Сто и одна ночь

ГЛАВА 16

Давно мне не снились такие долгие мерзкие сны — хотя спала я от силы пару часов.

Как только Граф сбросил вызов, пообещав больше не открывать мне дверь, я выскочила из его дома. Велик был соблазн остаться в машине и посмотреть, когда и в каком состоянии вернется Граф — но риск попасться был не меньше. Так что, совершив круг по кольцевой — подальше от случайных встреч — я подъехала к своему дому. Здесь меня снова одолели сомнения. А если Граф все еще дежурит под окнами? Да и Роджер мог околачиваться поблизости… Так что в подъезд я прокралась через задний ход.

Устала так, что не было сил даже думать о ванной, — рухнула на кровать, едва сняв куртку, не переодеваясь. Светало. Серый густой воздух навевал безотчетно тревожные мысли — похоже, они и вылились в кошмары.

Утро затопило комнату солнечным светом, но на душе стало тяжелее. Возможно, от того, что я надеялась — после сна тревога рассосется, но она только проросла.

Я лежала на матрасе, под теплым одеялом, смотрела на пылинки, которые витали надо мной в солнечном луче, и пыталась просчитать дальнейшие ходы Графа.

Он закроет дверь — вне всяких сомнений — щелчок замка я слышала даже вчера в его голосе. Но что будет потом? Он просто выбросит меня из головы? Ладно меня — но историю… В ней слишком много крючков, чтобы вот так просто выдернуть ее из своего сердца. Попробует добыть больше информации? Но даже если Граф выяснит, что меня удочерили, даже если узнает, что моего приемного отца зовут также, как и единственного наследника того прекрасного старого дома… Это все равно ни о чем ему не скажет. Тогда он снова станет искать встречи со мной.

Я села на кровати, выпрямила спину.

Такой вариант меня устраивал. Пусть Граф найдет меня — а дальше посмотрит.

Но с такой же долей вероятности он может просто переломить себя — и перевернуть эту страницу его жизни. Выдернуть из себя все крючки — пусть кровоточит. Он слишком злой — вполне может причинить себе боль.

Тогда кольцо никогда не станет моим.

Я снова рухнула на подушку.

Очевидно следующее: пока что я не собираюсь отпускать Графа. Так как же мне привлечь его внимание? Как заставить его снова думать обо мне? Я не могу рассказывать историю — он просто не станет ее слушать… Но, возможно, Граф ее прочтет! Что если я напишу ему настоящее бумажное письмо? А вдруг…

Вылезаю из кровати. Смотрю на себя в зеркало — помятую, сонную, растрепанную. Заставляю себя улыбнуться — и от этого выгляжу не только нелепо, но и жутко. Возвращаю лицу прежнее — недовольное — выражение и отправляюсь в душ. Перед следующим пунктом плана мне нужно взбодриться.

Я стою под теплыми струями воды, но они не растапливают ледяной стержень, который образовался во мне в эту ночь. Холод исходит из самой моей сердцевины — и покрывает кожу мурашками. Возможно, все дело в том, что вчера, рассказывая историю Графу, я остановилась на одном из самых сложных для меня мест.

Что чувствовал Глеб в то утро, когда понял, что Ксения бросила его? Ведь, по сути, неважно, по каким причинам это произошло. Важно, что ему было больно. Наверняка, он сразу понял, что случилось, но отказался в это верить. Искал Ксению по автомастерской — но не находил даже следов ее присутствия.

Накинул рубашку и, не застегивая ее, выскочил на улицу. Оглядываясь, выкрикнул имя Ксении, хотя знал, что это бессмысленно, — оно просто утонет в утреннем гуле улицы.

Машины… Трамваи… Переходы… Светофоры… Витрины… Подъезды…

Город щетинился, скалился, огрызался.

Весь мир стал враждебным.

Каково это — чувствовать, что ты готов на все, чтобы вернуть любимую женщину (любимая — слово-то какое простое, легкое — неподходящее)? Если понадобится — украдешь, убьешь, бросишься под машину… Но ничто из этого — и ни движение духа, или триумф силы воли — ее не вернет.

Ты будто на Северном полюсе: вокруг — бесконечные льды. Резкие порывы ветра словно живьем сдирают кожу. Из-за пурги не видно даже пальцев своих вытянутых рук. И не важно, что, на самом деле, — ты в центре города, воздух прозрачен и недвижим, и солнце прорезывается сквозь низкие пепельные тучи…

Я высушила волосы, переоделась. Но образ Глеба, ищущего Ксению, все не выходит у меня из головы.

Ведь потом он вернулся домой — и почувствовал, как нижняя губа у него сама собой искривилась — как у ребенка перед плачем.

Квартира была пуста. Даже шляпа, всегда висевшая на перегородке, исчезла. Зубная щетка. Расческа. Резинка для волос, которую Ксения после сна надевала на дверную ручку — чтобы не потерять… Ничего не осталось — кроме ее едва уловимого запаха.

Глеб посмотрел на свои ладони — вчера ночью он обнимал ее, стягивал с нее одежду, ласкал ее — и прижал их к щекам.

Очертание комнаты расплылось и покачнулось.

Глеб прислонился спиной к стене и медленно сполз по ней на пол. Обхватил голову руками.

«Почему я все еще дышу?.. Почему я все еще существую?..» — подумал он перед тем, как звуки и образы внезапно исчезли — и Глеб провалился в темноту…

Через полтора часа я уже сижу на приеме у психиатра. Скольжу взглядом по строчкам — и бросаю папку с документами на стол. Не очень-то вежливо, но нервы у меня сегодня ни к черту.

— Я ничего не понимаю в ваших записях, — прищуриваюсь, чтобы разобрать надпись на бейдже, хотя отлично помню ее имя, — …Маргарита Тимофеевна. Вы можете человеческим языком объяснить, что с ним происходит?

Маргарита Тимофеевна знает себе цену — и это ясно не только из прейскуранта ее услуг. Над таким естественным макияжем, наверняка, трудился профессионал. На ее пальцах поблескивают колечки. Когда она вставала за папкой с документами, я оценила ее туфли.

Ей за сорок. Она красива и неприступна. По сравнению с ней я — Герда рядом со Снежной королевой. Но злости во мне столько, что я способна растопить лед любой толщины.

— Мне было бы проще поставить диагноз, если бы мой пациент — или хотя бы вы сами — называли вещи своими именами, — приподняв подбородок, заявляет Снежная королева — и профессионально мне улыбается.

— За такие деньги вы могли бы научиться читать мысли, — посылаю ей ответную улыбку.

Она еще выше поднимает подбородок, но опускает глаза. Кладет руки на стол и сцепляет пальцы в замок.

— Смысл моих записей подтверждает все то, о чем я говорила вам прежде. Некоторое время назад в жизни пациента произошло важное событие, каким-то образом связанное с его прошлым. Это событие произвело на пациента настолько сильное впечатление, что время от времени прошлое начинает замещать настоящее. Пациент не сумасшедший. Скорее, он одержимый.

— Рекомендации по его излечению остаются прежними? Никакой… корректировки?

— На данный момент — никакой.

Поднимаюсь и молча направляюсь к двери.

Виктория уже ждет меня. Прекрасная утонченная шикарная женщина. Ей пятьдесят, но, если бы не морщинки, я бы с легкостью ошиблась лет на пятнадцать. У нее все еще свежий, красивый цвет лица и живые, горящие глаза. Она пользуется духами с нотками корицы. Будь у меня мама, она пахла бы также.

— Не стоит так расстраиваться, Крис, — Виктория знает, что я не люблю объятья, поэтому заменяет их соответствующим тоном голоса. — Я в жизни не видела человека более сильного, чем он. Все будет хорошо, вот увидишь. Главное, что он — не один. У него есть ты. И у него есть я.

Мы с Викторией идем в кафе через дорогу, покупаем по большому пластиковому стакану чая с апельсиновыми дольками. Потягиваем его через две толстые трубочки за раз. Разговариваем.

Она расспрашивает меня об отце, я — о ее муже и детях. А еще — о студентах. Сама ходила два года на лекции Виктории, когда училась в технологическом колледже. Слушала ее, как зачарованная. И оттого, что все тогда мне было в новинку, все неизведанно и желанно. И оттого, что рассказывать Виктория умела даже о самых сложных процессах, как о волшебной сказке. А еще — потому что я знала ее историю, все вглядывалась в эту женщину и пыталась понять, как в ней умещается столько доброты, любви и верности.

Домой я вернулась успокоенной, уравновешенной. Мне пришлось постараться, чтобы отыскать среди своих гаджетов обычные белые листы бумаги, которые подошли бы для письма. Сдвинула лэптоп, освобождая себе место за столом — и по яркому прямоугольнику, который остался на рабочей поверхности, поняла, что из-за всей этой истории — вернее, историй — уже забыла, когда в последний раз убиралась в квартире.

Хорошенько вытерла стол. Села на стул, подвинулась, удобно располагая руки по сторонам листка. Все оттягивала время — мне и рассказывать этот период из жизни Глеба было бы непросто. А тут — писать…

Через несколько часов Глеб вздрогнул — как очнулся. Вскочил. Бросился в спальню, проверил, есть ли кольцо, — под подушкой, куда перед вечеринкой положила его Ксения. Но кольца не было. Это оглушило его едва ли не больше, чем исчезновение Ксении из автомастерской.

Стоял посреди комнаты. Ничего не видел, не слышал, не осознавал, кроме одного, — он должен ее найти. И, уже ведомый этой ниточкой, принял душ, переоделся в чистое. Стоило бы позавтракать, но он понимал, что организм вернет и хлебную крошку, — слишком все в нем было напряжено, чувствительно.

Только набросил куртку — стук в дверь. Еще по характеру стука понял — не Ксения — но, может, что-то связанное с ней? Открыл — а там риэлтор с двумя грузчиками. Квартира продана. Выселяйтесь. Вот бумага.

Глеб даже спорить не стал. Собрал спортивную сумку, что влезло, — остальное оставил. В душе звенело от пустоты, когда он в последний раз закрывал за собой дверь этой квартиры.

«Поло» Ксении не было на парковке. Молча взял машину клиента в автомастерской — старенький потрепанный мерс. Даже не слышал, что кричали ему след. Рванул в Маленький город.

Домой не заезжал — сразу поехал туда, где когда-то жила Ксения. Дверь ее дома была не заперта — хороший знак?! Ворвался, выкрикивая ее имя — и словно со стороны слышал, как надрывно, наломано звучал его голос.

Ее сожитель выполз из дальней двери. Подошел к Глебу, целясь в него мутными глазами. Пах он как бомж.

— А, это ты, пацан… — мужик завалился на старое, протертое кресло. Провел пятерней по слежавшимся, слипшимся волосам. Почесал заляпанную майку в районе груди.

— Где она? — ледяным тоном спросил Глеб.

— Я не видал ее с той пятницы, как она с тобой укатила. Пить будешь?

— А «Поло» где? Она же водить не умеет.

— Кто? Ксения?! — он захихикал, и от этого мерзкого звука Глеб почувствовал, как к его горлу подкатила тошнотворная волна. — Да она лучше меня водит!.. Обманула, чтоб поближе к тебе быть, чтоб использовать. Аферистка она, пацан. А-фе-рист-ка! — мужик с силой ткнул себя большим пальцем в грудь — словно говорил о себе. — А до тебя у нее мотоциклист был, совсем пацан еще, они на пару работали. Ксения в эскорте клиентов обхаживала, информацию узнавала, иногда дверь их домов изнутри ему открывала — ну, ты понимаешь… недотрогой не была… А этот — грабил… Один из клиентов фишку просек, ну и… наказал ее. С тех пор и проблемы с прикосновениями. Я ее после того случая и увез. Долго не верил, что согласилась, — семь лет по соседству жил, слюни на нее пускал, а она и бровью не вела. Ей молоденькие нравятся, типа тебя… Пить будешь? — снова спросил мужик и пошарил рукой возле кресла — вероятно, в поисках бутылки.

Глеб сжал кулаки, разжал. Этот мужик ни в чем не виноват. Не надо так с ним.

— Где ее искать?

— А где ветер ищут? В поле! — и он снова захихикал.

Глеб резким движением схватил стул — и с грохотом поставил напротив кресла. От неожиданности мужик дернулся, звякнул зубами по горлышку бутылки.

— Буду пить, — твердо сказал Глеб.

— А ты стакан принеси — а то я брезгливый, — мужик скривился улыбкой — и уже в спину Глебу бросил. — И посмотри, что на кухне пожрать есть.

Глеб помыл тарелки и два стакана. Нажарил картошки, порезал черствого хлеба, вскрыл банку огурцов. Работал молча, сосредоточенно, в полной тишине — словно и не на кухне, а в провизорской. Поставил самодельный табурет между креслом и стулом, втиснул на него тарелки. Выпили. Закусили.

Водка мгновенно ударила в голову — казалось, еще быстрее, чем достигла желудка. Глеб усмехнулся — и опрокинул в себя еще.

— Вот ты хочешь ее найти, а толку?! — пробивался сквозь туман в голове голос мужика. — Она ж все время ускользает сквозь пальцы — не удержать. Все время несется к пропасти — так пусть летит. Может, в этом полете вся ее жизнь и заключается, а?

— Не могу так, — заставил Глеб пошевелиться свой язык. — Люблю…

— Ну и я люблю. И что? Кем я был! А кем стал… Живу в дыре, зарабатываю, чем придется. Там дрова наколю, там солому перестелю… И ты ко мне на дно опустишься — если из головы ее не выкинешь… Ну, вот чего ты оглядываешься, пацан? Небось, фото ее ищешь? А нет фото… Ничего нет… Ведьма она — точно. И правильно, что раньше таких сжигали.

А Глеб и хотел что ответить, но голова уже, как мешок с мукой стала.

— Иди приляг, — отозвался мужик на протяжный стон Глеба. — У меня кровать только одна свободная — Ксюша на ней спала. Со мной не ложилась, типа дотрагиваться до нее нельзя… А с тобой как, пацан? Давалась, а?

Глеб только промычал в ответ.

— В общем, ее комната за той дверью. Но лучше прямо здесь, я кресло уступлю…

Глеб, покачиваясь, встал. Подпирая плечом стену, доплелся до заветной двери. Толкнул ее рукой — и ввалился в комнату. Картинка перед глазами так плыла, что и очертаний толком было не разобрать. Кое-как дополз до кровати, уткнулся лицом в подушку — и провалился в пропасть. Возможно, в ту, к которой стремилась Ксения…

Сижу в машине напротив дома Графа, постукивая уголком конверта по губам. Улыбаюсь. В бумажных письмах есть особое очарование… А еще я улыбаюсь, потому что снова вижу Графа. Может быть, он и считает, что у него началась новая жизнь. Но я-то знаю правду.

Правда очевидна, потому что Граф снова стоит на кухне у плиты и снова его ладонь на том месте столешницы, где когда-то сидела я. В другой его руке — бокал с красным вином. Граф смотрит на свою ладонь — вспоминает? — затем, на наручные часы.

Полночь.

Залпом допивает бокал.

Знаю, что сегодня он не станет мне звонить, — эта пресловутая мужская гордость — но, могу поспорить, он думает об этом. Снова смотрит на часы. Барабанит пальцами по столешнице — принимает решение. И берет телефон!

Улыбаюсь так широко, что касаюсь щеками бинокля. Мой телефон лежит на приборной панели — ждет вместе со мной.

Вот Граф подносит мобильный к уху… Что-то произносит… Но мой телефон молчит! Звонок не мне.

«Просто не сегодня, Крис», — успокаиваю я сама себя.

Через несколько минут у его крыльца останавливается такси. Граф — уже не медля перед тем, как закрыть дверь на ключ, — садится в машину. Без трости и без перчаток.

Раздумываю всего пару секунд — в дом к Графу все равно не пробраться, а узнать, что он задумал, очень хочется, — и, подождав, пока такси свернет за угол, включаю фары и еду следом.

Стараюсь держаться подальше от такси. Пару раз теряю Графа из вида, но, к счастью, быстро нахожу его — улицы пустынны. Вот так, плутая по кварталам, мы оказываемся на окраине. Граф выходит возле неприметного клуба с красной сверкающей, как бенгальские огни, вывеской «Жесть».

Он жмет охраннику руку — и я невольно приподнимаю бровь. Роджер столько времени следил за Графом, а об этом клубе — ни слова, ни фото.

Распускаю волосы, взъерошиваю их руками. Шарю в бардочке в поисках помады — и накрашиваю губы. Чуть помады на запястье — и уже наношу на щеки румяна, а то я жесть, какая бледная. Расстегиваю верхнюю пуговицу блузки. Задумываюсь — и расстегиваю еще одну, теперь виден даже край белого лифчика. Жаль, что в джинсах, — не в юбке, но кто ж знал…

Надеваю лучезарную улыбку и сквозь компашки мерзнувших возле клуба любителей ночной жизни, походкой от бедра двигаю в сторону входа.

Просто войти в клуб не получается.

— Сегодня мы работаем с часа ночи, — останавливает меня охранник.

Удачное стечение обстоятельств — в набитом битком клубе вряд ли я смогла провести и минуту. Море танцующих тел — это еще хуже, чем вокзал.

— Я с Графом! — заявляю как можно увереннее.

— С кем?!

Он явно услышал меня, но понятия не имел, кто такой Граф.

— С тем засранцем, который должен был подождать меня у входа, а сам только что вошел в клуб, — не переставая сверкать улыбкой, я повторяю рукой жест, которым Граф приглаживает себе волосы.

Не знаю, что, в итоге, сработало: моя улыбка, или слово «засранец», или край моего лифчика, который в ультрафиолетовом свете стал пронзительно голубого — цепляющего взгляд — цвета… Но охранник открыл передо мной дверь.

Интерьер клуба «Жесть» оправдывал свое название. Пол, стены, двери — все было обито кусками жести. Возле гардеробной стоял Дровосек из «Изумрудного города» — с таким огромным топором, что курку я решила взять с собой.

Занимаю место за барной стойкой в глубокой тени. Пока нет посетителей, зал и небольшая сцена просматриваются отлично. Графа нет.

Парень в косухе проверяет на сцене микрофон. Официанты расставляют на столиках миниатюрные металлические вазочки в форме пирамиды. В вазах — розы из проволоки.

Замечаю женщину, которая вполоборота ком не сидит в полутени, на свету — только ее ладони. Они притягивают внимание — изящные запястья, длинные тонкие пальцы без колец. По рукам поднимаюсь взглядом выше — строгий, элегантный темно-серый пиджак наброшен на легкое платье нежно-розового цвета. Светлые волосы аккуратной линией заканчиваются у лопаток. Кто она? Администратор? Перед ней на столике — раскрытая папка с бумагами, рекламные брошюры, блокнот, мобильный. Она постукивает прорезиненным наконечником карандаша по краю папки — ждет, торопится. И я представляю, как вот также, в похожем баре, — в котором, разве что, было поменьше жести — сидел Глеб в ожидании визита таинственного незнакомца.

Этот звонок раздался, когда Глеб стоял посреди ночной улицы, в буквальном смысле слова не зная, куда сделать следующий шаг. Он только что вышел из барака, куда когда-то заходил с ломом, а назад его уже выносили.

Барак словно вымер. Не горела ни одна лампочка, не было слышно ни звука человеческого присутствия. Глеб бродил по этажам, от одного прямоугольника лунного света на полу — до другого. Поскрипывали старые гнилые доски под ногами, где-то с крыши капала вода. Дергал за ручки дверей, прислонялся ухом к прохладному дереву — есть ли кто в квартире. Потом обошел дом по периметру, заглянул в окна. Никого. Словно он ошибся бараком. Но ошибки не было.

Сейфа-дипломата, как он убедился пару часов тому назад, тоже не было на том месте, где он оставил его с Ксенией.

Его женщина исчезла. Единственное, что напоминало о ней, это запах духов, которым все еще пахла ее подушка в доме, где она жила с «мужем». Но даже там не осталось ее личных вещей, как обнаружил Глеб, когда проснулся на следующий день после душевного разговора с мужиком.

Все еще словно пьяный, с сухим до боли горлом, «песком» в глазах, он ходил, щурясь, по комнатам, ощущая себя животным, — кем-то вроде больного птеродактиля с переломанными крыльями — и пытался отыскать доказательства существования Ксении.

Затем растормошил храпящего мужика. Спросил о кольце. Тот осипшим голосом пробормотал, что в последний раз видел его на руке Ксении — и снова отключился. Тогда еще казалось, что ее можно найти. Она же человек, не иголка в стогу сена…

Но прав оказался «муж» — Ксения была ветром. Глеб стоял возле пустого барака, в полной темноте, и с закрытыми глазами легонько поворачивал голову то одну сторону, то в другую, подставляя лицо и волосы холодному ветру. Она словно ласкала его… И потихоньку сквозь стену забвения стала просачиваться мысль: если не получается быть с ней в этом, реальном мире, возможно, ему стоит поискать Ксению в другом…

Впервые со дня ее исчезновения Глеб почувствовал что-то, напоминающее покой. И вдруг — эта резкая, назойливая телефонная трель. Глеб и забыл, что в кармане его куртки лежал телефон. Да и батарейка давно должна была сесть…

Номер не определился.

Глеб поднес телефон к уху. Он знал, что это не Ксения — почувствовал.

Мужской голос назвал место и время.

Глеб посмотрел на часы. Он успевал.

По указанному адресу находилась забегаловка с грязными окнами и погнутыми перилами. Глеб заказал чашку чая и сел за столик у окна — чтобы его было видно.

Он сразу понял, что вошедший человек ищет его, — еще до того, как они встретились взглядами. Молодой парень — на вид, его ровесник — с волевым выражением лица и разорванным ухом. В черной куртке мотоциклиста. Со шлемом, зажатым под локтем. При виде его у Глеба в солнечном сплетении будто кончиком ножа ковырнуло — и продолжило болеть.

Парень сел напротив Глеба. Достал из шлема черный целлофановый пакет и положил рядом с чашкой чая. Глеб почесал переносицу.

— Что это?

Мотоциклист кивнул на пакет, мол, взгляни.

— Деньги? — не шелохнувшись, догадался Глеб. — Скажи ей, мне нужно кольцо — то самое, которое я должен передать нашему с ней ребенку. Она обещала мне это.

Мотоциклист покачал головой.

— Не ищи ее.

— Не буду. Сама меня найдет.

Глеб встал из-за стола и, не оборачиваясь, ушел.

— …зать?

— Что, простите? — таращусь на официанта, возникшего как из воздуха.

— Хотите что-нибудь заказать? — повторяет он.

— Э… Да… Воду без газа.

Он уходит, а мое внимание снова привлекает блондинка в розовом платье. Теперь рядом с ней сидит мужчина, который смотрит на нее, а не на блокнот, куда красавица настойчиво тыкает наманикюренным пальчиком. Она не выглядит роковой женщиной, но, наверняка, всегда добивается своего. Если даже я на нее пялюсь, что же говорить о мужчинах…

Ощущаю, что на меня словно что-то начинает давить, и обнаруживаю, что пропустила момент, когда клуб открылся для посетителей. Кончики пальцев мгновенно похолодеют. Черт с ним, с Графом. Пора сбегать. Встаю, нащупываю в темноте сумочку, и краем глаза замечаю, что блондинка тоже стала собирать вещи.

— Ваш заказ, — официант открывает бутылку и наливает воду мне в стакан.

Свет гаснет. Я вижу, как много людей собралось — по морю макушек скользят синие и белые световые лучи. Воздух загустел. Жесть отражает звуки и превращает клуб в гудящий улей. Меня окатывает волна жара. Посетителей с каждой минутой — или так растянулись секунды? — становится больше. Толпа все приближается к дальней барной стойке, возле которой стою я.

Суматошно роюсь в сумочке, пытаясь найти кошелек — и не нахожу! Чеки, рекламные листовки, шоколадка, две расчески… Сколько раз собиралась навести в ней порядок… Наконец, нахожу. Отсчитываю официанту нужную сумму и, даже глотка не сделав, начинаю пробиваться к выходу, держась как можно ближе к стене.

Я почти выхожу из зала, когда раздается короткая барабанная дробь — она начинается так же внезапно, как и обрывается — и толпа взрывается аплодисментами.

Я машинально оборачиваюсь — как раз в тот момент, когда луч прожектора выхватывает из черноты сцены ударную установку. За ней сидит длинноволосый брюнет в солнцезащитный очках, в джинсах и черной майке с лямками. Он ловко жонглирует барабанными палочками, затем высоко подбрасывает их, ловит — и начинает так виртуозно ими импровизировать — с переливами, замираниями, сменами темпа, скачками громкости — что на какое-то время я забываю, почему так быстро собиралась покинуть зал. Эффект этой музыки сродни тому, что я испытала, когда Граф на вокзале накинул на меня пальто.

Мелодия пленяет меня. Это сложно описать, но… я словно ощущаю легкое волнительное шевеление в душе — так весенний ветер трогает первые цветы. Да и сам музыкант — его образ, движения, черты лица — завораживает. И не меня одну: зал кипит, даже та красотка в розовом платье, которая еще недавно куда-то спешила, подается поближе к сцене.

А потом события вечера совершают еще один неожиданный поворот. Музыкант поднимает руки над головой, чтобы ударить палочками друг о друга, — и я замечаю на внутренней стороне его предплечья знакомую татуировку.

Всплескиваю руками и качаю головой — я не могу поверить, что так легко обманулась. Но татуировка связывает между собой другие ниточки, и становится понятно, почему меня так волнует улыбка этого незнакомца, почему так завораживают его движения.

За ударной установкой орудует палочками Граф.

Но, наверное, теперь его стоит называть иначе — настолько он не похож на себя. Парик, очки, другой стиль одежды и поведения, хобби, о котором я ничего не знала… Хотя… Персонаж его книги «Набережная, 13» подрабатывал ударником в рок-группе — могла и провести параллель.

Но не провела. Не узнала. Обманулась. Чего же хотеть от незнакомых людей — жертв его историй — если даже я приняла его за другого человека?

Граф — не писатель. Он — лицедей. И это делает его еще более привлекательным.

Улыбка не сходит с моего лица всю дорогу до дома Графа. Паркуюсь на том же «секретном» месте. Собираюсь бросить письмо в почтовый ящик, но передумываю — и всовываю в дверную щель. Очень уж хочется понаблюдать, как Граф будет его читать. Возвращаюсь в машину и включаю радио — легкую, приятную музыку под стать моему настроению.

Очень осторожно, постоянно напоминая себе, что мыслю гипотетически, но Я раздумываю, а не взять ли судьбу в свои руки. Может быть… допустим… я попрошу его подарить или продать мне кольцо. А он — и такой вариант возможен — согласится. Граф же почти не носит его — по крайней мере, я ни разу не видела — если не считать того рокового интервью на телевидении.

Раньше у меня бы и мысли не возникло — просто попросить. Но Граф оказался лучше, чем я думала. Добрее. Искреннее. И, возможно, он тоже что-то чувствует по отношению ко мне — иначе к чему эти еженочные страдания на кухне?..

Как ни странно, Граф возвращается минут через двадцать после того, как я оставила письмо.

Выходит из такси… и подает руку… женщине… Той самой блондинке из клуба.

Он машинально засовывает письмо в карман куртки, не обращая на него никакого внимания.

Я откидываюсь на спинку сидения.

Ничего не понимаю.

То есть, конечно, какие-то мысли есть, но я пытаюсь вытеснить их другими. Придумаю причины, по которым эта женщина могла оказаться сейчас в доме Графа, но реальность не оставляет сомнений.

Они почти сразу оказываются на кухне и останавливаются на том же самом месте, где я кормила Графа креветками. Блондинка уже без пиджака, в платье на тонких шлейках. Она запрокидывает голову, когда смеется, кокетливо пожимает обнаженными плечами. И вовсе не отстраняется — даже не замирает — когда на ее плечо, словно случайно, в порыве разговора — ложится ладонь Графа.

Граф возится с пробкой от бутылки шампанского. Пробка выстреливает, пена проливается на его руки. Граф озирается — видимо, в поисках полотенца, — а блондинка его останавливает. Подносит к губам его ладонь и медленно, по очереди, всасывает его пальцы…

Как бы я хотела не видеть этого!

Отмотать бы события на три ночи назад, когда я впервые приехала сюда на арендованной машине. Нет. Лучше до того момента, как я потянулась к сейфу, чтобы украсть кольцо. Нет. Лучше еще дальше — на полгода, когда впервые услышала историю жизни моего отца…

Тогда я не сидела бы сейчас здесь, в темноте, смахивая слезы.

Не хочу смотреть на то, что вытворяет Граф, — но не могу оторвать взгляд.

Это — пытка.

Наказание за слабость. За эмоции.

За любопытство.

Если нравится подглядывать — будь готова к тому, что увидишь.

А я — не готова.

Граф передает бокал с шампанским гостье, гладит ее пальцы, сжимающие ножку бокала… Я так хорошо помню ощущение покалывания на коже, когда меня также касался Граф… Прикрываю глаза, чтобы справится с этим предательским теплом, которое разливается по телу, каждый раз, когда я думаю о прикосновениях Графа, — даже теперь.

Затем снова смотрю в бинокль — и сразу жалею об этом. Граф не теряет время зря. Он уже притянул блондинку к себе и теперь очень тщательно изучает ее губы своими губами. Подоконник закрывает мне часть обзора, но по тому, какие движения совершает Граф, я понимаю, что он кладет руки на ягодицы блондинки — и крепче прижимает ее к себе, углубляя поцелуй.

Девица запускает руки в волосы Графа, тянет его за пряди — и я хоть и не слышу, но явственно представляю стон, который срывается с ее губ, когда Граф прерывает поцелуй. Едва я успеваю перевести дыхание от боли и обиды, как Граф опускает шлейки ее платья и покрывает плечи женщины быстрыми, жаркими поцелуями.

Я ощущаю, как по щекам текут слезы, — и, наконец, отрываюсь от этого мучительного вида, чтобы смахнуть их. Когда я снова подношу бинокль к глазам, свет на кухне уже не горит. Жду какое-то время, вглядываюсь в окна — словно что-то еще может измениться — а через некоторое время замечаю в спальне Графа отблески свечей.

Тогда я завожу машину и еду по направлению к дому. Но на последнем повороте сворачиваю в сторону озера. Выхожу из машины. Подхожу к самой кромке воды. И с размаха — как можно дальше — швыряю мобильный Шахерезады. Слышу всплеск, но еще некоторое время просто стою на берегу, дрожа от холода и эмоций.

Потом возвращаюсь домой и собираю вещи.

Пришло и мое время сказать Графу «прощай».