Сто и одна ночь

ГЛАВА 2

Я уверена, что Граф хочет узнать продолжение истории, но все равно коротко выдыхаю, когда дверь поддается.

В прихожей темно и тихо. Пальто оставляю на вешалке, раскрываю на просушку большой черный зонт. У меня странное ощущение. Я бы назвала это интуицией — если бы смогла разобрать, что именно чувствую.

Поднимаюсь на второй этаж. Тишина — густая, звенящая. Не слышно даже звука моих шагов — его скрадывает ковровая дорожка на лестнице. И только у самого кабинета я слышу легкую музыку и женский вокал — Граф любит джаз.

Дверь приоткрыта. Подходя ближе, я вижу любопытную картину. Стул, с которого вчера спускал меня Граф, находится на прежнем месте. А на нем, на цыпочках, смахивая с полок пыль пестрой метелочкой, балансирует горничная. Рюши коротенького платья — мое-то было куда длиннее — подергиваются от ее усердной работы, трутся о голые загорелые ноги чуть ниже ягодиц.

Все-таки Графу пришлось нанять горничную. Я так довольна этой крошечной победой, что меня не смущает даже факт наведения порядка в полночь.

Собираюсь распахнуть дверь — и замираю: на ногу горничной, аккурат под самыми рюшами, ложится мужская ладонь. Рюши мгновенно прерывают свой танец. Я настолько готова услышать хлесткий звук пощечины — и даже вмешаться в происходящее — что не сразу верю своим глазам: ладонь медленно, совершенно безнаказанно, ползет вверх — и скрывается под платьем. А рюши продолжают скакать.

Шок не позволяет мне отвести взгляд. Стоя неподвижно, словно предмет интерьера, широко распахнутыми глазами наблюдаю, что вытворяет ладонь. Легкая и тонкая ткань так льнет к руке, а движения Графа столь выразительны, что платье кажется прозрачным.

Ладонь неторопливо ласкает одну ягодицу, затем — другую. Сжимает ее так сильно, что горничная охает, — но не прекращает выполнять свои обязанности.

Рука опускается ниже. Горничная сжимает ноги, пытается тереться ими о ладонь. Девушке хорошо настолько, что это отзывается и во мне…

Затем рука совершает движение, от которого в голове появляется картинка, как пальцы Графа оттягивают трусики горничной, а после — резкий глубокий толчок. Девушка вскрикивает — и роняет на пол метелочку. И только тогда я, наконец, осознаю — этот спектакль разыгран специально для меня.

От негодования перехватывает дыхание, щеки мгновенно вспыхивают. Отвратительно! То, что Граф издевается надо мной. То, что я так долго наблюдала за этим. И — особенно — то, что происходящее не сразу вызвало во мне такую реакцию.

Отступаю, надеясь переждать этот накал страстей где-нибудь в самом дальнем уголке дома, но слышу требовательное:

— Входите!

Пялюсь на дверь, словно не до конца понимаю значение приказа.

— Входите… или больше… не возвращайтесь, — объясняет свою позицию Граф, прерываясь на поцелуи.

Все еще медлю. Негодую, злюсь, трушу. Уйти!.. Остаться?.. Какова цена моей гордости?..

Ему безразлична моя история. И уж тем более, ему безразлична я. Все, что его интересует, — это игра — жесткая настолько, чтобы он снова почувствовал вкус жизни. А еще, конечно, месть. Унижение — в отместку за отказ на него работать. За провинность — плата в десятикратном размере. Отказываюсь играть — тюрьма. Отказываюсь терпеть — тюрьма. Проверяет меня на прочность? Что ж, посмотрим, кто кого. Чтобы выживать, мне приходилось принимать решения и посложнее. Так что, сейчас я сделаю, как всегда: поступаюсь малым, чтобы получить большее. Но я никогда ничего не забываю, Граф. Никогда. Ничего.

Одновременно сжимаю зубы и ручку двери — и вхожу в комнату.

Кажется, Граф не обращает на меня никакого внимания. Садся на диван и — если меня не обманывает боковое зрение — расстегивает ширинку. Горничная опускается перед ним на колени… Я отворачиваюсь. Это настолько мерзко и унизительно, что я почти готова забыть о кольце и послать все к чертям!

Сердце колотится. В голове — туман, и только светом маяка иногда проскальзывает спасительное слово: нельзя. Уйдешь — и все закончится. Я знаю, что обязана слушать этот маяк — я столько раз обжигалась — но так сложно себя ломать…

— Я обещала вам историю и готова ее продолжить, — словно со стороны слышу я свой голос — глухой, жесткий. — Но смотреть на это не обязана!

— Я и не прошу тебя смотреть, маленькая извращенка.

Хмурюсь, пытаясь понять, каким это образом извращенкой стала я — и почти забываю, что происходит у меня за спиной.

Поступиться малым, чтобы получить большее.

Я справлюсь и в этот раз.

Пытаюсь развернуть кресло спинкой к «сцене»: сначала толкаю руками, затем — ягодицами — в него словно камней напихали. Мучаюсь долго и, наверное, зрелищно, зато скрип кресла от моих усилий заглушает остальные звуки. Кое-как получается поставить эту громадину вполоборота. Кладу руки на подлокотники — хотя предпочла бы заткнуть уши. Пытаюсь вспомнить, на каком моменте я остановилась вчера, а перед глазами — картинка. Такая живая и яркая, словно я прямо сейчас на нее смотрю. Граф откинулся на спинку дивана и наблюдает за тем, что вытворяет «горничная», по его губам блуждает улыбка. Его темно-синяя шелковая рубашка расстегнута. Одна рука — на спинке дивана, пальцы с нажимом скользят по черной кожаной обивке. Другая — жестко сжимает белые волосы девицы, навязывая свой темп. «Горничная» стоит на коленях, склонив голову между его ног. В таком положении ее платье совсем задралось, рюши бойко трутся о ягодицы — в том же темпе, в котором двигается рука графа. Ее большие белые груди вывалились из глубокого выреза декольте… И эта придуманная картинка наяву озвучивается обоюдными стонами, всхлипываниями, придыханиями…

Никогда. Ничего.

Выдыхаю.

Закрываю глаза — и переношу себя в другой дом. Там, как рассказчице, мне тоже приходится подглядывать — за полураздетой парой, страстно целующейся возле застланной самотканым покрывалом кровати, на которую им не терпится упасть…

— …Дома? — донеслось до Глеба сквозь ошеломительное биение его сердца.

Прислушиваясь, он прервал поцелуй.

— Твой папа вернулся? — хрипловатым голосом спросила Лана, проводя кончиком носа по его шее.

— Нет.

— Эй! Есть кто дома?! — снова прозвучало с крыльца — и чей-то кулак с грохотом ударил о деревянную дверь.

— Не ходи… — Лана льнула к нему, терлась щекой о его безволосую грудь, но Глеб мягко отстранил ее.

— Надо проверить. Вдруг что случилось. Да и дверь он скоро вынесет.

Поцеловал принцессу в висок. На ходу надевая майку, сбежал по ступеням на первый этаж.

Распахнул входную дверь — и на мгновение зажмурился от холодной пощечины мелких капель.

Опираясь руками об арку, покачиваясь от порывистого ветра, стоял мужчина. Лет за сорок, взлохмаченный, с усталым и словно злым лицом. Он казался слишком возбужденным, нервным, но в его сверкающих глазах не было ни тумана, ни резкости, присущих выпившим людям, — такие глаза Глеб хорошо изучил.

— Пацан, машины здесь чинят?

Странная была у него манера общаться. Слова он будто пережевывал прежде, чем выплюнуть.

Поздний вечер, ни одно окно не горит, ворота — на замке… Ответ «мы закрыты» казался таким очевидным, что Глеб не стал его произносить — только кивнул.

— Понимаешь, пацан, я колесом на блок налетел. Такой — пористый, строительный, — мужик, наконец, перестал подпирать стену и руками изобразил солидных размеров куб. — Из старших есть кто?..

— Нет.

— Ты в машинах сечешь?

— Секу.

— Тогда пойдем.

Глеб обернулся. Где-то там — в тишине, в полутьме — его дожидалась Лана, все еще теплая, влекущая, податливая…

— Слыш, пацан, — мужик коротко, резко — почти больно — тронул его за плечо. — Колесо лопнуло, я сюда на запаске притащился. Но уже и на ней каркас ежом стоит. Выручай!

Глеб снял с гвоздя отцовскую брезентовую куртку — и вышел под дождь.

Фольксваген Поло — не разобрать в грозу, какого точно цвета — почти не выделялся на фоне бушующей стихии, и поэтому казалось, что свет фар, конусами разрезающий посеченный дождем воздух, возникал сам по себе, точно из воздуха.

Глеб посветил фонариком на поврежденный бок машины. Вмятины на кузове. Запаска и в самом деле тянула последние метры. Возможно, проблемы со ступицей… Машина казалась ему живым существом — жеребенком с поврежденным копытом и черт знает, какими еще травмами.

— Идите в дом. Сам загоню.

Глеб открыл ворота, чавкая сланцами по вязкому песку. Вернулся к машине. Мужик все еще стоял рядом, держась за ворот ветровки так, чтобы вода не затекала за шиворот. Какого черта ему мокнуть?.. Но вопросов Глеб задавать не стал. Видно — мужик не в себе. Может, шок после аварии. Если раньше не попадал, нервы крепко могло тряхнуть…

Распахнул дверь, запрыгнул на сидение и, уже поднеся ключ к зажиганию, — обмер — боковое зрение уловило чей-то силуэт на соседнем кресле. Глеб резко повернул голову — как раз вовремя — вспышка молнии осветила женщину. То ли от этого внезапного белого света, то ли из-за непривычной, цепляющей взгляд красоты, незнакомка показалась Глебу эфемерной. Она сидела неподвижно, обнимая себя за плечи, и смотрела перед собой — куда-то за пределы стекла, покрытого водой густо, точно коркой льда.

У нее был четкий — выточенный — профиль. Полные сочные губы. Большие глаза с легким восточным разрезом. Прямой, чуть вздернутый нос. Никаких идеальных пропорций. Но, возможно, именно их отсутствие — то, что язык не поворачивался назвать изъяном — и притягивало взгляд.

Светло-русые волосы волнами спадали на плечи, сплетались в растрепанную косу — и исчезали под капюшоном тонкой курточки, наброшенной на плечи. Это тоже привлекало внимание, рождало отклик — и Глебу захотелось очень осторожно, бережно высвободить косу…

— Здрасте… — наконец, выдавил он.

— Привет, — отозвалась незнакомка после такой долгой паузы, что Глеб подумал, не повторить ли приветствие.

Голос низкий, грудной, вызвал легкое волнение в солнечном сплетении.

Стук костяшки пальца по стеклу был таким неожиданным и громким, что Глеб вздрогнул — и, наконец, перестал пялиться на женщину. Мужчина, чей образ едва угадывался за окном, залитым водой, кивками головы, похоже, пытался спросить, в чем задержка.

Глеб поднял руку — мол, все в порядке — и выжал сцепление.

Остановился у самого крыльца.

— Зайдете? — предложил Глеб спокойным и безразличным, как ему казалось, тоном.

В ожидании ответа пальцы сжали руль. Все это происходило само собой, словно тело жило своей жизнью. От этого было неприятно.

Спохватился — одним движением снял с себя куртку и протянул женщине — подталкивая ее к принятию решения. Ему бы следовало открыть ей дверь, помочь выйти из машины, провести до крыльца… Но он задержался, чтобы придти в себя. Вытянул перед собой руки и со спокойствием опытного врача отметил, что они дрожат. Чертовски странно.

Пока Глеб добежал до крыльца — всего-то пара метров — успел промокнуть насквозь. Распахнул дверь, пропуская гостей. Здесь, в своих стенах, он почувствовал себя лучше.

— Спасибо, — женщина протянула куртку Глебу.

Их руки едва соприкоснулись — и все спокойствие полетело к чертям. Это почти-касание ее тонких пальцев с блестящим колечком на безымянном, ее голос, взгляд ее чуть влажных глаз — обволакивающий и, в то же время, пронзительный, — она плакала? почему? из-за кого? — все будоражило его.

«Чертовщина», — Глеб усмехнулся сам себе и провел ладонью по жесткому ежику волос, сгоняя наваждение.

— И что это было за кольцо? — Граф рывком разворачивает кресло.

Я ахаю от неожиданности.

Он нависает надо мной, упираясь ладонями в подлокотники. Раздетый по пояс, с волосами, прилипшими ко лбу. Жар от его тела исходит такой, словно оно полыхает. Но блеск в его глазах — бесовской, пугающий — будто имеет иную подоплеку, чем перечисленное выше. Граф рассержен на меня? Интересно, за что.

— Странно, что вы вообще что-то расслышали, кроме стонов своей проститутки, — холодно замечаю я.

— Вот как?.. — раздается из глубины комнаты язвительный женский голос.

Граф усмехается, оглядывается — короткая передышка, я успеваю перевести дыхание — а затем борьба взглядов продолжается.

— Камилла — не проститутка, она — моя подруга, — Граф улыбается одними уголками губ. — Я никогда не плачу за секс.

Не сказать, что я очень сожалею о сказанном, но взгляд опускаю. Изучаю свои руки, сложенные на коленях, — длинные пальцы с короткими, не накрашенными ногтями, почти у самой косточки на запястье — розовое родимое пятно. Слушаю, как одевается подруга Графа. Странно… Мне казалось, одежды на ней было куда меньше.

Мягкие шаги по ковролину — и блондинка склоняется к Графу, все еще нависающему надо мной, для прощального поцелуя. Я внутренне сжимаюсь, приготавливаясь к очередной демонстрации пылкости, но поцелуй оказывается почти дружеским — лишь легкое касание губ. Камилла стреляет в меня взглядом — сквозное ранение, жизненно важные органы не задеты — а потом внезапно наклоняется и так же целует меня.

Я словно проваливаюсь в кресло — как в яму — от неожиданности поступка, этого поцелуя на троих, резкого аромата мускатных духов, запаха пудры и тепла женского тела. И только потом вспоминаю, как сильно не люблю прикосновений.

— Глеб пропадет. Уже пропал, — заявляет Камилла и щелкает крышкой пудреницы.

Я невольно оборачиваюсь на звук. Подружка Графа прячет косметичку в сумочку. На Камилле — бежевое закрытое платье чуть выше колена, туфли на невысоком каблуке. Легкий макияж. Соглашусь, проститутку сейчас она напоминает разве что именем.

— Шампанское — в ведерке, презервативы — в шкатулке, — доносится уже из-за прикрытой двери.

От этого намека у меня словно гвоздем скребет в солнечном сплетении. Замерев, я слежу, как Граф пересекает кабинет, достает бутылку из ведерка со льдом и, чуть взболтав, открывает ее с громким хлопком. Я ждала этого звука — но все равно сердце екает.

Пена стекает по бутылке в ведерко, едва задевая пальцы Графа. Он берет с подноса два бокала в одну руку и одновременно их наполняет. Возвращается ко мне.

— Предлагаю только шампанское — не презервативы, — говорит он, улыбаясь совершенно по-человечески: не похабно, не издевательски. — Ненавижу пить в одиночестве. Составишь компанию?

Вот как? Мы перешли на «ты»?

Моя первая реакция — отказаться. Но потом включается благоразумие, и я понимаю, что отказ только рассердит его. А мне и в самом деле не помешает сделать пару глотков после всего, что произошло здесь сегодня.

Благодарю. Принимаю бокал. Пригубливаю — безумно вкусно. Пузырьки с дразнящим шепотом лопаются на губах.

Граф садится напротив меня. Поигрывает напитком в бокале. Ждет.

Кладу руки на подлокотники — и продолжаю свою историю.

— Далеко живете? — спросил Глеб, мечтая одновременно услышать в ответ и «нет», и «да».

— За рекой, только дом сняли, — ответил мужчина.

Женщина повернулась к Глебу спиной. Она рассматривала более чем скромную обстановку гостиной, объединенной с кухней, а Глеб рассматривал ее. Ткань сарафана с нежностью льнула к лопаткам и округлым бедрам. Сквозь нее едва заметно проступала полоска трусиков.

Глеб смутился, нахмурился.

— Скоро отец приедет, он отвезет вас.

Сказал — быстрее, чем подумал. Мог же и сам отвезти на одной из машин, что в ремонте — на проселочной дороге документы никто не спрашивал. Но Глеб не хотел снова оказаться с этой незнакомкой в одной машине, так близко.

Женщина словно что-то уловила в его голосе — обернулась, скользнула взглядом — словно ветром подуло — и принялась снова рассматривать колесные диски, развешенные по стенам ровными рядами. Будто ей и вправду было до них дело.

— Чай хотите? — спросил Глеб с неуместным вызовом и легонько цокнул языком, осознав это.

— Ксения, будешь чай? — переспросил мужчина, будто теперь для общения с ней Глебу требовался посредник.

Ксения. По-другому ее и звать не могли. Такое красивое, таинственное, притягательное имя.

Она кивнула, проводя пальцем по диску, — так медленно и тягуче, что Глеб прикрыл глаза.

Поставил чайник на огонь. Постоял, опираясь о плиту ладонями. Глеб ощущал сверлящую боль под ложечкой и еще что-то, похожее на плохое предчувствие. Выдохнул, кивнул сам себе — дурацкая привычка.

— Вы промокли. Могу принести рубашку отца, — предложил Глеб гостю.

— Э-э-э… Не надо, пацан.

Это обращение, произнесенное при ней, обожгло.

Мотылек бился о желтую лампочку. В тишине закипал чайник. И также что-то закипало в глубине души Глеба.

— Вот скажите… — начал он, когда Ксения, наконец, налюбовалась жестянками и села за стол. Глеб прошел через комнату к шкафу. — Все отсюда едут, в вы — сюда… — взгляды гостей сосредоточились на нем. Ее взгляд сосредоточился на нем.

Глеб стянул с себя промокшую майку — сам прекрасно осознавая, насколько это детская и смешная демонстрация его силы, молодости, красивого накачанного тела. Куда более красивого, чем обрюзгшее — ладно, пусть и не настолько ужасное — но уже поплывшее, подвявшее — тело ее спутника. Закинул майку на дверцу шкафа, натянул свежую, первую попавшуюся.

— Сахар есть? — вместо ответа спросил мужик.

Сахар. Шоколадные конфеты — благодарность клиента, с которого не взяли деньги. Черствые сушки.

Тонкая шлейка сарафана на светлой коже. Волосы, отведенные за плечо. Наклон головы… Все цепляло и… словно злило. Глеб ходил по кругу, рассматривая Ксению со всех сторон, при этом выбирая такие занятия, чтобы его передвижение не казалось странным или подозрительным. Вот она двумя пальцами берет конфету, приоткрывает рот… А губы у нее — насмешливые, плотоядные. Наверняка, терпкие на вкус… Глеб пришел в смятение, поймав себя на этой мысли. Он наблюдал за ней — вот и все. За женщиной, намного старше его, едва ли ни возраста его матери. Откуда эти мысли о вкусе ее губ?!.. Он неслышно застонал.

— Так что там с машиной? — резко вклинился в его мысли мужик.

Машина… Глеб напрочь о ней забыл. Словно она была лишь поводом, винтиком в колесе, которое раскручивалось только для того, чтобы привести этих гостей в его дом.

— Нужно выровнять крыло, потом — замазать грунтовкой, покрыть краской, лаком. Колесо крутится неравномерно, скорее всего, погнулся рычаг ступицы… — морща лоб, начал перечислять Глеб, подбирая слова с таким трудом, словно говорил на мало знакомом языке.

А потом хлопнула дверь — и появился отец.

У Глеба лоб мгновенно вскипел, и сердце, которое билось до этого ровно, хоть и громко, перешло на галоп — добавка в копилку новых ощущений.

Короткий разговор между мужчинами. Ксения поднимается со стула, поправляет юбку сарафана, направляется к двери… И в этот момент Глеб услышал голос Ланы:

— Пожалуйста, подвезите меня домой.

— Это все? — Граф допивает шампанское и отставляет бокал на столик.

— На сегодня — да.

Мой бокал пуст, но я все еще держу его в руке. Чтобы поставить бокал на пол, мне нужно наклониться, а после шутки Камиллы я предпочла бы не делать движений, при которых задирается юбка и демонстрируется декольте.

— Ваша история довольно скучна, — заявляет Граф обыденным тоном. — Не могу обещать, что и завтра я открою вам дверь.

Блефует?! Может, и нет. Наверняка, — нет. На доли секунды меня накрывает паника — но я быстро беру себя в руки.

— Ободок бледно-розового оттенка, потому что, кроме золота и незначительного количества серебра, он на двадцать два с четвертью процента состоит из меди…

— О чем вы? — перебивает меня Граф.

— Вы спрашивали, что за кольцо было в моей истории. Я начала вам его описывать.

В кабинете повисает пауза. Я чувствую, как между нами электризуется воздух.

Конечно, дело не в том, что я описала кольцо Графа. Дело в том, что я столько знаю об этой драгоценности.

Граф медленно поднимается. Подхватывает со столика бокал и наливает напиток до пенной шапки. Поворачивается ко мне — я чуть вжимаюсь в кресло.

— Фразой об ободке вы рассказали мне, что разбираетесь в ювелирных изделиях. Что попали в мой дом не случайно, а кража была спланирована. Почему эта информация должна остановить меня от звонка в полицию?

— Потому что, возможно, я разбираюсь не во всех кольцах, а именно в этом.

— Почему бы мне не позволить выяснить это полиции?

— Потому что тогда вам снова станет скучно. А правду я полиции не скажу.

— Мне, значит, скажете?

— Не слишком ли много вопросов для человека, который собирается отправить меня в тюрьму? У меня, например, всего один: вы откроете дверь завтра ночью?

Граф прислоняется к столику и отпивает шампанское. Я жду, слушая удары своего сердца.

Он должен согласиться — я почти уверена в этом. Но также я уверена в непредсказуемости его решений. Если он откажет — каким будет мой следующий шаг?..

— Приходите — и узнаете. Я не собираюсь упрощать вам в жизни, — вот и все, что отвечает мне Граф.