Стремглав к обрыву

Глава 10

Изменилась ли я за эти годы? Из всех, кто меня знает, это категорически отрицает только мой отец. Несколько лет назад ему удалось подцепить вдову с пенсией, и он переехал во Флориду. Зайдя к нам прощаться, он долго распространялся о том, что настоящую леди узнают не по одежке, и не все то золото, что блестит, что не он один выжимал из Уолтера деньги, но, известное дело, в чужом глазу соринка…

А вот Лотта уверяет, что за последние годы я стала совсем другой. Сама она почти не изменилась, только перестала ненавидеть меня, теперь она хочет со мной дружить. У нее есть дочь – Маргарет. Она на несколько месяцев младше Сьюзен. Уезжая, Лотта и ее муж часто оставляют Маргарет с нами; кроме того, Лотта регулярно приходит с ней в гости. Маргарет – единственный ребенок в семье, любит бывать у нас. Как и ее родители, она очень спокойная и не умеет шумно выражать свои чувства, но Лотта говорит, что каждое утро Маргарет спрашивает, можно ли ей пойти к нам в гости. Она обожает Энди и Филиппа, правда, днем они в школе. Маргарет и Сьюзен дружат с трех лет. Сьюзен – болтушка и заводила; когда Энди и Филиппа нет дома, она командует Маргарет и чувствует себя полноправной хозяйкой.

– Жаль, что я не родила раньше, – говорит Лотта. – Черт, почему-то больше не могу забеременеть. Знаешь, мы, наверное, подыщем квартиру поближе к вам…

Муж Лотты Эдвин работает в фирме Уолтера. Он высокий, стройный, довольно красивый, из той англосаксонской породы, в которой уродов не бывает. У него открытое, приятное, ничем не примечательное и ничего не выражающее лицо; можно провести с ним целую вечность, не подозревая, какую бурю чувств скрывает эта маска. Поэтому мне кажется, что они с Лоттой очень похожи, хотя Хелен и утверждает, что, познакомившись с ним, она потеряла к своей дочери всякое уважение.

Эдвин родился в Уилмингтоне, штат Делавэр, на родине Дюпонов – и не был Дюпоном. Потом семья, в которой не было ни одного католика, переехала в католический Бостон. Незадолго до того, как он окончил школу, его отец, инженер по профессии, получил работу на Манхэттене, и семья еще раз переехала – в Нью-Йорк. И Эдвин поступил в еврейский Сити-колледж, хотя он и не еврей. Видимо, из-за этого, да еще в силу замкнутого характера и склонности к одиночеству, он стал считать себя вечным аутсайдером. Он придерживается тех же политических взглядов, что и его теща, но Хелен труднее понять, что он такое, хотя Тома Краузе она раскусила в два счета.

В отличие от Краузе, Эдвин не пытался объяснять ей, что в несчастьях Америки виноват не кризис тридцатых и не война сороковых годов, а маккартизм пятидесятых. Стоило Краузе заикнуться об этом, она его резко обрывала. С Эдвином было намного сложнее: он разделял ее взгляды, но так резко выражал их, что приводил всех нас в недоумение.

Трудно сказать, насколько Лотта единодушна со своим мужем – или с матерью. Она никогда не спорит и, похоже, охотно помогает Эдвину воплощать в жизнь его политическую мечту: превратить Нижний Ист-Сайд в оплот республиканцев. Но как бы внимательно ни слушала она его рассуждения о политике, всегда чувствуется, что какая-то часть ее сознания не участвует во всем этом – потому что ничему не верит. Неудивительно. Ведь если не считать ее короткого увлечения Мартином и нескольких месяцев с Краузе, Лотта – типичный аутсайдер. Она никого не подпускает слишком близко и ничему не отдается полностью, на всякий случай всегда оставаясь немного в стороне. Теперь вот решила дружить со мной. Меня это смущает, потому что ее нынешняя доверительность так же ни на чем не основана, как и прежние подозрения.

Сама я не верю в перемены.

Уолтер, не в силах дольше терпеть жену, с которой прожил двадцать лет, разводится с ней: оказывается, ему нужна совсем другая жена. Убедив себя в необходимости произвести замену, он женится на девушке, которая внешне ничем не напоминает первую жену: она молода, бедна и красива. Довольно скоро он с удивлением обнаруживает, хоть и отказывается это признать, что его новая жена, по существу, мало чем отличается от прежней.

Мы с Хелен и впрямь очень похожи, если не считать различий во внешности и в воспитании. Может показаться, что она не нуждается в любви и заботе со стороны мужчины, но ведь ее никто не любил, даже родной отец. Она много рассказывала мне о своем детстве, и я знаю, что говорю. Ее отец был такой же слабохарактерный, как Уолтер, но к тому же еще безответственный и женолюбивый: он месяцами не появлялся дома, а возвращаясь, смотрел на дочь с разочарованием, словно надеялся, что за время его отсутствия случится чудо и она вдруг похорошеет. «Господи! – воскликнул он однажды, обращаясь к жене, когда Хелен исполняла для них недавно разученный в балетной школе танец. – На что ты тратишь время и силы! Отдай ее в военное училище – и дело с концом». – «Тише», – прошептала мать, испугавшись, что Хелен услышит и рассердится. Мать боялась потерять расположение девочки: у нее почти не было подруг, и она знала, что, когда муж в очередной раз надолго исчезнет, дочь понадобится ей как единственный, пусть далеко не все понимающий слушатель, которому можно пожаловаться на свои многочисленные болезни и тихим голосом рассказать о счастливом времени до замужества.

Ни Хелен, ни я не умеем находить компромиссы. Только ее непримиримость проявляется более явно, потому что ей от природы свойственна прямота и еще потому, что она нашла применение своей недюжинной энергии в сфере общественной и политической, поскольку другие стороны жизни были для нее во многом закрыты.

Итак, Уолтер сменил жену, поддавшись собственным иллюзиям или попросту желая «сменить декорацию». Вряд ли эта перемена сделала его счастливее. Теперь-то он уверяет меня, что раньше я была другой, но перемена во мне чисто внешняя. Раньше я жаждала богатства, а теперь жажду любви, тепла и взаимопонимания. Но как бы там ни было, мне все равно нужны деньги, а ему – властная жена. По сути ничего не изменилось: я лишь временно удовлетворила одну потребность и тут же вспомнила о других – неудовлетворенных. Но страсть к деньгам никогда не оставляла меня, в отличие от плотского желания, которое Дэвид обычно полностью удовлетворял.

Словом, ни Уолтер, ни Лотта, ни я почти не изменились; но остается Борис, жизнь которого, в отличие от жизни его сестры, резко переменилась к лучшему, когда я стала женой Уолтера. У Бориса появилась любящая мать. И это явно пошло ему на пользу. Его разум, мирно дремавший, пока родная мать считала, что у мальчика нет абсолютно никаких способностей, наконец пробудился, и стало ясно, что Борис способен учиться не просто хорошо, но по некоторым предметам даже блестяще. В старших классах ни о какой помощи с моей стороны уже не могло быть и речи. В выпускном классе он стал одним из победителей общенациональной физической олимпиады школьников, поставив интересный опыт, демонстрирующий воздействие электрического поля на животных. Он долго пытался объяснить мне суть опыта; я поняла лишь, что опыт ужасно сложный и что я могу гордиться Борисом.

К тому времени он очень вырос, похорошел и стал похож на Уолтера, только крупнее, и выражение лица у него было более открытое; по крайней мере, мне казалось, что лицо Бориса выражает чувства, а не скрывает их, как лицо его отца. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы поцеловать Бориса, когда он вернулся из школы и, краснея от гордости и смущения, рассказал мне о награде. Он вытерпел поцелуй, хотя обычно не выносил даже легких прикосновений, вытер щеку и, напустив на себя безразличный вид, спросил, скоро ли вернется отец, хотя было всего четыре часа.

Вошла Андреа. Ей тогда было четыре года, но она была очень маленькая и выглядела не старше трехлетнего ребенка. Борис подхватил ее на руки, шумно расцеловал и принялся подбрасывать кверху, а она визжала от удовольствия, пока не начала икать, и тогда я попросила его опустить ее на пол. Он всегда очень любил Энди. Те чувства, которые он испытывал ко мне, но всегда стеснялся показывать, открыто выливались на малышку Энди.

Я увела его в кухню и оттуда позвонила Уолтеру. Хотела передать трубку Борису, но он покачал головой и сказал, чтобы я сама сообщила новость отцу. Уолтер ответил, что он страшно рад, что мы должны отметить это событие и поужинать где-нибудь втроем.

За ужином он сказал Борису, что гордится им, но считает своим долгом предостеречь: не следует заноситься – это не идет на пользу ученому.

Осенью пятьдесят восьмого Борис поступил в Массачусетский технологический институт, о котором и мечтал. Писал нечасто, но в первые месяцы приезжал домой, как только предоставлялась возможность. Мы мало знали о том, чем он занимается помимо учебы, правда, из его разговоров можно было понять, что время от времени он встречается с девушками и ходит на студенческие вечеринки. В июне шестьдесят второго мы полетели в Кембридж на выпускной вечер. Борис встретил нас в аэропорту на своей машине: купил ее, когда ему исполнилось двадцать четыре и он вступил во владение наследством бабушки по материнской линии. Он познакомил нас с Таней – девушкой, на которой собирался жениться.

Таня – невысокая, крепенькая, с милым лицом. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не слишком большая – не по росту – голова; к тому же у нее были некрасивые волосатые ноги, а низкий вкрадчивый голос напоминал голос в рекламе зубной пасты и совсем не соответствовал ее внешности. Она училась на социолога. Настоящий «синий чулок». Вообще-то я неплохо к ней отношусь: честная, порядочная, хотя и не особенно оригинальная.

Сейчас Борис аспирант. Они живут вместе с овдовевшей матерью Тани. Таня неплохо зарабатывает, у Бориса солидный доход от наследства и разных акций, которые приобрел для него Уолтер, так что они вполне могли бы снять квартиру недалеко от Массачусетского института. Но, как доверительно сообщила мне Таня: «Мы решили, что глупо тратить деньги, когда мама все равно после смерти отца живет одна в доме». Подчеркнув, как обычно, что решение приняли «мы», а не одна она. Не из хитрости – макиавеллизм совершенно не присущ Тане, честной и открытой, как все скучные люди. Убеждая окружающих, что считается с мнением Бориса, она на самом деле пытается убедить в этом себя. Ей хочется думать, что Борис участвует во всех решениях, а не просто уступает из желания доставить ей удовольствие или оттого, что никогда не сомневается в ее правоте.

И действительно, она права. Им не нужна отдельная квартира. Он не станет гоняться за ней голый по комнатам, и ему не придет в голову проверить, действительно ли так здорово заниматься любовью под кухонным столом. У нее нет чувства юмора, но и он не отличается остроумием, так что ему это безразлично. А я навсегда запомнила, какими глазами посмотрела на меня Таня, когда в вечер знакомства я предложила выпить за нас обеих, потому что на нас возложена миссия искоренения в Америке стопроцентной протестантской породы. Таня испуганно взглянула на меня и спросила: «Вы в самом деле так считаете?»

– Конечно нет, – опомнившись и не глядя на Уолтера, сказала я. – Простите, я неудачно пошутила.

– Вам незачем извиняться, – искренне заметила она. – Тем более что это все равно не соответствует действительности – ста процентов не получается из-за прабабушки Бориса со стороны матери.

Таня глуповата, но во всем остальном она – точная копия Хелен Штамм, только более добродушная. Из-за этого сходства я всю ночь не могла уснуть и впервые за десять лет замужества задумалась об ошибках, которые совершила в своей жизни. У меня даже возникло предчувствие скорой смерти – как будто вся моя жизнь была ошибкой, и раз я наконец поняла это, то жить дальше не имеет смысла.

Мне было удобно считать, что многие поступки я совершала ради Бориса; я часто прикрывалась им, когда хотела уйти от решения сложных проблем, к которым он не имел никакого отношения. До рождения моих собственных детей он был единственным оправданием моего существования; когда они родились, мне пришлось разделить свою любовь, хотя я и не стала любить его меньше. Я гордилась его успехами, но понимала, что он обязан ими не только мне. Он возмужал, стал увереннее в себе и уже не так, как прежде, зависел от мнения окружающих, в первую очередь учителей, – и сразу добился успеха. А добившись успеха, перестал бояться неудач. Я наблюдала, как росло число его друзей и как менялись взаимоотношения с ними: из робкого подчиненного он превратился в равного им, а иногда и подчинял себе других.

И тут появилась Таня и разбила мою тщеславную уверенность в том, что я помогла мальчику стать мужчиной. (Я впервые с сомнением подумала: а вдруг он и без меня сумел бы освободить свой разум от сковывавших его пут, вдруг я появилась в его жизни как раз тогда, когда эти изменения уже начались?) А Таня всем своим видом, даже не подозревая об этом, доказывала, что Борис все еще ребенок, а не мужчина. Что ему нужны дружба, а не любовь, доверие, а не страсть. Нужен сильный человек, который наверняка поддержит его в трудную минуту; но не женщина, временами сильная, а временами настолько слабая, что ему, возможно, придется по кусочкам собирать ее разбитую жизнь.

Мы уехали на следующий день – после того как навестили мать Тани и Уолтер в сотый раз сообщил Борису, что одобряет его выбор. («Прекрасная девушка, – без конца повторял он, вернувшись вечером в мотель. – Прекрасная девушка». Впервые за много лет он снова был ласков с Борисом.)

Мы приехали домой после полудня, а через час я повезла Энди и Филиппа в зоопарк. На следующий день шел дождь; утром мы сходили в Американский музей естественной истории, днем – в кино. Сьюзи весь день спала и проснулась только к вечеру, когда Энди, Филипп и я принялись печь печенье. Три дня я не давала себе ни минуты отдыха, придумывала развлечения для детей, хотя они с большим удовольствием играли бы в своих комнатах: читала за полночь какие-то детективы, а потом до утра крутилась в постели и засыпала за десять минут до того, как звонил будильник; и все время убеждала себя, что развод – не выход из положения. Раз уж завели детей, нечего рушить семью. Ведь именно поэтому, напоминала я себе, я в свое время не торопилась с детьми. Как я ни старалась, не могла спокойно относиться к череде чьих-то сводных братьев и сестер (фамилии которых не совпадали с фамилиями их родителей), которых приводили из школы сначала Борис, потом Энди и Филипп. Если проклятье богатства в слишком большой свободе, которую оно дает неразумным людям, дети богачей несчастны вдвойне, расплачиваясь и за себя, и за родителей. Раньше я бы посмеялась, если бы мне сказали, что бедность, от которой я так страдала в детстве, оградила меня от резких семейных перемен и потрясений. Я часто думала о Дэвиде, представляя себе, что он вернулся и у нас все по-прежнему и даже лучше, – и не могла предположить, что через несколько месяцев именно это и произойдет, и все будет так хорошо, что о прежнем не захочется вспоминать. С этими мыслями я засыпала, но тут начинал дребезжать будильник Уолтера или раздавались крики детей, которые бесились в коридоре, или я вздрагивала от какого-то кошмара – и открывала глаза.

На четвертый день я не смогла встать с постели. Пыталась себя заставить, но тело отказывалось повиноваться. Выяснилось, что у меня сильный жар, острая кишечная инфекция и столько других болячек, что врач, которого вызвал Уолтер (его врач; я ни разу не болела с тех пор, как мы поженились), удивился, каким чудом я до сих пор держалась. Но я понимала, что меня свалила не инфекция. Я не могла больше делать вид, что дети заполняют пустоту моей жизни. Рано или поздно они все уйдут, один за другим, и у меня совсем ничего не останется. Я знала, что, если бы Борис привел в дом потрясающую юную красотку, я ревновала бы его к ней. Но с появлением Тани я не просто стала ненужной ему в будущем – по-видимому, я не особенно была нужна и в прошлом.

Остаток июня я провела в постели, принимала витамины и много спала. Проснувшись, читала детективы. Через некоторое время Уолтер привез мне руководство по вязанию и несколько мотков шерсти. Сначала его попытка привлечь меня к такому сугубо женскому занятию позабавила и немного раздосадовала, но через пару дней я принялась вязать и с удовольствием обнаружила, что еще помню, как это делается. Последний раз я держала спицы в руках лет в двенадцать – связала отцу шарф из грубой колючей шерсти; шарф оказался коротким, его невозможно было обмотать вокруг шеи. Сейчас я связала свитер для Энди, а из оставшейся шерсти начала второй, для Филиппа.

В начале июня Уолтер и Эдвин перевезли обе наши семьи на озеро, где мы провели спокойное лето. Врач разрешил мне вернуться к нормальной жизни, но предупредил, что я должна прекращать всякую работу, как только почувствую усталость. Борис и Таня жили в двух часах езды и часто приезжали на уик-энд. Уолтер и Эдвин тоже проводили конец недели на озере, и тогда дом и флигель для гостей были заполнены до отказа. Мне это даже нравилось. Я решила для себя, что сейчас не время что-либо менять. Моей дочери еще не исполнилось двух. Когда она подрастет и пойдет в школу, я что-нибудь придумаю: найду работу, разойдусь с Уолтером, как-нибудь изменю свою жизнь. До тех пор мне было необходимо чем-то занять себя, чтобы не оставалось времени для размышлений; поэтому мне было даже на руку, что в доме было полно народу.

Борис и Таня поженились осенью: на Тане был белый костюм такого покроя, что в нем было впору охранять с винтовкой арабо-израильскую границу, а не замуж выходить; Борис – умопомрачительно красивый, трогательно серьезный; и ни тени волнения или грусти ни у него, ни у нее, а ведь, как-никак, они прощались с прежней вольной жизнью и стояли на пороге новой. Мне же казалось, что их свадьба знаменует некую веху в моей жизни. С таким ощущением я вернулась в Нью-Йорк. Через два месяца Дэвид наткнулся на нас в парке.