шампанского. Я увидела короля в окружении придворных, все они приторно улыбались, кланялись и осыпали его комплиментами. Он же хмурился и с нетерпением оглядывался по сторонам, и я спросила себя, куда подевалась его прелестная возлюбленная. Обычно Анжелика не отходила от Его Величества ни на шаг.

Через десять минут я возвращалась по одному из широких коридоров с веером для Атенаис, и вдруг до моего слуха донесся слабый стон. Я остановилась и прислушалась. Всхлипы доносились из-за полуоткрытой двери. Я распахнула ее и увидела какую-то женщину, скорчившуюся на невысоком диване. Положив веер на приставной столик, я взяла канделябр и на цыпочках подошла к ней, чувствуя, как у меня перехватило дыхание. Свет упал на золотистую головку, свесившуюся через валик, и спину, обтянутую жемчужно-серым атласом.

— Мадемуазель? — окликнула я ее.

Анжелика обратила ко мне искаженное болью лицо и подняла ладони. Они были перепачканы кровью.

— В чем дело? Что случилось?

— Не знаю. Мне вдруг стало плохо… У меня начались такие колики, что я решила, будто умираю. А потом у меня ручьем хлынула кровь.

Внезапно я все поняла. Рука у меня задрожала так сильно, что канделябр наклонился, и горячий воск капнул мне на запястье. Я поставила его на приставной столик.

— А потом… потом… появилась эта… этот уродец… — Анжелика показал на пол. Там лежала скомканная и пропитавшаяся кровью шаль. Чувствуя, как шумит в ушах кровь, я развернула ее. Внутри лежало красное голенькое тельце, слепое и немое, как новорожденный котенок. Меж безвольных красных ножек виднелся скрюченный крошечный пенис багрового цвета. Голова существа казалась несуразно огромной для хилого и тщедушного тельца, а из живота тянулась длинная и тонкая обвисшая пуповина, из оборванного конца которой сочилась кровь. Ножка у него была не больше моего ногтя.

— Это — маленький мальчик, — выдавила я. — Вы только что родили ребенка.

— Это — не ребенок. Он какой-то красный и черный. Это — исчадие ада. Это — кара за мои грехи. — Она вновь заплакала. Я увидела, что ее атласное платье пропиталось кровью от подола и до колен.

— Ш-ш, не плачьте. У вас случился выкидыш. Вот и все, — дрожащими руками я вновь завернула несчастное создание в шаль.

Анжелика покачала головой, и я заметила, что и кончики золотистых кудряшек у нее в крови.

— Не понимаю. — Она стала раскачиваться, сидя на диване и тыча сведенными руками в колени. — А-а, мне больно.

— Нужно позвать врача. Сидите смирно. Пожалуйста, перестаньте плакать. — Я огляделась по сторонам в поисках вина, но в комнате не было ничего, кроме картин, статуэток, ваз и дурацких диванчиков на таких тоненьких ножках, что они явно не выдержали бы моего веса, вздумай я присесть на один из них. — Подождите здесь. Я…

— Не уходите!

— Я ненадолго.

Когда я подбежала к двери, она закричала:

— Не уходите, не оставляйте меня одну с этой штукой.

Я нашла лакея и отправила его за вином, горячей водой, чистыми салфетками и доктором.

— Найдите короля, — выпалила я, но тут же передумала. — Нет, нет, позовите Атенаис, маркизу де Монтеспан.

Атенаис не подвела меня. Войдя в комнату, она с первого взгляда поняла, что произошло. Взяв руки Анжелики в свои, она легонько сжала их и стала приговаривать:

— Тише, тише, успокойтесь, все будет в порядке. Вы были совсем одна, бедное дитя? Какой кошмар. Ничего, все уже позади.

Я показала ей мертвого ребенка, завернутого в шаль.

— Какой… ужас. Бедняжка. — Не знаю, кого она имела в виду — мертвого младенца или соперницу, девятнадцатилетнюю девушку, которая рыдала сейчас у нее на груди, безнадежно пачкая дорогую ткань слезами, соплями и кровью. Атенаис взглянула на меня.

— Король будет в ярости. Он ничего не должен узнать, пока свадьба не закончится, во всяком случае. Мы должны отвести ее в спальню так, чтобы никто ничего не заметил. Вы мне поможете?

Я помогла ей поднять Анжелику на ноги. Диван под нею насквозь пропитался кровью. Атенаис закутала ее в собственную шаль, расшитую серебряной нитью. Я подняла мертвого младенца, и мы вместе помогли любовнице короля доковылять до ее комнаты.

— Мне нельзя оставаться здесь, — сказала Атенаис. — Скандал будет ужасный. Случившееся сочтут дурным предзнаменованием в ночь свадьбы дочери короля. А если еще умрет и мадемуазель де Фонтанж…

Хотя Атенаис говорила негромким голосом, Анжелика, должно быть, услышала ее слова, потому что в страхе воскликнула:

— Я умру? Я не хочу умирать!

— С вами все будет в порядке. Сейчас придет доктор. — Я изо всех сил старалась успокоить ее, но на ее чистой ночной сорочке уже проступали свежие пятна крови.

— Мне надо уходить. На мое отсутствие непременно обратят внимание. Шарлотта-Роза, вам тоже нельзя оставаться здесь. Вы не можете позволить себе нового скандала.

Я посмотрела на Анжелику, вцепившуюся в мою руку.

— Не оставляйте меня одну!

Атенаис вышла, покусывая губу. Я глубоко вздохнула, присела рядом с Анжеликой и стала утешать ее:

— Все в порядке. Я не оставлю вас одну. Постарайтесь расслабиться, доктор сейчас придет.

Наконец в комнату вошел Антуан Дакин, лейб-медик короля. Губы и пальцы его были перепачканы жиром, а в руке он держал недопитый бокал вина. Его тяжелый парик сбился набок, обрамляя рыхлое лицо со следами оспы и отвисшими брылями щек.

Он приподнял покрывало, мельком взглянул на лужу крови, в которой лежала Анжелика, и нахмурился при виде крошечного мертвого тельца.

— Что вы с нею сделали, мадемуазель, раз вызвали такое кровотечение? — требовательно обратился он ко мне.

— Ничего! Я застала ее в таком виде. Я лишь помогла ей лечь в постель.

— Если аборт совершен после того, как ребенок начал двигаться, это считается убийством.

Я оперлась рукой о ночной столик.

— Очевидно, мадемуазель де Фонтанж даже не подозревала о том, что беременна. Я, во всяком случае, совершенно точно не знала об этом! Равно как и не сделала ничего такого, кроме того, что помогла ей добраться до постели и вызвала вас. Она потеряла много крови. Ее платье буквально промокло насквозь.

Он склонился над Анжеликой.

— Мадемуазель! Что вы сделали? Вы не хотели иметь ребенка? Убить собственное дитя — это тяжкий грех. Почему вы так поступили? Быть может, вы выпили какое-либо снадобье? Или ввели в себя какой-либо металлический инструмент? Кто помогал вам?

Лицо Анжелики заливала такая смертельная бледность, что даже ее полные губы были незаметны на нем.

— Нет! Я не причинила вреда ребенку. Я не знала… Мне просто стало плохо… А потом хлынула кровь… Мне показалось, будто демоны разрывают меня на части.

— Все в порядке, все хорошо, — я погладила ее по встрепанным волосам, убирая их ей со лба.

Дакин метнул на меня подозрительный взгляд, а потом силой уложил Анжелику обратно на подушки.

— Очень хорошо. Сейчас я пущу вам кровь, чтобы удалить дурную телесную жидкость из вашего тела. Мадемуазель, раз уж вы здесь, то можете помочь и подержать вот этот таз.

— Но она и так потеряла много крови.

— Кто из нас двоих врач, мадемуазель? По-моему, я. Будьте любезны подержать таз и не пытайтесь давать советы тем, кто умнее вас.

Я взялась за таз и постаралась вовремя подставить его под струю крови, когда Дакин сделал небольшой надрез на тонкой голубой жилке у нее на запястье. Таз быстро наполнился, и Анжелика лишилась чувств, откинувшись на подушки. Доктор зажал разрез жирным пальцем и приказал мне забинтовать его. Я выполнила его просьбу, готовая сама упасть в обморок. Врач опорожнил таз в ночной горшок, сунул окровавленный ланцет в свою сумку, после чего допил вино в бокале.

— Позовите слугу и избавьтесь от плода. Если я потороплюсь, то еще успею вернуться за стол, прежде чем там съедят все.

Не сказав более ни слова, он вышел, а я осталась стоять у безвольной фигуры молоденькой любовницы короля и ее мертвого ребенка. Издалека до меня доносились звуки музыки, смех и гул голосов. Но здесь, в полутемной спальне, царила тишина. Я опустила глаза и увидела, что руки мои перепачканы кровью. Я поспешно отставила их в стороны, и меня вдруг охватил такой ужас, что я долго еще не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Неделей позже меня арестовали по подозрению в использовании черной магии и заточили в Бастилию.

Бастилия

Париж, Франция — январь 1680 года

Меня заперли в каменной клетке. Сквозь зарешеченное окошко под самым потолком в камеру проникал луч света, и взору моему предстала низкая деревянная скамья, дурно пахнущее ведро, охапка сырой соломы на полу и полоска зеленоватой плесени в углу.

Я села, судорожно кутаясь в шаль. Она была шелковой и никак не могла согреть меня. Зубы мои выбивали дробь, а руки и ноги быстро онемели от холода. Я не сводила глаз с железной двери, ожидая, что вот сейчас кто-нибудь войдет в мою камеру и с поклоном скажет:

— Прошу прощения, мадемуазель. Произошла ошибка.

Но никто не пришел. Луч света постепенно побледнел и угас. Стемнело. Холод стал настолько нестерпимым, что у меня заныли кости. Я скорчилась на деревянной скамье, закутавшись в шаль и поджав под себя ноги в чулках. Должно быть, в какой-то момент я все-таки заснула, потому что мне приснился сон, в котором меня звала к себе мать. Проснулась я в слезах.

В камеру лениво вползал тусклый серый рассвет. Надев свои фривольные туфельки на высоком каблуке, я принялась расхаживать по камере. Кожа у меня зачесалась. Распахнув шаль, я увидела, что руки и грудь у меня покрыты вшами. Я принялась судорожно ловить и давить их ногтями. Вскоре указательный и большой палец у меня почернели от крови, но кусачих проворных насекомых меньше не стало. Через равные интервалы до меня доносился звон большого колокола.

Конус света медленно полз по стене, высвечивая выцарапанные имена бесчисленных узников. Но никто не входил в мою камеру. Должно быть, полдень уже миновал, когда железная дверь отворилась с противным скрипом. Через порог шагнул толстый мужчина с корзинкой в руках. На нем была засаленная кожаная куртка, надетая поверх ржавой кольчуги, и он не брился, похоже, целую неделю.

— Вот передача для вас. — Он опустил корзинку на пол.

— Что я здесь делаю? Я требую, чтобы меня отвели к вашему главному начальнику, tout de suite! — Голос у меня дрогнул и сорвался.

— Никаких tout de suite, красотка. Тебя отведут в Огненную палату, когда они готовы будут принять тебя, и ни секундой раньше. А мне почему-то кажется, что это случится еще не скоро. Это заведение набито битком и трещит по швам, как и каждая тюрьма в округе.

— Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, внучка герцога де ля Форса!

Толстяк презрительно фыркнул.

— В гробу я видал всяких там герцогов, графинь и маркизов! Здесь сидит добрая половина проклятого двора! — С этими словами он вышел, с лязгом захлопнув дверь за собой.

С трудом проглотив комок в горле, я подняла корзинку и заглянула внутрь. Там, завернутый в салфетку, лежал мягкий багет, свежий белый сыр и две жареные куриные ножки. На дне покоилась свернутая в несколько раз толстая шерстяная шаль.

Мысленно благословляя Атенаис, я вытащила шаль и накинула ее себе на плечи. При этом на пол выпал маленький клочок бумаги. Развернув его, я прочла:

Я несколько раз перечитала это письмо, поскольку более читать мне было решительно нечего. Мне стало ясно, что Атенаис настоятельно советует мне держать язык за зубами. Кроме того, я была весьма заинтригована тем, что оказалась не единственной арестованной, и что среди обвиняемых числятся такие старинные друзья короля, как графиня де Суассон и ее сестра, герцогиня де Бульон. Они были последними мазаринетками,[172] оставшимися во Франции, отважными и прекрасными племянницами кардинала Мазарини, спутницами детских игр самого короля, впоследствии ставшие его любовницами. Если уж король позволил начальнику полиции выдвинуть обвинения против мазаринеток, то мне вообще не на что надеяться.

Время тянулось невыносимо медленно. Один раз из коридора до меня донесся скрежет отворяемой двери и топот сапог. Я подбежала к двери и прижалась к ней ухом, но шаги затихли вдали, и более я ничего не слышала. Постепенно охвативший меня страх ослабел, сменившись чувством, вынести которое ничуть не легче, — скукой. Уже смеркалось, когда дверь моей камеры со скрипом отворилась, и на пороге появился высокий и сухопарый тюремщик с миской каши и кружкой грязной воды.

— Ваш ужин, — сообщил он мне, опуская его на скамью.

— Вы из Гаскони, — вскричала я, заслышав южный акцент. — О, как я рада услышать знакомую речь.

Он с недоумением уставился на меня.

— Вы тоже из Гаскони? А я-то считал вас изнеженной придворной дамочкой. Откуда вы?

Он говорил не просто по-гасконски, а еще и на диалекте уроженца Гаронны, языке моей родной долины. Его знают только те, кто родился там. Я ответила ему, и мы быстро выяснили, где оба родились и выросли, какие у нас есть общие знакомые, и что привело нас к этой (я надеялась, что благословенной) встрече в тюремной камере Бастилии. Его звали Бертран Ладусер, он родился и вырос неподалеку от Базаса[173] и приехал в Париж в поисках работы после того, как несколькими годами ранее в Южной Франции на корню погиб весь урожай. Но Париж встретил Бертрана неласково.

— Эти парижане… — Он скривился и сплюнул на пол. — Они считают нас, гасконцев, полными придурками. Дают нам самую грязную работу, вроде очистки выгребных ям или сбора трупов в чумных домах. А это место стало лучшим, какое я только смог найти.

— Наверное, вам приходится нелегко.

— Еще бы!

— Мы, гасконцы, независимы по натуре. Нам не нравится, когда нами командуют или держат взаперти.

— Это правильно.

— Боюсь, что закончу свои дни в Бисетре,[174] если меня продержат в этом отвратительном месте еще сколько-нибудь долгое время. Полагаю, вы не можете сказать мне, когда я предстану перед судом?

Он насторожился и нехотя ответил:

— Не могу знать.

— Мы, гасконцы, должны держаться вместе. Если вы передадите от меня записку моей подруге, я позабочусь, чтобы вам хорошо заплатили. И мне надо чем-нибудь заняться здесь, чтобы не сойти с ума. Не могли бы вы принести мне газету? Я должна знать, что происходит.

Он на мгновение задумался, но потом решил, что в передаче записки и газеты не будет ничего плохого. Я не стала писать письмо: обнаружить его было бы слишком легко. Вместо него я мысленно составила список самых необходимых вещей — чистая подушка, одеяло, настойка руты для борьбы со вшами, несколько книг, свеча, чтобы скрасить долгие ночные часы, меховые сапоги, чтобы не мерзли ноги, кое-что из продуктов и носовые платки, — после чего попросила Бертрана выучить его наизусть. Затем я рассказал ему, как найти Атенаис. Он ушел, заперев за собой дверь. Я же села и принялась воевать со вшами, развлекая себя придумыванием историй.

Через некоторое время Бертран вернулся со свернутой в трубочку газетой и кувшином эля, который я с радостью осушила, поскольку твердо решила не пить местную воду, сколь бы сильно не мучила меня жажда. Газета не обошла вниманием «Дело о ядах», как уже окрестили разразившийся скандал. Из нее я узнала, что графиня де Полиньяк совершила драматический побег из своего деревенского дома всего за полчаса до появления королевской стражи, и что графиня де Суассон, урожденная Олимпия Манчини, отставная любовница короля, благополучно прибыла во Фландрию, но жители Антверпена закрыли перед нею городские ворота, забросав ее экипаж визжащими кошками.

На следующий день Бертран воротился с тяжелой корзинкой. Я с нетерпением набросилась на нее, найдя все, о чем просила, плюс еще несколько небольших подарков, которые сделала заботливая Атенаис, — золотой футлярчик с высушенными апельсиновыми дольками, переложенными листьями клевера. Моя госпожа прислала мне и внушительный том «Любви Психеи и Купидона» Лафонтена. Уже в который раз я от всего сердца благодарила Атенаис. Очевидно, она хорошо заплатила Бертрану, потому как он нетерпеливо поинтересовался, не нужно ли передать новую записку.

— Быть может, в ближайшее время. Если у меня появятся новости, которые я могла бы ей сообщить… но я же не знаю, что происходит! Ах, если бы я могла подслушать, как заседает трибунал.

— Не думаю, что вам позволят присутствовать, — ответил Бертран, недовольно нахмурившись.

— Но ведь от этого не будет никакого вреда… А у меня появились бы новости, которые я смогла бы передать маркизе де Монтеспан.

Он покачал головой.

— Не стоит вам наблюдать за допросами, мадемуазель, вы слишком молоды для этого. Но, если хотите, я стану сообщать вам все, что мне удастся узнать.

— Бертран, вы — прелесть! Я похлопочу о том, чтобы вы получили место при дворе!

— Я бы предпочел получить место в замке Шато де Казенев. В деревне мне как-то сподручнее.

— Я непременно напишу сестре, — пообещала я. — Она теперь баронесса де Казенев и найдет вам работу по душе.

Он кивнул, рассыпался в благодарностях и ушел, оставив меня обрызгивать комнату и матрас настойкой руты. Воняла она ужасно. Я поднесла к носу ароматический футлярчик, но он не помог заглушить отвратительный запах. Усевшись на скамью, я перечитала газету, но обнаружила, что мне трудно сосредоточиться на статье. Что это я слышу — слабые крики? А это что — негромкий плач? Или же это всего лишь ветер, завывающий в башнях Бастилии? Едва стемнело, я дрожащими руками зажгла свечу и легла на свою сырую постель, свернувшись калачиком. Меня тошнило от страха.

Каждый день мой гасконский тюремщик приносил мне корзинку простой еды и обрывки новостей. Герцога де Люксембурга допрашивали первым, сообщил мне Бертран. Никто не знал, в чем его обвиняют, но говорили, что он заключил сделку с дьяволом, дабы стать неуязвимым на поле брани, обожаемым и состоятельным, подобно королю, равно как и заставить женщин бросаться к его ногам в порыве страсти. Ходили слухи, что он принимал участие в черных мессах и оргиях, но, учитывая, что он был потомственным аристократом, в такую ерунду мне верилось с трудом.

На следующий день Бертран сообщил мне, что стражники потешаются над допросом, устроенным герцогине де Фуа. Ее письмо было найдено в доме Ля Вуазен, и в нем герцогиня подвергала сомнению действенность купленного ею снадобья для увеличения размера груди. Она писала ведьме: «Чем сильнее я втираю его, тем хуже они растут!»

— Не могли же ее обвинить в этом? — заметила я.

Бертран пожал плечами.

— Ее отпустили после того, как задали всякие вопросы о том, что еще она покупала у ведьмы, но она твердила, что больше ничего.

Через несколько дней состоялся допрос принцессы де Тингри, которая вышла из следственной комнаты вся в слезах после того, как, по словам Бертрана, ее обвинили в том, что она трижды сделала аборт — все дети были от герцога де Люксембурга, — высушила младенческие трупики, растерла их в порошок и использовала в заклинаниях.

— Но это невозможно. Она — принцесса!

— Очень многие придворные дамы уже предстали перед судом, — сумрачно ответил Бертран. — А сегодня, насколько я знаю, настанет и ваша очередь.

Я в страхе схватила его за руку.

— Бертран, меня… меня не будут пытать, как ты думаешь?

Он неловко передернул плечами.

— Не могу знать. Такую милую дамочку, как вы? Нет, не думаю. Разве что они сочтут вас виновной.

Я принялась дрожащими руками приводить себя в порядок, жалея о том, что не могу вымыться и надеть чистое платье. Меня преследовал запах настойки руты, который казался мне запахом страха и отчаяния. Я расправила и отряхнула измятую юбку, накрасилась и попыталась расчесать всклокоченные волосы пальцами, а потом и заколоть их, не имея возможности посмотреться в зеркало.

Из камеры меня вывел Бертран, и он же повел меня в центр Бастилии. Ковыляя по сумрачным коридорам, я то и дело слышала доносящиеся из камер плач и стоны, а однажды, откуда-то с нижних этажей, долетел душераздирающий крик, от которого у меня кровь застыла в жилах.

— Испанский сапог, — заметил Бертран. — Ломают кости.

Я поднесла ладонь ко рту и пошатнулась, едва не упав. Бертран поддержал меня под локоть и заставил присесть на маленькую скамеечку в углу.

— Сделайте глубокий вдох, — посоветовал он мне. — Помните, гасконцы смеются даже в аду.

Я опустила голову, глубоко дыша полной грудью. В это мгновение дверь распахнулась, и на пороге остановилась невысокая черноволосая женщина в сверкающем бальном платье, драматическим жестом раскинув руки в стороны.

К ней бросилась толпа разряженных в пух и прах придворных.

— Мадам! Какие новости?

Это оказалась герцогиня де Бульон. Пухленькую и круглолицую, с живыми и кокетливыми черными глазами, ее часто называли самой красивой из мазаринеток. Ее любовные интрижки стали притчей во языцех, и именно по этой причине король выбрал ее в качестве первой любовницы для своего сына, дофина. Ее любовник, герцог де Вандом, приходился кузеном королю и племянником ее супругу, а также, по слухам, являлся отцом ее младшего сына. К своему невероятному изумлению, в обступившей ее толпе я разглядела и супруга, и любовника.

— Что они у вас спрашивали? — нервно поинтересовался у нее любовник.

— Мне задали очень много вопросов. Право слово, никогда бы не подумала, что мужчины, априори считающиеся умными, способны спрашивать такие глупые вещи.

— И что же это были за вопросы? — осведомился супруг.

— Меня спрашивали, правда ли, что я купила яд у Ля Вуазен, чтобы убить вас, дорогой, — отозвалась она. — Я заявила им, что это полная ерунда! Если бы вы боялись, что я собираюсь отравить вас, неужели вы сопровождали бы меня сюда?

— Действительно, — сухо откликнулся супруг.

— О чем еще они вас спрашивали? — полюбопытствовал любовник.

— Дознаватель спросил у меня, не видела ли я дьявола. Я ответила, что видела, и что он был такой же смуглый и уродливый, как он, — небрежно отозвалась герцогиня.

Слова ее были встречены взрывом смеха, и сторонники подхватили ее на руки и понесли, оживленно переговариваясь. Уже с самого верха лестницы до меня донесся ее громкий голос:

— Увы, сегодняшний день оказался безнадежно испорчен. Быть может, мы отправимся в театр, раз уж мы застряли в Париже? Я слыхала, что последняя пьеса месье Корнеля, «Гадалка», пользуется бешеной популярностью!

— Ваша очередь, мадемуазель, — обратился ко мне Бертран. — Мужайтесь!

Я поднялась и медленно направилась к открытой двери, пытаясь не показать, что у меня подгибаются колени. За нею оказалась маленькая комнатка, занавешенная черной материей. Единственным источником света служили несколько свечей, расставленных вокруг стула на возвышении, Значит, я буду сидеть на виду, тогда как все остальные в комнате будут скрываться в тени.

Шагая к стулу, я оглядывалась по сторонам, но различала лишь тени мужчин в огромных париках и длинных накидках, лишь изредка подмечая блеск глаз, нос с горбинкой и согбенную спину одного из писцов, сидевших за письменными столами. А потом я опустилась на стул и перестала различать вообще что-либо, за исключением яркого пламени свечей. Мне стало холодно, и я поспешно стиснула руки, чтобы их дрожь была не так заметна. Меня попросили назвать свое имя. Отвечая, я расслышала быстрый скрип перьев по бумаге и цоканье стальных наконечников, макаемых в чернильницы.

Вопросы сыпались градом, и я старалась отвечать на них как можно подробнее.

— Вы когда-либо навещали ведьму Ля Вуазен?

— Да. Один раз.

— Для чего?

— Чтобы купить приворотное зелье. Я слыхала, что она изготавливает такие вещи.

— Кто рассказал вам об этом?

— Об этом знал весь двор. К ней вечно ходили просители проконсультироваться насчет гороскопа и тому подобного.

— Она дала вам приворотное зелье?

— Да, но оно не сработало. Мужчина, которого я хотела, не влюбился в меня.

Мне вдруг стало жарко. Я опустила глаза и постаралась дышать глубоко и ровно, надеясь, что щеки мои не заливает румянец.

— Кто был этот человек?

Я небрежно взмахнула рукой.

— Никто. Его имя не имеет значения.

— С Ля Вуазен вас познакомила маркиза де Монтеспан?

Я не знала, что ответить. Мне не хотелось лгать и, тем самым, брать грех на душу, но еще меньше мне хотелось подвергать опасности Атенаис. Я неохотно призналась, что да, это была она, но тут же добавила, что на ее месте мог оказаться кто угодно, поскольку среди придворных дам давно вошло в привычку посещать гадалок.

— Даже если и так, то разве не маркиза де Монтеспан первой познакомила вас с этой ведьмой?

— Да, — негромко призналась я, мысленно прося прощения у Атенаис.

— Вы принимали участие в черных мессах, проводимых дома у Ля Вуазен?

Я удивленно вскинула голову.

— Что? Нет! Разумеется, нет.

Вопросы сыпались на меня, как из рога изобилия.

— Вы хотите сказать, что никогда не предлагали собственное тело в качестве алтаря для черной мессы? Видели ли вы, как младенцев приносили в жертву дьяволу? Я еще раз спрашиваю вас, не были ли вы свидетелем того, как новорожденным младенцам перерезали горло? Вы пили кровь? Было ли вам известно, что Ля Вуазен принимала участие в младенческих жертвоприношениях? Вы знали, что она использовала их внутренности для черной магии? Известно ли вам что-либо о том, принимала ли маркиза де Монтеспан участие в подобных церемониях? Приходилось ли вам бывать на празднествах или оргиях? Обращались ли вы к Ля Вуазен для того, чтобы сделать аборт незаконнорожденного ребенка? Покупали ли вы у нее яд? Видели ли вы, как яд покупала маркиза де Монтеспан? Видели ли вы, как она покупала афродизиаки? Не приходилось ли вам слышать, как она просит составить заклинание, дабы избавиться от своих соперниц? Не упоминала ли когда-либо маркиза де Монтеспан о том, что пьет кровь? Не видели ли вы, чтобы она носила при себе флакон с кровью? Не говорила ли она вам о том, что прибегает к черной магии для удовлетворения своих желаний? Не просила ли она вас купить снадобье, дабы мадемуазель де Фонтанж потеряла своего нерожденного ребенка?

Вопросы эти вызвали у меня смущение и негодование, и я ответила «нет» на все из них. Должно быть, мои мысли и чувства явственно были написаны у меня на лице, потому что бесконечная канонада вопросов наконец прекратилась, и мне позволили сойти с возвышения.

— На сей раз против вас не будет выдвинуто никаких обвинений, — сурово заявил мне судья. — Вы можете быть свободны, но при этом должны пообещать незамедлительно явиться, если возникнет необходимость проведения дальнейших следственных действий.

Я кивнула и нетвердой походкой вышла из комнаты для допросов.

Бертран, мой верный тюремщик, ждал меня снаружи. Он увлек меня в укромный уголок и усадил на скамеечку. Я вытерла глаза носовым платком и отпила глоток арманьяка из фляжки, которую он протянул мне. Напиток огненным фейерверком взорвался у меня в животе, и я смогла выпрямиться и поблагодарить Бертрана. И в это самое мгновение я увидела, как на допрос ведут следующего посетителя. Им оказался маркиз де Несль. У меня мгновенно закружилась голова, а под ложечкой засосало.

— Бертран, не мог бы ты подслушать, о чем его будут спрашивать? А потом расскажешь мне, что отвечал этот человек.

Бертран с готовностью отправился в комнату для допросов. Немного погодя он вышел оттуда и сообщил мне, что маркиз рассказал совсем немного.

— Он не упоминал мешочек с заклинаниями? — нетерпеливо поинтересовалась я. — Он ничего не говорил… обо мне?

— Нет, — с удивлением ответил Бертран.

— Тогда почему он оказался здесь?

— Он купил приворотное зелье у ведьмы, вот почему. — И Бертран вновь пожал плечами.

— Приворотное зелье? — тупо переспросила я.

— Да. Флакон духов, понюхав которые любая женщина, по словам ведьмы, с готовностью упадет в его объятия. Они были настояны на плоти змеи и прочих подобных штуках.

Я долго смотрела на него, а потом уронила голову на руки и разразилась истерическим смехом, который, впрочем, быстро сменился слезами. То плача, то смеясь, я сумела подняться на ноги и двинулась к выходу из Бастилии, то и дело прислоняясь к стене, когда на меня накатывал очередной приступ истерического хохота. Бертран сопровождал меня, и на лице его была написана озабоченность, когда он усаживал меня в наемный фиакр.

— В Версаль, — сказала я. — Пожалуйста, отвезите меня домой в Версаль.

Сожжение ведьмы

Шалон-сюр-Марн, Франция — февраль 1680 года

Ля Вуазен сожгли на костре 22 февраля 1680 года.

В тот же день король покинул замок в Сен-Жермен-ан-Ле и отправился в Шалон-сюр-Марн, где должна была состояться его встреча с принцессой де Бавьер, выбранной в невесты дофину. Анжелика, не долечившись, заставила себя подняться с постели, чтобы сопровождать его. Она прекрасно знала, что король не выносит, когда чье-либо недомогание мешает ему получить удовольствие.

Я отправилась вместе с Атенаис. К раздражению маркизы, ее экипаж находился на значительном удалении от кареты, в которой ехали король и королева. Она привыкла всегда быть впереди и на первых ролях.

Пять дней спустя длинная процессия экипажей, всадников, повозок с багажом, солдат, слуг и маркитанток прибыла в Виллье-Котре, где герцог Орлеанский дал в честь короля грандиозный бал.

Старинный замок оказался слишком тесен, чтобы вместить всех гостей, так что всем придворным дамам пришлось расположиться в общей спальне, холодной и продуваемой сквозняками, довольствуясь соломенными тюфяками, брошенными прямо на каменный пол. Именно здесь впервые после случившегося с нею выкидыша я увидела Анжелику.

Я была потрясена. Лицо у нее опухло, веки набрякли, под глазами залегли черные круги, а на скулах рдели пятна жаркого румянца. Надрез на руке, сделанный врачом, покраснел и воспалился, и она едва могла сидеть прямо.

— Мадемуазель, вы нездоровы, — с тревогой обратилась к ней я.

— Со мной все в порядке! Я не могу позволить себе хворать. Король…

— Вам не следовало вставать с постели.

— Вы не понимаете. Я должна… Я должна быть здорова, чтобы присутствовать на балу. Король… неужели вы не понимаете, он не навестил меня ни разу.

— Он не любит видеть болезни. Пойдемте. Вам лучше прилечь. Я попрошу кого-нибудь, чтобы вам подали настойку пиретрума. У вас жар.

— Нет! Я должна быть на балу.

— Но вы же больны. Это опасно.

— Она боится потерять свою власть над королем, если не пойдет на бал, — прозвучал у меня за спиной голос Атенаис. — И она права, разумеется. Он рассердится, если она и дальше будет оставаться в постели.

— Да вы только взгляните на нее! Она же очень больна.

Атенаис склонила голову к плечу.

— Я могу помочь. Присядьте вот сюда, дорогая. Если мы уберем тени у вас под глазами… и вернем румянец на ваши щечки… подкрасим губы… нет, не кармином. От этого вы станете выглядеть еще бледнее… Пожалуй, немножко розового… voila! — Атенаис прошлась заячьей лапкой по молодому и красивому лицу соперницы, а потом собрала ее длинные золотистые кудри так, что они свободно падали ей на спину. — Вам лучше перехватить их кружевной лентой, как в тот день, на охоте. Так, теперь платье… что-нибудь белое, полагаю, и воздушное. Да, вот это, по-моему, будет в самый раз.

Атенаис отступила на шаг, чтобы полюбоваться на дело рук своих. Анжелика и в самом деле выглядела очаровательно. Стоя рядом с нею и глядя на себя в зеркало, я вдруг показалась себе ужасно худой и безнадежно тридцатилетней. Атенаис же походила на дородную деревенскую матрону. Мы обе поспешно отвернулись, чтобы не видеть своего отражения.

Подхватив шаль и веер Атенаис, я принялась суетиться вокруг своей госпожи, а потом — когда молодая женщина с трудом поднялась на ноги и нетвердой походкой вышла из комнаты — негромко поинтересовалась у нее:

— Для чего вы это сделали? Или вы хотите, чтобы она осталась любовницей короля?

— Мое время прошло, — ответила Атенаис. — Король уже несколько месяцев не был в моей постели. Иногда он даже не может заставить себя быть со мною вежливым… а вы знаете, насколько важны для него куртуазность и этикет! Боюсь, он знает, что я подмешивала ему в питье афродизиаки. Хотя, не исключено, я просто состарилась и растолстела.

— Но ведь вам наверняка нелегко видеть, как другая заняла ваше место?

— В общем, да. Хотя, откровенно говоря, мне не особенно и хочется, чтобы король вернулся в мою постель. Мне нужно кое-что другое. Собственный замок и апартаменты. Послы осыпают меня комплиментами в надежде, что я замолвлю за них словечко Людовику. Власть. Вот чего я добивалась всегда. — Она вздохнула. — А мадемуазель де Фонтанж — совсем еще ребенок. Семья отправила ее ко двору, рассчитывая, что она привлечет внимание короля. А он приблизил ее к себе и погубил. Если сейчас она лишится его милости, что ей останется?

«Такая же жизнь, как и у меня, — с горечью подумала я. — Ни малейшего шанса обрести любовь, выйти замуж и обзавестись детьми. Жизнь, посвященная служению другим, проведенная в чьей-либо тени. В этом году тебе исполняется тридцать, Шарлотта-Роза, и чего ты достигла? Ничего. Ничего!»

Мы вместе прошли коридором к большому залу. Играла музыка, по комнате в блеске и шорохе ярких шелков и лент кружились пары, и резкий гул голосов ворвался мне в уши. Войдя в залу, мы увидели, как Анжелика идет прямо сквозь толпу на негнущихся ногах, словно марионетка. Она проигнорировала королеву, совершив стратегический промах, который вызвал злорадные улыбки и перешептывание во всех углах залы. Королева старательно избегала смотреть на нее, положив пухлую ручку на обтянутое розовым атласом плечо сына, чтобы и он не увидел соперницу. Мне вдруг пришло в голову, что Анжелика и дофин — почти ровесники. Я отстраненно подумала, а не задевает ли дофина то, что отец взял себе такую молоденькую любовницу, и не хотелось бы ему самому занять место отца. Анжелика и впрямь выглядела сегодня очаровательно, бледнее и эфемернее, нежели обычно. Подойдя к королю, она присела перед ним в глубоком реверансе.

— Моя дорогая, — сказал король, испытывая одновременно досаду и тайную радость. — Мы рады видеть, что вам стало лучше. Не хотите ли потанцевать?

— С удовольствием. — Анжелика выпрямилась и пошатнулась.

Он взял ее за руку и повел на середину зала, внушительный и величественный в своем завитом парике, ступающий с тяжеловесной грацией слона. Она танцевала, склонив головку ему на плечо. Он наклонился, чтобы прошептать ей что-то на ухо.

Пожалуй, на какое-то время о ней можно более не беспокоиться. Анжелика вернула себе расположение короля. Щеки ее раскраснелись, а глаза сверкали, как звезды. Я развернула веер, отпила глоток шампанского и стала с интересом смотреть по сторонам.

За узкими бойницами окон простирался унылый зимний пейзаж, а внутри буйствовал летний сад: и розы, пионы и маки раскачивались на стеблях в такт музыке скрипок. На обнаженных шеях и запястьях сверкали драгоценности; тяжелые кудри париков ниспадали на обтянутые атласом спины; по каменным плитам пола стучали высокие каблуки.

— Мадемуазель де ля Форс!

Я обернулась и увидела, что ко мне спешит принцесса Мария-Анна, тринадцатилетняя новобрачная. От нее не отставал юный супруг, принц Людовик Арман. Поговаривали, брачная ночь завершилась катастрофой, и сейчас она отказывалась пускать его в свою постель. Мне она показалась очень юной, и я понадеялась, что слухи не врут.

— А правда ли, что вас бросили в Бастилию? — запыхавшись, выпалила принцесса.

Я глубоко вздохнула и воинственно задрала подбородок.

— Да, мадам, это правда.

Она сложила руки молитвенным жестом.

— Неужели все было так ужасно, как об этом говорят?

— Хуже. Намного хуже.

— Наверное, вы очень испугались?

— А вы видели, как кого-нибудь пытают? — поинтересовался принц Людовик Арман.

— «Да» — на ваш вопрос, и «нет» — на ваш, — улыбаясь, ответила я. Поколебавшись, добавила: — Но я действительно слышала крики.

Принцесса Мария-Анна прижала ладошку в белой перчатке ко рту.

— Нет! — Обернувшись, она окликнула кое-кого из своих друзей: — Идите сюда и послушайте! Мадемуазель де ля Форс рассказывает нам о Бастилии. Она слышала, как пытали людей!

Вскоре вокруг меня столпилась стайка разодетых мальчиков и девочек, которые забросали меня вопросами:

— Что случилось? Что они делали с вами? Вы действительно слышали, как кого-то пытали?

— Это был самый душераздирающий крик, который я когда-либо слышала, — сказала я. — Это был крик, исполненный неистовой боли. Так что мне оставалось лишь зажать уши руками и не пытаться представить, что они делают с бедняжкой.

— Какой ужас!

— Наверное, вы были очень напуганы.

— Как вы думаете, вас тоже собирались пытать?

— Надеюсь, что нет. — Я сказала себе: «Они не посмеют подвергнуть меня пыткам. Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, кузина герцога Франции, родственница, пусть и дальняя, самого короля!» Но потом я услышала плач, стоны и крики, вспомнила, что король потребовал покарать виновных, кем бы они ни были, невзирая на чины и титулы, и все, что мне оставалось, это пасть на колени и молить Бога о том, чтобы судьи убедились в моей невиновности.

Собравшиеся дружно вздохнули.

— Значит, вас оправдали? — осведомилась принцесса Мария-Анна. — И вас отпустили?

Я кивнула и, раскрыв веер, стала обмахиваться им.

— Забавно в кои-то веки оказаться невиновной.

Они дружно рассмеялись, все до единого. Я же спрятала улыбку за веером и вдруг поняла, что впервые за очень долгое время испытываю некоторое довольство собой.

— Неужели вам не было страшно? — поинтересовался принц.

— О да. Я была в ужасе, — ответила я. — Помимо криков, в Бастилии все время слышен какой-то жуткий, сверхъестественный стон, словно души тех, кто страдал в ее казематах, до сих пор не обрели успокоения. — «Совсем недурно, — подумала я. — Надо записать эту строчку». — Ну и потом там все время слышен шорох и повизгивание крыс.

— Крысы!

— Огромные черные твари, глаза у которых светятся в темноте, подобно вратам, ведущим в ад.

— Ой, какой ужас! — вскричала принцесса Мария-Анна.

— Меня буквально затошнило от страха, но потом я подумала: «Если я не хочу, чтобы они обгладывали мои кости, следует придумать, как прогнать их прочь».

— И что же вы сделали?

— Я приручила их. Я кормила их крошками хлеба, пока они не начали танцевать передо мной на задних лапках.

— Шарлотта-Роза, этого не может быть!

— Почему же? Я даже начала подумывать о том, чтобы выдрессировать одну из них так, чтобы она отнесла записку вам. Но потом я представила, как вы просыпаетесь и обнаруживаете, что на подушке у вас сидит огромная черная крыса…

— Я бы разбудила весь дворец своим визгом!

— И, скорее всего, попытались бы прибить бедную зверушку кочергой, — продолжала я. — А я бы сидела в ледяной каменной клетке и думала: «Вот сейчас придет принцесса и спасет меня», а вместо этого мой посланец лежал бы на полу вашей спальни с разбрызганными мозгами.

— Шарлотта-Роза, перестаньте! Это отвратительно!

— Я более ни к чему не испытываю отвращения. После того, что мне подавали на завтрак, меня уже ничто не может шокировать.

— Неужели еда была настолько плохой? — осведомился принц Людовик Арман.

— Еще хуже. Попробуйте представить себе жидкую кашу, которая буквально кишит червями.

— Ох, Шарлотта-Роза, неужели все было так на самом деле?

— Конечно.

Они дружно застонали и сделали вид, будто их тошнит.

— К счастью, у меня есть друзья, — торжественно провозгласила я. — Да, эти мои крыски притащили мне несколько гнилых яблок и рыбьих хвостиков.

— Вы шутите?

— Ну разумеется, — со смехом отозвалась я. — Неужели вы и впрямь полагаете, что мои друзья оставили бы меня валяться в грязи с червями? Что вы! Каждый день к Бастилии подъезжали по дюжине раззолоченных экипажей, и лакеи, сбиваясь с ног, спешили принести шелковые покрывала, подушки и корзинки с первосортной гусиной печенью и лобстерами. Как вы думаете, почему крысы танцевали передо мной балет? Потому что никогда не видели ничего подобного.

Принцесса Мария-Анна захихикала и метнула на меня полный обожания взгляд.

— Я считаю вас очень храброй женщиной.

— Благодарю вас, мадам. Действительно, моя семья не зря носит фамилию «де ля Форс». — Я сделала выпад, словно рыцарь, мечом поражающий врага, и собравшиеся вновь засмеялись.

Но это была правда. Я перестала бояться. Мне казалось, что я пережила такой ужас, что мир Версаля сейчас представлялся мне ярким, мелким и безопасным, как детский пруд. Войди сейчас в зал маркиз де Несль, я бы не испытала ни малейшего волнения и приветствовала бы его равнодушным кивком. Я даже ощутила некоторое сожаление оттого, что оба мы так бездарно распорядились шансом обрести любовь. Не купи я тот мешочек с заклинаниями, а он — возбуждающие духи, кто знает, быть может, все повернулось бы по-другому.

«Его семья все равно не позволила бы тебе выйти за него замуж, — напомнила я себе. — Учитывая, что богатого приданого у тебя нет».

Подняв голову, я заметила, что дофин стоит совсем рядом. Взгляд его темных глаз встретился с моим. Уголки губ юноши дрогнули в улыбке. Я улыбнулась в ответ, сознавая, что при дворе у меня действительно есть друзья. Супруга дофина улыбнулась тоже, хотя и с некоторой робостью. Многие дамы при дворе сочли бы ее простушкой. Я же решила, что у нее милое личико, полное света.

Я услышала за спиной дружный вздох и обернулась, успев увидеть, как пошатнулась Анжелика. Ей даже пришлось выставить руку и опереться о стену, чтобы не упасть. Я с ужасом заметила красное пятно у нее на платье.

— Кажется, я больше не могу танцевать, — пробормотала она.

— Вот как? — ответил король. — Вам все еще нездоровится. Пожалуй, вам лучше покинуть двор, пока вы не выздоровеете окончательно. Мадам де Ментенон, не согласитесь ли вы потанцевать со мной?

— С удовольствием, Ваше Величество, — ответила Франсуаза и шагнула вперед, принимая его руку.

Она выглядела элегантно и уверенно в простом черном платье, униформе фрейлины, прислуживающей принцессе. Франсуаза наконец-таки оставила место гувернантки королевских бастардов, поскольку они уже выросли и более не нуждались в ней. Она незамедлительно была назначена правительницей гардеробной новой дофины, став, таким образом, второй по значимости женщиной при дворе. Для особы, родившейся в тюрьме, выданной замуж за обнищавшего поэта и подвизавшейся гувернанткой при незаконнорожденных детях, взлет был фантастическим. Настолько фантастическим, что все были уверены в том, что Франсуаза стала новой любовницей короля или имеет над ним власть, природу которой никто не мог понять.

Я поспешила к Анжелике.

— Вам следует лечь в постель. — Я набросила ей на плечи свою шаль, чтобы скрыть уродливое алое пятно, расползавшееся сзади по ее платью. — На сегодня довольно танцев.

— Она прочла мне проповедь. — Анжелика не сводила глаз с улыбающейся Франсуазы, танцующей в объятиях короля. — Она сказала мне, что я подвергаю опасности свою душу, оставаясь рядом с королем. А я ответила ей: «А вы полагаете, что отказаться от страсти так же легко, как сбросить ночную сорочку?» Но, похоже, для него это ничуть не труднее, вы не находите? На самом деле, он никогда не заботился обо мне.

— Позвольте мне уложить вас в постель, — с несчастным видом взмолилась я.

Послушно, как маленькая девочка, она последовала за мной по коридору и позволила уложить себя в постель. Я принесла горячий кирпич, завернутый во фланель, и несколько старых тряпок, чтобы остановить кровотечение. Врача я вызывать не стала.

В апреле король пожаловал Анжелике титул герцогини де Фонтанж и назначил ей богатый пенсион. Наконец-то она получила право сидеть в присутствии королевы. Но удовольствия от этого жеста она не получила. Она принимала поздравления придворных, лежа в постели и поправляя здоровье в монастыре своей сестры. Она сопротивлялась болезни достаточно долго, чтобы еще раз появиться при дворе в мае, но это был ее последний визит. Она медленно угасала. Летом следующего года Анжелика умерла. Ей было всего девятнадцать.

При дворе многие полагали, что ее отравила Атенаис. Маркиза держала голову высоко поднятой и еще пыталась влиять на государственные дела, но король более не навещал ее, равно как и не позволял ей остаться с ним наедине. Двором фактически правила Франсуаза.

Я лично не верю в том, что Атенаис отравила бедную Анжелику. Во всяком случае, очень надеюсь на это. Единственное, что я могу утверждать с полной уверенностью — Атенаис стала бояться темноты. По ночам она зажигала свечи, а если ветер задувал их, то пронзительно кричала до тех пор, пока кто-нибудь не приходил с лучиной и не зажигал их снова.

Отмена эдикта

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Слова. Я всегда любила их. Я собирала их, словно ребенок — разноцветные камушки. Мне нравилось катать слова на языке, подобно кусочкам медовых сот, наслаждаясь их сладостью, треском и хрустом. Небесно-голубые, лазоревые, синие. Дымчатые, хмурые, тайные. Сладострастные, чувственные, эротичные. Поцелуй, рисуй, танцуй.

Звучание некоторых слов таило в себе опасность. Язычник. Тигр.

Другие излучали сияние. Хрусталь. Глиссе.

Третьи меняли свое значение по мере того, как я взрослела. Восхитительный. Болезненно-жгучий.

Имя «Шарль» всегда представлялось мне самым обычным и простецким, как деревенская утка. Как же я ошибалась! Оно стало для меня чарующим и свистящим, как шампанское; шедевр и тишина, шорох, шипение и вспышка. Когда он наклонял свою темноволосую голову, чтобы поцеловать меня в шею, я шептала его имя: «Шарль». Когда он гладил меня по бедру, я тихонько вздыхала: «Шарль, Шарль». Когда он касался кончиком языка самых потаенных и сокровенных местечек, я всхлипывала от наслаждения: «Шарль, Шарль, Шарль». А теперь оно несет в себе трепет грусти, стон потери и боль одиночества. «Шарль, любовь моя, где ты?» — спрашивала я.

А ведь мы были женаты, знаете ли.

Не просто держались за руки и давали обет хранить друг другу верность, хотя и это тоже имело место. Нет, нас обвенчал священник в церкви, и пламя свечей озаряло наши лица, когда мы клялись поддерживать и любить друг друга и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас. На венчании в качестве свидетеля присутствовала моя сестра, утиравшая платочком слезы радости. Нанетта хлюпала носом рядом с нею, маленькая дочка Мари — моя племянница, которую я до того ни разу не видела — держала в ручонках букет цветов и рассматривала меня блестящими от любопытства темными глазенками.

Тогда мы действительно полагали, что перехитрили всех.

— Можно добиться чего угодно, — сказала я ему, — нужно только очень сильно захотеть и набраться смелости.

Шарль был моей единственной любовью, той самой, которую я ждала и о которой мечтала всю жизнь. Ах, если бы только я не спешила жить! Если бы я проявила терпение. Если бы я вела себя, как благочестивая, порядочная, респектабельная девица, какой меня хотели видеть окружающие, может быть, тогда бы нас оставили в покое. Если бы от меня исходил аромат роз, а не запашок скандалов, колдовства и секса, то сейчас, быть может, я уже была бы пожилой замужней матроной, вокруг которой бегала бы целая орда маленьких Шарлей и Шарлотт-Роз, а не одинокой женщиной средних лет, заточенной в ветхом монастыре посреди Богом забытой глухомани.

Вот только влюбился бы в меня Шарль, если бы я была набожной и респектабельной? И были бы у нас те безумные месяцы танцев в Марли,[175] охота в лесах Фонтенбло и тайные встречи в садах Версаля, где мы занимались любовью? Были бы у нас те несколько дней, когда сам король величал меня «мадам де Бриу», и мне казалось, что наконец-то я нашла тот маленький уголок мира, который могу назвать своим собственным?

Но я ни о чем не жалею. Если бы я не видела смерть и не намерена была ухватить жизнь обеими руками, если бы не пыталась стать творцом собственной судьбы, если бы не научилась брать и отдавать, если бы не стремилась любить со всей страстью своей души, то разве полюбил бы меня Шарль?

Не думаю.

Версаль, Франция — октябрь 1685 года

— Что будем делать сегодня, Шарль? — поинтересовалась я, присоединяясь к своему возлюбленному во дворе Пале-Рояль. — Денек-то какой чудесный!

— Я вижу, ты намерена прокатиться верхом, — коротко улыбнувшись, ответил он, кивая на мой темно-зеленый костюм для верховой езды.

— Предлагаю устроить пикник, — сказала я. — Лес осенью особенно красив, а совсем скоро сидеть на земле будет уже холодно… или лежать, если на то пошло. — Шарль не отреагировал на мою лукавую улыбку, и я нахмурилась. — Что-то случилось?

— Давай и в самом деле поедем в лес. Там нам никто не помешает.

— Очень хорошо, — согласилась я, обескураженная его видом. Шарль показался мне сдержанным и отстраненным. — Обожаю галоп!

Вскоре мы уже мчались по мягкой зеленой траве под толстыми искривленными ветвями древних дубов и буков. Из-под копыт лошадей взлетали оранжевые и багряные листья, а те, что еще оставались на деревьях, образовали разноцветный навес над головой. По стволу дерева наверх взлетела белка, похожая на стремительный сгусток огня.

— Какая прелесть! — воскликнула я. — Как же мне нравится бывать в лесу! Мне бы хотелось скакать и скакать с тобой без конца.

Шарль улыбнулся, но это была совсем не его обычная, беззаботная улыбка. Он вдруг показался мне бледным и напряженным. Я натянула поводья, останавливая лошадь.

— Шарль, что случилось? Ведь я же чувствую: что-то произошло.

Он спешился, закинул поводья на сухую ветку поваленного дерева и протянул мне руки, помогая слезть на землю Я разогнула колено, сняла его с луки седла и соскользнула к нему на грудь. На мгновение он прижал меня к себе, а потом шагнул назад, жестом приглашая присесть рядом с ним на бревно.

Я отказалась.

— В чем дело? Кто-то умер?

— Ma cherie, я должен сообщить тебе кое-что. Король… король подписал закон об отмене Нантского эдикта.

Земля ушла у меня из-под ног.

— Что?

— Ты слышала меня. Теперь быть протестантом незаконно. Все гугеноты должны обратиться в католическую веру или же подвергнуться риску быть сожженными на костре. Все протестантские церкви будут снесены. Все протестантские школы будут закрыты. Библии и псалтыри будут сожжены.

— Это какая-то шутка.

— Мне очень жаль, ma cherie. Я примчался к тебе, как только узнал обо всем.

— Он не мог так поступить! — Ноги у меня подогнулись, и я выставила руку, ища опору, пытаясь не упасть.

Шарль схватил меня за руку и привлек к себе, чтобы я могла на него опереться.

— Дело сделано. Закон подписан сегодня утром.

— Но во Франции сотни и тысячи гугенотов! Они же ринутся за границу. Они иммигрируют в Нидерланды, или Германию, или еще куда-нибудь. Из страны уедет добрая половина мастеровых и купцов! Он что, не понимает, что делает?

— Отныне гугенотам запрещено покидать место своего постоянного жительства, равно как и выезжать за пределы Франции. Любого, кто будет пойман на этом, отправят на каторгу или посадят в тюрьму, а имущество его конфискуют. Того, кто рискнет помогать им бежать, тоже ждет каторга.

— Он не может этого сделать!

— Может. И уже сделал.

— Но Шарль… что же нам делать?

Он помолчал.

— Я не могу предлагать что-либо остальным членам твоей семьи, но для тебя у меня есть решение, которое, я надеюсь, тебе понравится.

Я почти не слушала его. В висках у меня шумела кровь. Меня охватил страх, когда я стала вспоминать услышанные в детстве рассказы: детей гугенотов насаживают на вертела и поджаривают на кострах; женщин-гугеноток насилуют и убивают солдаты; церкви гугенотов сжигают вместе со всеми запертыми внутри прихожанами; гугенотов пытают и отдают в рабство…

— Ты могла бы выйти за меня замуж, — сказал Шарль.

— Что?

— Ты могла бы выйти за меня замуж. Ты ведь согласна, Шарлотта-Роза? Я люблю тебя и хочу сделать так, чтобы ты была в безопасности.

— Но мы не можем пожениться, — ошеломленно пробормотала я. — Браки между протестантами и католиками запрещены законом. И наших детей объявят незаконнорожденными.

— Тебе придется отречься от своей веры, — сказал Шарль.

Несколько мгновений я даже не могла сообразить, что он имеет в виду. Мне казалось, будто моя голова набита шерстью, руки и ноги налились тяжестью и похолодели, словно зажив собственной жизнью помимо остального тела. Наконец до меня дошел смысл его слов, и я ощутила, как меня охватывает гнев.

— Нет! Неужели ты не понимаешь? Моя мать… моя семья… — Этими несколькими слова я пыталась сказать ему все.

Шарль быстро заговори:

— Они не посмеют тронуть тебя, если ты станешь моей женой. Я же смогу обеспечить тебе безопасность. Король будет доволен тобой. Он сделает так, чтобы тебе не слишком докучали. Он даже назначит тебе какую-нибудь компенсацию.

— Я не могу. Не могу, — вырвав у него свою руку, я побежала туда, где паслась моя лошадь. Каким-то образом я сумела подняться в седло, задрав юбку выше колен. Развернув кобылу, я с места пустила ее в галоп.

— Шарлотта-Роза! — крикнул мне вслед Шарль.

Но я не остановилась. Теперь разноцветье осенних красок казалось мне погребальным костром, на котором сжигают еретиков, геенной огненной.

Наконец спустя долгое время я натянула поводья и остановила свою взмыленную лошадку. Я потеряла шляпу, и волосы спутанными прядями упали мне на лицо, а кожу исцарапали ветки и сучья. Я тяжело дышала. Меня душили слезы.

Что же мне делать? Я не хотела умирать в пламени костра. Не хотела я и бежать, прятаться в пустой бочке из-под пива или на телеге с соломой, чтобы меня проткнул вилами какой-нибудь чрезмерно рьяный солдат или вытащил за волосы из моего укрытия. И куда я поеду? На что я буду жить?

Я стояла на поляне, по краям которой росли буковые деревья, багряные листья которых напоминали рубины, а ветви были черными, как уголья. Близился закат, и снопы сочного солнечного света пробивались сквозь чащу, словно сквозь узкие мозаичные окна собора.

В ушах у меня зазвучали обрывки псалмов и проповедей: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень…»

И где теперь эти праведные?

Мать всегда говорила, что несчастья и страдания, ниспосланные нам, избранным, были свидетельством благорасположения к нам Господа, испытанием крепости нашей веры, и что, взвалив на свои плечи крест и следуя за Иисусом Христом, мы будем вознаграждены даром спасения. Но разве в силах человеческих вынести столь жестокие гонения?

«Ибо Ты Бог крепости моей. Для чего Ты отринул меня?» — подумала я.

Я потеряла Бога давным-давно. Я потеряла мать, отца, свою семью. У меня не осталось ничего, кроме любви, которая расцвела между мною и Шарлем, как подснежник, пробивающийся сквозь корку снега.

Он хочет жениться на мне.

Щеки загорелись жарким румянцем. Я почувствовала, как на глаза навернулись слезы. Я слишком устала и измучилась, чтобы снова взбираться на лошадь. Я схватила ее под уздцы и зашагала назад по лесу, уже сожалея о своем поспешном бегстве и о том, что вообще могла раздумывать над его предложением.

Шарль нашел меня некоторое время спустя, уже в сумерках, спотыкающуюся и бесконечно усталую. Я выпустила вожжи и побежала ему навстречу, а потом обняла его за талию.

— Прости меня… конечно, я выйду за тебя… разумеется, да.

Он крепче прижал меня к себе и запрокинул мне голову, чтобы поцеловать. Я пылко ответила на его поцелуй, да так, что колени у меня подогнулись, а голова пошла кругом.

— Ты — соленая на вкус, — произнес он немного погодя. — Как русалка.

— А ты — сладкий, как манна небесная. Мы и вправду поженимся?

— Не исключено, нам придется бежать, — неуверенно ответил он. — Мой отец… неуступчивый человек.

Я вполне могла понять, почему его отец пришел в ужас от одной только мысли о том, что Шарль женится на мне. Не говоря уже о том, что я была гугеноткой, что у меня не было приданого, что репутация у меня была подмоченная, между нами существовала непреодолимая одиннадцатилетняя разница в возрасте. Мне было уже тридцать пять; Шарлю не исполнилось еще и двадцати четырех. И совершеннолетним он станет только через двадцать месяцев.

— Я, например, согласна бежать хоть сейчас. Все равно делать больше нечего. Ну что, побежали?

Он рассмеялся и снова поцеловал меня.

— Если бы мы смогли заручиться разрешением короля…

Я закусила губу. Дни, когда Атенаис достаточно было поманить короля пальчиком, и он бежал к ней на цыпочках, давно миновали. Она лишилась роскошных апартаментов в Версале и в поездках короля занимала всего лишь третий или даже четвертый экипаж.

Теперь фавориткой считалась Франсуаза, маркиза де Ментенон. Кое-кто уверял, что она уже успела стать тайной супругой короля, обвенчавшись с ним в полночь во время уединенной церемонии вскоре после смерти королевы. Во дворце ей были предоставлены лучшие комнаты, располагавшиеся на верхнем этаже, напротив апартаментов самого короля. Король проводил у нее все свободное время. Он стал носить простую одежду темных тонов, как типичный буржуа, отказался от колец, бриллиантовых пряжек или булавок с драгоценными камнями, и недовольно косился на все те divertissements,[176] которые так любил раньше.

Тем не менее Франсуаза, как и я, родилась в семье гугенотов, хотя ныне считалась ревностной католичкой. Она вот уже десять лет пытается спасти мою душу. Если я поговорю с нею…

— Под лежачий камень вода не течет, — процитировала я одну из любимых поговорок матери. — Я поговорю с маркизой де Ментенон. Если кто и может убедить короля, так это она.

Сказать это оказалось легче, чем сделать.

Безвозвратно канули в прошлое дни, когда к маркизе де Ментенон можно было запросто подойти и посплетничать с нею за чашкой горячего шоколада. Теперь получить у нее аудиенцию было ничуть не легче, чем у самого короля.

Кроме того, Франсуаза была чрезвычайно занята недавним браком принцессы Луизы-Франсуазы, старшей дочери Атенаис, с внуком Великого Конде. Принцессе исполнилось всего одиннадцать лет от роду, поэтому после церемониального возлежания на брачном ложе с супругом, она вернулась к учебе под крылышко своей гувернантки. Вот только принцесса всей душой презирала маркизу де Ментенон и решительно отказывалась признавать ее власть над собой. Добавьте к этому негодование ее сводной сестры из-за того, что принцесса Луиза-Франсуаза оказалась выше ее по положению, и вы поймете, что при дворе было неспокойно.

Ко всему прочему, на ноге у короля образовался фурункул размером с добрую сливу, причинявший ему такую боль, что он не мог ходить. На заседания Совета его приносили на носилках, а охотиться он отныне мог только из небольшого экипажа. Немощь приводила его в такую ярость, что он постоянно пребывал в крайне дурном расположении духа. Франсуазе приходилось нелегко — она пыталась ухаживать за ним и умиротворить, — а такая задача у кого угодно отнимет последние силы.

Наконец мне удалось поймать взгляд Франсуазы, и я поспешно сложила руки умоляющим жестом перед грудью. Она подошла поприветствовать меня, величественная дама в строгом платье, которое тем не менее производило впечатление очень дорогого.

— Мадемуазель де ля Форс, вам что-то от меня нужно?

— Совесть моя неспокойна, — ответила я. — Моя душа в смятении.

— Разве у вас нет своего духовника?

— Мадам вы забываете, я… я…

Она выглядела удивленной.

— Мадемуазель, вы разве до сих пор не отреклись от своих заблуждений? Король будет очень недоволен. Неужели вы не слышали о последнем законе против еретиков?

— Слышала. И потому сердце мое неспокойно. Я хочу быть доброй христианкой и верной подданной Его Величества, покаяться и встать на путь исправления, но я чувствую себя в долгу перед своими умершими родителями.

Лицо ее смягчилось.

— Пожалуй, я понимаю ваше затруднение. Приходите ко мне после полудня, мы поговорим и посмотрим, смогу ли я помочь вам в столь затруднительном положении.

Тем же вечером я украдкой выскользнула в сад на встречу с Шарлем. Дворец сверкал: свечи горели почти в каждом окне, и до меня доносился громкий смех, музыка и звон бокалов. Снаружи, однако же, царила тишина. Лужайки и дорожки серебрились под луной, словно запорошенные инеем, искрились каналы и фонтаны, и между ними лежали тени, глубокие и черные. Было прохладно, и я плотнее запахнула бархатную накидку.

Шарль ждал меня подле фонтана, высокий и широкоплечий, закутанный в темный плащ. В лунном свете лицо его выглядело совсем по-другому — суровым и строгим, — но при виде меня он улыбнулся и раскинул руки в стороны, и я, радостно вскрикнув, бросилась ему навстречу.

— Все устраивается как нельзя лучше, — шепнула я ему. — Если я отрекусь от своей веры, маркиза поговорит с королем и убедит его одобрить наш брак. Она говорит, что он даже может назначить мне пансион.

Шарль подхватил меня на руки и закружил.

— Это же замечательно! О, мой отец не посмеет отказать нам, если сам король поддержит нас!

Я обвила его руками за шею, дернула за жесткие кончики завитого парика и игриво куснула за нижнюю губу.

— Я стану мадам де Бриу.

— Непременно, — заверил меня он. По-прежнему держа на руках, Шарль понес меня спиной вперед в тень купы деревьев, на ходу расстегивая мне корсаж. Я же занялась его жилетом. — Мы сможем открыто спать по ночам вместе, как пожилая супружеская чета, и мне не придется выскальзывать тайком от тебя посреди ночи.

Я сделала вид, что обиделась.

— В самом деле? А мне нравятся наши тайные встречи.

— В таком случае продолжим, — сказал он, опрокинул меня на руку и, поддерживая за талию, стал опускать на землю.

Я ахнула и засмеялась, цепляясь за его сильную руку, а юбки мои взметнулись кверху.

— Почему ты всегда носишь столько одежек? — проворчал он, развязывая мою накидку и стягивая платье с плеч. — Пробраться внутрь бывает решительно невозможно.

— А я полагала, что у тебя уже была достаточная практика, — отозвалась я, помогая ему снять камзол.

Он сорвал с головы парик и отшвырнул его в сторону, а потом прилег рядом, целуя меня в обнаженное плечо и целенаправленно двигаясь к груди. Одна рука Шарля ловко расстегнула пояс панталон, а другая скользнула вверх по моему бедру, стремясь добраться до гладкой обнаженной кожи над подвязками.

— Самое хорошее в супружестве — это то, что я смогу затащить тебя голую в постель в любой момент.

Я открыла рот, чтобы съехидничать, но он взял мои губы в плен. Руки его тем временем ловко освободили меня из плена нижних юбок, чулок и корсета, пока я не осталась голой, как новорожденный младенец. Земля подо мной была сырой и холодной, и я поежилась и плотнее прижалась к нему.

Одним быстрым движением Шарль перевернул меня и посадил верхом себе на живот, так что я обхватила его коленями. Он нетерпеливо вошел в меня, приподняв бедра, и я вскрикнула от удивления и наслаждения. В такой позе я еще никогда не занималась любовью. Я ощутила, как он вошел в меня, так глубоко, как никогда ранее. Я выгнулась и легла ему на грудь, потом выгнулась снова, ощутив вдруг власть над ним. А Шарль стонал подо мной и резко приподнимал бедра, пытаясь угнаться за мной. Сдвинув колени, я склонилась над ним, и тела наши задвигались в ускоряющемся ритме, как будто я скакала на лошади, идущей галопом. Вытянув руки над головой, я ухватилась за ствол дерева, чувствуя, как приближается момент наивысшего блаженства и сладкого взрыва.

— О Боже, Шарль! Я люблю тебя! Люблю!

Он выдохнул ответ мне в шею, когда я повалилась на него, а он обхватил меня ладонями за ягодицы и стал медленно раскачивать, словно не в силах остановиться.

— Ma cherie, — нежно прошептал он. — Скоро ты станешь моей маленькой женой.

Пасхальные яйца

Версаль, Франция — апрель 1686 года

Я сидела с пером в руке, на кончике которого высыхали чернила, и смотрела на чистый белый лист перед собой. Меня охватило оцепенение. Я не могла написать тех слов, которые должна была: «Моя дорогая сестренка, пишу тебе, чтобы сообщить: я решила повиноваться Его христианнейшему величеству королю и принять единственно истинную веру…»

Мне было невыносимо представить себе лицо Мари, когда она будет читать это письмо. Я боялась представить, что она обо мне подумает. За прошедшие годы я лишь несколько раз виделась с нею, но она по-прежнему оставалась кровью от крови моей и плотью от плоти моей. Мы вместе слушали былины и легенды, сидя на коленях у матери, и учились читать по Библии. На наших глазах драгуны схватили и увели нашу маму, чтобы заточить против ее воли в монастырь. Мы вместе страдали, но вынесли тяжкие годы владычества нашего опекуна. Мы были связаны воедино чем-то более сильным, нежели время.

— Я не могу, — сказала я, откладывая перо. — Она никогда не простит меня.

Но потом я подумала о Шарле, о тех ужасах, что меня ожидают, если я попаду в тюрьму или буду сожжена на костре, и вновь взялась за перо.

«…Дорогая моя сестренка», — дрожащей рукой вывела я первые строчки, глотая слезы. Как бы мне хотелось повидаться с Мари и рассказать ей о том, что мучает меня, поведать, что я потеряла Бога, и что мне кажется, что и Господь забыл обо мне. Я хотела поделиться с ней своими страхами о том, что мама ошибалась, и что мы — не избранные, и что Господь проклял нас за нашу гордыню. Мне хотелось передать ей свою веру в то, что любовь — единственное, ради чего стоит жить в нашем порочном мире.

Но я не смела доверить самые сокровенные чувства бумаге. Всю почту во французском королевстве вскрывали и прочитывали шпионы короля, и личное письмо сестре превращалось в публичное покаяние перед всем двором, и мне оставалось только надеяться, что Мари прочтет между строк и поймет меня.

И тут я услышала, как в мою дверь кто-то тихонько поскребся, и в комнату вошла Нанетта, судорожно заламывая руки. На ее лице отражались тревога и беспокойство.

— Мадемуазель, из Казенева прибыл гонец с подарками от вашей сестры, баронессы, к празднику Пасхи.

Я в недоумении уставилась на нее. Мы, реформисты, Пасху не праздновали. И Нанетта никогда не называла меня «мадемуазель», если мы оставались с нею наедине. Я выглянула в коридор и увидела Бертрана, моего тюремщика из Бастилии, с корзинкой в руках. За его спиной стояли трое дворцовых стражников с суровыми и неприступными лицами.

— Благодарю, Нанетта. Посылка из деревни всегда кстати. — Поднявшись из-за стола, я подошла к Бертрану, который вперил в меня выразительный взгляд своих темных глаз, словно мысленно предупреждая о чем-то. Я улыбнулась ему. — Как приятно увидеть тебя вновь, Бертран. Кажется, деревенский воздух пошел тебе на пользу. Что же передает мне сестра?

— Яйца.

— Яйца! Какая прелесть. Ну, давай посмотрим. — Я подняла салфетку и увидела с десяток ярко раскрашенных яиц, переложенных соломой.

— Солдаты хотели осмотреть корзинку, но Бертран не разрешил им, боясь, что яйца могут разбиться, — нейтральным тоном сообщила Нанетта.

— Да, это было бы сущим несчастьем. Подарок сестры для меня бесценен!

— Мы должны убедиться, что внутри нет никаких изменнических или еретических посланий, — заявил один из солдат. — Этот человек — гасконец, а у драгун возникли большие неприятности в Гаскони.

— В самом деле? Какая жалость. Хотя я не думаю, что вы найдете что-либо еретическое в корзинке с пасхальными яйцами. — Я улыбнулась солдатам, хотя кровь гулко зашумела у меня в ушах.

— Мы должны убедиться в этом.

— Что ж, давайте я сначала выну оттуда яйца.

Опустив корзинку на кровать, я села рядом, постаравшись загородить ее собой. Солдаты с подозрением вытянули шеи, и я мило улыбнулась им и начала осторожно выкладывать на покрывало одно за другим крашеные яйца. Большинство было сварено вкрутую — я чувствовала это по весу, доставая их из корзинки, — но несколько были легкими, как пух, и я услышала внутри слабое шуршание. Достав яйца, я поворошила солому, в которой обнаружился конверт. Я попыталась незаметно достать его, но солдаты уже заприметили и дружно шагнули вперед, заполнив собою все пространство комнаты.

— Это — письмо от моей сестры, — запротестовала я, когда один из них вскрыл его, но они не обратили на меня внимания.

— Здесь написано: «Поздравляю с Пасхой!» — тупо сказал солдат и швырнул записку обратно на кровать. Затем они перевернули корзинку и потрясли, рассыпав повсюду солому. Но больше в ней ничего не было.

— Смотрите, что вы наделали, — стала попрекать их за беспорядок Нанетта. — Вам нравится находить работу бедным старушкам, верно? Ступайте прочь! Прочь отсюда! Глаза бы мои вас больше не видели!

Пока солдаты пятились к выходу, бормоча извинения, я прочла краткую поздравительную открытку, написанную аккуратным знакомым почерком сестры, и принялась вслух восхищаться крашеными яйцами.

— Интересно, а помогала ли сестре моя племянница? — обратилась я к Нанетте. — Должно быть, она уже выросла и стала большой девочкой.

Едва за стражниками захлопнулась дверь, я подбежала к кровати и схватила четыре яйца, которые показались мне пустыми внутри. Осторожно разбив их, я обнаружили внутри скатанные в трубочку полоски бумаги, исписанные с обеих сторон миниатюрным почерком. Их засунули внутрь через дырочки, проделанные с обоих концов, через которые же были выпиты белок и желток. Пока Нанетта собирала солому, я развернула трубочки и обнаружила, что они составляют одно письмо, разрезанное на четыре части. Сестра писала на нашем местном диалекте Гаронны. Подойдя к окну, я стала разбирать ее мелкий почерк:

Я долго сидела с письмом сестры в руке, чувствуя слабость и боль во всем теле. Затем я наклонилась и опустила четыре клочка бумажки в лампу. Они вспыхнули ярким пламенем, и через несколько мгновений от них не осталось и следа. Дым щипал мне глаза. Я вдруг поняла, что плачу. «Яко исчезает дым, да исчезнут ненавидящие Его…» — подумала я.

В комнату вошла Нанетта, присела рядом и протянула мне носовой платок. Я вытерла глаза и высморкалась.

— Она отреклась от веры, — сказала я немного погодя.

— Вернулись старые времена, — в горестном недоумении пробормотала Нанетта. — А я уж думала, что такое больше не повторится никогда.

Я взглянула на Бертрана.

— Большое спасибо, что пришел к нам. Ты сильно рисковал, доставляя мне это письмо.

Вместо ответа он лишь склонил голову, принимая мою благодарность.

— Неужели в Гаскони дела так плохи? Что там у вас происходит?

Его рассказ поверг нас с Нанеттой в слезы. Запертые в искусственном мирке королевского двора, мы даже не подозревали о том, что творится за его пределами. Гугеноты со всех сторон подвергались самому жестокому обращению: их штрафовали, пороли, вешали, сжигали и резали кинжалами. В одной деревне, рассказывал Бертран, реформисты собрались зимой, чтобы крестить своих новорожденных детей. Некоторым людям пришлось добираться издалека, поскольку их церкви были разрушены или сожжены. Но солдаты не пустили их в местную церковь, а выгнали в чистое поле и не разрешили разойтись по домам, пока они не падут ниц и не получат отпущение грехов от армейского священника. Реформисты отказались, хотя начиналась метель, и резко похолодало. Всю ночь они жались друг к другу в открытом поле, распевая псалмы для поддержания духа. Утром обнаружилось, что новорожденные младенцы, все до единого, умерли на груди у матерей. Были жертвы и среди стариков и детей. В довершение всего, реформистам не позволили похоронить умерших в освященной земле, и солдаты свалили тела в канаву на обочине дороги.

— Почему они не подчинились? — спросила я, вытирая слезы. — Бедные малыши!

— Жизнь на земле коротка и жестока, — ответил Бертран, — но истинно верующие будут жить вечно в раю. — В глазах его вспыхнул яростный фанатичный огонь, и я поспешно отвернулась, испытывая стыд, негодование и страх.

— Почему же они не спаслись бегством? — пожелала узнать я. — Это, во всяком случае, лучше смерти в открытом поле?

— Многие пытались, — отозвался Бертран. — Но на них устроили охоту, как на кроликов, и приволокли назад. Я слыхал о женщинах, которые мазали лица соком грецкого ореха и одевались в лохмотья, чтобы сойти за попрошаек, или притворялись служанками и брели по грязи пешком, пока их мужья ехали верхом, потому что наибольшие страдания, как вы понимаете, выпали на долю женщин — солдаты остаются солдатами везде. Некоторые переодевались в старух, надеясь, что военные оставят их в покое, но те срывали с них платья и насиловали перед тем, как убить.

— Это ужасно. — Я еще никогда не видела Нанетту такой взволнованной и испуганной. — Что же это за мир, в котором мы живем?

— Никто больше не осмеливается помогать друг другу, — продолжал Бертран. — Один мужчина помогал беглецам пробраться через Лангедок и сесть на корабль. Кто-то выдал его, и его жестоко пытали перед тем, как повесить. А тех бедолаг, которым он пытался помочь, заковали в кандалы и заставили пешком обойти все окрестные города и деревни, пока солдаты избивали их кнутами, так что одежда их превратилась в лохмотья, а из ран текла кровь. И только после этого их отправили на каторгу. Епископ стал свидетелем случившегося и попытался остановить солдат, так и его отправили на каторгу вместе с ними.

— Мне рассказывали, что вчера король отправил на каторгу одного из своих советников, когда тот отказался отречься от своей веры, — сказала я. — Одного из своих старых друзей!

— Нас всех заковали в кандалы, — обреченно пробормотала Нанетта. — Нас вновь изгоняют в пустыню.

В пасхальное воскресенье при свете свечи я готовилась к публичному унижению, надев простое темное платье с простым кружевным воротником.

— По крайней мере, от меня не требуют надеть рубище и посыпать голову пеплом, — с горечью сказала я Нанетте. — Или ползти к собору на коленях.

Церемония отречения должна была состояться не в закрытой часовне при дворце, а в новой церкви, построенной в пригороде. Изящное и красивое сооружение, оно тем не менее было невысоким, чтобы не возвышаться над городом. Такой чести был удостоен лишь королевский дворец.

В тот день не только я отрекалась от своей веры. Ссылка на каторгу советника самого короля, Луи де Мароля, произвела такой шок при дворе, что многие — и придворные, и слуги — почли за лучшее отречься как можно скорее и как можно публичнее.

Со мной была и Нанетта. Мы знали, что королевские солдаты не пощадят ее, невзирая на возраст и здоровье. Кроме того, хотя она и не понимала, почему король запрещает ей петь псалмы, которые она искренне любила, заставляя ее молиться способом, который представлялся ей бессмысленным, Нанетта была женщиной практического склада ума и вовсе не желала умереть мученической смертью.

Снаружи было еще темно. Кутаясь в шерстяную шаль, чтобы уберечься от ночного холода, со свечой в руке, я брела по темным и тихим коридорам и переходам дворца. Ко мне постепенно присоединялись другие реформисты. Одни выглядели мрачными и явно упорствующими в своих заблуждениях, на лицах же других читался стыд. И лишь немногие держали головы высоко поднятыми, и глаза их светились огнем истинной веры. Я сама была одной из тех, кто шел, опустив голову, не находя в себе сил встретиться с кем-либо взглядом. Я чувствовала себя так, будто с меня сорвали платье, и часть меня, обычно скрытая от окружающих, была выставлена на всеобщее осмеяние. Было очень тихо. Птицы еще не начали петь, и церковные колокола хранили молчание. Но в душе у меня звучало хорошо знакомое пение.

Сколько раз я слышала этот псалом в детстве? Нанетта пела его, когда я отходила ко сну, повар напевал его, разминая тесто, погонщица гусей напевала его, гоня птиц с поля домой, и мать читала его, благословляя каждый прием пищи. Сколько раз я пела его сама, в маленькой белой часовне в Казеневе, и голоса всех, кого я знала, сливались в единый хор, а слова и ноты образовывали слитный напев?

На глаза навернулись слезы. «Прости меня, мама, прости, папа, простите меня», — прошептала я.

Унылая процессия медленно направлялась по длинной аллее к величественным позолоченным воротам, и свечи подрагивали в такт шагам. На востоке протянулась полоска алого зарева, как будто небо рассекли ударом сабли. Запели первые черные дрозды. Я не помнила, когда в последний раз вставала в такую рань. Мы миновали ворота и вышли в город. Из труб уже поднимались дымки, и за занавесками кое-где горели лампы, но в остальном город был еще темен и тих. Я уловила запах свежеиспеченного хлеба. Позади у кого-то в животе громко заурчало, и мы заулыбались: звуки эти хоть немного рассеяли гнетущую атмосферу.

Через несколько минут мы были уже у храма. Приказав себе собраться с духом, я зашла в него через арочные двери. Он был огромным и сумрачным, и здесь пахло сыростью и фимиамом. Дрожащие язычки наших свечей повсюду выхватывали блеск золота. Храм был отделан с богатством и роскошью, и со всех сторон нас обступили картины, статуи, вышитые хоругви и мозаики. Различия с протестантской церковью в Шарентоне, в семи милях от Парижа, куда я обычно ездила на службу, были разительными. Король, естественно, не мог допустить, чтобы в пределах городской черты была построена протестантская церковь. Так что и здесь нам, бедным реформистам, приходилось ездить за тридевять земель и терпеть неудобства из-за своей веры.

В храме служили заутреню. Замерзшие и понурые, мы дотерпели ее до конца, а потом на нас обрушился колокольный перезвон. Впервые за много дней он разнесся над городом. Затем начались песнопения, осенения себя крестным знамением, коленопреклонения и взмахи кадилом. Запели мальчики-хористы, им вторили священники. Все они были обряжены в тяжелые ризы, епитрахили, стихари и прочие одеяния, богато расшитые золотой нитью и незнакомыми символами. Повсюду мерцали свечи, и в воздухе висел сильный запах дыма и благовоний. В храм вошел король, массивный и величественный, с непроницаемым, по обыкновению, выражением лица, роскошью и золотым шитьем наряда превосходя даже священников. С ним была Франсуаза в красном платье и с царственной осанкой, плюс дофин со своей некрасивой молодой женой, и целая толпа лордов и леди в праздничных атласных платьях. За ними вошел Шарль в простом костюме коричневой шерсти, с лицом строгим и даже суровым. Он окинул встревоженным взглядом ряды деревянных скамей. Когда глаза наши встретились, он с облегчением улыбнулся. Словно из-за тяжелой грозовой тучи пробился солнечный лучик. Лицо Шарля просветлело. Преобразился и весь затянутый дымом строгий храм. Я улыбнулась ему в ответ, вложив в улыбку все тепло своего сердца, расправив плечи и гордо подняв голову.

«Я сделаю все, что угодно, лишь бы быть с ним рядом», — твердо решила я.

Когда подошла моя очередь отрекаться, я произнесла нужные слова недрогнувшим голосом и с гордо задранным подбородком. «С чистым сердцем и искренней верой я порицаю и отказываюсь от своих ошибок, ереси, клянусь не входить в секты, противостоящие Святой римской католической церкви. Я отвергаю и осуждаю все, что отвергает и осуждает она…»

Затем я получила отпущение грехов от священника, предварительно покаявшись в них. Не скажу, что мне было так уж легко, но я сделала это. А потом мне пришлось взять в рот хлеб Святого Причастия. Тело мое взбунтовалось, и меня едва не стошнило. Но каким-то образом я сумела проглотить его. «Это всего лишь черствый хлеб», — сказала я себе. Рядом со мной Нанетта послушно проглотила свою евхаристию,[178] хотя на лице ее отразилось явное отвращение, а жуя, она едва не вывихнула челюсть. Вино, правда, мы выпили с бóльшим удовольствием — в конце концов, вино есть вино, — и на этом все закончилось. Я почувствовала, как от облегчения у меня ослабели колени. Нам было позволено вернуться на свою скамью, после чего вновь началось пение и молитвы. Наконец нам разрешили встать и покинуть храм.

Шарль разыскал нас в толпе. Он взял меня за руку.

— Все в порядке?

Я кивнула.

— Я рада, что с этим покончено.

Он обнял меня за талию, благо в толпе этого никто не заметил, на мгновение прижал меня к себе и отнял руку.

Когда собравшиеся начали расходиться, к алтарю вышел король. По обе стороны от него горели огромные свечи в резных золотых канделябрах, и впереди него на пол легла длинная тень. Он выглядел настоящим гигантом, с огромным завитым париком на голове, в длиннополом камзоле и башмаках на высоком каблуке. К нему выстроилась длинная очередь: люди походили на испуганных детишек, они горбились, словно ожидая удара, а их костлявые руки были сложены в умоляющем жесте. Проходя мимо, я окинула их любопытным взглядом. Все они были отмечены печатью физических страданий: лица, шеи и пах у каждого из них покрывали гниющие нарывы и язвы. Многие были бедны и одеты в сущие лохмотья, а руки и ноги их поражали худобой. Они по одному подходили к королю и преклоняли колени в его тени. Король окунал руку в золотую чашу и быстро осенял лоб каждого крестным знамением, говоря:

— Le roi te touche. Dieu te guerit.[179] — Затем просителю вручали немного денег, и его место занимал следующий, а король повторял жест и магическую формулу.

— Что он делает? — поинтересовалась я у Шарля.

— Он касается их, чтобы исцелить. Они больны недугом королей. Золотухой, проще говоря.

Я долго не сводила глаз с короля, пораженная тем, что он касается столь многих бедных, больных, обезображенных людей. Я всегда полагала, что король считает: больные крестьяне исчезнут сами собой, если делать вид, что их попросту не существует. С глаз долой — из сердца вон. Но вот он возлагает на них руки, вдыхает исходящий от них смрад, позволяя их больным и раболепным взглядам встретиться со своим собственным. Меня это потрясло, и я почувствовала себя сбитой с толку и готовой расплакаться немедленно. Стиснув руку Шарля, я позволила ему увести себя из церкви.

Очередь страдальцев тянулась через площадь и исчезала за углом. Их собралось здесь несколько сотен, они терпеливо стояли под дождем, некоторые прикрывали головы мешковиной. Я отвела глаза и поспешила вместе с Шарлем и Нанеттой к тому месту, где нас поджидал его экипаж, надеясь, что слезы у меня на лице он примет за капли дождя.

В осаде

Версаль, Франция — декабрь 1686 — январь 1687 года

Однажды промозглым вечером, вскоре после Рождества, когда туман сырой ватой обернул стволы деревьев, а над горизонтом повисла первая одинокая звезда, я вышла из дворца, чтобы встретиться во дворе с Шарлем. Мы собирались пойти на музыкальный вечер, который давали в одной из частных резиденций в городе. Шарль прибыл в двухместном портшезе и уже поджидал меня.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметил он, подсаживая меня внутрь. — Но, боюсь, мне придется бежать рядом. Здесь не хватит места для меня, тебя и твоего платья.

— Наши платья становятся все более нелепыми. Скоро во дворце придется расширять все дверные проемы, если они не хотят, чтобы мы проходили в них боком.

— Строителям придется поднимать и потолки. Эта штука у тебя на голове становится с каждым разом все выше и выше.

— Должна тебе сказать, что эта «штука», как ты выражаешься, — последний писк моды.

— Ох, какая же ты забавная. — Шарль все-таки сумел втиснуться рядом, хотя для этого мне пришлось перебросить шлейф платья через руку и убрать в сторону юбки.

— Я рада, что ты так думаешь. Значит, мои усилия не пропали даром.

— Ну разве я не счастливчик, раз женюсь на девушке, красивой и умной одновременно?

— Одними комплиментами ты не отделаешься.

Он попытался поцеловать меня, но, учитывая широкие рукава моего платья, кружевную накидку, толчки и рывки портшеза, ему удалось лишь клюнуть меня куда-то возле уха.

— Будь я королем, то запретил бы эти штуки, — пожаловался Шарль.

Я рассмеялась.

— Король уже пытался, но в кои-то веки мы, придворные дамы, отказались ему повиноваться. Вскоре наши fontanges будут высотой не меньше трех футов!

— Мне придется распорядиться, чтобы столяры Сюрвилье как можно скорее начали реконструкцию старого замка. Не могу же я допустить, чтобы моя жена ударялась головой о каждую притолоку.

— Мне нравится, как ты это говоришь. Скажи еще раз.

Он вопросительно приподнял черную бровь.

— Ударялась о каждую притолоку?

Я игриво стукнула его веером.

— Нет! Я имею в виду, когда ты называешь меня «женой».

— Ах, вот оно что. Значит, тебе это нравится? — И он придвинулся ближе, обнимая меня за талию и шепча на ухо: — Моя жена. Моя жена.

Весь мой вид говорил о том, что я млею и таю. Он потеребил мне мочку уха губами, а потом поцеловал в жилку на виске.

— Прости, что так получилось с моим отцом, — сказал он. — Ты не поверишь, но он до сих пор отказывается дать нам разрешение!

— Прошел уже почти год, — сказала я. — Как он может отказывать, когда сам король благословил нас?

— Он — упрямый старый козел.

— Может быть, тебе стоило съездить домой на Рождество, как он и хотел.

— Я сказал ему, что приеду домой только тогда, когда смогу привезти с собой жену, которую выберу сам, и не намерен отказываться от своих слов.

— Ну и кто из вас упрямый старый козел? — насмешливо поинтересовалась я.

— Он должен понять, что я — взрослый мужчина и не позволю бранить и попрекать меня, как несмышленыша. — Шарль упрямо выпятил челюсть. Я погладила его по лицу рукой в перчатке.

— Быть может, если бы ты поехал домой на Рождество, то смог бы поговорить с ним и убедить в своей правоте.

— С моим отцом разговаривать бесполезно. Он всегда стоит на своем до конца.

Я вздохнула.

— И что же мы будем делать?

— Нам придется дождаться, когда мне исполнится двадцать пять.

— И когда это будет, мой маленький? — насмешливо поинтересовалась я, хотя и сама прекрасно знала, когда это случится. Двенадцать лет разницы между нами не давали мне покоя, и я постоянно грызла себя, словно собака украденную сахарную косточку.

— Не раньше апреля, — угрюмо откликнулся он.

— О, это не очень долго. Я боялась, что ты скажешь: «Через пять лет!»

— Я не настолько юн!

— Зато у тебя такое милое детское личико, — ласково проворковала я.

Он зажал меня в углу портшеза и принялся тискать мои груди своими сильными руками.

— При первой же возможности я покажу тебе, что давно уже стал мужчиной!

— Жду не дождусь, — сказала я и поцеловала его в уголок губ, а потом медленно прошлась до уха.

Он тоскливо вздохнул и провел большим пальцем по моему корсажу. Я почувствовала, как напрягся и затвердел мой сосок даже сквозь несколько слоев ткани и китового уса. Он подставил мне губы, и я улыбнулась и обвила его руками за шею. Поцелуй получился долгим и страстным.

— Я рада, что ты не поехал домой на Рождество, — прошептала я. — Спасибо.

Портшез дернулся и замер. Шарль воспользовался моментом, чтобы еще раз поцеловать меня, прежде чем открыть дверцу и выпрыгнуть наружу. Обернувшись, он протянул мне руку. Я выпростала ногу в туфле на высоком каблуке, крепко придерживая юбки обеими руками, и только потом выставила вторую ногу и согнулась чуть ли не вдвое, чтобы вылезти наружу. Красиво садиться в портшез и вылезать из него в манто с пышным воротником и кружевном fontange было весьма затруднительно.

— Не обращай на меня внимания. Я счастлив любоваться видом твоих лодыжек в любое время дня и ночи, — заметил Шарль.

— Уверена, что и носильщики портшеза рады не меньше тебя, — парировала я.

Тусклое зимнее солнышко уже скрывалось за крышами высоких домов Версаля, и улицу освещал лишь фонарь над входом в замок. Пар от нашего дыхания клубами вился в прохладном воздухе. Шарль предложил мне руку, и мы зашагали к ступенькам, весело болтая на ходу.

И вдруг из-за стены выбежали двое мужчин в накидках с капюшонами, закрывавшими их лица. Схватив Шарля за руки, они поволокли его прочь от меня. Я пронзительно вскрикнула и вцепилась в плечо одного из нападавших, но он грубо оттолкнул меня.

Шарль рванулся, пытаясь освободиться, но они накинули ему мешок на голову и потащили к большому дорожному экипажу, наполовину скрытому стеной. Я набросилась на мужчин сзади, колотя их по спинам своей муфточкой и пиная по лодыжкам остроносыми туфлями.

И вновь меня оттолкнула столь грубо, что я споткнулась и едва не упала.

— Putain! — злобно выкрикнул мне в лицо один из них.

С трудом сохранив равновесие, я выпрямилась и вновь ринулась в атаку, пытаясь остановить их. На сей раз один из мужчин ударил меня в лицо с такой силой, что я упала. Мужчины тем временем затолкали Шарля в карету. До меня донесся его сдавленный стон и стук захлопнувшейся дверцы. Щелкнул кнут, и шестерка лошадей сорвала экипаж с места, переходя в галоп. Колеса гулко застучали по булыжнику. Карета наклонилась на бок, сворачивая за угол, с грохотом опустилась на четыре колеса и помчалась прочь, набирая скорость. Я побежала следом, но успела увидеть лишь черную точку, удаляющуюся по дороге, ведущей из города.

Я вернулась к дому, призывая на помощь. Из ворот уже выбегали люди, привлеченные шумом драки и криками носильщиков портшеза, которые видели все от начала и до конца.

— Почему вы не помогли мне? — в отчаянии вскричала я.

Один из носильщиков поднял руки, словно сдаваясь.

— Эти люди явно знали, что делают, мадемуазель. Так что мне не было резона искать неприятностей на свою шею.

Меня препроводили внутрь городского особняка. Я почти ничего не соображала от шока и страха. Мадам Моро, хозяйка дома, завела меня в маленькую гостиную и принесла смоченную холодной водой салфетку, которую я с благодарностью приложила к щеке, и нюхательной соли, чтобы успокоить нервы.

— Но кто мог решиться на такое? И почему? Куда они увезли его?

— Как мне представляется, их нанял месье де Бриу, мадемуазель, — сказала мне мадам Моро. — Я слышала: он крайне неодобрительно отнесся к союзу своего сына с вами и клянется, что не допустит его.

Я в изумлении уставилась на нее.

— Но не станет же он похищать собственного сына!

— Судя по всему, Клод де Бриу — человек суровый и властный. Он является председателем суда высшей инстанции, как вам должно быть известно, и правит им железной рукой.

— Но схватить Шарля подобным образом! Проявить… такое насилие… и грубость. — Глаза мои вновь наполнились слезами, и я крепче прижала влажную ткань к пылающей щеке.

— Полагаю, месье де Бриу уже несколько раз велел своему сыну разорвать помолвку с вами и уехать из Версаля, но Шарль неизменно отказывался. — Мадам Моро налила мне бокал розового вина. — Он имеет право, — добавила она. — Формально Шарль еще не достиг совершеннолетия.

— Ему исполнится двадцать пять в апреле!

— Что ж, в таком случае вам остается надеяться, что Шарль останется верен вам до этого срока. — Она вновь поднялась на ноги. — Прошу простить меня, дорогая. Я должна позаботиться о своих гостях. Заказать для вас портшез? По-моему, вам лучше вернуться к себе.

Я кивнула, сухо поджав губы. В душе у меня закипал гнев. Как смеет отец Шарля вести себя подобным образом? Похитить и лишить свободы собственного сына!

Я вернулась во дворец и принялась разыскивать кого-нибудь, кто, по моему мнению, мог бы хоть чем-нибудь помочь мне, но никто не смог — или не захотел — прийти мне на помощь. Клод де Бриу, барон де Сюрвилье, был человеком богатым и влиятельным, да и закон, как уверяли меня все, к кому я обращалась, на его стороне. Преступление совершил отнюдь не отец, а именно сын — настаивая на обручении, против которого решительно выступил его родитель.

— Он убежит, — сказала я. — Вот увидите, он скоро вернется.

Наступил и прошел Новый год, и я начала отчаиваться, вспоминая неудачную помолвку с маркизом де Неслем, и боясь, что жестокое обращение с Шарлем сведет его с ума или, хуже того, вынудит отказаться от меня. Я не могла ни есть, ни спать, как ни уговаривала меня Нанетта. Она приносила мне кушанья, которые я обожала с самого детства: тушеную утку, мясное ассорти с бобами в горшочке, вареную курицу, яблочный пирог с хрустящей корочкой и арманьяком, рождественский пудинг с каштанами и взбитыми сливками. Но, съев крохотный кусочек, я отодвигала угощение в сторону.

— Вы исхудали до неприличия, Бон-Бон, — укоряла она меня. — Мужчинам нравится мясо на костях.

— Ты судишь по собственному опыту? — отвечала я, что было жестоко с моей стороны, потому как Нанетта была костлява, как церковная мышь, и вдобавок, насколько мне известно, никогда не имела возлюбленного.

— Вы доведете себя до нервного срыва.

— Я не голодна, только и всего.

Нанетта скорбно поджимала губы и уносила очередной деликатес, чтобы отдать его какой-либо бедняцкой семье в городе, если только я хоть немного знала свою Нанетту. Я же плотнее запахивала шаль и садилась у камина, глядя на оранжевое пламя и всей душой тоскуя о Шарле.

В середине января Франсуаза принесла мне кое-какие известия.

— Его будут держать взаперти в башне фамильного замка в Сюрвилье до тех пор, пока он не отречется от вас, — с мрачным видом сообщила она. — Судя по всему, он упорствует в своем заблуждении, посему отец запер его в спальне. Ему не позволяют даже выйти в сад, чтобы исключить всякую возможность побега.

— Но это же сущее варварство! — вскричала я.

— Месье де Бриу поклялся, что не выпустит сына из заточения до тех пор, пока тот клятвенно не пообещает ему жениться с его согласия.

Я принялась в волнении расхаживать взад и вперед, шурша своими жестким юбками.

— Но это несправедливо. Мы любим друг друга!

— А когда это любовь имела какое-либо отношение к женитьбе? — утомленно отозвалась Франсуаза. — Вам не остается ничего иного, кроме как сдаться, Шарлотта-Роза. Напишите Шарлю, что разрываете помолвку.

— Ни за что! Его отец не имеет права так поступать!

— Он имеет полное право поступать так, как ему заблагорассудится, — возразила Франсуаза. — Или вы думаете, что вы — первые влюбленные на свете, которых разлучают помимо их воли? Боюсь, эта история стара, как мир. На первом месте должен стоять долг перед семьей и обществом.

Но я не стала ее слушать. Вернувшись к себе, я тут же позвала Нанетту. Старушка прибежала сразу же, и на лице ее была написана тревога.

— Соберите мои вещи, tout de suite! — распорядилась я. — Я еду в Сюрвилье.

— О, Бон-Бон! А стоит ли? Это очень далеко, моя кочерыжка. Как вы туда доберетесь?

— Найму экипаж, — ответила я. — Ты поедешь со мной, Нанетта. Не могу же я путешествовать одна!

— Но чем вы заплатите за дорогу? В этом квартале вы уже истратили все свое жалованье. — Она принялась в волнении заламывать худенькие ручки.

— Я заложу свои жемчуга, — вскричала я. — Шарль выкупит их для меня, когда вновь окажется на свободе.

— Ах, Бон-Бон, вы поступаете неблагоразумно. Нас могут ограбить бандиты. Экипаж может сломаться, и мы застрянем на полпути. И самое главное, что вы собираетесь делать, если мы доберемся до места?

— Я подумаю об этом по дороге!

Поездка в Сюрвилье оказалась ужасной.

Дорога между Парижем и Версалем поддерживалась в более-менее сносном состоянии, но, как только столица осталась позади, мы, такое впечатление, поехали по бездорожью. Нас с Нанеттой изрядно растрясло на ухабах и рытвинах. Дважды пришлось менять лошадей. Когда же мы наконец прибыли в крошечную деревушку Сюрвилье, у меня достало сил только на то, чтобы нетвердой походкой войти в придорожную гостиницу и потребовать ночлега.

На следующее утро ни свет ни заря меня разбудило бодрое кукареканье деревенских петухов. Я застонала, сунула голову под комковатую подушку, набитую гусиными перьями, и вновь попыталась заснуть, но непрерывное кудахтанье, кряканье, мычание и блеяние окончательно прогнали сон. Поэтому я встала и кликнула Нанетту, которая вскоре прибежала в мою комнату с простым завтраком — горячими круассанами и худшим кофе, который я когда-либо пробовала. Когда я поела, Нанетта помогла мне облачиться в самое лучшее зимнее платье — темно-бордовое, цвета выдержанного старого вина, отороченное дорогим черным мехом, — и мы вместе отправились на рекогносцировку местности.

Замок Сюрвилье правильнее было бы назвать крепостью. Это было мрачное, старое, серое здание со рвом, барбиканом, зубчатыми стенами, узкими бойницами, машикулями[180] и прочими оборонительными ухищрениями, какие только способен был измыслить средневековый архитектор, страдающий подозрительностью. Он мрачно высился над деревней, построенный на вершине единственного холма на многие мили вокруг, а по обеим сторонам его раскинулся темный и густой лес.

Я препоясала чресла, фигурально выражаясь, то есть собралась с духом и быстро зашагала по дороге, ведущей к замку. Нанетта послушно засеменила следом, вот только на лице ее читалось выражение крайнего беспокойства. Хотя я окинула окна внимательным взглядом, но ни в одном из них не заметила ни живой души. Представив себе Шарля, заточенного в каменной клетке, столь же промозглой и зловонной, как та камера, в которой я сама сидела в Бастилии, я ощутила, как в душе у меня вновь разгорается гнев.

Перейдя по подъемному мосту через ров, я обратила внимание, что он вовсе не был зеленым и зловонным, а, напротив, выглядел очень даже мило, и по воде в нем плавали лилии. В дальнем конце моста высилась огромная деревянная дверь, обитая массивными железными полосами и шляпками гвоздей, узор которых складывался в колеса и стрелы. В нее была врезана небольшая калитка, предназначавшаяся, очевидно, для простых смертных. Я постучала в нее тяжелым железным молотком, чувствуя, что изрядно подрастеряла мужество и решимость при виде столь внушительного средневекового величия.

Спустя некоторое время калитка отворилась, и на пороге появился отнюдь не заросший щетиной детина в кольчуге и боевым топором в руке, а молодой человек приятной городской наружности, который вопросительно приподнял брови, с любопытством глядя на меня.

— Чем могу служить? — Его остроконечная бородка была аккуратно подстрижена и выглядела несколько старомодно, зато в остальном он был одет вполне прилично. На нем был тяжелый завитый парик, бледно-лиловый атласный камзол, облегающие черные шелковые панталоны со стрелками на чулках и украшенный лентами галстук.

— Могу я видеть месье де Бриу? — любезно осведомилась я.

— Прошу прощения, но барон в данный момент отсутствует, — ответил он.

— Приношу свои извинения, я имела в виду молодого месье де Бриу. Полагаю, он здесь?

— Да, мадемуазель, он здесь, но посетителей не принимает, увы. Еще раз прошу простить… — И он явно вознамерился захлопнуть дверь у меня перед носом.

Я шагнула вперед и поймала его за рукав.

— Уверяю вас, меня он примет.

Он холодно улыбнулся и стряхнул мою руку.

— Месье де Бриу не волен выбирать, с кем ему якшаться, а с кем — нет, мадемуазель. — Оскорбительный тон его голоса мне не понравился, и я поджала губы. Стоявшая у меня за спиной Нанетта зашипела от злости.

— Неужели? Вот странно. Почему бы вам не спросить у него самого, примет он меня или нет? Я уверена, что он будет в восторге.

— Мои извинения, мадемуазель. Вы позволите? — И он вновь сделал попытку закрыть дверь.

— Передайте ему хотя бы мою записку, — окликнула я молодого человека, но он захлопнул дверь перед самым моим носом.

— Нет, каков грубиян! — воскликнула Нанетта. — Как он смел разговаривать с вами в таком тоне? Якшаться, надо же! — Ее костлявое личико исказила гримаса негодования, словно она жевала лимон.

— Это будет нелегко, — заключила я, кутаясь в свое манто — зимний день выдался прохладным — и зашагала прочь от замка со всем достоинством, на которое была способна.

— Быть может, теперь мы вернемся в Версаль? — робко поинтересовалась Нанетта. Простая гасконская душа, она всегда ненавидела королевский дворец, но сейчас в ее голосе прозвучала тоска.

— Сдаться так легко? Только не я!

Нанетта вздохнула.

Весь день я бродила по окрестностям, изучая подступы к замку с разных сторон, но он казался неприступным. Поначалу я злилась на Шарля за то, что он не сбежал и не примчался ко мне на лошади, но теперь понимала, что он действительно оказался в заточении, и мне понадобится все мое мужество и воля, если я хочу освободить его.

Когда мы с Нанеттой вернулись в гостиницу, мои атласные туфельки и подол платья оказались заляпаны грязью, а сами мы проголодались, промерзли до костей и валились с ног от усталости. Утром в обеденном зале гостиницы не было никого, кроме дремлющего кота. Сейчас здесь было полно посетителей, которые обернулись и с любопытством уставились на меня.

— Новости разносятся быстро, — вполголоса обратилась я к Нанетте, пересекая зал с высоко поднятой головой.

— В деревне так бывает всегда, — отозвалась она.

— Мне нужна отдельная комната, — со всем высокомерием, на какое была способна, заявила я хозяину гостиницы. Заприметив двух его дочерей, выглядывающих из-за двери, я добавила. — И горничная. Tout de suite!

Благодарение Богу, старшая дочь хозяина, пухлая девица с лицом, похожим на сдобную булочку, усеянным черными родинками, быстро сняла чехлы с мебели в передней гостиной и разожгла огонь в камине. Собственно, она походила на придворную даму, не знающую, куда прилепить мушку, если не считать того, что на ней было грубое коричневое платье с длинным передником, из-под которого выглядывали неуклюжие деревянные сабо. Голову она повязала льняным платком, предприняв довольно-таки жалкую попытку сделать узел спереди похожим на fontanges.

— Благодарю, — сказала я, когда она присела на корточки, отряхивая сажу и пепел с ладоней. — Как тебя зовут?

— Полетт, мадемуазель, — застенчиво ответила девица.

— Полетт, я — Шарлота-Роза де Комон де ля Форс. Не сомневаюсь, ты слыхала о моем дедушке, герцоге де ля Форс, который был маршалом Франции. Мне нужна твоя помощь.

— Моя помощь? — Полетт уставилась на меня округлившимися от удивления глазами, приоткрыв рот. — Вам требуется моя помощь?

— Да, твоя. Видишь ли, жестокий барон разлучил меня с моим возлюбленным, заточив его в замке. И я должна помочь ему бежать!

— Ой, мадемуазель, ваш рассказ так похож на рыцарский роман! — вскричала Полетт, восторженно всплеснув красными обветренными ладонями. — Я сделаю все, что смогу!

Но, увы, несмотря на весь пыл Полетт, сделать она могла немногое.

Подкупать слуг барона не имело смысла. У меня просто не было денег и, кроме того, по словам Полетт, все они слишком боялись барона, чтобы рискнуть навлечь на себя его гнев.

— Он — настоящий варвар и дикарь, — сообщила девушка.

Шантаж тоже оказался бесполезен. Полетт рассказала мне, что слуги из замка не наведывались в деревню и уж точно никогда не соблазняли молочниц, не жульничали в карты и не воровали куриц — словом, не делали ничего такого, что стоило бы сохранить в тайне от своего строгого и вспыльчивого господина.

Не стоило и пытаться проникнуть в замок, переодевшись прачкой. Служанки в замке стирали все сами и работали в крепости чуть ли не со времен Потопа. Так что на любого незнакомца косились бы с подозрением, а незнакомцы в Сюрвилье встречались так же часто, как и двухголовые телята.

Бессмысленно было переодеваться и гримироваться под странствующего торговца. Полетт заявила, что слуги барона попросту спустят на меня собак, и все.

Перелезть через стену, совершить подкоп под массивное основание или пробраться незамеченной через боковую калитку тоже не представлялось возможным. Замок Шато де Сюрвилье выдержал многочисленные штурмы под предводительством генералов, намного более сведущих в военном деле, нежели я, заявила мне Полетт.

— С чего бы это они вдруг оставили боковую калитку незапертой? Да барон с них шкуру спустит!

— Ну, а потайного хода здесь не имеется? — осведомилась я.

Полетт выглядела озадаченной.

— Потайного хода? Нет. По крайней мере, мне о нем ничего не известно.

— Но он должен быть обязательно! Что бы в таком замке да не было потайного хода!

— Он давно перестал бы быть таковым, если бы о нем знала дочь хозяина гостиницы, — кисло заметила Нанетта, сидевшая с вязанием у огня.

— Но должен же быть какой-то способ попасть внутрь!

Но его не было.

Военная хитрость

Париж, Франция — февраль 1687 года

— Ну, может, теперь мы вернемся в Версаль? — осведомилась вконец измученная Нанетта три дня спустя, когда я в конце концов признала свое поражение и приказала закладывать карету.

— Нет! Я этого не вынесу. Злорадные сплетни, перешептывания у меня за спиной, эти отвратительные святоши с возведенными горе очами и молитвенно сложенными руками. Тьфу! Мы едем в Париж.

— Париж в феврале, — простонала Нанетта. — Спаси и помилуй!

— Вряд ли он будет хуже Сюрвилье в феврале. По крайней мере, там подают кофе, который можно пить.

— И где же вы намерены остановиться? — полюбопытствовала Нанетта, словно на полном серьезе ожидая от меня, что я вернусь в Бастилию и стану умолять выделить мне камеру.

Я прикусила губу. В Лувр я вернуться не могла — своей комнаты там я лишилась давно, когда потеряла место фрейлины королевы. Не могла я показаться и в Пале-Рояль, поскольку так и не простила Лизелотте того, что она распускала сплетни о моей скандальной помолвке с маркизом де Неслем. Пожалуй, я могла бы остановиться у мадам де Скюдери, вот только дом ее наверняка уже переполнен нищими поэтами и амбициозными молодыми драматургами. Кроме того, Мадлен де Скюдери в своих романах слишком уж увлекалась отражением реальных жизненных ситуаций, а я отнюдь не горела желанием раздувать угли давно угасшего скандала. Я хотела лишь одного — оставить свое порочное прошлое позади и обвенчаться с мужчиной, которого любила.

— Мы поедем к Генриетте-Жюли, — провозгласила я.

Нанетта закрыла глаза, откинула голову на спинку кресла и тихонько застонала.

— В самом деле, отличная идея, — заявила я, немного приободрившись. — Генриетта-Жюли непременно что-нибудь придумает.

Генриетта-Жюли была дочерью кузена моей матери, барона де Кастельно, но выросла в Бретани, поэтому в детстве мы никогда не встречались. Как и меня, ее отправили ко двору в возрасте шестнадцати лет в надежде, что она составит удачную партию. В отличие от меня, она преуспела в этом и годом позже вышла замуж за графа де Мюра. Именно после ее замужества я и познакомилась с нею, и мы обнаружили много общего, в частности, любовь к книгам и театру. Хотя ей исполнилось всего семнадцать, Генриетта-Жюли уже успела произвести фурор при дворе, впервые появившись там в традиционном костюме крестьянки своей родины, недвусмысленно уязвив самого короля, который полагал, что вся остальная страна, за исключением Версаля, существует лишь для того, чтобы платить ему налоги. Судя по всему, ее пожилой супруг числился импотентом, и она обзавелась несколькими любовниками, но это могло быть обыкновенным злословием, которое, как я хорошо усвоила, может возникнуть и на ровном месте.

— Выходит, вы отказались от безумной идеи спасти месье де Бриу? — спросила Нанетта.

— Разумеется, нет! Но мне нужен план.

Но что я могла сделать?

Мне был нужен отвлекающий маневр и маскировка. Другая личина.

Другая настолько, чтобы никто, сколь бы подозрительным он ни оказался, не разглядел бы под нею меня, Шарлотту-Розу де Комон де ля Форс.

Отвлекающий маневр и маскировка, которые дадут мне возможность подобраться к Шарлю.

Отвлекающий маневр и маскировка, которые позволят мне умыкнуть Шарля из крепости.

Всю дорогу до Парижа я ломала над этим голову, пока у меня не закипели мозги. Меня посетили сотни всевозможных идей; но все они после первого же пристального рассмотрения оказались порочными.

В Париже шел дождь со снегом. Над городом нависало небо покойницкого цвета, а снег на улицах превратился в грязную кашу. Экипаж немилосердно трясло и подбрасывало на неровных булыжниках мостовой, а вонь, проникавшая в окна, была столь сильна, что мы с Нанеттой поднесли к носу надушенные платочки.

Мужчина в длинном кашне жарил каштаны на открытом огне и продавал их в бумажных кулечках. От сладкого дыма и запаха у меня потекли слюнки, и я крикнула кучеру, чтобы он купил мне два кулечка. Он передал их в окно, и мы с Нанеттой принялись жадно поедать сладкие белые ядрышки, а горячая скорлупа в треугольных фунтиках согревала наша озябшие руки.

Впереди наметилось какое-то нездоровое оживление. Высунувшись из окна, я увидела, что по улице идет мул и тащит за собой тело старика в одной ночной рубашке, к костлявой лодыжке которого была привязана веревка. Пожилая женщина, одетая в простое и скромное платье гугенотки, рыдала в объятиях молодой женщины, которая тупо смотрела перед собой, не обращая внимания на издевательские крики и насмешки толпы, что собралась вокруг. Мальчик не старше двенадцати лет яростно вырывался из рук смеющихся драгун, всхлипывая и крича:

— Grand-pere! Grand-pere![181]

— Реформисты, — сказала Нанетта, глядя на улицу из-за моего плеча.

— Что случилось? Почему они так ведут себя? — Голос у меня дрожал и срывался.

— Он отказался от соборования, — с жалостью пояснила Нанетта. — Бедный старик. Его внука отправили на каторгу, а жену и дочь — в тюрьму.

— Только из-за того, что он отказался от последнего причастия! Это… это варварство!

— Иногда бывает трудно скрыть на смертном одре свои истинные чувства и веру. — Нанетта устало откинулась на спинку сиденья. — Вот почему король требует, чтобы к каждому умирающему являлся священник для соборования. Того, кто отказывается от последнего причастия, объявляют еретиком, а тело его волокут по улицам на поругание. А все наследство, если оно осталось, естественно, прикарманивает король.

— Но это неправильно! Бедная семья!

— Наверное, он решил, что спасение души стоит того, — пробормотала Нанетта.

Ее по-прежнему мучили угрызения совести из-за того, что мы отреклись от нашей веры. Сколько бы я ни уверяла ее, что Господь поймет нас, она считала, что мы поступили дурно, и жалела о том, что мы не попытались хотя бы бежать. Но я уезжать не собиралась, а оставить меня одну она не могла.

Наш экипаж, подпрыгивая на камнях мостовой, покатился вперед, оставляя горестную и душераздирающую сцену позади. Но продвигались мы медленно, поскольку посмотреть на происходящее собралось много людей. В толпе шныряли продавцы пирожков, крича:

— Пирожки! Горячие пирожки!

Девушка везла тележку, на которой грудой были свалены разноцветные ленты, веера и серебряные булавки.

— Горячие имбирные пряники! Попробуйте мои горячие имбирные пряники! — выкрикивала еще одна девушка.

Нищие умоляющими жестами протягивали к прохожим руки. Одним из них оказался монах в грубой коричневой рясе и сандалиях; другим — одетый в лохмотья солдат, потерявший ногу на какой-то войне.

Экипаж медленно пробирался вперед, и кучер на козлах размахивал кнутом, разгоняя толпу. Я увидела, как худенький потрепанный мальчишка срезал с пояса толстого лавочника кошелек и стремглав юркнул в толпу. Лавочник с бранью кинулся за ним. Лакей в высоком белом парике пробирался сквозь столпотворение, держа на серебряном подносе письмо. В таверне, двери которой были распахнуты настежь, шла бойкая торговля, и толстая краснощекая молодая женщина в платье с низким вырезом разносила круглые подносы, уставленные кружками с пенящимся элем. Совсем рядом танцующий медведь забавно перебирал лапами под музыку, которую наигрывал на дудочке и маленьком барабане мальчишка со взъерошенными волосами и в ветхом пальто, которое было ему мало на несколько размеров. Подле него босоногая девочка в потрепанном коричневом платье делала стойки на руках и кульбиты, выкрикивая пронзительным голосом:

— А внутри тепло! Заходите и отведайте горячего сидра с пряностями! Горячий суп и хороший глоток бренди. Заходите и согрейтесь!

«У нее наверняка замерзли ноги», — подумала я и окликнула ее, бросив монетку из окна. Девочка улыбнулась, продемонстрировав дырку в зубах, ловко поймала ее, и монетка исчезла в складках одежды, а она на радостях сделала сальто назад.

— Ну, вот, сейчас на нас набросятся все нищие Парижа, — недовольно проворчала Нанетта.

Но маленькая девочка оказалась столь шустрой, что никто ничего не заметил, и мы медленно проехали дальше и свернули за угол, оставив толпу позади.

За окошком медленно проплыли башни Бастилии, я зябко поежилась, словно в инстинктивной попытке спрятаться при воспоминании о времени, проведенном в ее мрачных стенах. Чуть дальше уже виднелась улица Сент-Антуан, широкая и пустынная, и вскоре экипаж бойко покатил по ней. Сгущались сумерки, и фонарщики уже опускали огромные стеклянные колпаки, чтобы зажечь свечи. Наш экипаж свернул на улицу де Турнель, где по обеим сторонам нависли средневековые дома, но вскоре мы вновь повернули и оказались на Королевской площади,[182] где у моей кузины был дом. Когда-то жить среди ухоженных липовых деревьев, обступивших памятник Людовику XIII, считалось модным и престижным, но с тех пор как король переселился в Версаль, здесь обитали лишь состарившиеся вельможи да богатые буржуа. Однако же просторная площадь в окружении высоких домов с крутыми синими сланцевыми крышами по-прежнему смотрелась мило и уютно.

Наш кучер отыскал дом моей кузины, который по сравнению с соседними выглядел темным и неприветливым, перенес мой багаж по сводчатой галерее к передней двери и постучал. Дрожа на холодном ночном ветру, мы с Нанеттой ждали, кажется, целую вечность. Наконец дверь бесшумно распахнулась, и перед нами предстал высокий мужчина. На нем был длинный и темный атласный жилет, белый парик и безукоризненно белые перчатки.

— Я приехала погостить у своей кузины, — с места в карьер взяла я, слишком замерзнув, чтобы пускаться в долгие разговоры. — Можете взять наш багаж. Благодарю вас.

Генриетта-Жюли возлежала в шезлонге в своей мрачноватой старомодной гостиной, лениво листая журнал с модными платьями. Завидев меня, она радостно взвизгнула и вскочила на ноги, протягивая мне обе руки.

— Шарлотта-Роза! Какой приятный сюрприз! Я уже готова была умереть со скуки. Ты не поверишь, но мой занудный престарелый супруг заявил, что мы должны встретить Рождество в Париже! Кто же остается в Париже на зиму? Думаю, он меня ненавидит. Он решил наказать меня за то, что я стала популярной. Но что я могу поделать, если люди находят меня забавной?

Она была очаровательной стройной девушкой с массой каштановых кудряшек, карими глазами с зелеными искорками и ротиком с пухленькими оттопыренными губками, почти таким же большим, как и у меня. Не умолкая ни на мгновение, она увлекла меня на диван, позвонила в колокольчик, распорядилась принести освежающее, и только потом потребовала объяснить ей, что привело меня в Париж.

— Отец Шарля похитил его, чтобы не дать ему жениться на мне, — пояснила я, снимая шляпку с бордовыми перьями и швыряя ее на стол. — Он запер сына в башне замка и собирается держать там, пока он не откажется от меня.

— Нет!

— Да! Понимаю, это звучит невероятно, но я должна спасти его. Я только что из Сюрвилье, но мне даже не позволили повидаться с ним.

— Какая средневековая дикость! — воскликнула Генриетта-Жюли.

— Именно. Я знала, что ты поймешь меня. Я надеялась, что смогу погостить у тебя несколько дней, пока не придумаю какой-нибудь план. Версаль в этом смысле совершенно невыносим.

— Конечно, оставайся. И на графа можешь не обращать внимания. Как я могу отказать собственной кузине? Тем более дать тебе зачахнуть от тоски. Граф запрещает мне выезжать в свет зимой по вечерам. Он говорит, что я должна пожалеть лошадей. Но теперь, когда ты здесь, у меня появилась уважительная причина. — Она радостно захлопала в ладоши. — Мы непременно должны побывать в каком-нибудь салоне, а потом отправимся в оперу. Ты, без сомнения, уже видела ее. Этот новый указ короля — такая досада. Почему мы вечно должны ждать, пока новый балет или оперу не покажут при дворе во время карнавала? В результате новые постановки ставятся в Париже только после Пасхи. Неудивительно, что в это время в Париже буквально никого нет!

— Значит, у вас дают «Армиду»?[183]

— Да. Ты уже видела ее?

Я кивнула и презрительно сморщила нос. Хотя опера годом ранее произвела настоящую сенсацию при дворе, мне она не понравилась. В ней шла речь о ведьме, заколдовавшей молодого солдата-христианина. Но, когда она замахивается кинжалом, чтобы убить его, вдруг понимает, что полюбила юношу. И тогда она сплетает новое заклинание, чтобы и он полюбил ее. Друзья спасают солдата от козней ведьмы, и она остается одна, погрузившись в пучину отчаяния. На мой взгляд, сюжет получился слишком уж реалистичным, поэтому у меня не возникало желания посмотреть ее еще раз.

— Что ж, посмотрим что-нибудь другое, — не стала настаивать Генриетта-Жюли. — Хотя зимой в Париже можно умереть со скуки. Одно хорошо: скоро начинается карнавал. Если ты дождешься его, мы наденем маски и хорошенько повеселимся. А графу совсем необязательно знать об этом. Он говорит, что карнавал — развлечение для крестьян, и что на нем творятся самые непотребные поступки. Он такой зануда! Ведь именно этим мне и нравится карнавал. А если я надену маску и костюм, то никто и не догадается, что я — графиня.

Ее слова натолкнули меня на одну мысль. До карнавала оставалось всего несколько недель. По традиции он проводился перед самым началом Великого поста и сопровождался весельем и народными гуляньями, бросанием еды, маскарадом, фиглярством и потешными турнирами. В замке Шато де Казенев, правда, к нему относились с неодобрением, считая карнавал языческим пережитком, замаскированным под папистскую глупость.

В Париже карнавал проводится вот уже добрую сотню лет. По улицам прокатывается шумное шествие, носящее название «Парад жирного быка». Обычно во главе процессии на откормленном быке едет юноша с шутовской золотой короной на голове, деревянным мечом и скипетром в руках, отделанными драгоценными камнями. За ним маршируют городские мясники, переодетые женщинами, с накрашенными лицами, стуча в барабаны и играя на дудках, флейтах и скрипках. Повсюду на улицах люди пускаются в пляс, занимаются любовью в темных переулках. По ночам вспыхивают пьяные драки.

Я мельком подумала: а проводят ли карнавал в Сюрвилье… они же там все истые католики?…

— В этом году будет еще и маскарадное шествие, — восторженно продолжала Генритетта-Жюли. — На праздник соберутся тысячи людей в самых разных костюмах и масках. А потом в Опере состоится бал-маскарад. Мы непременно должны побывать там. Умоляю тебя, скажи, что останешься, Шарлотта-Роза. С тобой я смогу пережить эту скучную зиму в Париже!

В это мгновение дверь отворилась, и в гостиную, прихрамывая, вошел высокий сутулый мужчина, тяжело опирающийся на трость. Он был одет в черное, и единственным ярким пятном оставалось обильно украшенное драгоценными камнями распятие у него на груди. Лицо под белым и сильно завитым париком было испещрено морщинами и злобой. Он выглядел человеком, который с нетерпением ожидает начала Великого поста, потому что вид страданий других людей доставляет ему удовольствие.

— Я с прискорбием выслушал ваши последние слова, — обратился он к Генриетте-Жюли, которая испуганно съежилась в кресле. — Графине де Мюра не подобает изъясняться таким образом. Прошу вас следить за своим языком.

— Да, месье, — покорно ответила она.

Он устремил на меня холодный взгляд.

— А кто вы такая, позвольте осведомиться?

— Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, — высокомерно ответила я, вставая и приветствуя его реверансом ровно той изысканности, какой заслуживал его титул.

— Я слышал о вас, — неприязненным тоном заявил он.

Я выразительно приподняла бровь.

— В самом деле? Боюсь, месье, что не могу сказать того же о вас. Вероятно, вы не часто бываете при дворе.

Он нахмурился и одарил меня ледяным взором, но я, не дрогнув, лишь вопросительно склонила голову к плечу, глядя на него. Он неохотно проворчал:

— Здоровье не позволяет мне этого.

— Какое несчастье. Короля не интересуют те, кто избегает его двора. — Он злобно уставился на меня, а я любезно улыбнулась ему в ответ. — И тех, кого не замечает король, постигает постепенное падение благосостояния. В самом деле, король похож на солнце. Те, кто не купается в лучах его одобрения, живут в забвении, тогда как деньги и влияние достаются тем, кто вращается в его орбите. Хотя вам, пожалуй, влияние и ни к чему? — Я окинула презрительным взглядом комнату, обставленную пусть и со строгой, но несомненной роскошью.

Он нахмурился еще сильнее, хотя взор его затуманился, и он уже явно не видел меня.

— Быть может, это и хорошо, что я нанесла визит кузине, — гладко продолжала я. — Я смогу подсказать ей, как попасть ко двору… если вы решитесь напомнить Его Величеству о своем существовании.

Он кивнул, метнул оценивающий взгляд на свою молодую красавицу жену и, прихрамывая, вышел из гостиной. Генриетта-Жюли смотрела на меня, потеряв дар речи. Затем она вскочила и радостно закружилась по комнате, хлопая в ладоши.

— Как я рада, что ты приехала! Никто и никогда не осмеливался заговорить с графом в таком тоне. Как ты думаешь… быть может, он все-таки смилостивится и позволит мне поехать ко двору? Я наклоню голову, вот так, и напомню ему, что королю нет дела до тех, кто не желает предстать перед ним. Ах, какая прелесть! Его лицо! Мужа интересуют лишь деньги, и мысль о том, что его состояние может пострадать… Шарлотта-Роза, я тебя обожаю.

Вся следующая неделя превратилась в череду званых вечеров, посещений балета и утренних визитов к вельможам, имевшим несчастье задержаться в столице.

Я одолжила у Генриетты несколько платьев, и умница Нанетта ловко удлинила их оборками или кружевами. Тем не менее по ночам мне не спалось. Меня преследовали кошмары, в которых у маркиза де Несля вдруг появлялось лицо Шарля, а я сама бежала по пустынному средневековому замку, преследуемая запахом гниющих жабьих лапок.

И все это время я обдумывала пришедшую мне в голову идею. Что, если я приеду в Сюрвилье во время карнавала в каком-нибудь фантастическом наряде?

Как-то вечером мы с Генриеттой-Жюли побывали в салоне Анны-Марии-Луизы, герцогини де Монпансье, где собиралось изысканное общество уставших от мирской суеты парижан. Публика поглощала шампанское, лениво угощалась язычками ласточек и слушала рондо, сонеты и рассказы в громогласном исполнении авторов, дабы перекрыть гул голосов.

Я не могла не вспомнить о том, что именно здесь два года тому впервые встретилась с Шарлем, и как он самым возмутительным образом соблазнил меня в одной из комнат. Воспоминания отозвались такой резкой болью в сердце, что я вдруг ощутила себя старой и слабой, вечно идущей по лезвию ножа между безудержным весельем и слезами, и пожалела о том, что пришла сюда. А Генриетта-Жюли, которая еще не бывала здесь, пришла в полный восторг.

— А правда, что у нее было множество любовников? — спросила она, прикрывшись веером и с восхищением глядя на Мадлен де Скюдери. — И не только мужчин, но и женщин? Я читала ее книги. Она утверждает, что самое главное — не бояться рисковать.

— Правда, — ответила я, как будто сама в свое время не восторгалась теми же качествами.

— Шарлотта-Роза! — К нам подошла Мадлен и взяла мои руки в свои, пристально глядя мне в глаза. — Мы так давно вас не видели. Я слышала, что сейчас вы переживаете непростой период?

Я пожала плечами.

— Похоже, я наконец-то убедилась, что вы правы, Мадлен. Иногда тот факт, что я — женщина, повергает меня в отчаяние.

Брови ее сошлись на переносице. Она обняла меня за плечи и притянула к себе, целуя в щеку.

— Нет-нет, дорогая моя. Не надо отчаиваться! Это совсем не похоже на мою Дунамис.

— Я устала бороться за любовь, — призналась я.

Она рассмеялась и постучала кончиком веера мне по груди.

— Не думаю, что любовь лишает дара речи тех, кто обычно за словом в карман не лезет! Ну, Шарлотта-Роза, вы порадуете нас новой историей?

Я вздохнула.

— Не сегодня.

— А как насчет вашей маленькой подруги? Она тоже рассказывает истории?

Мадлен обратила свою улыбку на Генриетту-Жюли. Я одобрительно кивнула ей, поскольку знала, что у моей кузины, выросшей в Бретани, в запасе имеется множество сказок о феях, привидениях и великанах. Всю последнюю неделю мы развлекали друг друга историями из своего детства, и я даже продемонстрировала ей драгоценный сундук с рукописями, который неизменно возила с собой во время придворных странствий из одного замка в другой в надежде, что у меня найдется время для творчества. Смущаясь, Генриетта-Жюли показала мне кое-что из своих историй, и я подбодрила ее, посоветовав выучить некоторые из них наизусть, дабы потом блеснуть ими в каком-нибудь салоне.

Не дожидаясь повторного приглашения, кузина принялась с воодушевлением рассказывать сказку о прекрасной принцессе, благосклонности которой добивался король великанов-людоедов. Несмотря на свое отвращение, ее отец-король дал согласие на брак, поскольку боялся покорения своего королевства в случае отказа. Служанка принцессы, Корианда, отправилась вместе со своей госпожой в страну великанов, где тамошний король явил им свое истинное лицо. Принцесса от ужаса лишилась чувств, а король великанов, придя в неописуемую ярость, отправился охотиться на медведей. Корианда уговорила принцессу надеть медвежью шкуру, но, к ее отчаянию, та на самом деле превратилась в медведицу. Она убежала в лес, захлебываясь слезами от горя, где ее встретил красивый молодой принц, который не смог убить медведицу со следами слез на лице. Вскоре принц узнал ее тайну, потому что по ночам медведица обращалась прекрасной принцессой. В конце концов любовь восторжествовала, несмотря на то, что двое их сыновей погибли от рук великана людоеда, а саму принцессу приговорили к сожжению на костре.

Надо признать, я была поражена. История поучилась занимательной, сюжет изобиловал неожиданными поворотами, и Генриетта-Жюли представила ее с драматическим искусством и простотой прирожденной рассказчицы.

Перед уходом ко мне подошла герцогиня и поцеловала на прощание.

— Приводите к нам свою маленькую кузину еще как-нибудь, — сказала она, и я поняла, что перед Генриеттой-Жюли распахнулись двери парижского салонного общества.

Всю дорогу домой она щебетала, исполненная энтузиазма, а вот я молчала и думала о своем.

— У тебя все в порядке? — даже поинтересовалась она, прервав на мгновение свою болтовню.

— Разумеется, — ответила я, но, как только мы попали домой, сказалась усталой и попросила позволения удалиться к себе и прилечь.

Генриетта-Жюли была явно разочарована; мы частенько засиживались с нею допоздна за бокалом вина, и сегодня она хотела поговорить о своем триумфе. Но я отказалась наотрез и поднялась в роскошную гостевую спальню, где меня поджидала Нанетта, чтобы раздеть, а горячий кирпич, завернутый во фланель, уже согревал мою постель. Я позволила ей снять с себя платье и развязать корсет, потом умылась и причесалась, но при этом не проронила ни слова, упорно обдумывая пришедшую мне в голову идею.

Проснувшись утром, я надела бордовое платье, отороченное черным мехом, и отправилась на поиски своего бывшего любовника, актера Мишеля Барона.

В медвежьей шкуре

Париж, Франция — февраль 1687 года

— Почему я должен тебе помогать? — спросил он.

— Потому что ты — мой должник, — ответила я.

— Но мы зарабатываем кучу денег во время карнавала.

— Я уверена, жители Сюрвилье выразят вам свою благодарность.

Он застонал.

— Скорее всего, они захотят рассчитаться с нами курами и свиньями.

— По крайней мере, вы наедитесь от пуза.

— А что, если нас попросту не пустят внутрь?

— Разумеется, впустят. Театральная труппа из самого Парижа, возглавляемая знаменитым Мишелем Бароном, автором популярной пьесы «Удачливый волокита»?

— Так ты видела ее? И что ты о ней думаешь?

— Похоже, она пользуется успехом.

— Но ты видела ее?

— А я и не знала, что мое доброе мнение так важно для тебя.

Он вновь застонал и схватился за свой парик.

— Ради всего святого, Шарлотта-Роза, ты видела мою пьесу? Что ты о ней думаешь?

Я сжалилась над ним.

— Она — выдающаяся. Я проплакала несколько дней.

— Правда?

— Честное слово.

Он удовлетворенно вздохнул.

— Ты сделаешь то, о чем я прошу?

— А вдруг обман раскроется? Моя репутация…

— Ты имеешь в виду репутацию распутника и авантюриста?

— Не думай обо мне плохо, Шарлотта-Роза.

— А мне полагается думать о тебе хорошо? О человеке, который соблазнил меня, погубил мою репутацию и выставил на посмешище перед всем обществом?

— Ладно, согласен. Я помогу тебе. Но мы должны получить деньги.

— Считай это покаянием за грехи. Уверена, Господь не оставит тебя своим вниманием.

— Шарлотта-Роза, в твоем возрасте нельзя быть такой суровой и безжалостной.

— А ты стал мягким и дряблым.

— Клянусь, это не так. Если ты положишь руку вот сюда, я покажу тебе, каким твердым могу быть. — Он взял мою руку и попытался направить к своему паху.

Я отдернула руку.

— Нет, благодарю покорно!

— Даже ради старой дружбы?

— Особенно ради старой дружбы. Давай лучше займемся делом. Вот что мне от тебя нужно.

Когда я посвятила Мишеля в свои планы, его длинное узкое лицо, постаревшее раньше времени вследствие разгульного образа жизни, расплылось в улыбке.

— Mordieu! Я согласен! Какой пассаж! Шарлотта-Роза, ты — необыкновенная женщина! Такие, как ты, встречаются одна на миллион. Мне не следовало расставаться с тобой.

— Сейчас сожалеть об этом слишком поздно, — отрезала я. — Значит, ты думаешь, что мой план сработает?

— Еще бы! Они ничего не заподозрят. Никто в здравом уме и подумать о таком не смог бы.

— Спасибо.

Он вновь расхохотался.

— О, это — божественное помешательство, ma cherie, можешь не волноваться!

Замок Шато де Сюрвилье, Франция — февраль 1687 года

Я лежала в подпрыгивающей на ухабах повозке с полотняным верхом, закутавшись в меха, и уже была уверена, что вот-вот замерзну до смерти.

Здесь же, в задней части, скорчились еще трое актеров труппы «Комеди Франсэз»,[184] которых Мишель уговорил присоединиться к нашей безумной эскападе. Среди них оказался и его десятилетний сын Этьен, ясноглазый мальчуган, жаждавший приключений. Я вдруг почувствовала себя древней старухой — ведь у Мишеля уже трое сыновей… И один из них был достаточно взрослым, чтобы выступать на сцене.

Все актеры надели костюмы и держали под рукой маски. Один был в медицинском халате и отвратительной маске чумного доктора с длинным клювом. Другой — в наряде Il Capitano,[185] короткой испанской накидке с огромным жестким воротником. Маска его была телесного цвета с большим носом картошкой и гигантскими усами с загнутыми кончиками. Мишель нарядился Арлекином, и его костюм состоял из красных и черных ромбов. На кожаной маске застыло преувеличенное выражение удивления и восторга. Этьен, его сын, вырядился в уменьшенную копию отцовского костюма. Рядом с ним сидел Панталоне,[186] одетый в красно-черную накидку и шляпу. На поясе у него позвякивал монетами толстый кошель. Но там лежали не монеты, а ржавые железки, как сообщил мне Мишель, на тот случай, если в толпе зрителей окажутся затесавшиеся карманники. Маска коричневого цвета с орлиным носом закрывала половину лица.

Женщины тоже не ударили в грязь лицом. Коломбина предпочла стилизованный наряд молочницы с отделанным рюшами передником и кружевной маской. Еще две женщины изображали придворных дам, держа на палочках позолоченные маски с перьями. Их innamorati[187] красовались в нарядах придворных щеголей с большими париками, в красных башмаках на высоком каблуке и бледно-розовых и нежно-фиолетовых камзолах, отделанных кружевами и лентами.

В самом дальнем углу повозки спал косматый мишка с кольцом в носу, железными кандалами и цепью на задней лапе. Прижавшись к его боку, свернулись калачиками двое малышей, десятилетний мальчуган по имени Ив и его семилетняя сестра Миетта. Когда я впервые увидела их, они выделывали акробатические трюки перед гостиницей в Париже, босиком и в лохмотьях. Сейчас дети были в двухцветных штанах и клоунских кожаных куртках, мягких сапожках, широкополых шляпах и одной тяжелой накидке на двоих, чтобы укрываться по ночам.

Уговорить Ива и Миетту оставить работу в гостинице было нетрудно. Мне достаточно было показать им небольшой кошель с монетами, пообещать отдать его им да посулить дальнейшие гастроли с труппой Мишеля. В гостинице Ив и Миетта работали лишь за скудную еду да ночлег на соломенном тюфяке в старом сарае. Дети были худенькими, как новорожденные цыплята. Я получила подлинное удовольствие, глядя, как они за обе щеки уплетают горячую кашу со свежеиспеченным хлебом, сменив прохудившиеся лохмотья на новую теплую одежду, пусть даже яркую и необычную.

Мишель без возражений предоставил им костюмы и пообещал работу.

— Дрессированный медведь придется нам весьма кстати, как и пара акробатов.

Труппа выехала из Парижа перед рассветом. В Сюрвилье мы прибыли уже в сумерках, под какофонию бубнов, дудок и барабанов, с песнями и плясками.

Мишель, ехавший во главе процессии, размахивал колокольчиком и кричал:

— Слушайте все! В город прибыла труппа «Комеди Франсэз»!

В самом хвосте колонны на задних лапах приплясывали два медведя. Одним был медведь Ива и Миетты по кличке Ту-Ту. Другим была я.

Мне пришлось надеть на себя косматую медвежью шкуру с оскаленной пастью. Жена Мишеля, Габриэль, сшила ее так ловко, что я надела ее, как костюм, просунув руки и ноги в медвежьи лапы. Сквозь разинутую пасть зверя я могла видеть, что происходит вокруг и, стоило мне пошевелить руками, как медвежьи когти начинали полосовать воздух.

Настоящий дрессированный медведь невзлюбил меня, но Ту-Ту был уже стар и сломлен долгой жизнью, полной голода и лишений, и теперь лишь с подозрением фыркал, глядя на меня. Родители Ива и Миетты когда-то выступали в бродячем цирке, но несколькими годами ранее умерли от оспы, не оставив детям ничего, кроме обносков и медведя. Малыши очень любили Ту-Ту и первым делом выпросили у Мишеля несколько кусков медовых сот и рыбы для него.

Мы устроили представление на деревенской площади под хриплое пение и стук деревянных кружек с элем восторженных жителей. Затем Мишель прокричал:

— В замок!

И холодным зимним вечером мы потянулись по грязным проселочным дорогам, распевая частушки и колотя в барабаны. Мужчины несли факелы. Большая часть деревенских жителей увязалась за нами, предвкушая удовольствие посмотреть представление еще раз. Спустя некоторое время Ту-Ту опустился на четвереньки, и я неохотно последовала его примеру, изваляв медвежью шкуру в грязи.

Нам не пришлось стучать в ворота замка. Они стояли распахнутыми настежь, и на пороге нас поджидал управляющий, из-за спины которого выглядывали любопытные лица. Со смехом и шумом мы столпились у входа, и Мишель вновь произнес свою репризу.

— Думаю, вы можете войти, — заявил управляющий. — Но запомните: никто из вас не должен покидать большой двор, слышите? Я пересчитаю всех, кто войдет, а потом и тех, кто выйдет, а если завтра обнаружится, что пропала хотя бы одна серебряная ложка, я натравлю на вас полицию.

— Неужели вы считаете нас ворами и проходимцами? — возмутился Мишель. — Мы — труппа «Комеди Франсэз»! Мы выступали перед королями, папами и адмиралами, да так, что они вскакивали на ноги, приветствуя нас!

— Я не хотел никого обидеть, — ответствовал управляющий. — Хотя вполне мог бы задаться вопросом, что делает «Комеди Франсэз» в такой глуши, как Сюрвилье.

— Вы разве ничего не знаете? Люлли,[188] королевский композитор, получил ранение на королевской службе. Дирижируя «Te Deum»[189] в честь выздоровления Его Величества в прошлом месяце, он так усердно отбивал ритм жезлом, что угодил им себе по пальцу на ноге. У него началась гангрена и, похоже, Люлли отправится к праотцам. Все балеты и оперы в столице отменены, а мы решили отправиться на гастроли, как в старые добрые времена!

— Вот как?

Управляющий явно растерялся. На мгновение он нахмурился, словно думая, что эта история слишком уж невероятна, чтобы быть правдой. Но потом, очевидно, решив, что запутанна она именно потому, что как раз и является правдой, он отступил в сторону, давая нам пройти. История и впрямь оказалась хороша, вынуждена была признать я, и, к несчастью для королевского композитора, случилась на самом деле.

— Зовите сюда всех! — закричал Мишель. — Это карнавал!

Суровый страж шепнул что-то на ухо управляющему, который в ответ нахмурился и пожал плечами.

— Очень хорошо, — негромко сказал он. — Иначе у нас случится бунт. Никому не хочется остаться внутри и охранять его. Только не спускайте с него глаз.

— Слушаюсь, месье.

Стражник, тяжело ступая, удалился. Я едва не запрыгала от радости в своей косматой и душной медвежьей шкуре, будучи уверенной в том, что они говорят о моем возлюбленном. Вскоре я увидела его. Шарля привели вниз, во двор, под охраной двух стражников. Он выглядел бледным и осунувшимся, но одет был богато, по своему обыкновению. Я, встревоженно оглядев его сквозь звериную пасть, не заметила ни синяков, ни порезов.

Представление началось. Актеры изо всех сил старались развеселить публику, чтобы ни управляющий, ни стражники не обратили внимания на проделки странного медведя. Я неуклюже размахивала лапами, подражая Ту-Ту, топталась и пританцовывала кругами, все ближе подбираясь к Шарлю. Рядом со мной держалась Миетта. В руках у нее была цепь, один конец которой прикован к железному обручу у меня на задней «лапе». Девчушка кружилась на одной ножке и выделывала коленца, так что стражники, глядя на нее, покатывались со смеху и бросали ей монетки, не обращая на меня никакого внимания.

Наконец мы остановились прямо напротив Шарля. Он тоже смеялся, наблюдая за представлением, но ласково улыбнулся Миетте, когда она потянула его за рукав.

— Хотите посмотреть, как танцует мой медведь? — очаровательно прошепелявила девчушка с обезоруживающей улыбкой, демонстрируя дырку в передних зубах.

— Разумеется, — улыбнулся в ответ Шарль.

Он вновь потянула его за рукав, и он отступил назад. Стражники громко хохотали, глядя, как Панталоне гоняется за Арлекином по двору, пытаясь огреть его палкой по голове. Арлекин взбежал по стене и сделал кувырок через голову, приземлился за спиной Панталоне и отвесил ему хорошего пинка, прежде чем опять броситься наутек. Миетта увлекла Шарля за собой в тень, пока он не оказался совсем рядом со мной, так что я при желании могла запросто коснуться «лапой» его плеча.

Что я и сделала. Он удивленно отпрянул, но я прошептала:

— Шарль, это я, Шарлотта-Роза.

На лице у него появилось выражение, соперничавшее в удивлении с маской Арлекина.

— Я в шкуре. Меня не пустили к тебе, и этот управляющий твоего отца наверняка запомнил меня. Я должна была увидеть тебя.

— Шарлотта-Роза? — прошептал он, вглядываясь в оскаленную медвежью морду. — Это и в самом деле ты? В медвежьей шкуре? — Голос его задрожал от сдерживаемого смеха.

Я кивнула.

— У нас мало времени. Я должна знать — ты еще любишь меня?

Лицо его смягчилось.

— Конечно.

— И по-прежнему хочешь жениться на мне?

— Всем сердцем.

— Тогда мы должны вытащить тебя отсюда! Я устала дожидаться тебя.

— Отец никогда не даст согласия на брак.

— Тогда давай убежим, а? Пожалуйста!

— Он говорит, что будет держать меня взаперти до тех пор, пока я не поклянусь на семейной библии, что не женюсь на тебе.

— Ну сделай так, как он просит! А потом, когда ты окажешься на свободе, мы убежим и поженимся.

Он нахмурился.

— Это бесчестно, Шарлотта-Роза.

— Как и держать тебя здесь против твоей воли!

Он нахмурился еще сильнее.

— Я не могу погубить свою душу лжесвидетельством.

— Даже ради меня? — взмолилась я.

Выражение его лица на мгновение смягчилось.

— Ты же знаешь, что для тебя я сделаю все, ma cherie… все, что не грозит мне бесчестьем.

— А не мог бы ты сказать отцу что-либо такое, что успокоит его подозрения? Скажи ему, что тебе невыносимо сидеть взаперти, и поклянись, что не вернешься в Версаль и не станешь искать меня. А потом, когда тебя выпустят, мы можем встретиться в Париже. Таким образом, тебе не придется лгать ему и брать грех на душу или совершать еще какую-либо подлость. Согласен?

Я говорила быстро, захлебываясь словами, и водила звериной мордой туда-сюда, посматривая по сторонам, не заинтересовался ли нами кто-либо. Но взгляды публики были устремлены на актеров, танцующих в круге света от факелов, тем более что мы-то с Шарлем стояли в тени.

Он нахмурился и закусил губу.

— Ради тебя я отреклась от своей веры! Я обесчестила память своей семьи! Неужели для тебя это ничего не значит?

Один из стражников оглянулся на нас, и Миетта моментально сделала стойку на руках, воскликнув:

— Посмотрите на меня, месье, на меня!

Шарль послушно повернул к ней голову, улыбнулся и захлопал в ладоши, а потом дал ей монетку. Стражник отвернулся.

А я расплакалась в медвежьей шкуре. Шарль услышал мои всхлипы, увидел, как колыхнулась шкура, и сдался.

— Разумеется, значит. Прости меня. Я так и сделаю, но не стану ни лгать ему, ни обещать не делать того, что намерен сделать.

— Встретимся в Париже, в доме моей кузины, графини де Мюра, — быстро сказала я. — Она живет на Королевской площади, возле Бастилии. Она спрячет нас, пока ты не достигнешь совершеннолетия. Ох, Шарль, не обмани меня! Последние недели были просто ужасными.

— Для меня тоже, — сказал он и протянул ко мне руки, словно намереваясь обнять. Но обнимать танцующего медведя как-то не принято, и руки его беспомощно упали вдоль тела. — Жаль, что я не могу поцеловать тебя, — убитым голосом прошептал он. — Ах, как мне хочется сорвать с тебя эту медвежью шкуру!

— Жан де Лафонтен говорил: «Не спешите делить шкуру неубитого медведя», — дрожащим голосом сказала я. — Ох, Шарль, пожалуйста, поспеши!

Париж, Франция — май 1687 — июль 1689 года

Мы с Шарлем подписали брачный контракт 22 мая 1687 года, на мой тридцать седьмой день рождения. Две недели спустя, 6 июня, в присутствии свидетелей нас обвенчал священник церкви Сен-Сюльпис в Париже, одного из самых больших и величественных храмов Франции. Огромное здание было темным и мрачным, но мое счастье расцветило и согрело его. Священник благословил нас. Нанетта с моей сестрой Мари расплакались от радости.

Мы с мужем провели несколько потрясающих дней в Париже. Взявшись за руки, мы гуляли по берегу Сены, ходили в театр и на балет, а каждую ночь любили друг друга в освященной узами брака супружеской кровати.

— Наконец-то! — радовался Шарль. — Больше нет нужды заниматься любовью в одежде.

— Нам, пожалуй, самое время покаяться, — заявила я спустя несколько дней. — В конце концов, король ведь дал нам разрешение.

Итак, мы собрали вещи и отправились в Версаль, чтобы предстать перед королем и умолять его простить нас за то, что мы сочетались браком, не уведомив сначала его.

Король выглядел усталым и больным, а его отвислые щеки обрели багровый оттенок. Он лишь кивнул и проронил:

— А, молодые влюбленные. Вы уже совершеннолетний, месье де Бриу?

— Да, сир, — ответил Шарль.

— Очень хорошо. Попросите метрдотеля подыскать вам апартаменты. Мадам де Бриу?

— Да? — откликнулась я, трепеща от радости, настолько понравилось мне такое обращение.

— Пусть более не будет никаких скандалов.

Но надеяться на это не приходилось. Мне было отпущено всего десять дней счастья. Десять дней меня называли «мадам де Бриу». Десять дней я засыпала в объятиях мужа, десять дней он будил меня поцелуем. Десять дней настоящего безумия в середине лета.

А потом барон де Бриу вознамерился расторгнуть наш брак, подав иск в парламент. По его уверению, я соблазнила несовершеннолетнего и женила его на себе без согласия его семьи. Шарль рвал и метал, крича, что он достиг совершеннолетия и имеет право поступать так, как ему заблагорассудится. Но все было бесполезно. Шарля вновь поместили под стражу, на сей раз — в бывший лепрозорий в Сен-Лазар, превращенный в тюрьму для тех, кто доставлял ненужные хлопоты своим семьям. Барон предложил мне взятку, дабы я отреклась от супружеских клятв. Я с негодованием отказалась. Тогда этот putain вытащил меня в суд. Весь двор пришел полюбоваться на заседание. Меня назвали проституткой, колдуньей, суккубом.[190] Жан де Лафонтен, шокированный грубым обращением, которому я подверглась, написал в мою поддержку несколько стихотворений. Его моментально подняли на смех и стали поливать грязью. Говорили, что я околдовала и его, заставив полюбить себя. Судебное заседание превратилось в шумный скандал, имевший целью унизить меня как можно сильнее.

15 июля 1689 года — более чем через два года после нашей несчастливой женитьбы — парламент постановил, что имело место злоупотребление положением, и меня оштрафовали на тысячу золотых луидоров. Это составляло весь мой годовой пансион, назначенный королем. Шарля оштрафовали на три тысячи золотых луидоров. Штрафу подвергся даже священник, обвенчавший нас. Шарля освободили из тюрьмы, но тут же забрали в армию и отправили воевать на одну из бесконечных войн, которые вел король. Больше Шарля я не видела.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

В ту ночь я опять спала плохо. Отвратительный запах руты, въевшийся мне в кожу, пробудил в памяти гнетущие воспоминания. По скрипу кровати сестры Эммануэль я поняла, что и она мучается бессонницей. Перед самым рассветом я услышала, как она поднялась и вновь принялась истязать себя бичом, бормоча покаянные молитвы. Какая-то часть меня хотела броситься к ней, отобрать завязанную узелками веревку и вышвырнуть в окно, но я лежала неподвижно, зажав уши ладонями.

В течение следующих нескольких дней я не могла найти убежища и в саду, поскольку наступила Пасха, и все монахини стояли на всенощных бдениях, распевая «Провозглашение Пасхи».[191] Я спрашивала себя, чем заняты сейчас все мои подруги при дворе. Празднуют, скорее всего, радуясь тому, что долгий Великий пост наконец закончился. В угрюмом молчании я съела свою похлебку, горько жалея о том, что не могу оказаться в замке Шато де Медон и сыграть в карты с дофином и принцессой де Конти, выпить шампанского и попробовать гусиной печени, наслаждаясь теплом, исходящим от ревущего в камине пламени.

Но труднее всего мне было выносить Великое молчание в аббатстве. Тому, кто любил слова, невыносимо было обходиться без них большую часть дня. Только ранним вечером, собираясь у камина в гостиной, нам разрешалось разговаривать друг с другом. Сестра Эммануэль всегда садилась меж послушниц, положив на колени трость, готовая пустить ее в ход при малейших признаках фривольности.

Вечером в понедельник Светлой седмицы, войдя в гостиную, я заметила, что послушницы старательно отодвинулись от наставницы, исключив ее из своего круга и оттеснив на холодную границу комнаты. Я успела разглядеть, как в глазах ее промелькнула боль, когда она плотно сжала губы и склонилась над шитьем. На мгновение я заколебалась, а потом пододвинула свой стул поближе к ней.

— Полагаю, вам довелось бывать при дворе в Париже, сестра Эммануэль?

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Это было очень давно.

— Я попала ко двору в 66-м. Вы тогда еще оставались там?

Лицо ее исказила гримаса.

— Нет.

Но я не унималась.

— Вы были в Версале на большом празднике 64-го года?

— Была.

— А я всегда жалела, что мне не довелось побывать на нем! Я слышала, что зрелище было поразительным. Правду ли говорят, что в небе запускали фейерверки, которые, переплетаясь, образовывали две буквы «Л», символизируя Людовика и Луизу де Лавальер?

— Да, это правда, — ответила сестра Эммануэль. — Мы не знали, то ли ужасаться, то ли ревновать. В то время король был очень красив.

Думаю, такой ответ удивил ее саму не меньше меня. Она прикусила губу и принялась яростно орудовать иголкой.

— А правду говорят, что во время праздника король повелел провести свой зверинец торжественным маршем на золотых цепях?

Она снова кивнула.

— Львов, тигров и слона, самое крупное создание, которое я когда-либо видела. — Рука ее с иголкой на мгновение замерла. — У него на спине стоял шелковый шатер, в котором ехал погонщик. А слуги были переодеты сказочными садовниками, разнося повсюду подносы со льдом, выкрашенным во все цвета радуги. Я съела столько, что едва не заболела, и моя мать хотела отвезти меня обратно во дворец, но я отказалась. Я хотела посмотреть балет, ну и, естественно, Мольер ставил свою новую пьесу, «Тартюфа».

— «Тартюф»! А я так никогда ее не видела. Король запретил ее на следующий день после премьеры, и широкой публике ее больше не показывали.

— И правильно сделали. Она высмеивала церковь, а это нехорошо.

— Зато очень смешно, как я слышала.

На мгновение ее тонкие губы дрогнули.

— Должна признать, что в то время мы с Атенаис и впрямь полагали ее очень смешной. Мы смеялись до слез. Молоденькие девушки иногда ведут себя очень глупо. — И она метнула насмешливый и одновременно раздраженный взгляд на послушниц, которые украдкой поглядывали на нас.

— Атенаис! Она была первой, с кем я подружилась при дворе. Вы знали ее?

— В молодости мы с нею были лучшими подругами. Но потом наши пути разошлись. Прошло уже много лет, как я вспоминала о ней в последний раз. — Голос сестры Эммануэль вновь стал холодным и отчужденным.

— Одно время я была ее фрейлиной, пока она не вышла из фавора.

— Когда я знала ее, она была тщеславной и глупой девчонкой.

— А я всегда считала ее очень доброй.

Сестра Эммануэль покривила губы.

— Пожалуй, да, она была доброй. Хотя Мортемары могли жестоко высмеять любое семейство при дворе, если хотели.

Я кивнула, понимая, что это правда.

— Она повела себя крайне жестоко со своим бедным супругом, — продолжала сестра Эммануэль. — Маркиз де Монтеспан был совершенно уничтожен, когда она стала любовницей короля. Вы знаете, что он приказал снести ворота своего замка, говоря, что рога у него на голове слишком ветвистые, чтобы он мог спокойно пройти под ними?

— Нет! В самом деле?

— О да. Он даже приказал украсить свой экипаж оленьими рогами. Думаю, он немного помешался.

— Бедняга.

— Он похоронил статую Атенаис на кладбище и заставил их детей носить по ней траур. По-моему, он даже заказывал по ней поминальную службу каждый год.

— Но это же ужасно! Для нее, я имею в виду. Когда тебя оплакивают, как мертвую, а ты еще жива.

— Она согрешила против него.

— Но разве у нее был выбор? Король не терпел, когда ему отказывали.

— Что ж, в конце концов ее сослали в монастырь, как и нас, — заключила сестра Эммануэль, и в голосе ее прозвучало нескрываемое злорадство.

— Да, если не считать того, что в приданое король дал ей полмиллиона франков, — заметила я.

— Держу пари, ей не приходится спать на соломенном тюфяке и укрываться одеялом на рыбьем меху.

Я улыбнулась, и, к моему удивлению, по губам сестры Эммануэль тоже пробежала легкая улыбка.

На следующее утро я быстрым шагом вошла в сад, где сестра Серафина срезала кервель[192] для супа. Подняв голову, она насмешливо приветствовала меня:

— Почему-то мне кажется, что вы сгораете от желания дослушать историю до конца.

— Да, пожалуйста, — ответила я, надевая садовые перчатки и шляпку.

— Что ж, — сказала она, — слушайте, что было дальше…