Страсть и власть

11

Джонатон заехал за Марийкой и Лайзой на арендованном черном "БМВ", и они вместе поехали в другую часть Манхэттена, где жили Клагмэны.

Их тепло встретили родственники Джонатона, дядя Якоб и тетя Руфь, уже женатые их дети, Лесли, Даниэль, Бонни и Фред.

— Все они — мои кузены, но всегда называют меня "дядей Джонатоном".

Якоб держал на плечах симпатичного четырехлетнего мальчика.

— Это наш младший, Роджер, — сказал Якоб. — Для него сегодня особый день. Почему? Это вы узнаете позже. — Он подмигнул Джонатону.

— А где моя матушка? — спросил Джонатон у тети Руфь.

— Она в спальне, приводит себя в порядок.

— К сожалению, я не смог ее встретить в аэропорту.

— Забудь об этом, — успокоила его тетя Руфь. — Ты же послал за ней машину. Она считает, что у нее прическа растрепалась, и только бы расстроилась, если бы ты встречал ее в аэропорту.

Судя по всему, это была дружная счастливая семья. Наконец Марийка увидела Ребекку Шер, все еще красивую женщину шестидесяти семи лет, стройную, как девушка, с короткой стрижкой серебристо-белых волос. Она была одета в приталенное длинное серое фланелевое платье с кружевным воротничком, явно сшитое у дорогого портного. В ушах — золотые серьги, украшенные бриллиантами и жемчужинами, на руках — массивные золотые браслеты. Марийка отметила про себя, что мать Джонатона производила впечатление властной и следящей за собой женщины, у нее был изысканный вкус, что понравилось Марийке больше всего. Ребекка Шер сама добилась удачи в жизни, хотя вышла из бедной семьи.

"Теперь я знаю, откуда у Джонатона такая энергия и амбиция, это гены матери", — подумала Марийка.

Миссис Шер тепло приветствовала Марийку:

— Моя дорогая, наконец-то нас познакомили. Я так счастлива. Последние два месяца я только и слышала из уст своего сына ваше имя. Джонатон вас так расписал, он считает вас самой красивой женщиной в мире. Но в жизни вы еще симпатичнее, чем по его рассказам. Мужчины так часто бывают необъективны, когда описывают своих любимых.

— Для меня тоже большое удовольствие увидеть вас. — Марийка даже покраснела от такого комплиментарного приветствия, но все же почувствовала в тоне Ребекки оттенок недоверия.

— Джонатон рассказывает всем, как он скучает по вас, ведь вы живет в Нью-Йорке, а он в Чикаго…

Их разговор прервали, позвав всех в столовую, куда с гомоном уже понеслись дети.

Столовая была также и библиотекой. Все четыре стены комнаты были заставлены полками с книгами. Хозяева и гости уселись за большой, изысканно сервированный стол. Зажгли свечи.

— Начинается неделя, когда евреи совершают священный ритуал, празднуя рождение еврейского народа, начавшего борьбу за свою свободу, — начал объяснять Якоб суть праздника, на который они пригласили Марийку с Лайзой. — Мы отмечаем роль Бога в истории народа Израиля и роль еврейского народа в божественном Промысле. Это редкая возможность разделить наши религиозные чувства с семьей, друзьями, гостями, понять суть иудизма, историю народа, его прошлое, настоящее и будущее, наш путь к спасению и искуплению грехов. Мы готовимся к еврейской пасхе. Все в доме должно быть вычищено и вымыто. В эти дни мы используем специальную посуду и утварь, готовим особые блюда.

Перед Якобом стояло на столе особое блюдо с зажаренной ногой ягненка, яйцом, а рядом стоял хрен.

— Эта пища, — объяснил Якоб, — символизирует принесение в жертву в древности пасхального агнца и страдания еврейского народа. — Еще на столе были фрукты, орехи, пряности и вино, — это было связано с воспоминаниями о страданиях евреев в Древнем Египте, когда их, как рабов, использовали на строительстве дворцов и пирамид.

— Имя Бога было открыто Моисею на горе Хорив. Когда Моисей, которому Бог явился в неопалимой купине, спросил его, как ему имя, Бог отвечал: "Я есмь сущий", — продолжил рассказ Якоб. — Бог объяснил, что являлся Аврааму, Исааку и Иакову под именем Шаддай, что значит "Бог всемогущий", и не раскрылся им. Поэтому в иудизме непроизносимо имя Бога. Раскрытие его имени — знак особого откровения, данного Моисею. Десять заповедей запрещают произнесение имени Бога всуе. И только в День очищения первосвященником произносится оно вслух раз в году неслышно для окружающих. Тайна его имени устно передавалась по старшей линии первосвященнического рода.

Марийка разглядела на столе еще петрушку, сельдерей, листья салата, напоминавшие, что пасха означает приход весны.

— А что там посредине стола? — спросила Марийка, указывая на большую церемониальную чашу.

— Это пока тайна, скоро вы все узнаете, — ответил Якоб, довольный проявленным гостями интересом. — Мы все должны выпить сегодня вечером четыре чаши вина. Шаддай сказал, что это напомнит нам о временах рабства и освобождения, о вере в него и неверии.

Марийка попробовала сладкий красный ликер — пасхальное вино. Церемониал прерывался несколько раз сменой блюд. Когда подали суп, завязался непринужденный разговор, посыпались шутки, пересуды о политике. Заговорили о Ближнем Востоке и современных проблемах Израиля. Каждый высказал свое мнение, одна Марийка отмалчивалась, боясь попасть впросак. Она не могла позволить себе сейчас совершить какую-нибудь оплошность.

Дети стали ерзать на своих местах, и Якоб напомнил им, чтобы успокоились, — пришло время следующего ритуального действа. Сара, младшая внучка Якоба, по знаку деда, стала задавать "четыре вопроса", касающиеся праздничного ритуала. Ее отец Фрэд повторял вопросы на иврите. Только тогда Якоб отвечал на них.

Вся эта обстановка позволила Марийке лучше понять Джонатона. Он, видимо, прочитал ее мысли и сжал ей руку под столом. Она почувствовала на себе пристальный взгляд его матери, но проигнорировала эту ревностную подозрительность, расслабленная близостью Джонатона.

Руфь прекрасно готовила: принесла ароматную телятину, морковь, помидоры, яблоки и чернослив, горох и мацу. Потом дедушка Якоб прятал от ребятишек разные предметы, а внуки их искали, и каждый получил от дяди Джонатона подарок — пять долларов. Он предложил и Лайзе включиться в игру, помахал в воздухе призом, но девушка заупрямилась:

— Джонатон, это глупо, я уже взрослая.

— За этим столом ты еще ребенок. Запомни этот вечер. Это для меня очень важно.

Тут снова раздался глубокий баритон Якоба:

— Мы были рабами фараона в Египте, Бог освободил нас своей могущественной рукой. Слава Господу, избранный народ совершил исход из Египта, благодаря этому наши деды, отцы, мы сами, наши дети и внуки никогда не были и не станут рабами. — Он спел псалом, родные поддержали его.

Ужин был закончен. Чашу, посреди стола, наполнили, и двое детей Руфи и Якоба вышли из столовой, имитируя поиски пророка Ильи, приглашая его в гости.

Все встали из-за стола, и Ребекка повела Марийку в спальню хозяина дома, где усадили ее на большую кровать Якоба.

— Вам понравилось у нас? Теперь вы лучше будете нас понимать, какие мы.

— Да, мне действительно очень понравилось, было так интересно.

— У нас традиционалистская семья, браки совершаются только между своими.

Марийка насторожилась, слова Ребекки усилили ее внутреннее беспокойство.

— Джонатон не слишком ревностный прихожанин, вы это знаете.

— Не имеет значения. Он вырос в религиозной семье и вернется к этому однажды. Замужество, моя дорогая, и так трудное дело, оно не сужает пропасть между иудеями и христианами.

— Но между мной и Джонатоном нет никакой пропасти! — воскликнула Марийка. — Не следует опасаться того, чего нет.

— У него уже был очень несчастливый брак, уверена, вы знаете об этом, — печально произнесла Ребекка.

— Да, и она была еврейкой. Видите, даже у двоих людей одной веры не может быть гарантированного счастья.

— Причина их разрыва связана с ее эгоизмом и нежеланием заводить детей. — Марийка ничего не сказала, и Ребекка продолжала: — Я так хочу, чтобы у него были дети. Он не должен упустить свой шанс. Ему не нужна женщина старше его, к тому же не еврейка.

Эти слова, как пощечина по лицу, ранили Марийку. Щеки налились краской.

"Что она говорит? Какое у нее на это право? Это только наше с Джонатоном дело!"

— Вы меня считаете женщиной старше его? Мы почти ровесники с Джонатоном. У меня уже не будет детей, но я не понимаю, почему наше счастье может быть погублено этим обстоятельством.

— Еврейские женщины дают соответствующее воспитание своим детям, передают им семейные традиции. Наши друзья противятся, если их сыновья женятся на женщинах иной веры. Нас учат быть искренними и честными. Вы интеллигентная женщина, Марийка Вентворс, и приятный человек. Я уверена, что сердцем вы понимаете меня, и, надеюсь, что согласитесь со мной.

— Нет, никогда! — и Марийка поняла, что ей предстоит нелегкая борьба за свое счастье. Ее голос дрожал, когда она снова заговорила, на глаза накатились слезы. — Я люблю вашего сына всем сердцем и хочу, чтобы он был счастлив. Нам хорошо вместе. Я горжусь тем, что я есть и что представляю собой, такой же и он. Мы любим и уважаем друг друга. Не могу поверить, что вы говорите мне подобные вещи. Вы не приняли меня — даже в страшных снах мне не могло такое присниться. Я думала, что вы с радостью примете меня, видя нашу любовь. Вместо этого вы меня отталкиваете! — Марийка в гневе поднялась с кровати, нервно заходила по комнате. Теперь она поняла те грустные нотки в голосе Джонатона, когда он говорил о своей матери.

— Марийка, дорогая, если вы так сильно любите Джонатона, то должны понять, насколько он от вас отличается. Вы никогда не примете его веру.

— Я и не собираюсь это делать! — гневно отрезала Марийка. — Я не краду у вас сына. Возможно, вы уже присмотрели для него молодую еврейку, которая вас устраивает. Мы встретились с Джонатоном случайно и влюбились. Наша любовь связала нас, и ваше вмешательство нас не разлучит!

— Мне нравится ваша твердость. Надеюсь, вы сделаете Джонатона счастливым. — С этими словами Ребекка вышла из комнаты.

…Джонатон с Марийкой прогуливались по Саттон-плейс у ее дома. Лайза упорхнула на свидание в Серджио сразу после ужина.

Джонатон пытался обуздать ярость Марийки.

— Никто, кого я знаю, так не оскорблял меня, — возмущалась она. — Уверена, многие считают меня хорошей партией, они скажут: "Счастливчик Джонатон!", а твоя мать послала меня к черту!

— Она не могла такого сказать.

— Я не какая-нибудь шлюшка, которая вешается на ее сына!

— Ты же не собираешься вступать в брак с Ребеккой Шер, ты выходишь замуж за меня. — Джонатон не ожидал, что так повернется дело и его будущая жена настолько будет настроена против его матери. Со временем мать ее поймет и полюбит. Неужели Марийка этого не понимает?

— Ты защищаешь ее, а я, конечно, не права. Ты даже не сказал, что это свинство, так обойтись со мной.

— Ты должна ее понять. Я — все, что у нее есть, я — смысл ее жизни.

— Ну, хорошо, а я что же? — еще больше распалялась Марийка. — Слушай, Джонатон, если твоя мать так много значит для тебя, почему бы тебе и не жить с ней? Зачем тогда нужна я?

— Марийка, я очень прошу тебя успокоиться. Это во-первых, и во-вторых — что, я должен убить ее за то, как она разговаривала с тобой. В-третьих, пойми наконец беспокойство одинокой женщины, мечтающей о внуках. Она бешено завидует своей сестре Руфи, окруженная своими детьми и внуками. Ей кажется, что судьба жестока и несправедлива к ней.

— Все это меня не касается. Я ждала, что она скажет: "Марийка, добро пожаловать в нашу семью. Мы счастливы породниться с тобой". А вместо этого я услышала: "Почему бы тебе не убраться подальше, ты — не наша!"

— Я повторю то, что уже говорил, — тебе жить со мной, а не с ней. Когда мы поженимся, она успокоится, даже полюбит тебя. Мы уже обсуждали это с тобой — два раза в год я буду к ней ездить, на Рождество и Пасху. И ты согласилась со мной, помнишь?

— Конечно, и все будет хорошо. — Гнев сменился потоком хлынувших слез.

— Наконец-то ты со мной согласилась. Ничто не имеет значения, только ты и я. И не давал я ей обет нарожать детей, а мама забудет об этом, когда поженимся, она увидит, как мы счастливы.

Марийка уткнулась лицом в его грудь, нервно всхлипывая.

— Все утрясется, обиды забудутся. — Джонатон гладил ее по голове, успокаивая, как маленького ребенка.

— Извини меня, Джонатон. Я понимаю, как ты расстроился из-за этого злосчастного разговора с твоей матерью. Я не хотела, чтобы так все закончилось.

— Ты лучше будешь понимать ее, когда узнаешь получше, Марийка, я обещаю.

Совсем не это она хотела услышать от него. Она ждала, что он скажет: "Никогда ей не прощу, что она так обошлась с тобой", но он этого не сказал. Марийка вошла в подъезд, размышляя, как же грустно закончился этот день.

* * *

Марийка несколько недель остро переживала происшествие с Ребеккой Шер. Каждый день она мысленно возвращалась к разговору с матерью Джонатона, заново проигрывала ситуацию, представляя, как бы все могло пойти иначе. Ей бы побольше выдержки и шарма, возможно, разрыв не был бы таким жестким, но она не могла простить Ребекке указания на ее возраст и неспособность больше рожать детей. И все же она пообещала себе, если снова встретится с Ребеккой, восстановить с ней отношения.

Она должна это сделать. Их отношения с Джонатоном не должны зависеть от стычки с его матерью. Они, как и всякая пара влюбленных, нуждались в поддержке обеих семей. Если бы Чарльз Рассел был жив, он наверняка помог бы ей разрешить подобную проблему.

Сидя в своем кабинете и делая упражнения, стараясь унять боль в голове, она решила, что ей необходимо поговорить с кем-то о своих проблемах, но только не с Джонатоном. Марийка набрала номер тетушки Виктории.

— Тетя, ужасно соскучилась по вас, уже несколько месяцев от вас не было вестей.

— Я тоже скучала по тебе, моя дорогая, но что, кроме этого, заставило тебя позвонить? У тебя все в порядке или возникли проблемы?

Марийка представила тетку в постели, обложенную шелковыми подушками. Ей пришлось отставить поднос с кофе, чтобы взять телефонную трубку. Виктории было уже восемьдесят девять лет, но она не потеряла ясности ума и аристократических манер и привычек.

— Разве я не могла позвонить просто так, без особой причины, чтобы узнать, как вы там поживаете?

— Ты прекрасно знаешь, что я в полном порядке, вот только мой ревматизм дает о себе знать. Мне снова провели курс лечения, но ничего не изменилось. Врачи говорят одно, я делаю противоположное. Может, поэтому я еще жива, в отличие от большинства моих сверстников.

— Могу я приехать к вам сегодня днем?

— Конечно, — обрадовалась тетка, — но я уже неделю не выхожу. Давай встретимся не в этом старом замшелом доме, а где-нибудь в кафе, желательно на улице.

— Отлично. Где и когда мы встретимся?

— Не надо за мной заезжать. Встретимся в Стенхоупе в четыре часа. Элеонор меня проводит туда, прогулка будет полезна для меня, тем более это недалеко от моего дома.

— Тетя Виктория, если вы так говорите о своем доме, почему вы не позволяете мне сделать у вас ремонт, заново покрасить стены, сменить обои и обивку мебели?

— Ты хочешь выбросить деньги, чтобы новый жилец чувствовал себя комфортно, когда я умру? Я снова говорю — нет. Возможно, ты самая удачливая в бизнесе в нашей семье, то ты не умеешь разумно тратить деньги, ты всегда была безалаберной в этом вопросе.

Престарелая тетя считала, что возраст и положение дают ей право поучать всех. Виктория, последняя в клане Стьювейсантов, "стоила" несколько миллионов долларов, хотя никто давно уже не подсчитывал ее активы. Ее когда-то роскошная квартира на пятой улице, из которой открывался вид на музей "Метрополитэн" и Центральный парк, уже лет тридцать не ремонтировалась. Прислуга все вычищала, отполировывала и доводила до блеска, но следы времени невозможно было стереть. Все рано или поздно приходит в ветхое состояние.

Протерлись бесценные восточные ковры в пятнадцати комнатах, выцвели портьеры, рассохлась готическая дубовая мебель, окислились бронзовые скульптуры животных, расставленные по всей квартире, потрескался любимый тетушкин китайский фарфор, из которого гости пили ароматный цветочный чай.

Виктория вышла замуж в девятнадцать лет за Стьювейсанта и почти на полвека воцарилась в бостонском элитном обществе, а после смерти мужа переехала в Нью-Йорк и больше не возвращалась в Бостон, сделав исключение только в дни похорон отца Марийки. Все еще статная и высокая дама, она каждое утро делала себе прическу, приглашая парикмахера. Марийка была ее любимым "детенышем", Виктория говорила: "Наконец-то в нашей семье есть женщина, которая умеет следить за собой независимо от того, как ведут себя мужчины в доме".

Когда Марийка вышла замуж за Дейвида, тетя Виктория оплатила им трехмесячный тур вокруг света. Каждое Рождество она дарила Марийке по одному драгоценному камню, приговаривая: "Храни их до тех пор, пока не наберется достаточно, чтобы сделать великолепное украшение". Из камней Виктории Марийка и заказала у Шламбергера чудесную рыбку, украшенную аметистами, крупным бриллиантом и перидотом.

В три пятьдесят пять Марийка подъехала на такси к Стенхоупу, она не могла себе позволить опоздать на свидание с тетей.

Марийка увидела ее издалека, идущую пешком, несмотря на застарелый артрит, под руку с преданной Элеонор. Марийка пошла им навстречу.

Виктория отпустила Элеонор закупить продукты на Мэдисон-авеню, а сама в сопровождении Марийки прошла в зал кафе.

Как только они уселись, Виктория сказала:

— Я думаю, что ты хочешь обсудить со мной ситуацию с Джонатоном Шером. Закажи мне черный смородиновый чай, два не сильно поджаренных сандвича, пирожное с девонширским кремом и клубничное варенье.

— А для меня чашку китайского жасминового чая и один сандвич, — добавила Марийка официантке.

— Почему ты решила, что я хочу говорить о Джонатоне, тетя? — спросила Марийка, когда им принесли заказ.

— Потому что после похорон твоего отца, как только высохли твои слезы, ты повсюду искала глазами этого незнакомца. Я пыталась выяснить, кто он, но никто его не знал. Я спрашивала себя, почему он здесь, и не нашла ответа. Теперь, возможно, эта тайна будет раскрыта. — Виктория пристально смотрела на Марийку, ожидая ответа.

— Я не думала, что присутствие Джонатона вызовет такой интерес.

— Возможно, я слишком впечатлительна, но мне показалось странным, что в день похорон там был кто-то — среди членов твоей семьи и близких друзей, — с кем твой отец даже ни разу не встречался.

— Я люблю его.

— Это ясно.

— Он еврей.

— Я знаю. Когда мы беседовали с ним на Бикон-стрит, он рассказал, что у него консервативная еврейская семья, у нас завязался интересный разговор о различных традициях похоронного ритуала…

— Никто в его семье не вступал в брак с людьми иной веры и национальности, — прервала ее Марийка.

— Ты готова нарушить их законы и подвергнуться дискриминации?

— В Нью-Йорке ее нет.

— Какая же ты наивная! А разве нет дискриминации при приеме в частные клубы? Если кто-то в твоем присутствии заговорит о преимуществе богоизбранного еврейского народа, ты подставишь для удара другую щеку? Или кто-то позволит себе антисемитские замечания?

— Я считаю такие выступления идиотскими и просто игнорирую их. И если какой-то частный клуб не хочет видеть меня своим членом, я никогда в него не вступлю. Это не будет для меня потерей.

— Не волнуйся, я просто так спросила. А что думают его родители о вашем возможном браке? Как они относятся к тебе?

— Его отец умер, а мать… она…

— Она не приветствует ваши отношения? — помогла ей тетя Виктория.

— Да, она против.

— Что обвиняю ее.

— Совсем не такой реакции я от тебя ожидала…

— С ее точки зрения, ты ему совершенно не подходишь, моя дорогая Марийка, а с твоей, — каждый был бы рад на тебе жениться.

— Тетя, почему ты так говоришь?

— Я хочу, чтобы ты поняла, как воспринимает традиционалистски настроенная мамаша, которая овдовела и не имеет больше детей, брак своего обожаемого сына с женщиной иной веры и национальности. Ты ждала, что она встретит тебя с распростертыми объятиями?!

— Ты же не присутствовала на моей встрече с матерью Джонатона и не знаешь, что там произошло.

— Не была, но могу точно все описать. Я прошу тебя разумно посмотреть на семью, с которой ты хочешь породниться. Тебе придется принимать своего мужа таким, как он есть, и не обвинять его за это, даже за самые незначительные поступки, дискриминирующие тебя. Пойми, для твоей будущей свекрови ты отнюдь не подарок от Бога. И тебе придется очень постараться, чтобы завоевать ее расположение.

— О какой дискриминации ты говоришь? Слава Богу, мы живем в цивилизованной стране, в двадцатом веке…

— Где между тем есть скрытые формы дискриминации. И расовая, и религиозная дискриминация. Это оскорбительно, но она существует. Ты достаточно разумна, чтобы не придавать ей значение. Но настолько ли сильна твоя любовь, чтобы закрывать глаза, когда тебя подвергнут дискриминации?

— Тетя Виктория! — слишком громко воскликнула Марийка и тут же понизила голос, иначе все посетители кафе были бы в курсе ее проблем. — Я люблю Джонатона настолько, что никакие происшествия не смогут разрушить наших отношений и заставить меня расстаться с ним. Я буду очень стараться, чтобы он не сожалел о содеянном, и все, что нужно, сделаю для него. Между нами не будет проблем.

— Мне нравится, как ты говоришь. Но только время покажет, Марийка, так ли ты его любишь. Тебя всю жизнь оберегали от неприятностей. У тебя была приличная семья, ты ходила в привилегированную школу, тебя были рады принять в любом доме. Все у тебя, как говорится, было на месте. Теперь же ты собираешься замуж за человека с иным положением и уверяешь себя, что твоя любовь сможет преодолеть все преграды, если они возникнут.

— Я действительно очень люблю его и хотела бы, тетя, чтобы ты признала его.

— Ты же знаешь, что он мне сразу понравился, когда я увидела его на похоронах. И тебе пора кончать с твоей одинокой жизнью. Я приветствую твое желание вступить в брак. Я радуюсь, что в твоей жизни появился мужчина. Теперь, пока Элеонор не пришла за мной, ты можешь рассказать мне обо всех его достоинствах. Согласна? Расскажи мне все о нем.

Марийка минут двадцать взахлеб рассказывала о Джонатоне, тетя ее внимательно слушала, не перебивая.

— Ты знаешь, — сказала Виктория, когда Марийка кончила говорить, — я уже не могу далеко путешествовать, тем более в Швейцарию. У меня там есть дом, который поддерживают в чистоте и порядке, в холодильнике всегда есть свежий лед, а в баре — что выпить. Когда ты будешь в Цюрихе по делам или окажется Джонатон там, милости прошу воспользоваться этим домом. Вы можете там пожить после свадьбы.

Через полчаса они тепло распрощались, и Марийка долго стояла, глядя в след уходящей тете Виктории. Она ее благословила, а это так много значило для Марийки.

— Больше не могу так — видеть тебя изредка, мельком, в перерывах между поездками. — Джонатон нежно гладил Марийку по волосам.

Она, свернувшись калачиком, лежала на черном кожаном диване, положив голову ему на колени.

— Да, я понимаю…

— Каждый раз нам не хватает времени. Я пересаживаюсь с самолета на самолет, ты — тоже. Мы не можем даже толком поговорить. Я разозлился, когда ты вчера сказала, что мы не сможем увидеться в этот уик-энд, — не было сомнений, он был серьезно расстроен.

— Джонатон, мы ничего не можем изменить. Тебе нужно примириться с тем, что у каждого из нас есть еще и своя жизнь, работа.

— Почему я должен с этим мириться, черт побери?

— Расслабься, пожалуйста. Сейчас мы вместе, и нет ничего важнее. Зачем же портить себе настроение? Весь уик-энд мы будем вдвоем. — Она старалась говорить спокойным счастливым тоном. — Я ценю каждую минуту, проведенную с тобой. Скоро мы сможем побыть вместе подольше, поедем вместе отдыхать этим летом.

— Значит, тебя устраивает все как есть?

— Джонатон, ты рычишь, как лев в клетке. В чем дело?

— Похоже, мы никуда не поедем. Я не могу без тебя, а ты воспринимаешь нашу разлуку как нечто само собой разумеющееся.

— Меня это тоже расстраивает, поверь. Я думаю о тебе и днем и ночью, — Марийка протянула руку и погладила его по щеке. — Я ненавижу те минуты, когда ты выходишь за дверь моей квартиры. Ненавижу расставания в аэропорту, когда ты в очередной раз улетаешь куда-нибудь, но ты должен понять, у меня есть дочь, которой я еще нужна, есть моя работа, и я ответственней, чем ты.

— Если ты таким образом хотела меня успокоить, у тебя это плохо получилось.

— Попробую по-другому. — Она обхватила его голову, склонила к себе и жадно стала целовать в губы.

— Послушай. — Он оторвался от нее. — Я много раз говорил, что люблю тебя и хочу на тебе жениться. Я хочу, чтобы ты стала моей женой и ездила бы со мной в мои нескончаемые командировки.

— Я не могу так сразу все бросить и изменить свою жизнь. — Она снова попыталась притянуть к себе его голову. — Я боюсь оставлять Лайзу без присмотра. У меня есть свои обязательства перед тридцатью шестью сотрудниками, которых я наняла на работу. Джонатон, дай мне время.

— Лайза уже взрослая девушка. Она проводит больше времени с Серджио, чем бывает дома. Большинство студентов колледжей живут в общежитиях вдали от дома, вспомни себя.

— Повторяю, мне нужно время, чтобы все организовать.

— Но ты пока еще ничего для этого не сделала. Тебя, видимо, устраивает такой роман — на расстоянии. А меня, черт побери, нет!

— Я понимаю твое нетерпение, Джонатон. Помоги мне, подскажи, что мне делать с моим агентством. Я запуталась в сомнениях. Дела держат меня в Нью-Йорке.

— Для тебя, очевидно, твоя компания важнее меня.

— Уймись! — не выдержала Марийка. — Ты во всем винишь одну меня. Ты уже забыл о своей матери? Тебя не волнует ее ко мне отношение?

— Марийка, Бога ради, какое отношение имеет моя мать к нашим планам?! Оставь в покое мою мать. Она не станет преградой, разделяющей нас! — Джонатон в гневе вскочил с дивана и стал нервно ходить по комнате.

Марийка поняла, что зря вспомнила его мать, это был плохой аргумент, но она не могла простить Ребекке тот единственный с ней разговор.

— Джонатон, успокойся и сядь рядом, — сказала Марийка примирительным тоном. — Я переживаю, когда ты так расстроен.

— Знаю, я нетерпимый человек. — Джонатон остановился посредине комнаты, но к Марийке не подошел и не сел. — Я всегда был человеком действия и не могу топтаться на месте. Я знаю, чего хочу, ты нужна мне. Если я тебе безразличен, то лучше услышать это сейчас, и не будем тогда терять времени. Мне одиноко без тебя, Марийка. Мне осточертело общаться с тобой по телефону, представляя, как ты выглядишь, твой аромат… — Он кинулся к ней, обнял и стал целовать.

Она оттолкнула Джонатона.

— Ты сделал мне больно!

— Извини, извини меня, Марийка.

— Эх, Джонатон, Джонатон… — Она снова прижалась к нему. — Мы должны еще немного потерпеть. Все будет, как ты хочешь, но подожди еще, дай мне закончить свои дела. Мне нужно время, чтобы принять решение, не торопи меня. Я так не могу. Постарайся меня понять, я не могу сейчас бросить агентство в таком положении.

Это была правда. Грега она выгнала, Стефен Лэмптон тяжело и безнадежно болен. Марийка не могла вот так просто выбросить "Стьювейсант коммьюникейшнз" из своей жизни, но внутренний голос предупреждал ее: "Не отталкивай его, Марийка, ты будешь потом глубоко об этом жалеть!" Но она не прислушалась к нему. Неужели Джонатон не может ее понять?

— Милый, ты обещал мне прогуляться по Чикаго. Мы сейчас слишком перевозбуждены, расстроены, обидчивы. Давай закончим этот разговор, слова нам сейчас не помогут. Оденемся потеплее и махнем на улицу? Нам нужно продышаться. Ты обещал показать мне свои любимые места.

— Так не убежишь от проблем, Марийка. Ты не хочешь ничего решать, даже не пытаешься. Все остается статус-кво, не так ли?

Сейчас они ничего не могли решить, Марийка это понимала. Нужно было как-то отвлечь Джонатона. Они вернутся к этому разговору, когда будут не так раздражены — серьезные решения не принимаются в спешке и сейчас для них не время.

Самое лучшее — это прошвырнуться по городу, а Джонатон — отличный гид и хорошо знает город, его архитектуру. Он обещал свозить ее в Чикагский университет, в маленькую синагогу в Хайленд-парк… Им нужно отвлечься от проблем.

Марийка почти силой вытолкала Джонатона из квартиры. Вечером, после сладостного возбуждения в кровати, она попытается ему все объяснить, уговорить его не спешить, не требовать от нее сейчас бросить и переехать к нему в Чикаго. Он подскажет ей, как лучше завершить дела в компании…

Джонатон был менее оптимистически настроен, он был зол и раздражен.

"Впервые за время нашего близкого общения, — думала Марийка в самолете, взявшем курс на Нью-Йорк, — что-то разладилось у нас в постели, возникло легкое отчуждение".

Он был нежен и страстен, как всегда. После чудесного ужина с шампанским и прогулки по ночному городу она в радостном возбуждении кинулась в его объятия. Они с энтузиазмом занимались любовью, но что-то в их отношениях было утеряно — чего-то недоставало.