Стремглав к обрыву

Глава 4

Помню звук удара и ощущение грубой ткани на щеке, когда голова стукнулась о саквояж. Потом я потеряла сознание и, очнувшись, услышала голос Хелен Штамм.

Я открыла глаза и с трудом села. Было больно смотреть, я сощурилась, но это мало помогло. Мимо проходила женщина; я видела подол ее черного платья, грубые чулки, палец с огромной мозолью, торчащий из рваной черной туфли. На лицо я не взглянула – даже когда она остановилась и уставилась на меня. Мне не пришло в голову, что я с ней, возможно, знакома. Я не могла сообразить, где нахожусь.

Хелен Штамм помогла мне подняться. Я хотела наклониться за саквояжем, но она сама подняла его. Открыла дверцу машины. Садясь в нее, я встретилась взглядом с той женщиной в черном платье. Она не отвела глаз и продолжала без тени смущения смотреть на меня. Нахальство нищих. Я села на заднее сиденье, и Хелен Штамм захлопнула дверцу. Борис спал впереди, прислонившись к плечу Лотты. Лотта, словно окаменела, даже не повернула головы, когда мать села рядом с ней и включила зажигание. Мы проехали мимо дома Теи, и я по привычке поискала ее глазами.

Надо позвонить Tee, сразу после…

Сразу после чего? Я сжала виски, боль немного утихла, но я так и не закончила мысль. Долго искала слово, которое подсказало бы мне, что надо сделать, прежде чем позвонить Tee. Даже обернулась и посмотрела на ее дом, но ничего не придумала.

Надо где-то устроиться… да-да, устроиться. Но где и как? Куда меня везут? Я чуть не попросила остановить машину, хотела зайти к Tee, но вовремя поняла, что, если ее не окажется дома, мне ведь некуда деться.

Мы повернули и выехали на Третью авеню. Куда мы все-таки едем?

Дэвид!

Я испугалась – впервые с того момента, как увидела ненависть на лице отца. Резко наклонилась к переднему сиденью, словно преодолевая сопротивление – чье?

Как известить Дэвида? Можно позвонить. А если его нет дома? Или ответит она? Повесить трубку и позвонить позже, идиотка. Но звонок тоже денег стоит.

Я чуть не рассмеялась вслух. Какие глупости лезут в голову. Чего только не придумаешь!

Мама! Как сказать маме?

Меня охватила паника. Я почувствовала себя насильно оторванной – от чего, от кого? От дома? От родных? От друзей? Но я смогу видеться с теми, с кем захочу. Кроме матери, которой могут запретить встречаться со мной. Тяжело, но не смертельно. Я любила ее, но давно не искала у нее ни помощи, ни утешения. Да и какой совет она могла дать? Что-нибудь вроде «женщина должна терпеть». Может, так и положено добропорядочной еврейской жене. Она убеждена, что никто не мешает нам жить так, как мы хотим. Не умеет смотреть на всех нас беспристрастно. Готова одобрить любые наши поступки, даже самые недостойные. Где уж тут ждать от нее утешения.

Слепая вера не для меня.

Я взглянула на затылок Хелен Штамм и вздрогнула. Забилась в угол сиденья, свернулась в комочек. Меня начало знобить.

Вдруг стало жарко, во рту пересохло, но дрожь не унималась. Я подтянула к себе саквояж. Долго не могла открыть замок: тряслись руки. Сумка лежала сверху. Я достала сигареты и спички, хотела закурить, но спичка никак не зажигалась. После нескольких безуспешных попыток я поняла, что курить не хочу, и бросила сигарету на пол. Высыпала содержимое сумки рядом с собой на сиденье, кошелек, помада, футляр с зубной щеткой, щетка для волос, кое-что из одежды. Нет банковской книжки! В панике я искала ее, потом вспомнила, что она в другом отделении. Надо расстегнуть молнию. Она не расстегивалась, и я так сильно дернула, что оторвала ее. Вытащила книжку и проверила последнюю запись: тысяча двести семьдесят долларов двадцать семь центов. Перелистнула несколько страниц назад. Тысяча тридцать три доллара сорок два цента в сентябре, после лета у Штаммов; восемьсот шестьдесят восемь долларов двенадцать центов в конце июня, перед тем как я с ними уехала; дальше сумма равномерно уменьшалась на пять центов каждый месяц, пока не достигла пяти долларов – первоначального вклада, сделанного пятнадцатого июня сорок шестого года, через полчаса после того, как я получила свою первую зарплату. Я устроилась на лето продавщицей в большой магазин. Казалось, буквы тоже дрожат – кружилась голова. Кружилась и раскалывалась от боли, книжка дрожала в руках, все перепуталось, и я вдруг решила, что смотрю не на первую запись – на последнюю.

– Произошла ошибка, – сказала я чужим, металлическим голосом, – пожалуйста, отвезите меня в банк.

Машина не двигалась с места. Я посмотрела вокруг. Мотор не работал. Хелен Штамм смотрела на меня.

– Пожалуйста, – сквозь слезы попросила я ее, – отвезите меня в банк, пока он не закрылся. С моим счетом что-то не в порядке.

– Уже поздно, Руфь, – ответила она очень спокойно, и я поняла, что она не представляет себе, какая ужасная произошла ошибка. – Мы позвоним им завтра утром.

– Утром, – сказала я, прижимая к себе книжку, – они отдадут мои деньги кому-нибудь другому. – Я заплакала. – Может, уже отдали.

– Позвольте мне взглянуть, Руфь. – Она протянула руку, и я неохотно отдала ей книжку.

– Не вижу никаких ошибок, – сказала она. – По-моему, все в порядке.

– Боже мой, посмотрите. Вот сюда. Тут написано, что у меня на счету всего пять долларов.

– Нет. Ничего подобного. Тут написано, что на двадцать второе декабря пятидесятого года у вас тысяча двести семьдесят долларов и двадцать семь центов. Это последняя запись.

Я выхватила у нее книжку, чтобы убедиться. В самом деле. Я рассмеялась.

– Вы правы. Не знаю, что на меня нашло. – Я снова рассмеялась.

– Шок и переутомление, – поставила она диагноз.

Еще смешнее – говорить «шок» про чековую книжку. Я так смеялась, что закололо под ложечкой и по лицу потекли слезы. Потом вдруг мне снова стало холодно, и я заплакала. И положила голову на выброшенную из сумки одежду.

– Руфь, вы сможете дойти до квартиры?

Я хотела ответить, но рыдания сотрясали все тело. Хлопнула дверца, надо мной раздался голос Хелен, и она взяла меня за руку:

– Давайте, Руфь. Попробуйте встать. Я помогу вам.

– Не-е-е-е-т, – простонала я, пытаясь высвободиться.

Она отпустила меня. Потом кто-то вытащил саквояж и сумку у меня из-под головы, я почувствовала, что касаюсь щекой прохладной обивки сиденья и громко плачу. Кто-то что-то говорил, обращаясь непонятно к кому. Меня завернули во что-то теплое, и я еще долго не могла согреться.

Проснувшись, я увидела, что лежу на кровати. Наверное, у Штаммов, в комнате для гостей. Комната очень красивая. Почти такая же большая, как та, которую я занимала в их загородном доме, с бледно-желтыми обоями, серым ковром на полу и серыми бархатными шторами. Я полежала еще немного, встала, потянулась. Все тело ломило, мне хотелось вымыться, поесть и в туалет. Покачиваясь, я вышла из комнаты и побрела по коридору. Вокруг ни души. Я добралась до библиотеки, постучала и вошла. Хелен Штамм сидела на кожаной кушетке, откинув на спинку голову, с сигарой и руке. Рядом с ней на кушетке лежала книга. В комнате было сильно накурено. Увидев меня, она подняла голову.

– Здравствуйте, Руфь. Не слышала, как вы вошли.

– Здравствуйте.

Мне было неловко. Колени дрожали, я прислонилась к двери, чтобы не упасть. Она подошла ко мне. Прокуренная насквозь; от одежды невыносимо пахнет табаком. Меня затошнило.

– Вы нашли свои вещи в комнате для гостей? – спросила она. – Я посоветовала бы вам принять горячую ванну, переодеться и поесть – именно в такой последовательности.

– Боюсь, я причиняю…

– Глупости.

Она вывела меня в коридор и проводила до комнаты. Мой саквояж стоял на обтянутом оливковой кожей кресле у окна; с ручки кресла свешивался розовый купальный халат, скорее всего Лоттин. Я присела на кресло. Миссис Штамм пошла в ванную, и через минуту я услышала шум льющейся воды.

– Я не могла вспомнить, был ли у вас с собой халат. Это Лоттин. Я давно отложила его с вещами, которые, возможно, вам подойдут. К столу можно выйти в нем, переодеваться необязательно. Вы наверняка умираете с голоду. Если бы еда сейчас могла вам доставить удовольствие, я предложила бы сначала поесть. Я буду в столовой или библиотеке. – Она быстро вышла, чтобы я не успела ее поблагодарить.

Раздевшись, я бросила одежду на пол. Выглядела она так, будто ее носили, не снимая, лет сто. Вода в ванне показалась мне слишком горячей, но я осторожно вступила в нее и начала медленно садиться, задерживая дыхание, пока тело не привыкло. Наконец я вытянулась, откинулась назад и прикрыла глаза. Через минуту, почувствовав, что засыпаю, села, тщательно вымылась, потом включила воду и вымыла под краном голову. Надела халат и открыла саквояж, чтобы достать щетку. Все вещи, которые я обычно держала в сумке, включая банковскую книжку, были кое-как засунуты в саквояж вместе с одеждой. Я долго не могла понять, почему книжка так смялась. Потом посмотрела на последнюю запись и все вспомнила. Убрала книжку на место, закрыла саквояж, расчесала мокрые волосы щеткой и пошла в столовую, пересилив желание схватить вещи в охапку и навсегда убежать из этого дома.

Хелен Штамм пила кофе и читала газету за большим столом. Я села рядом, взяла предложенную сигарету. Она налила себе и мне кофе, а через минуту Фернет внесла яичницу с ветчиной и свежие булочки. Я набросилась на еду, благодарная Хелен Штамм за то, что она углубилась в чтение и не пытается занять меня разговором. Остановилась, лишь когда булочки кончились. И, к своему удивлению, зевнула. Она опустила газету и улыбнулась мне:

– Не выспались?

– Похоже. Хотя должна была – столько спала… Она пожала плечами:

– Должна, не должна. В такой ситуации это не имеет значения.

Мы молчали, пока Фернет убирала посуду. Я еще раз зевнула.

– Поспите еще, Руфь. Совершенно необязательно из вежливости сидеть со мной.

– Мне кажется… – Надо было что-то сказать, поблагодарить за гостеприимство и заверить… Но, по совести, я не могла заверить их, что скоро избавлю их от своего присутствия. Я не имела ни малейшего представления, что делать дальше. – Мне бы не хотелось злоупотреблять нашим гостеприимством.

– Ерунда. Сейчас вам негде жить, и вы не причиняете нам ни малейшего неудобства. Не уверена, что вы сможете или захотите вернуться домой…

– Нет, – не задумываясь, ответила я, – ни за что. Никогда.

– Что ж, во всяком случае вы можете жить здесь сколько понадобится. Я бы даже не возражала, если бы вы остались у нас до окончания университета.

Я была потрясена. Она проявляла обо мне необыкновенную заботу, но не ее доброта так удивила меня. Мне стало ужасно стыдно из-за своего прежнего отношения к ней. И еще из-за того, что я и сейчас не испытывала к ней симпатии и в ее присутствии чувствовала себя скованно, хотя от прежней ненависти не осталось и следа. Я покраснела и принялась тщательно собирать хлебные крошки со скатерти.

– Я не…

Что – не? Не знаешь, что сказать? Пожалуй, но не это главное. Я не понимаю.

– Я не… мне трудно понять вашу… то, что вы так добры ко мне, ведь я… – Я решила, что лучше не продолжать.

– Все очень просто, – ответила она, и я увидела, что она улыбается. – Во-первых, есть простое человеческое сочувствие, вполне естественное после случившегося. Ну, а во-вторых, мы помогаем людям, исходя из нашего к ним отношения, а не из того, как они относятся к нам. Согласны?

Я не могла взглянуть на нее и продолжала собирать крошки. Казалось, я не спала несколько дней.

– Идите, Руфь. Вы же вот-вот заснете. Я встала:

– Мне бы хотелось чем-нибудь…

– Пусть это вас не волнует, – прервала она меня. И добавила, видя, что я стою в нерешительности: – Вот что, Руфь. Если мое гостеприимство кажется вам слишком большим благодеянием, скажите себе: «Она делает это, чтобы расположить меня к себе на тот случай, если мои родители возбудят дело о причастности Штаммов к гибели Мартина и на суде я буду выступать свидетелем обвинения».

Я уставилась на нее в полной растерянности. Так не шутят, но ведь и всерьез такого не говорят. Да нет, конечно, это шутка.

– Вы шутите?

– Ох, – отмахнулась она, – какое это имеет значение? В самом деле – какое? – И быстро вышла из комнаты.

Я вернулась к себе, неслышно ступая по зеленому ковру в коридоре. Сняла халат, забралась под одеяло… и не смогла вспомнить, о чем спрашивала я, что ответила она.

Я проснулась и опять захотела есть. Умылась, вышла в столовую, ожидая увидеть там Хелен Штамм, но встретилась с ее мужем. Возле его тарелки стояла большая бутылка виски. Он встал, подошел ко мне, взял мои ладони в свои, крепко сжал. На нем до сих пор был тот же лыжный костюм, что вчера. Он не успел побриться, и оказалось, что борода у него не седая. Глаза ввалились и покраснели, вид у него был измученный. У меня задрожали губы, слезы навернулись на глаза и похолодели ладони.

– Руфь, не знаю, что вам сказать в утешение.

Я кивнула.

Фернет принесла сэндвичи. Слегка смутившись, мы отошли друг от друга и сели за стол. Он попросил ее принести второй стакан и еще льда и, когда она вернулась, налил мне виски. Я взяла сэндвич. Он доел свой, взял еще один и заметил:

– Невероятно, целый день хочу есть.

– Я тоже.

Мы поели и потом молча сидели за столом, потягивая виски. Наконец он сказал:

– Март… тело вашего брата в похоронном бюро. Я поблагодарила.

– Мы уже обо всем договорились с условием, что ваши родители могут внести изменения, если захотят. Бюро с ними свяжется.

– Я вам очень признательна, – ответила я, удивляясь тому, что принять его помощь мне намного легче, чем помощь его жены, хотя я знала, что все решения исходят от нее.

Он откашлялся:

– Вам звонила подруга, кажется, ее зовут Тея? Сказала, что сегодня пойдет к вашим родителям или к Ландау, а Дэвид навестит вас здесь. Сама она придет завтра, после похорон.

– Почему она считает, что я не пойду на похороны? – спросила я, хотя и не вспомнила до этого о похоронах.

– Возможно, она думает, что вам не позволят.

– Не может быть, – вздрогнула я.

– Простите, я не хотел… Хелен рассказала мне о…

– Он не сделает этого, – сказала я. – Не посмеет. Уолтер Штамм не ответил.

– Это же похороны моего брата, – продолжала настаивать я.

Он кивнул, явно испытывая неловкость.

– Они могут не разговаривать со мной, если не хотят, но не могут же они запретить мне пойти туда!

– Хелен говорит… – начал он и осекся. – Хелен показалось, что ваш отец несколько… неуравновешен. Я имею в виду сейчас. Трудно предположить… что именно… он может…

– Вы не понимаете, – безо всякой связи сказала я. – Вы не знаете, насколько мы близки… были близки… отец и я. Мы были как… Все хорошее, что было у меня в детстве, связано с отцом. Он водил меня везде, дарил подарки. Любил меня больше, чем Мартина, из-за этого я чувствовала себя виноватой, но ничего не могла поделать, его не изменишь. Вот почему все это так… жутко.

Жутко. И необъяснимо. Этого не может быть!

– Это для меня страшнее, чем смерть Мартина. Понимаете?

– Думаю, да.

– Я хотела ему объяснить, но он не слушал. Вы не представляете, насколько мы были близки.

– Возможно, представляю. Он вырастил прекрасную дочь. – Он все еще чувствовал себя неловко, но жалел меня, и мне стало стыдно за то, что я взваливаю на него свои беды.

– Он так не думает, – ответила я. – Наоборот, он… – Но я не могла сказать ему, что отец обвинил меня в смерти Мартина. Наверное, я боялась, что стану ему неприятна, если он узнает хотя бы частицу правды о моей прежней жизни. Я до сих пор думаю, что не ошибалась тогда.

Мы допили виски, он пошел принять душ и переодеться, а я – спать. Меня разбудила Фернет и сообщила, что звонил Дэвид и что через полчаса он будет здесь.

Я ждала его в библиотеке, все еще в розовом Лоттином халате, потому что не было сил переодеться. Пока я там сидела, вернулись Борис и Лотта; она быстро прошла мимо открытой двери, едва бросив на меня взгляд, но Борис подбежал ко мне и поцеловал.

– Почему вы здесь одна?

– Жду Дэвида.

Он молча встал и направился к выходу.

– Борис, не уходи, пожалуйста.

– Мне очень жаль, что это случилось с Мартином, – сказал он, не оборачиваясь.

– Не побудешь со мной?

– Мне пора идти спать. – Он исчез.

Раздался звонок. Я пошла открывать, не дожидаясь Фернет. За дверью стоял незнакомый юноша, наверное, приятель Лотты. У него оказалось какое-то необычное имя, что-то вроде Брук Карпентер. В прихожей появилась разодетая Фернет, которая явно собиралась уходить. Я попросила ее передать Лотте, что ее ждут, и по пути в библиотеку поняла, что сегодня канун Нового года, поэтому юноша и зашел за Лоттой. В новогодний вечер все стремятся забыть о реальности, а я готова ухватиться за соломинку, чтобы не потерять связи с окружающим миром.

Минут через пять пришел Дэвид и принес две картонные коробки, перевязанные багажными ремнями. Я провела его в библиотеку. Он поставил коробки на пол и закрыл дверь. Я села на диван. Он сел рядом и обнял меня. Я положила голову ему на плечо, и мы долго сидели так, не говоря ни слона. Наконец я подняла голову.

– Тея сказала, что придет завтра после похорон. Он кивнул.

– Почему после? Она думает, что я не пойду? Я вполне могу пойти туда, просто не буду разговаривать с ними.

– Ты уверена, что хочешь там быть?

– Нет. – Я отвела глаза и уставилась на коробки. – Что в них?

Ты ведь сама знаешь. На что ты еще надеешься?

– Твои вещи. Одежда. Книги. Все, что было.

Я кивнула:

– Как говорится, выставили за порог со всеми пожитками. Кто их тебе дал? То есть кто уложил? Вряд ли мама была в состоянии… Или все-таки мама? Она не просила ничего мне передать?

Он покачал головой. Я встала, раздосадованная его молчанием.

– К чему такая таинственность?

– Я нашел их на вашей площадке, когда возвращался домой. Похоже, твой отец вышвырнул все за дверь, как только ты ушла. Твоей матери еще не было дома. Моя кое-что слышала и кое-что видела в окно.

Не сомневаюсь.

– Значит, отец не пустит меня на похороны?

– Нет.

Слезы навернулись мне на глаза.

– Дэвид, если бы ты об этом от кого-нибудь услышал, то есть если бы ты не знал, что все это правда, ведь ты бы не поверил? Ведь это же дикость?

Он кивнул.

– Я сама до сих пор не могу поверить. Никогда бы не подумала… – Нет, я не могу тебе сказать. Ты решишь, что я сошла с ума. – А если я все-таки пойду на похороны? Он не имеет права прогнать меня.

– Можешь нарваться на неприятность. Он слегка не в себе.

– На похороны ходят не ради удовольствия.

– Ты же сказала, что сама не уверена…

– Не про похороны. Про встречу с ним.

Дэвид снова кивнул.

– Видимо, никто не пытался его переубедить, – с упреком заметила я.

– Бессмысленно, – спокойно ответил Дэвид. – Говорю же тебе, он не в себе. Приходит в ярость при одном упоминании твоего имени.

– Прекрасно, – не удержалась я, – надеюсь, это его доконает.

Дэвид не ответил.

– Что молчишь? Осуждаешь меня?

– Я ведь ничего не знаю, Руфь.

– А я думала, знаешь. Ты же сказал, твоя мать все слышала.

– Не все. Слышала, как ты кричала, что Мартин специально убил себя, чтобы не возвращаться домой.

– А до этого? Она слышала, что он мне сказал до этого?

– Не знаю. Если и слышала, мне не сказала.

– Он… он обвинил меня… – Я снова замолчала. Вдруг Дэвид подумает, что отец прав? Что это из-за меня погиб Мартин? Я не переживу. Я могу пережить все остальное, коль уж так случилось. Но если Дэвид будет считать меня виновной…

– Хочешь выпить? – спросила я.

– Давай.

– Пошли. Выпивка в столовой.

Он взял коробки и пошел за мной в комнату для гостей.

– Мило, – заметил он, оглядевшись. – Ты пока здесь поживешь?

– Может быть. Она сказала, я могу оставаться, сколько понадобится, хоть до окончания университета. – Мне хотелось, чтобы он понял: я не одинока в этом мире, обо мне есть кому позаботиться.

– Классно.

Я пожала плечами:

– В смысле денег – да. И вообще, это… Снимать бы я такое не могла.

Только вот тебе придется пробираться ко мне тайком. Если бы я снимала комнату, нам не надо было бы прятаться.

– Ну, так в чем дело? – спросил Дэвид. – Не теряйся.

– А я и не теряюсь. Пошли, поищем что-нибудь выпить. Мы прошли в гостиную. Штаммы играли в шахматы. Рядом с ним стоял бокал, рядом с нею – чашка кофе. Я в первый раз почувствовала себя лишней. Мы направились к выходу, но Хелен Штамм успела нас заметить.

– Входите, молодые люди, присаживайтесь.

– Мы не хотим мешать.

– А вы и не мешаете, я все равно проигрываю. Кстати, Дэвид, вы, конечно, играете и шахматы. Доиграйте за меня, а я приготовлю всем нам чего-нибудь выпить.

Она вскочила с кресла, а Дэвид послушно занял ее место. Принесла из кухни лед, смешала три коктейля. Потом Уолтер Штамм и Дэвид заканчивали игру, а мы с ней сидели на большом диване и разговаривали о моих занятиях и о том, как все устроить с Борисом и Лоттой, если я останусь жить у Штаммов. Появился Борис, который был в гостях у мальчика в этом же доме, и ему позволили перед сном выпить бокал вина. Лотта с другом вернулась после полуночи, когда мы играли в слова. Лотта устала, но была очень хороша: с высокой прической и в черном бархатном платье с широкой юбкой. Они разделись, и Лотта унесла пальто в гардеробную, не взглянув на меня.

– Как вечеринка, Брук? – спросил Уолтер Штамм.

– Неплохо, сэр, но Лотта не в настроении.

– Это неудивительно.

Уолтер смутился, как будто его вопрос звучал бестактно в данных обстоятельствах. Но сами эти обстоятельства казались настолько невероятными, что все остальное воспринималось как должное. Смерть Мартина была не первой, с которой мне пришлось столкнуться, но она мало походила на другие. Я помнила смерть дедушки и бабушки; мой дядя по матери погиб во время войны; моя одноклассница умерла от опухоли мозга. Каждый раз мы подолгу говорили об умерших, только о них, как будто обыденные разговоры были бы оскорблением их памяти, откровенным признанием, что жизнь продолжается и ее бурное течение не оставляет времени для переживаний. Но о смерти Мартина не упоминали. Говорили о чем угодно – о комнатах, сдающихся внаем, о занятиях и даже о тряпках. За весь день имя Мартина возникло в разговоре всего два раза: я случайно произнесла его в споре с Дэвидом, а Хелен Штамм – утром, когда рассказывала мне о приготовлениях к похоронам. «Интересно, – подумала я, – говорят ли о нем дома? Скорее всего ему там как раз воздают должное, а если о ком и не упоминают, так обо мне».

Лотта вернулась в гостиную, и Хелен Штамм налила ей и Бруку вина. Они ненадолго присоединились к нам, но играть уже никому не хотелось. У меня опять стали закрываться глаза, и я вышла из игры задолго до ее окончания. Не помню, в какой момент Хелен сообщила Лотте, что я пока поживу у них и, она надеется, подольше. Никогда не забуду, как Лотта прижала руки к груди, словно в нее вонзили нож, вскочила и выбежала из комнаты.

– Боже мой! – воскликнула Хелен Штамм, нарушив неловкую тишину. – Кто-нибудь понимает, в чем дело? Руфь?

Я покачала головой – и солгала.

– Она сегодня вообще странно себя ведет, – заметила Хелен. – Впрочем, в данных обстоятельствах это не удивительно. Она сердится на вас?

– Не знаю. Возможно. – Я взглянула на Дэвида, но он внимательно изучал содержимое своего бокала. – Наверное, мне лучше с ней поговорить.

Она кивнула. Стряхнув сонливость, я встала. Прежде чем идти в комнату Лотты, умылась холодной водой в кухне. Слегка придя в себя, прошла по коридору, постучала в ее дверь и попросила разрешения войти.

– Входите, – ответила она.

Вид комнаты, как и внешность хозяйки, мало говорил о ее вкусах и пристрастиях. Приятные обои в цветочек, белые кружевные шторы и кружевное покрывало на постели, аккуратный письменный стол, удобный стул перед ним, мягкий голубой ковер на полу, несколько полок с книгами над столом. Все книги обернуты, словно хозяйка боялась, что названия могут выдать ее пристрастия случайному посетителю. А может быть, это было сделано и с намерением украсить комнату. Лотта стояла перед зеркалом со щеткой для волос в руке; мне показалось, она схватила ее минуту назад, чтобы притвориться занятой.

– Можно с тобой поговорить?

– Пожалуйста. – И начала расчесывать волосы, не отрывая взгляда от зеркала.

Я прикрыла дверь и ждала, когда она закончит. Наконец она положила щетку и повернулась ко мне. Лицо выражало ровно столько же, сколько голубой купальный халат, в который она успела переодеться. Я мысленно подготовилась к разговору с ней, но сейчас, взглянув на это спокойное, ничего не выражающее лицо, забыла, что хотела сказать.

– Ты позволишь мне сесть?

Она пожала плечами. Я прислонилась к дверному косяку.

– Лотта… ты не первый человек, которому я не нравлюсь. Но обычно тот, кому не нравлюсь я, не нравится и мне. Или я по крайней мере знаю, почему ко мне так относятся.

Намек на улыбку.

– Мартин тут ни при чем, – сказала я. – Это не имеет к нему отношения?

Улыбка – если это была улыбка – бесследно исчезла.

– Если из-за того, что я тебе сказала в машине… – Она прищурилась, удивившись или задумавшись. – Ты думала, я сделаю вид, что забыла? Притворюсь, что была временно не в себе? Так?

– Да.

– Как видишь, я не забыла. И не стану притворяться, что понятия не имею, почему у меня это вырвалось. Я знаю почему. Если хочешь, могу тебе объяснить.

Она опять пожала плечами. Я вздохнула.

– В том-то и дело, Лотта. Это не так уж важно. Ты невзлюбила меня еще до того, как узнала, что у меня есть брат.

Она не ответила.

– Я угадала?

– Да.

– Почему?

Она резко вздернула подбородок:

– Мы живем в свободной стране.

– Ох, Бога ради, не надо, – раздраженно ответила я. – Я пришла сюда не для того, чтобы узнать прописную истину.

– Я вас не приглашала.

– Прекрасно. – Я рассердилась и повысила голос: – Ты меня не приглашала. Ты не хотела, чтобы я пришла. Ты не предлагала мне комнату в этом доме и не хочешь, чтобы я осталась. Положим, я не останусь. Что дальше? Если я дам тебе слово, что не буду жить здесь, ты сменишь гнев на милость? Поговоришь со мной по-человечески?

– Какие у меня гарантии, что вы не останетесь?

– Чего ты от меня хочешь, Лотта? Может, дать тебе расписку? А потом перекреститься и умереть? За кого ты меня вообще принимаешь? Думаешь, я могу здесь остаться, когда ты ко мне так относишься? Зачем я тогда пришла бы говорить с тобой?

– Допустим, я вам поверю. Что дальше? Я коротко рассмеялась:

– Умрем, но не сдадимся, да? Ответа не последовало.

Я вздохнула:

– Ладно, Лотта. Я просто хочу знать, что тебе так не нравится во мне.

– Все.

Я непонимающе уставилась на нее. Такого я не ожидала.

– Все? Она кивнула.

На этот раз я рассмеялась от смущения. Я была готова услышать, что втерлась в доверие к ее родителям; что подавляла своего брата; что пыталась обманом завоевать ее любовь. Но такое!

– Как только ты увидела меня, так сразу поняла, что я тебе не нравлюсь?

– Почти, но я еще сомневалась.

– А когда сомнения исчезли?

– На озере.

– Я делала там что-нибудь особенно тебе неприятное?

– Все.

Я растерялась. Впрочем, я всегда терялась в ее присутствии. Судорожно попыталась восстановить в памяти те первые несколько дней, но не могла вспомнить ни одного неприятного эпизода.

– Что значит «все»? Я не верю. Так не бывает.

– Тогда зачем спрашивать? – В ее голосе, до сих пор спокойном, прорезалось что-то детское, появились обиженные нотки.

– Но это же глупо! Тебе не нравится все, что я делаю. Не нравится, как я чищу зубы? Как держу нож и вилку?

– Все! – выкрикнула она с ненавистью. – Терпеть вас не могу! Когда вы сюда явились в первый раз, мне не понравилось, с каким видом вы вошли. Будто это ваш дом. Ни капельки страха или волнения, ничего. Я даже подумала, что вы мамина подруга.

Почему-то ее слова звучали так знакомо, хотя я абсолютно точно раньше их не слышала.

– Вот оно что. Я оказалась недостаточно робкой. – Я специально поддразнивала ее, чтобы она высказалась до конца. Как следователь, который пытается докопаться до истины.

– Скажете, глупо? Ну и ладно. Мне плевать, говорите что угодно. Все равно все вранье.

Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Безмятежная малышка Лотта, такая спокойная, такая сдержанная. Я знакома с ней почти год, а мне и в голову не приходило, что она меня ненавидит. Сколько раз я пыталась понять, что в ее отношении ко мне вызвано природной замкнутостью, а что – нежеланием иметь со мной дело. Неужели этот злобно огрызающийся подросток – та девочка, с которой мне хотелось бы подружиться, несмотря на разницу в возрасте? И все это время в ее воспаленном детском воображении складывались образы один чудовищнее другого! Чем же я ее так обидела? Как будто ничем. Да она и не упоминала об обидах, если не считать обидным сам факт моего существования, и уж, конечно, я запомнила бы любое, самое незначительное недоразумение. Если бы оно было. Но ведь ничего не было!

Но тогда откуда это чувство, словно все, что она говорит, я уже слышала? Ее ненависть удивила меня – и в то же время не удивила. Ее отношение ко мне несправедливо, ее поведение почти намеренно жестоко. Но почему же я на нее не сержусь, не пылаю справедливым негодованием… Она воспринимает меня в искаженном виде, ничего общего не имеющего с действительностью. А я почему-то понимаю, что она имеет в виду….

– Извини, – сказала я. – Я не… Я не могу… – Повернулась к ней спиной и открыла дверь.

– Руфь?

Я обернулась.

– Вы ведь не забудете? – Выражение ее лица резко изменилось: в нем были страх и упрямство. Словно она боялась меня и все-таки хотела настоять на своем.

– О чем?

– Вы обещали уехать, если я скажу вам…

Я улыбнулась. Устало – так я теперь улыбаюсь своей пятилетней дочке, которая не понимает, почему я не хочу еще почитать, когда у меня болит горло. И молча покачала головой. Лотта вздохнула с видимым облегчением. Я закрыла дверь и пошла в свою комнату. Включила свет, огляделась и подумала, каким-то будет мое следующее жилье. Прошла в ванную, умылась. Вытирая лицо, увидела себя в зеркале. Мне показалось, что мое отражение утратило объемность. Как рисунок на стене. Я повесила полотенце на вешалку и еще раз взглянула в зеркало, но не избавилась от наваждения. Похоже, я схожу с ума. Как иначе объяснить ощущение нереальности происходящего? Что-то со мной не так. Или со всеми остальными, но это менее вероятно. Отец и я. Хелен Штамм и я. Лотта и я. И я. Я. Я. Я.

Единственное, что было для меня бесспорно реальным, – это смерть Мартина. Я даже слишком быстро поверила в ее реальность.

Я вернулась в спальню, легла в постель, но не стала выключать свет: хотела видеть окружающие предметы. Лежала с открытыми глазами и подозрительно разглядывала комнату, будто это она против моей воли пыталась погрузить меня в сон. Раздался стук в дверь и голос Дэвида. Я забыла о нем. Ну и растяпа!

– Входи! – крикнула я.

Он открыл дверь. Уже в пальто и шляпе.

– Прости, Дэвид. Я забыла, что ты здесь. Расстроилась.

– Не бери в голову.

– Лотта очень странная девочка. Я ее не понимаю.

– Что произошло? – Он подошел к кровати.

– Как тебе сказать… Во всяком случае, здесь я не останусь. Не хочу. Слишком все сложно.

Он кивнул. Я протянула к нему руки, он присел на край кровати.

– Лоттин приятель подвезет меня домой.

– Чего ради?

– Ему по пути. – Он ухмыльнулся. – Угол Одиннадцатой и Пятой авеню… Старушка ушла спать, Штамм тоже испарился. Мы с мальчиком сидели и гадали, какого черта вы обе там делаете. – Он замолчал, но мне не хотелось ему ничего рассказывать. – Неплохой парнишка.

– Я тоже неплохая, – сказала я капризным тоном.

– Ты молодчага. – Он взъерошил мне волосы жестом, который я ужасно любила.

– Молодчага? Странное слово по отношению ко мне. Что это значит?

– Что ты чертовски хорошо держишься, несмотря на всю эту историю.

– Не уверена. Я как раз лежала и думала, что схожу с ума.

– Забавно, – ответил он, насмешливо улыбаясь. – А мне показалось, что ты разумнее, чем обычно.

– Куда уж забавнее.

Он наклонился и легонько поцеловал меня в щеку.

– Жаль, что мне не удалось тебя развеселить.

– Попробуй как-нибудь по-другому.

– Не могу. Машина уйдет.

– Ладно, теперь я хотя бы знаю, что тебе дороже.

Он встал:

– Завтра позвоню.

– Лотта злится на меня, – сказала я, чтобы удержать его и не оставаться в полном одиночестве, – из-за того, что я велела ей перестать реветь.

– Не понял.

– Из-за Мартина.

– Перестать реветь из-за Мартина? – Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Как тебе объяснить? Я почти потеряла рассудок. Не могла плакать. Будто окаменела. С той минуты, как я узнала. А тут она. Ревет и ревет без передышки, как ненормальная. – Я разволновалась и села на кровати. – Ты меня понимаешь?

– Думаю, да.

– Дэвид, я знала все еще до того, как мне сказали. Я весь вечер хотела с тобой поговорить об этом и не могла. Они вошли… она вошла – миссис Штамм – и сказала, что произошел несчастный случай, и я сразу поняла, что он умер. Еще до того, как она сказала. Я как будто застыла. Ты не представляешь, как это…

Он снова сел на край кровати:

– Давай-ка ложись.

– Нет, я должна сказать…

– Говори, только ляг.

Я опустила голову на подушку. Протянула к нему руки, он взял их в свои.

– Почему я сразу догадалась? Это так страшно. Я не должна была догадаться. А потом – я же должна была кричать, плакать, говорить, что это неправда, и все время плакать, как Лотта. А я будто превратилась в глыбу льда. Даже заплакать не могла. Пока мы не приехали домой. То есть сюда. Я не могла выжать ни слезинки, а она ревела так, будто у нее разрывалось сердце, и все потому, что целых пять ней была в него по-дурацки влюблена.

– Подожди, я сейчас. – Он выпустил мои руки и поднялся.

– Куда ты?

– Скажу парнишке, чтобы не ждал. Я приподнялась на постели.

– Ляг, – приказал он. Я послушно вытянулась под одеялом. – Я сейчас вернусь. Не вставай.

– Не буду.

Его долго не было, я уже думала – уехал, но потом он вернулся, принес стакан молока с медом и две таблетки. Я села и выпила молоко.

– Не надо таблеток.

– Лучше прими.

– Я боюсь засыпать. Мне будут сниться кошмары.

– Я посижу с тобой. Не уйду, пока ты не уснешь.

Я проглотила таблетки, задержав дыхание, чтобы не подавиться. Опять легла.

– Ты, наверное, думаешь, что я брежу.

– Не говори глупостей. Я нервно хихикнула:

– Ну да, перестань нести этот бред.

– Слушай, Руфь, тебе сейчас лучше помолчать. Не говори больше ничего. Потом расскажешь.

– Не уходи.

– Не уйду, если ты замолчишь. – Он укрыл меня… – Закрой глаза и постарайся ни о чем не думать. – Я повернулась на бок и закрыла глаза. – Все будет хорошо. Только постарайся сейчас ни о чем не думать, – тихо сказал он и выключил свет.

Он еще что-то негромко говорил, словно усыпляя меня. Я несколько раз открывала глаза, чтобы посмотреть, здесь ли он. Потом уснула. Мне снилось, что я поднимаюсь к заснеженной вершине огромной горы, но как только сажусь в подъемник, он превращается в колесо. Я белка в колесе. Отчаянно перебираю лапками, чтобы оказаться наверху, но не понимаю, двигаюсь ли вообще, потому что времена года вокруг постоянно меняются. На пути мне все время попадается дерево; оно то сверкает пышной золотой кроной, то шелестит зелеными листьями, то ветки голые и дрожат на холодном ветру, то покрыты снегом. Я не знаю, это одно и то же дерево или разные. Хочу посмотреть, насколько продвинулась, и оглядываюсь; колесо накреняется, и я чуть не падаю. «Дурацкое колесо, – сердито повторяю я. – Дурацкое старое колесо». Наконец мне удается убедить себя, что раз пейзаж меняется, то я все-таки не бегу на месте; но тут я теряю равновесие и падаю вниз-вниз-вниз по склону, слыша за собой чей-то грубый хохот. И просыпаюсь в полной темноте. «Пейзаж не менялся, – успеваю сообразить я той частью сознания, которая еще спит. – Менялись колеса». Я включила свет и осмотрела комнату. Ничего не изменилось, только Дэвид ушел. В моем затуманенном сознании вспыхнула искра насмешливой жалости к себе, когда я вспомнила, что он обещал охранять мой сон. Я опустила голову на подушку.

Комната не изменилась, изменился Дэвид.

Свернулась под одеялом в комочек.

При чем тут Дэвид, это же сон. Сон тоже ни при чем, виновата кровать, просто чужая…

Я проснулась и сразу поняла, что спала слишком долго. Фернет не преминула указать мне на это, несколько раз повторив, что все давно позавтракали и ушли. Я старалась не смотреть на часы. Чтобы не думать, начались ли похороны или, наоборот, уже закончились. Наверное, если бы отец позвонил мне до окончания похорон, я простила бы его. Не по доброте, просто потому, что мне это было нужно самой. Я проснулась все с тем же жутким чувством нереальности происходящего: мне казалось, мои глаза – это маленькие окошечки, сквозь которые я рассматриваю меняющиеся картинки в калейдоскопе и одновременно нахожусь там, за стеклом.

Я взяла газету. Миссис Штамм оставила на столе в столовой «Таймс», и я прочла ее, чтобы удостовериться, что мир существует, хотя я и утратила в нем предназначенное мне место. Просмотрела раздел «Сдается», прикидывая, где лучше снять комнату. Я предполагала найти что-нибудь недалеко от Хантера или конторы Арлу, чтобы сэкономить время и деньги на транспорт. И Дэвиду было бы удобно туда добираться. Чем чаще мы сможем видеться, тем легче мне будет пережить следующие несколько месяцев. Беглого взгляда на цены оказалось достаточно, чтобы отказаться от мысли найти жилье в этом районе; зато я выяснила, что большинство недорогих комнат сдается в районе Колумбийского университета, значит, Дэвид сможет там часто меня навещать. Я выписала несколько адресов и захватила список с собой в комнату.

Я привела комнату в порядок, достала из коробки юбку и свитер. Попросила Фернет дать мне утюг и доску и принялась гладить юбку. В дверь постучал Борис. Я обрадовалась, подбежала к нему, обняла. Он покраснел от удовольствия.

– Рада тебя видеть. Я скучала.

– Я не знал. Папа сказал, что пойдет со мной на каток, а вы еще спали, и он сказал, может, вас лучше не беспокоить, и вообще…

– Эй, – мягко сказала я, – не волнуйся так. Я только сказала, что рада тебя видеть.

Сидя на кровати, он наблюдал за мной.

– Руфь, я сожалею, что… ну, что нам нельзя пойти, и все такое.

Второй раз он заговорил о смерти Мартина. Оба раза серьезно и с болью за меня. И так просто. Мне захотелось посадить его на колени и покачать, как ребенка.

– Я тебя очень люблю. Он вспыхнул.

– На месте Дэвида, – начал он дрожащим голосом, – я обязательно добился бы, чтобы ваш отец разрешил вам прийти. Он же не имеет права запрещать.

– Я не знаю, имеет или нет. Но тут все сложнее. Представь, я бы пошла, а он выгнал бы меня? Или устроил бы скандал? Это было бы еще хуже.

Он подумал немного и решительно заявил:

– Если бы я был с ним знаком, я бы его терпеть не мог.

Я улыбнулась. И словно увидела свою улыбку со стороны. И удивилась, что вижу ее со стороны. Странности продолжали меня преследовать.

– Что ж, спасибо, – заметила я.

– А вы его ненавидите?

– Пожалуй.

– Пусть он только попробует обидеть вас. Когда я вырасту…

– Борис, давай не будем об этом. Мне трудно сейчас о нем говорить, – добавила я, увидев, что он обиделся.

– Извините.

– Не за что. Ты не сделал ничего плохого.

Он не мог успокоиться, и я спросила:

– У вас с папой были какие-нибудь планы на вечер?

– Ну…

– Пойдем в кино?

Он просиял:

– Конечно! А куда?

– Выбери сам. Я закончу гладить, а ты пока посмотри газету.

Мы пошли втроем: Борис, его отец и я. После кино мы съели по мороженому и, несмотря на холод, пешком дошли до дома. По дороге почти не разговаривали, но, глядя на голые деревья на фоне холодного серого неба, я призналась Уолтеру, что со мной происходит что-то странное. Все вокруг кажется нереальным. Он невнятно пробормотал что-то утешительное в ответ, и дальше мы шли молча.

Тея уже ждала меня в библиотеке, очень элегантная в черном платье, которое эффектно оттеняло ее правильные черты. Она сидела на красном кожаном стуле. Уолтер Штамм сразу же ушел в свою комнату, Борис тоже направился к себе, но я окликнула его и, войдя в библиотеку, познакомила с Теей. Смущаясь, они пожали друг другу руки. Я заметила, что глаза у нее красные, припухшие от слез. Она ждала, когда Борис уйдет, но я не хотела его отпускать.

– Наверное, мне пора делать уроки, – сказал он.

– Нет, останься, – ответила я. – Ты ведь не против, Тея?

– Конечно нет. Если тебе так хочется. – Похоже, она снова собиралась заплакать.

Борис сел на диван лицом к ней; я собиралась сесть рядом с ним, но передумала. Диван стоял слишком близко – слишком близко от ее заплаканных глаз. Я обошла его сзади и закурила. Борис повернулся боком, и я чувствовала, что они оба пристально смотрят на меня.

– Ну, давай, – сказала я Tee, – давай рассказывай. Попробуй меня разжалобить. Чтобы я зарыдала.

– О Руфь. – Сдавленный шепот Теи.

Я воздела руки к небесам и, миновав большой письменный стол, подошла к окну.

– Тогда не рассказывай. Зачем мне знать о похоронах моего брата? В самом деле… – Я оборвала себя на полуслове, с ужасом узнав знакомые интонации.

Ты говоришь, как Мартин, когда в него вселялся черт.

Я раздавила сигарету в пепельнице и закурила новую. На Тею я смотреть не могла. Облокотилась на стол и уставилась вверх, на лепное украшение на потолке.

– Гроб был закрытый?

– Да.

– Служба сносная? Или они устроили спектакль и распинались насчет того, как он любил все человечество и как прекрасно учился в школе?

– Они… все было не так уж плохо, Руфь. Даже очень мило.

– Мило?

– То есть трогательно. По-настоящему красиво. Они… раввин повторил то, что рассказали родственники. Не стал притворяться, что знал Мартина. Наоборот, сказал, как жаль, что они не успели познакомиться, потому что ему хотелось бы показать Мартину… Господи, как трудно пересказывать… убедить Мартина, что он, то есть Мартин, был значительно ближе к своему будущему и прошлому, чем сам думал.

– Что означает эта бессмыслица?

– Ну… – Она поджала губы, как обычно, когда задумывалась. – Он говорил о том, что значит быть евреем, верить в Бога и все такое. Что хорошие евреи встречаются не только в синагоге.

– В жизни не слышала, чтобы раввин говорил подобное.

Она кивнула:

– Я тоже. Но он реформист. Очень умный и образованный.

– Откуда он взялся?

Она помолчала в нерешительности:

– Это все миссис Ландау. Он – ее брат, живет за городом. Приехал по ее личной просьбе. Обычно он не совершает обряд в Нью-Йорке.

Я чуть не задохнулась от возмущения. Как она посмела соваться в дела нашей семьи?

– Еще он сказал, что Мартин любил родных и друзей и обязательно поверил бы в Бога, если бы эта трагедия не оборвала его жизнь.

– И ты в это веришь?

– Во что?

– Во всю эту чушь?

– Про семью и друзей – конечно. Про Бога… – Задумчиво: – Может, может, он говорил в широком смысле. Знаешь, любовь к Богу, уважение к прошлому и все такое. – Легкое смущение: «Ведь Руфи говорит, что не верит в Бога, конечно, она так не думает, но раз говорит, надо с этим считаться, чтобы не обидеть ее».

Борис забрался с ногами на диван и положил подбородок на спинку. Не глядя на него, я знала, что он не сводит с меня больших серьезных глаз.

– А мама?

Тея оживилась:

– Она замечательно держалась. Ты можешь ею гордиться. Конечно, у нее на лице написано, какой это удар для нее, но держится она прекрасно. С таким достоинством, ни истерики, ничего. Конечно… – Опять колеблется – из-за чего теперь? – Конечно, миссис Ландау их очень поддержала. – Очень быстро, чтобы Руфи не оборвала справедливую похвалу: – Я знаю, у тебя с ней не сложились отношения, но думаю, ты изменила бы мнение, если бы видела… Она вела себя очень благородно. Обо всем позаботилась.

– Не сомневаюсь.

– Она позвонила всем, кому надо, поместила объявления в газетах и…

– Жаль, что она такая необразованная. Из нее вышел бы превосходный распорядитель на похоронах.

– И не только. – Слишком расстроена или слишком верна себе, чтобы заметить мою убийственную иронию. – Разумеется, еду люди принесли, но все остальное она купила и организовала. Траурное бдение было у нее, миссис Ландау решила, что твоей маме так будет удобнее; она сможет спуститься к себе и отдохнуть, когда захочет. Твой папа не перестает удивляться, что все эти годы не ценил миссис Ландау.

– Он не подозревал, как много у них общего.

Она кивнула. Потом рассказывала о всяких мелочах и очень хотела, чтобы я видела во всем только хорошее. Когда я прерывала ее, говоря, что чувства моего отца меня не волнуют, поскольку я его никогда больше не увижу, она отвечала, что время вылечит любые раны.

– Ты говорила с мамой?

– Немного. Я заходила к ней сегодня днем.

– Она не спрашивала обо мне? Не хотела узнать, что произошло на самом деле?

– Нет. Но ведь и возможности не было. В доме столько народу.

Я через силу улыбнулась. Она поднялась, и на секунду я испугалась, что она подойдет ко мне и похлопает по плечу. Я отошла к окну и остановилась, глядя на Пятую авеню в неровном свете фонарей.

– Скажи, Тея, – спросила я, повернувшись к ней лицом, – это не особенно важно, но мне просто интересно. Кто-нибудь за все время, я имею в виду на похоронах, до или после, хоть кто-нибудь вспомнил о том, что у Мартина есть сестра?

Непонимающий взгляд. Наконец озарение. Бедная Тея. Она ведь смотрела на все иначе.

– О Руфь, – жалким голосом, – как ты можешь так думать?

– Я ведь не сказала, что я думаю. Я задала простой вопрос. Мое имя упоминалось в последние два дня?

– Не помню точно, но уверена, что упоминалось. Я бы обязательно заметила, если бы они… если бы специально…

– Не огорчайся. Поверь, я не хотела тебя расстраивать. Видишь, я же совершенно спокойна. – Не слишком искренне.

Она опять села. Я тоже – на подоконник.

– Штаммы предложили мне пожить у них.

– Как мило.

– Да. Но я не останусь.

Голова Бориса, скрывшаяся было за спинкой дивана, появилась вновь. Я забыла о его присутствии и о том, что он еще ничего не знает, поэтому притворилась, что не вижу его.

– Мне лучше пожить самостоятельно. Знаешь, преодоление трудностей… А тут слишком удобно. Чем дольше я здесь проживу, тем труднее будет уйти.

Она понимающе кивнула. Почему людям проще понять ложь, чем правду?

– Может, сниму комнату где-нибудь в районе Колумбийского университета. Похоже, там можно найти недорогое жилье. И Дэвиду близко от университета. Ты ведь будешь заходить ко мне в гости? Не забудешь подругу из-за того, что она окажется так далеко?

– Что ты, конечно нет.

Я подошла к дивану и положила руку Борису на голову:

– И есть еще один молодой человек. Если он не станет навещать меня, тебе придется притащить его силой. Впрочем, нет. Я сама приду сюда и притащу его.

Я опустила глаза и получила в награду за свои слова улыбку настоящего мужчины одиннадцати лет. Ласково погладила его по макушке.

– Пожалуй, мне пора идти, – сказала Тея.

– Уже? Я думала, выпьем чаю.

– Я обещала маме вернуться к ужину.

– Ах да, принцесса Тея должна быть дома к шести, или ворота гетто захлопнутся перед ее носом.

– Ой, Руфь, – хихикнула она с облегчением оттого, что я вернулась к своей обычной шутливой манере. К шуточкам, которые она понимала. Она надела пальто. Это было старое пальто ее матери, слишком широкое и коротковатое. Я проводила ее до двери, позвав Бориса с собой.

– Руфь, я… – в сомнении переводя взгляд с меня на него.

– В чем дело, Тея?

– Руфь, я знаю, тебе сейчас нелегко. Но… – Я с любопытством смотрела на нее, пытаясь понять, что ее смущает. – Не будь… слишком… Им тоже трудно, Руфь. Не суди их слишком строго.

Призыв к снисходительности. Я уставилась на нее и подумала, что ни от кого другого не потерпела бы подобного.

– Тея, я ведь не убежала из дома. Меня вышвырнули.

– Но он же не хотел.

– Это он говорит?

– Необязательно говорить. Я знаю, что он не хотел.

– Ты думаешь, он пошутил? Хороша шутка: обвинить меня в убийстве брата (краем глаза я заметила, что Борис резко вскинул голову), а после этого вышвырнуть из дома.

Она помолчала, обдумывая услышанное. Затем сказала с надеждой в голосе:

– Надо ведь учитывать его состояние.

– Неужели? А мое состояние он учитывал?

Она грустно посмотрела на меня. С этим будет посложнее, чем с голодным котенком или с бродягой, замерзающим в парадной. Вздохнула.

– Мне не хочется, чтобы ты его возненавидела.

– Иди домой, детка, увидимся на занятиях.

Она быстро обняла меня и направилась к выходу. Мы пошли за ней, и ладонь Бориса скользнула в мою. Холодная как ледышка, хотя он был в теплом свитере. Я взглянула на него; он смотрел на Тею с выражением необычной сосредоточенности.

– Вы не правы! – отчаянно выкрикнул он, когда она открыла дверь. – Не правы! Он не должен был так поступать! Говорить такие слова. И Мартин тоже. Не должен был так с ней. Иногда он говорил ужасные вещи, я готов был его убить!

Не глядя на Тею, с глазами, полными слез, я опустилась на колени и обняла его, уткнувшись лицом и мягкий свитер. Он положил руки мне на плечи и успокаивающе погладил. Мой одиннадцатилетний Ланселот. Дверь за моей спиной закрылась.

Но не Борис, а Лу Файн и Сельма вернули меня к реальности. Лу, Сельма и привычная обшарпанная контора Арлу, куда я пришла во вторник после обеда. Я вошла, и Сельма уставилась на меня, как на привидение.

Ей все известно.

Я знала, что придется им рассказать, но была совершенно не готова к самому разговору. Сельма застигла меня врасплох – я поняла, что теперь от меня уже ничего не зависит.

– Руфь! – Она встала со стула и подошла ко мне. – Господи, милочка, что ты здесь делаешь? – Не столько вопрос, сколько выражение участия. Она взяла меня за руку, подвела к креслу и усадила, словно это я была беременна и вела себя ужасно неосторожно.

– Все в порядке, Сельма, не беспокойся, пожалуйста.

Но она забрала у меня сумочку и помогла снять пальто, все время сердито бормоча что-то о сумасшедших девчонках, которые насмотрелись глупых фильмов и думают, что надо держаться молодцом, что бы ни случилось.

– Ты причитаешь, как старуха, – рассмеялась я.

– Ладно, – строго ответила она и погрозила мне пальцем, – хватит притворяться. Я прекрасно понимаю, каково тебе сейчас, мисс Бодрячка, шути не шути. – С почти материнским гневом она отвернулась от меня, позвонила в кафе и сделала заказ: два чая – один с лимоном, один с молоком – и два фунта кекса. Очевидно, таков был ее рецепт для убитых горем и сочувствующих им, потому что я вообще не пила чай, а она пила только в первые месяцы беременности. – Одну минуточку. – Она прикрыла трубку рукой, заметив обвиняющим тоном: – Готова поспорить, ты с утра ничего не ела. – Я кивнула. – Два сэндвича – один с сыром, один с мясом, – пачку «Пэл Мэл» и шоколадку. И пакетик карамели.

Положила трубку. Повернулась ко мне, выставив огромный живот. На ней было белое платье с оборочками; она ни за что бы не надела такое до беременности, когда носила недорогие темные костюмы, более всего подходившие для ее внушительного восемнадцатого размера. Она была на шестом месяце и весила килограммов сто, заполняя всю приемную своей белой тушей и излучая полное довольство собой и умиротворенность.

Я улыбнулась ей.

– Ты была у врача в этом месяце? Он с ума сойдет, когда тебя увидит. Тебе только шоколадки и есть?

Она ответила мне серьезным взглядом, исполненным почти королевского достоинства:

– Слушай, Руфь, оставь эти шуточки. Я тебя не первый день знаю. Как дела?

Она первая из моих знакомых не поддержала моего бодрого тона. Остальные в лучшем случае отходили и сторону и позволяли мне говорить что и как угодно, снисходительно подыгрывая мне, когда я вдруг начинала себя жалеть или заниматься явным самообманом.

– Не знаю, – ответила я. – То есть знаю, конечно, но это к двух словах не расскажешь.

– Я не любопытничаю, просто…

– Это не называется любопытничать. Наоборот, очень трогательно.

– Трогательно, – повторила она. – Что трогательно? Раздался телефонный звонок, она взяла трубку и записала что-то для Лу.

– Он вышел пообедать? – спросила я.

– Вроде того. Собирался к твоим заскочить. Мы думали, ты там.

Я в страхе закрыла глаза:

– Когда он ушел?

– Около одиннадцати.

Я взглянула на часы. Половина первого.

– Он позвонил вчера, – продолжала она, – когда прочитал в газете. Мы договорились пойти на похороны. Потом что-то там случилось с Лилиан, ну, знаешь, обычная история, и он перезвонил, извинился. Надо было везти ее к врачу. А я сейчас, сама понимаешь, не в форме, чтобы идти одной. Я ужасно… в общем, прими мои соболезнования.

Принесли еду. Она расплатилась за все, отказавшись взять у меня деньги. Затем деловито осведомилась:

– Тебе какой: с сыром или с мясом? Выбирай любой. А чай – с молоком или с лимоном? Мне все равно, без разницы.

– Я не замечала, чтобы ты раньше пила чай, разве что в первые месяцы, – сказала я.

– Теперь все время пью. Кофе не могу. Стоит только понюхать – потом не сплю всю ночь.

Немного смущаясь установившихся между нами доверительных отношений, мы молча доели сэндвичи. Она собрала мусор, не позволив мне ей помочь, и аккуратно разложила кекс на салфетках. Я смотрела, как она суетится вокруг меня – точно беспокойная мамаша, – и думала: странно, в последние дни самые близкие люди отошли в сторону или вовсе ушли из моей жизни, а те, что раньше были чужими, вроде Бориса или Сельмы, стали вдруг самыми дорогими. Мы еще пили чай, когда вернулся Лу Файн. Увидев меня, он остановился как вкопанный, затем коротко кивнул, словно мое присутствие его не удивило. Подошел ко мне и положил руку на плечо:

– Надеюсь, вас привело сюда не одно чувство долга?

– Нет, мистер Файн.

Он повесил пальто и шляпу на вешалку у двери, обернулся к нам и перевел взгляд с Сельмы на меня, пытаясь понять, о чем шла речь.

– Я могу говорить прямо?

Я кивнула.

– Я виделся с вашей несчастной матерью.

До сих пор я не выкурила ни одной сигареты, но сейчас потянулась к сумке, достала сигарету, закурила.

– Она передает вам привет.

Я глубоко затянулась и ждала, что еще он скажет. А он, казалось, ждал моей реакции. Я поблагодарила.

– На двери была записка, что вся семья наверху у соседей, но что-то меня толкнуло, и я постучал. Может, надеялся застать вас одну.

Поговорим лучше о делах фирмы.

Я вдруг испугалась того, что мне предстоит услышать.

– А может, положился на интуицию Сельмы. – Он неуверенно улыбнулся. – Сельма удивилась, почему в «Таймсе» не написано «любимый брат Руфи», и уверен ли я, что это ваша семья. Я ответил, что уверен: фамилия довольно редкая да и адрес похоронного бюро недалеко от вашего дома; а фразу, наверное, случайно пропустили, корректор недоглядел. А Сельма говорит, мол, таких ошибок не бывает, тут что-то не так.

А мне даже не пришло в голову посмотреть, упоминается ли в некрологе мое имя.

– Раз уж сам я такой недогадливый, придется и впредь полагаться на женское чутье, а, Руфь? – На этот раз он не ждал подтверждения. – Надеюсь, я не разбудил вашу маму. Но по-моему, она сейчас вообще не спит. Мы немного поговорили, потом кто-то пришел сверху. Кажется, соседка из той квартиры. Такая крупная, с седыми волосами. Берта?

Я кивнула.

– Она…

– Только не о ней, умоляю, – резко сказала я и, заметив, как он удивлен, добавила мягче: – Пожалуйста, мистер Файн. Мне хочется знать все, но сейчас я не могу…

Было видно, что Сельма сгорает от любопытства. Я погасила сигарету, закурила новую и стала терпеливо ждать, пока он тщательно подбирал слова, чтобы опять не коснуться больного места.

– Что вам сказала мама?

– Вряд ли я сумею точно передать ее слова. Помню, она все повторяла: «Мой родной сын, мистер Файн. Моя родная дочь». У нее в голове все смешалось. Начала мне что-то говорить, но… она все путает. Не понимает. Ваш отец рассказал ей, что произошло, но она, по-моему, не поняла, – печально закончил он.

– Мой брат стал вести себя… он был в ужасном состоянии, и я побоялась уехать и оставить его дома. – Я старалась говорить спокойно. – Они с отцом жили как кошка с собакой, и мне было неспокойно… Люди, которые пригласили меня на каникулы, предложили взять Мартина с собой. Конечно, я согласилась. Я же знала, что дома он будет слоняться по квартире или уйдет куда-нибудь с такими же оболтусами-приятелями и рассорится с отцом… и…

– Продолжайте, – ласково сказал он, и я поняла, что говорю слишком возбужденно. – Я слушаю.

– Те, кто нас пригласили, – у них загородный дом в горах, – продолжила я, успокоившись. – Они все увлекаются лыжами. Обещали нас тоже научить, но я не захотела, а Мартину ужасно хотелось, прямо до смерти… Нет-нет! Я не так выразилась! Мартин…

Белое платье Сельмы угрожающе нависло надо мной, а я не могла найти слов, отодвинулась от нее, глубоко затянулась.

– Мартин как с ума сошел.

Слово нашлось, и белая опасность мне больше не грозила, она опять стала Сельмой.

– Они говорили, что он ужасно способный. Пять дней. Пять дней полного сумасшествия. И каждый день он делал чуть больше, чем можно было ожидать. Влюбился в лыжи. Будто катался с пеленок. Совсем потерял голову. Ему не разрешали спускаться с вершины, но на пятый день он поехал, когда никто не видел.

Я подвинула стул к столу, потушила сигарету.

– Я боюсь высоты. С детства. Когда я была в пятом классе, мы должны были совершить экскурсию в Эмпайр-Стейт-Билдинг, так я попросила отца написать учительнице записку – не хотела подниматься туда.

Сельма протянула мне пакет с карамелью. Я взяла конфету и начала перекатывать ее между пальцами, как камушек на пляже.

– Какая несправедливость, что теперь они обвиняют во всем вас.

– Нет! – воскликнула Сельма с такой силой, что конфета выскочила у нее изо рта и шлепнулась на стол. – Нет! Не может быть!

– Вы сказали «они». Значит, мама тоже? Он понял, что проговорился, и задумался:

– Нет, я бы так не сказал. Мне показалось, она не знает, что думать. Она уверена, что вы хорошая девушка, но поскольку ваш отец… она относится к вашему отцу так, что ему можно только позавидовать.

Я невольно вспомнила о Лилиан, которая без конца звонила нам с Сельмой по телефону с разными занудными поручениями, вроде «И проверьте, чтобы он не перепутал расписание поездов», хотя Лу никогда ничего не путал.

– Он не просто обвиняет меня в случившемся, – пояснила я Сельме, – он считает меня убийцей.

– О Боже, – простонала она, – где предел человеческой глупости?

– Этого я не знал, – вмешался Лу, проведя рукой по седым волосам. – Вам не кажется, Руфь, что в вас, возможно, говорит обида и поэтому вы слегка преувеличиваете?

– Он сказал мне, что это я убила Мартина. Специально взяла его с собой, зная, что он разобьется. Потому что мне нужна отдельная комната.

– Свинья! – не выдержала Сельма. – Мерзкая свинья!

– Ну-ну, Сельма, – заметил Лу, – не стоит говорить лишнего, чтобы не пожалеть потом, когда все будет позади.

– Позади! – взорвалась она.

– Ну-ну, успокойтесь. – Он поднял руку, остановив поток ее негодования. – Не берусь ничего утверждать, но чего только в жизни не бывает. Вы представить себе не можете, как люди умеют забывать.

– Если родной отец назвал тебя убийцей родного брата, такое не забудешь! – веско и с негодованием изрекла Сельма, и я с благодарностью посмотрела на ее необъятное белое платье с оборочками.

Я испытывала неловкость от их сочувствия, потому что рассказала не все. Не упомянула о безобразной сцене, словно выхваченной из кровавой драмы, и о непристойной ярости, с которой отец набросился на меня. Мне казалось, расскажи я об этом, их сочувствие не было бы таким безграничным. Не знаю даже почему.

– Постарайтесь понять вашу маму, Руфь. Должно быть, она сейчас просто боится сделать попытку изменить что-то. Так уж она устроена.

– Наверное, вы правы.

Но в душе я не могу с вами согласиться, хотя рассудком все понимаю. И не надо требовать от меня большего.

Пальцы стали липкими, я выбросила конфету в корзину и вымыла руки.

Затем они принялись обсуждать практические вопросы, будто заботиться о моем благополучии – их святая обязанность. Первым делом мне нужна комната, и было решено, что мы с Сельмой отправимся на поиски, как только она разберется с важными письмами. Я страшно обрадовалась, но все же сочла нужным напомнить им, что уже январь, скоро торги и у них остаются считанные дни, чтобы успеть как следует все подготовить. И, наверное, не стоит отрывать Сельму от работы.

– Благодарю за напоминание. Очень мило с вашей стороны зайти и напомнить мне, какой у нас нынче месяц, – ответил Лу.

Что касается работы, они решили, что до конца учебного года у меня не будет жесткого графика, лишь бы я отрабатывала положенные часы. Сельма заявила, что она все равно уже не сможет работать каждый день. Так что, раз у меня занятия четыре дня в неделю (сессия в том семестре была легкая), в остальные дни я могу работать вместо нее, ей так даже удобнее, если мистер Файн не возражает; но он, разумеется, не возражал. Во время экзаменов я могу работать полный день, когда захочу, а она перейдет на сокращенный, а если понадобится, мы обе будем работать полный день. Кроме того, ей вообще хотелось бы отдохнуть, то есть не работать в конторе, потому что еще столько не сделано, например нет коляски для ребенка. Я спросила Лу, как он выйдет из положения, когда Сельма в апреле уйдет в декрет; он ответил, что давно усвоил простую истину: люди, в отличие от бизнеса, – дело непредсказуемое, а раз так – нечего заранее ломать голову.

– Сельма, то есть миссис Вайншток, – первая секретарша, у которой я не просил гарантий, что она проработает у меня хотя бы год. У остальных я пытался выяснить, нет ли там дружка, не надо ли им осенью возвращаться в университет, не сообщат ли они мне через пару месяцев с притворным удивлением, что, оказывается, ждут ребенка. Они не понимали моего беспокойства, не понимали, почему я так боюсь любых перемен. А потом, во время войны, у девушек появилось столько новых возможностей…

Я знал, что ожидать от них постоянства – все равно что заставлять бабочку всегда садиться на один и тот же цветок, который к тому же не слишком ее привлекает. – Он улыбнулся нам, словно благодаря за терпение, с которым мы отнеслись к неразумному старику, сравнивающему свою торговлю женским бельем с благоухающим цветком. – И тут появилась миссис Вайншток, тогда еще мисс Гертнер. Я заметил у нее на пальце кольцо с бриллиантом, но не стал спрашивать, не собирается ли она замуж. Я сказал себе: она милая девушка, грамотная, у нее хороший почерк, приятный голос и четкая дикция, клиентам будет легко понимать ее по телефону. Я возьму ее, даже если через несколько месяцев она уйдет к мужу или на военный завод, где ей будут платить вдвое больше, чем я, и где ей придется целый день стоять у конвейера, привинчивая что-то к чему-то. – Он помолчал и ласково взглянул на Сельму глазами, полными слез: – Когда же это было?

Несмотря на свой огромный живот, она неуклюже потянулась к нему через стол и громко чмокнула в щеку.

– Ай-яй-яй, – пропел он счастливым голосом, – подумать только, а я и не догадывался…

– В июне сорок третьего, – сказала мне Сельма, тоже прослезившись, – почти восемь лет назад. Я была совсем дурочкой, только школу кончила.

Я не вынесла этого наплыва чувств – и наконец расплакалась.

Чуть позже мы с Сельмой доехали на метро до 116-й улицы, чтобы обойти дома на боковых улочках между Бродвеем и Риверсайд-драйв, где сдавались комнаты.

В толпе студентов я подсознательно искала глазами Дэвида, и несколько раз мне показалось, что я вижу его согнувшуюся от ветра фигуру; я ускоряла шаг, но через несколько секунд по отчаянному пыхтению Сельмы понимала, что ей не угнаться за мной, да и молодой человек впереди – вовсе не Дэвид. Я не знала, в каком из многочисленных корпусов он может находиться, есть ли у него вообще сегодня занятия, и уверяла себя, что веду себя глупо и что у меня нет ни малейшего шанса его встретить. Но желание увидеть его пересиливало доводы рассудка, и я в тот день так же искала его на улицах Нью-Йорка, как и несколько лет спустя, когда он уехал в Калифорнию.

Мы обошли около дюжины домов. Сельма возмущалась состоянием большинства из них, но я не приходила в негодование из-за отваливающейся штукатурки или ржавых труб: я еще слишком хорошо помнила, в каких условиях жила всю жизнь.

Дом на 112-й улице выглядел вполне прилично. На мраморном полу в вестибюле, хоть и грязном, все же не валялись использованные салфетки и бумажки от конфет, а лифт был почти новый и мало походил на те жуткие скрежещущие развалюхи, в которых нам пришлось немало поездить в тот день.

Забавный тощий человечек провел нас наверх и объяснил, что сейчас трудно найти комнату, потому что до выпускных экзаменов еще две недели, но у него случайно есть одна. Девушка, которая жила на третьем этаже и училась на специалиста по литературе, летала на Рождество в Гавану, чтобы сделать аборт, а потом заболела, и неделю назад ее на носилках отправили в больницу Св. Луки – к моему сведению, совсем рядом, очень удобно. Сельма за моей спиной проворчала что-то неодобрительное, но я сделала вид, что не слышу. Мне хватало реальных проблем, и я не могла идти на поводу у предрассудков и принимать во внимание несчастную судьбу моей предшественницы.

– Сколько вы за нее хотите?

– Меньше, чем за другие. Девять пятьдесят.

– Почему меньше?

– Вы же понимаете, – заговорщицки ухмыльнулся он, – надо кое-что учитывать. Я вам скажу – многие не хотят в ней жить, люди суеверны. Как только узнают, что там произошло, разворачиваются и уходят. Даже не поднимаются посмотреть.

– А вам не приходило в голову, что можно не рассказывать? – спросила я, когда двери лифта открылись и мы вышли на площадку. Он обиделся и молча постучал в дверь третьей квартиры.

– Привереды, – проворчал он, пожав плечами, – изнутри закрывать не разрешается, так я, видите ли, должен стучать.

Очко в их пользу.

– Скажите, а сколько платили за комнату до того случая? Он невозмутимо повернулся ко мне:

– Девять долларов пятьдесят центов. Добрый день, мисс Баум. Я бы хотел показать этой молодой особе свободную комнату, если не возражаете, – обратился он к высокой девушке в джинсах, открывшей дверь.

– Проходите, – ответила она, разглядывая меня, – только, пожалуйста, снимите туфли. Я натираю полы, мастика еще не подсохла, и от каблуков останутся царапины.

– Конечно, – сказала я. – Разувшись, взглянула на Сельму: одобряет ли она такое начало. Но она, согнувшись и громко сопя, тоже принялась разуваться.

– Я лучше подожду здесь, – сказал человечек. – Не уверен, что мои носки достаточно чисты для вашего пола.

– И я не уверена, – спокойно ответила девушка, широко открыв дверь, чтобы мы с Сельмой могли войти в квартиру.

– Не отпугните неосторожным высказыванием этих милых девушек, мисс Баум, – сказал он ей.

– Не смешно, – холодно бросила она и закрыла дверь.

Я словно попала в другой мир. Приятный запах мастики в большой прихожей, куда мы осторожно вступили; яркие желтые обои; безукоризненная чистота; репродукции на стенах – ничего особенного: обычные городские пейзажи Утрилло, детский портрет Риберы, афиша Тулуз-Лотрека. Но после убогих меблирашек создавалось впечатление, что я оказалась в квартире, обитатели которой высоко ценят уют, чистоту и порядок во всем. На стене висел написанный от руки плакат в цветочной рамке:

По-видимому, мои собственные ощущения от этой квартиры были следствием точно рассчитанного эффекта. Я рассмеялась:

– Именно об этом я и подумала, когда вошла сюда. Похоже, я произнесла волшебные слова. Ее холодно вежливое отношение сменилось на дружески-участливое, она принялась подробно рассказывать мне о квартире и показала свободную комнату. Сельма молча ковыляла за нами.

Комната была маленькая и, наверное, темноватая, потому что окна выходили на стену соседнего дома. Но стены были выкрашены в белый цвет, мебель – голубая, с ярким орнаментом, на кровати лежало красное покрывало из вельвета, на полу – золотистый ковер.

– Кому платить?

Она рассмеялась:

– Больше ничего не желаешь осмотреть?

Я покачала головой.

– Может, есть какие-нибудь вопросы?

Я повернулась к Сельме и только тогда заметила, что она стоит в коридоре.

– Скажи честно, – спросила я, затащив ее в комнату, – ты видела что-нибудь подобное?

– Здесь очень мило, – вежливо ответила она, и мне показалось, что она немного обижена. И справедливо: я совсем забыла о ней, как только мы вошли в квартиру.

– Без Сельмы, – объявила я, – мне сюда было бы не добраться: не хватило бы ни сил, ни терпения.

Рита понимающе кивнула:

– О ванных комнатах. Их две. Вход в маленькую через меня, большая – в другом конце коридора. Ею пользуются девушки, которые там живут, но иногда и мы тоже. Они не возражают.

Я на минуту представила себе заржавленный унитаз в темном общем коридоре.

– Позвольте узнать, – неожиданно вмешалась Сельма, – кто все это сделал? То есть чье это все?

– Чье? – переспросила Рита. – Ковер и шторы мои, но шторы я подарила девушке, которая здесь жила, когда купила новые. И помогла ей выкрасить мебель. Ну а ковер… Я давно хотела сменить у себя ковер и положила этот сюда, когда она уехала.

– С чего это вдруг? – спросила Сельма. Рита вздохнула:

– Понятно. Упырь вам уже рассказал. Я надеялась, что хоть раз он придержит язык.

На Сельму ее откровенность не произвела впечатления.

– Слушай, – сказала Рита, обращаясь только ко мне, – какой смысл во всех этих разговорах? Лу, та девушка, была вполне порядочная, по крайней мере я так думала, а потом вдруг оказалось, что у нее есть другая жизнь, о которой я не подозревала. Она призналась мне, только когда ей понадобилась помощь, чтобы организовать… поездку. Скорей бы уже забыть об этом. Я и правда хотела сменить ковер, но скажу честно, на полу остались пятна крови – кровотечение у нее началось прямо здесь, – и я ничем не могла их отмыть. Вот и пришлось закрыть их ковром. А вообще я живу здесь уже три года и всегда старалась, чтобы все было красиво. В конце концов, мне ведь тоже не все равно, кто здесь поселится. Ну вот, теперь, по-моему, ты все знаешь.

– Надеюсь, – ответила я.

Мы вышли из комнаты и в смущении дошли до прихожей. Она записала мне номер телефона и спросила, когда я переселюсь. У меня не было на этот счет никаких планов, но я, не раздумывая, ответила, что сегодня вечером. Мы вышли на площадку – человечек куда-то исчез.

– Ему, видно, надоело ждать. Или выпить захотелось, – предположила Рита. – Пойти с тобой вниз?

– Спасибо, не надо, мы сами его найдем.

– Что бы он ни говорил, не обращайте внимания, – крикнула она нам вслед. – И пусть даст расписку.

На Бродвее мы с Сельмой съели по гамбургеру, после того как она позвонила мужу и выяснила, что он задержится на работе, а я позвонила Штаммам и попросила Фернет передать, чтобы меня не ждали к ужину. Сельме мое новое жилье определенно не нравилось. Я, пожалуй, не обратила бы на это внимания, если бы не чувствовала себя виноватой перед ней: сначала ухватилась за нее, как за соломинку, а теперь она мне вроде как больше не нужна. Поэтому я несколько раз повторила, что очень ценю ее мнение, но не понимаю, что же ей так не нравится. Она промямлила что-то о своих дурных предчувствиях. Мол, какая-то подозрительная история. И с той девушкой что-то явно не так. Я в шутку спросила, уж не думает ли она, что весь этот спектакль разыграли специально для нас; она ответила, конечно, нет, но… в общем, она намекнула, что именно так и думает, хотя говорить об этом прямо ей не хотелось. Мы сменили тему и принялись обсуждать, что мне еще надо сделать, кому позвонить, и старались не упоминать больше о комнате, огорченные, что тут наши мнения разошлись.

Разумеется, спустя некоторое время мне стало ясно, что отталкивало Сельму в Рите Баум и ее Острове Разума. Я не жалела о том, что переехала: и комната, и весь уклад, и привычки Риты оказались именно такими, какими они виделись при нашем первом свидании. Но то, что Сельма инстинктивно почувствовала сразу, до меня дошло значительно позже, когда на это уже нельзя было закрывать глаза. Квартира была не столько островком разума, сколько его храмом, а себе Рита отвела роль воплощенного духа, верховной жрицы Обыденности, неустанно украшающей свой ситцевый алтарь. Яркий орнамент в спальне, недорогой и практичный стиральный порошок в ванной, «типично американское» печенье в кухне. И над всем этим разносится бодрый голос «настоящей американской девушки», словно зазывающей: «Эй, ребята, посмотрите-ка на самую супернормальную девушку в мире». Рита рассказывала о свидании с «нормальным хорошим парнем» так, как мои одноклассницы говорили о посещении врача; она рассуждала о «нормальном состоянии» так, словно единственная во всем свете знала, что это такое. В конце концов я поняла, в чем тут дело.

Но поначалу я нашла в ней подругу и единомышленницу, которая еще больше, чем я, стремилась забыть о неприятных сторонах жизни – не хотела думать о них и тем более говорить. Возможно, кому-то это покажется надуманным или чересчур заумным, но на самом деле все довольно просто и наш метод обходить любые неприятности молчанием был не так уж плох. За свою жизнь я наслушалась, как то один, то другой, выпив лишнего, начинали во всеуслышание произносить душещипательные речи о тяжелом детстве или предаваться воспоминаниям о несчастной беспутной юности, пока не валился без чувств в приступе пьяной жалости к себе. Бывает, что исповедь является первым шагом на пути к добродетели… но гораздо чаще это всего лишь благовидный предлог для любителей побарахтаться в грязной луже собственной вины. И если я так подробно восстанавливаю в памяти события своей жизни, то не в надежде облегчить душу и очиститься, а из страха сойти с ума, если не сделаю этого.