Стремглав к обрыву

Глава 7

Уолтера удивило, что я не хочу устраивать торжественную свадьбу. Он явно готовился к разговору, думая, что ему пришлось бы терпеливо и снисходительно объяснять своей неразумной молодой невесте, почему, в силу каких обстоятельств пышная свадьба была бы неуместна. Ему нужна была жена, которая во всем полагалась бы на него: легкомысленная щебетунья, которая боготворила бы его за то, что он осчастливил ее, и трепетала при мысли, что она такая невежда; которая покупала бы себе немыслимые шляпки, и он терпеливо объяснял бы ей, что это не следует носить, а она начинала бы капризничать, и ему пришлось бы ласково убеждать ее, что глупо расстраиваться из-за пустяков. Шляпки дарили бы прислуге, а женушка проливала бы слезы благодарности.

В таком случае как он умудрился влюбиться в меня? Скорее всего он полюбил не меня, а какой-то выдуманный им образ бедной девушки. Что ж, не мне его судить. Его представление о зависимых бедняках оказалось ничуть не более нелепым, чем мое – о независимых богачах.

Уолтер первый вспомнил о моем отце. Мы решили назначить свадьбу на последнее воскресенье октября и в один из вечеров занялись списком приглашенных. Тея должна была быть подружкой невесты, Карл Симпсон – шафером. Мне этот выбор сразу не понравился, а в день свадьбы я окончательно поняла, насколько он неудачен. Еще решили пригласить нескольких друзей Уолтера, пару его сослуживцев, Лу Файна с женой, хотя я и не была уверена, что они придут, Сельму с мужем, Риту. Я собиралась послать приглашение Джерри Гликману и другим ребятам, с которыми вместе росла, но раздумала, хотя Уолтер и настаивал, чтобы я приглашала всех, кого хочу.

– Руфь, – сказал он, когда мы добрались до конца списка, – я подумал о твоем отце.

– Я тоже. Как-то неприлично не пригласить никого из родственников.

– Хочешь его позвать?

– Не знаю, – честно призналась я, – и да и нет. Тея говорит, что он все еще не в себе. Как полумертвый. Депрессия. Она просила меня навестить его. Но я не знаю, как себя вести. Глупо звучит: не знаю, как вести себя с родным отцом.

– Ничуть, – мягко ответил Уолтер, – в такой ситуации – нет.

– Вот именно, в такой ситуации. Как будто он не мой отец. Будь он прежним, я ненавидела бы его, как раньше. Но если бы ты видел его на похоронах… Несчастный, сломленный старик. Впрочем, ты ведь его раньше не знал… Он когда-то был…

А какой он был? Выше? Лучше? Раньше он любил меня – вот в чем дело.

– Я почти молилась на него. Сама не понимаю почему. Правда, он всегда ко мне прекрасно относился…

Уолтер понимающе улыбнулся:

– Что ж, поступай как знаешь. Тут я тебе не советчик.

– Жаль.

– Ну хорошо, – неохотно сказал он, – хотя повторяю: решать тебе. Но мне кажется, пригласив его, мы ничего не теряем. И потом, если он придет, ты по крайней мере будешь знать, что он тоже сожалеет о случившемся.

И я послала отцу приглашение, и Дэниелу с Розой тоже, и сказала Tee, что не могу пойти к ним сама и прошу ее передать им, что я действительно хочу их всех видеть. А за две недели до свадьбы попросила ее передать отцу, что Уолтер приглашает его на ужин. (Я еще не отказалась от комнаты и уходила ночевать туда, но большую часть дня проводила у Уолтера, готовясь к свадьбе.)

Отец выглядел лучше, чем я ожидала, судя по рассказам Теи, и я сразу насторожилась. Прошедший год не сломил его, хотя и превратил в старика. Костюм на нем болтался, но сразу было видно, что отец умеет носить вещи. Держался он не вызывающе, но и не робко.

– Привет, Руфи. Рад познакомиться, мистер Штамм.

– Мы рады видеть вас у себя, мистер Кософф.

Тея и я первыми прошли в гостиную. Сели на диван, отец устроился в кресле; Уолтер приготовил всем выпить: себе мартини, нам с отцом виски, Tee херес. Тея начала рассказывать о своей работе в школе, но разговор не клеился; мы с отцом изо всех сил пытались держаться непринужденно, и все же нам было не по себе.

– Да, – сказал Уолтер, ласково глядя на нас, – будем счастливы! – И поднял бокал.

– Лэхайм, – отозвался отец.

– Простите?

– Лэхайм, мистер Штамм, – серьезно повторил отец. – Вы еще не знаете, что это такое? Ай-яй-яй, Руфи, стыдно.

Ах, вот какую роль ты выбрал! Я не знала, смеяться мне или сердиться. Интересно, как Уолтер воспримет этого еврейского папочку, которого отец явно вознамерился изобразить.

– Лэхайм, мистер… Можно называть вас просто Уолтер?

– Буду очень рад.

– Это значит «За жизнь». Самое главное слово. Жизнь. С Божьей помощью вы с Руфи многим дадите жизнь.

– С удовольствием за это выпью, – благодарно сказал Уолтер, не подозревая подвоха.

Ах вот как – с Божьей помощью. А не ты ли орал на маму, когда у нее это случайно вырывалось?

Tee, судя по всему, тост понравился. Мы выпили за жизнь. Горничная внесла закуски. Я ненадолго вышла в кухню, чтобы посмотреть, готово ли горячее.

– Каждый вечер, – вещал отец, когда я вернулась, – этот цыпленок залезал-таки ко мне на кровать, у него даже была своя подушка. А когда его хотели зарезать, я рано утром тайком убежал с ним в лес. Потом меня нашли, но я прижал цыпленка к груди и сказал: «Лучше меня убейте, а цыпленка не трогайте!» А вот и Руфи. – Он повернулся ко мне: – Я тут рассказываю твоему… м-мм… жениху про нашу жизнь в Кейдане.

В Кейдане. За всю свою жизнь я почти не слышала рассказов о его родном местечке. Улыбнулась ему и подумала: «Ну и лицемер! Хоть бы меня постеснялся». Остаток вечера прошел в этой приятной, насквозь фальшивой атмосфере: Уолтер и отец, подвыпив, стали друзьями; Тея время от времени смотрела на меня, словно хотела сказать: «Видишь, я же знаю, в душе все люди очень хорошие». Я испытывала облегчение и раздражение одновременно, видя, с какой легкостью мужчины нашли общий язык. Я ушла вместе с отцом и Теей; прощаясь у метро, отец пожал мне руку.

Церемония происходила в гостиной. Наш брак скрепил раввин, которого Уолтер пригласил «из уважения к моим чувствам». Молодой блондин с модной короткой стрижкой, в совершенстве освоивший искусство проводить обряд по всем правилам и не казаться при этом смешным. Сначала он неуверенно прочел несколько стихов по-древнееврейски (словно повторяя их за невидимым суфлером); затем последовал маленький шедевр ораторского искусства, который мог произнести мало-мальски образованный священник любого вероисповедания. Суть этой речи сводилась к тому, что все люди, кем бы они ни были, достойны жить в любви и согласии.

Лотта присутствовала на бракосочетании по настоянию Уолтера; он заявил, что она обязательно должна прийти. Она явилась за пять минут до начала в черном шелковом платье, старившем ее лет на десять. Несмотря на траурный наряд, она, казалось, была в прекрасном настроении. Излучала радость и доброжелательность настолько неискренне, что я невольно ежилась от неловкости, пока друзья Уолтера говорили ей комплименты.

– Руфь, – воскликнула она, – какая ты красивая. Как с обложки модного журнала. В жизни не видела такой красивой невесты.

Я еще больше съежилась в своем белом платье и ответила:

– Спасибо, Лотта. Спасибо, что пришла.

Она сбросила маску только один раз, когда ее знакомили с моим отцом.

– Лотта, – сказал Уолтер. – Это отец Руфи, мистер Кософф. Она резко побледнела, улыбка исчезла с ее лица.

– Рад познакомиться, Лотта, – сказал отец. Она в оцепенении смотрела на него.

– Лотта? – Уолтер ласково положил ей руку на плечо. Он не понимал, в чем дело, зато я понимала прекрасно.

Ах ты мерзкий старик! Он убил себя, чтоб не возвращаться домой! Он видеть тебя не мог! Спроси кого хочешь!

Положение спас раввин, который подошел к Уолтеру. Пора было начинать. Я взяла Лотту за локоть.

Но она не желала принимать от меня сочувствия. Повернулась спиной и отошла. Я подвела отца к Tee, потом встала рядом с Уолтером.

Как ни странно, я волновалась больше, чем Уолтер. Он был весел и с очаровательной улыбкой представлял своих друзей, с которыми я недавно познакомилась, моим: Лу Файну, который, к моему удивлению, пришел с женой («Я очень рад за вас, Руфи», – сказал он, покачивая головой. Лилиан, по-королевски восседая в своем кресле, заметила, что Лу не говорил ей, какая я хорошенькая); Tee и моему отцу; Рите, которая сердито отвернулась от меня, когда я сказала ей, что выхожу замуж за Уолтера, но нашла в себе силы прийти на свадьбу – с поджатыми губами, разобиженная и подчеркнуто вежливая; Сельме с Джерри. Почти такая же толстая, как во время беременности (ребенку уже исполнилось пять месяцев). Сельма надела на свадьбу прозрачное платье розового шелка и была похожа на ходячую рекламу сладкой ваты. Я была ужасно рада ее видеть. Джерри, казавшийся карликом рядом с этой розовой громадиной, сказал, что я обязательно должна прийти посмотреть на их ребенка, хотя я, наверное, не приду, и я ответила, что приду обязательно. Я почти не слушала раввина, думая о людях, стоящих за моей спиной. Карл Симпсон поздравил меня с видом, не оставлявшим никаких сомнений: он восхищается моей ловкостью. Тея. На фоне ее розового платья и мягких русых волос мое платье казалось мне слишком белым, помада – слишком яркой, волосы – слишком черными и вьющимися. Вряд ли издатели «Журнала для невест» одобрили бы мой вид. Борис. Я вспомнила, как недавно ехала в Нью-Йорк, чтобы поговорить с Дэвидом, как старалась ни о чем не думать, просто смотреть в окно или уснуть, как не могла избавиться от одной и той же назойливой мысли:

Если я откажу Уолтеру, то потеряю Бориса.

Мартин.

Моя мать.

Дэвид.

Хелен Штамм.

Призраки на моей свадьбе. Я бы не удивилась, если бы кто-нибудь из них вдруг появился. Помню, перед началом застолья я на какой-то миг застыла возле входной двери; дверь приоткрылась – наверное, кто-то из гостей не защелкнул замок. Никто не вошел. Чтобы избавиться от неприятного чувства, я подошла к двери, выглянула на площадку, оставив руку с бокалом за дверью, будто опасалась, что кто-то выхватит его у меня, потом плотно закрыла дверь и повернула замок. Потом, не в силах никого видеть, пошла в библиотеку, на ходу напомнив себе, что надо поставить туда другую пепельницу взамен той, которую забрала Хелен. Допила шампанское. С тревогой подумала, что нервное напряжение не оставляет меня. Подошла к полкам, заметила пустые места там, где стояли книги Хелен, – в основном справочники; взглянула на полки с книгами Уолтера – архитектура, промышленный дизайн, графика, бытовой дизайн, антиквариат, букеты и украшения из цветов, живопись, скульптура. (Через несколько месяцев Хелен скажет мне: «У нас было четкое разделение обязанностей: Уолтер занимался эстетикой, я – реальной жизнью».)

Я вернулась в столовую, где гости собрались вокруг стола с закусками. Специально нанятый официант подлил мне шампанского. Уолтер уже искал меня. Спросил, как дела, я ответила – все в порядке, но слишком много впечатлений. Он нежно улыбнулся мне, я снова вспомнила о Дэвиде и уронила бокал. Он ударился о натертый до блеска пол, разлетелся на мелкие кусочки, более мелкие, чем во время церемонии, когда Уолтер, как положено, разбил бокал. Уолтер отвел меня в сторону, пока горничная убирала осколки, и сказал, что мне нужно что-нибудь съесть.

– Не могу. Переволновалась.

Он понимающе кивнул.

– Тогда выпей еще шампанского.

– Не знаю, стоит ли, – сказала я, зная, что не стоит. Голова уже кружилась.

– Это твоя свадьба, дорогая, веселись!

Я благодарно улыбнулась. Он пошел за шампанским.

Если опьянею, наговорю лишнего. Глупости. Что я такого могу сказать? А вот что: «Уолтер, я тебя ненавижу». Чушь. И неправда к тому же. Зачем мне врать? Никогда я так не скажу.

– Я обязательно приду посмотреть на малыша, – пообещала я Сельме и Джерри, одиноко стоявшим в углу. – Скажи еще раз, как его зовут. Я опять забыла. Просто ужас.

Сельма как-то странно посмотрела на меня:

– Грегори Мартин.

Мартин. Пять месяцев назад, когда от них пришла открытка, я не обратила на это внимания. Сейчас повторила за ней: Грегори Мартин.

Она энергично кивнула:

– Грегори – в честь моего отца. Он умер два года назад. Мартин – в честь твоего брата, пусть земля им будет пухом.

Я заплакала.

– В чем дело? Ты что, не получила открытку?

– Получила. Но не… в общем, мне не пришло в голову…

– Не плачь, а то все подумают, что тебя насильно выдают замуж.

– Не могу…

– Сознайся – ты ничего не ела.

– Не в этом дело.

Уолтер, увлеченный беседой с одним из своих друзей, сунул мне в руку бокал шампанского и исчез.

– Пойду принесу тебе что-нибудь поесть, – объявила Сельма, неодобрительно глядя на бокал. – Джерри, займи ее чем-нибудь, покажи фотографии. Я скоро.

Джерри вынул бумажник, и я уставилась на фотографии Грегори Мартина Вайнштока – прелестного пятимесячного толстяка с глазами-щелочками. Наполнив тарелку едой, Сельма вернулась к нам и увела меня в спальню; там я умылась и попыталась съесть что-нибудь из деликатесов, горой лежавших на тарелке, пока она звонила домой, чтобы удостовериться, что все в порядке. Она повесила трубку, и кусок омара упал с вилки мне на платье.

– По-моему, ты совсем готова, – заметила она, вытирая пятно салфеткой.

– По-моему, я совсем готова, – послушно согласилась я. Она потерла пятно мокрой губкой, оно поблекло, но не исчезло.

– Принеси из кухни пятновыводитель, – посоветовала я.

– Ну да, чтобы все узнали, что ты заляпала свадебное платье.

– Сельма, – зевнула я, – я так рада, что ты здесь.

Я допила шампанское и осторожно поставила бокал на ночной столик.

– Очень хорошая свадьба, – вежливо сказала она. Я сонно улыбнулась:

– Немного скучно, а так ничего, да?

– Я этого не сказала. Замечательная свадьба.

– Замечательная, – кивнула я. – Жених с невестой слегка подкачали, а так все прекрасно. – Слова вырвались против моей воли.

Она с ужасом уставилась на меня. Я пошла на попятный:

– Не огорчайся, дорогуша. В конце концов, у всех свои недостатки. Я только это имела в виду. Совершенных людей нет. – Я прислонилась к спинке кровати.

– Надо вернуться к гостям, – сказала она.

– Я устала.

– Отдохни, а через полчасика я тебя разбужу.

– Я не хочу спать. Посиди со мной.

Она присела на кушетку, я растянулась на кровати и спросила, борясь со сном:

– Презираешь меня?

– Не говори глупостей.

– Я только хотела… хотела… Наоборот, я не хотела… случайно сказала правду.

– Оставь правду в покое. Тебя совсем развезло. Спи.

– Правда, – пробормотала я, – такая странная штука.

– Да уж, известное дело.

– Взять, к примеру, эту свадьбу…

– Руфи, – сказала Сельма, – давай-ка, спи. Кому сейчас нужна эта чертова правда?

Уолтер простил меня за то, что я проспала до конца свадьбы. В его прощении не было ни намека на терпение мученика, которое позже стало мне ненавистно. Он считал, что я слишком долго извиняюсь, но я-то, в отличие от него, прекрасно понимала, из-за чего допилась до полного беспамятства.

Потом мы на две недели отправились на Бермуды. Уолтер хотел на пару месяцев уехать в Европу, но я считала, что лучше не оставлять Бориса надолго, и Уолтер с благодарностью принял мою готовность пожертвовать путешествием ради его сына.

Это был классический медовый месяц, как его принято не без иронии изображать. Попав из холодной зимы в новую для меня атмосферу тепла и чисто физического наслаждения жизнью; избавившись от проблем и необходимости навязывать что-то друг другу; вдалеке от людей, с которыми у нас были связаны неприятные воспоминания, мы оказались нежными, хотя и не слишком страстными любовниками. Я была благодарна ему за все, что он мне дал; он гордился тем, что сумел подарить мне праздник. Те две недели доставили мне больше удовольствия, чем роскошная, но обыденная жизнь в Нью-Йорке.

Когда мне хочется возродить в памяти те чувства, которые я испытывала во время нашей первой совместной поездки, я мысленно возвращаюсь не к ней самой (потому что потом мы не раз ездили на Бермуды и те первые впечатления с годами изрядно померкли), а вспоминаю сон, который часто видела в детстве. Я иду по школьному коридору и вдруг вижу дверь, не похожую на другие: она почему-то обтянута красным бархатом. Открываю – и оказываюсь в роскошной спальне. Стены обиты тонкой бледно-голубой тканью, на полу ковер из белого меха. У туалетного столика дама в голубом шелковом халате расчесывает длинные, до пояса, белокурые волосы. Она очень похожа на мисс Холман, мою воспитательницу в детском саду, только еще красивее. Рядом с дамой стоит мужчина в смокинге и с обожанием смотрит на нее. Его лицо мне знакомо по рекламным объявлениям школы танцев, которых полно в автобусах. Не замечая моего присутствия, красавец-брюнет не сводит с мисс Холман влюбленных глаз. Я невыразимо счастлива.

Мы вернулись в воскресенье вечером. Попросили швейцара позвонить наверх и думали, что нас встретит Борис. Но дверь открыла Эстер, горничная, которую Уолтер нанял незадолго до свадьбы. Оказалось, Борис ушел в кино.

Уолтер нахмурился:

– Он ведь знал, что мы приезжаем сегодня?

– Да, мистер Штамм, он знает. – Она настороженно взглянула на меня. В доме появилась хозяйка, и ей, наверное, теперь придется туго. Впрочем, она еще не уверена, что останется.

– Как дела, Эстер?

– Все в порядке, мэм. Борис не доставлял никаких хлопот. Несмотря на свой юный возраст – всего девятнадцать лет, – она умела ухаживать за детьми. В семье после нее было одиннадцать, не считая двух старших братьев.

Уолтер попросил Эстер приготовить чай, и мы прошли в спальню – единственную комнату, где были сделаны изменения. Стол Уолтера переехал в смежную комнату, где больше десяти лет была спальня Хелен. Ее туалетный столик перенесли сюда. Как и комод Уолтера, он был красного дерева с инкрустацией. Их делали по заказу и по чертежам отца Уолтера, а тот без сожаления оставил их, как и большинство своих вещей, начав новую жизнь в Калифорнии; ему было не жаль расставаться ни с мебелью, которой они с женой пользовались больше сорока лет, ни с городом, в котором прожили всю жизнь, ни с сыном, которого вырастили. Мы купили две кровати, а старую кровать Уолтера подарили дружку Эстер – огромному негру, который, зайдя с приятелем забрать подарок, небрежно взвалил матрац на плечо, дружески ухмыльнулся мне и спросил: «Клопов нет, хозяйка?» Обои в спальне были золотистого цвета с белым геометрическим рисунком. Белые шторы и покрывала, золотистый ковер. Кушетка – любимое место отдыха матери Уолтера. Он взял из квартиры родителей только ее и платяные шкафы. Кушетка была обита бордовым бархатом, расшитым тонкой золотой нитью; когда года два назад ткань протерлась, Уолтер отдал ее отреставрировать, чтобы не менять обивку.

Перед чаем я переоделась в клетчатый купальный халат, подаренный мне Уолтером за несколько недель до свадьбы; тогда он каждый день что-нибудь мне дарил – как правило, одежду: ведь у невесты должен быть приличный гардероб. Вкус у него был безупречный, поэтому я была разочарована, когда вскоре после свадьбы он перестал дарить мне одежду и украшения, а начал заваливать меня такими полезными вещами, как электроприборы для кухни, поваренные книги и подписки на прогрессивные еженедельники.

Когда мы сидели за столом, вернулся Борис, послушно поцеловал нас обоих, сел на пол возле кушетки и принялся за кекс и молоко, которые принесла ему Эстер.

– Ну, – начала я, – расскажи, чем ты тут занимался. Мне кажется, мы не виделись целую вечность.

Он пожал плечами:

– Да так, ничем.

– Это не ответ, – вмешался Уолтер. Борис взглянул на отца.

– Ничего страшного, – тут же замяла я. – Я подожду. Захочет – сам расскажет.

На следующий день позвонил директор школы и спросил, почему Борис уже две недели не появляется на занятиях. Он звонил нам несколько раз и никого не застал, из чего следует, что Борис не болен. Но разве не само собой разумеется, что, увозя ребенка посреди учебного года, родители должны предупреждать администрацию школы?

Я сумела сдержаться – сработала давно укоренившаяся антипатия к любым начальникам. Попросила не вешать трубку, взяла сигарету, удобно устроилась на кушетке и продолжила разговор:

– Позвольте представиться. Меня зовут Руфь Штамм, я мачеха Бориса.

– Рад познакомиться, – ответил приятный мужской голос, обладатель которого, по-видимому, привык к подобным сообщениям. – Мистер Штамм в начале семестра говорил, что они с женой разводятся. Жаль, мы не знали о новом браке. Вы же понимаете, как дети реагируют на такие перемены.

– Разумеется.

– Позвольте спросить, когда…

– Две недели назад. Мы только что вернулись из свадебного путешествия, и я, признаться, думала зайти в школу и поговорить с вами. Узнать, не нужна ли Борису какая-нибудь помощь.

Мы договорились о встрече, и директор повесил трубку. Он не спросил, ездил ли Борис с нами. Я опустила трубку на рычаг.

Мисс Мак-Манн, ваши уроки не прошли даром.

Я мысленно усмехнулась. В каком классе она учила Мартина, в четвертом или в Пятом? Нет, в пятом была мисс Кригер. Я училась в шестом и без зазрения совести писала от имени родителей записки учительнице Мартина, старательно имитируя мамин неуверенный почерк и для большей убедительности допуская одну-другую ошибку. Я до дыр зачитывала медицинский справочник Теиных родителей, отыскивая в нем невероятные, но быстротечные болезни. Но когда одна из моих ученых находок вызвала подозрение, я решила доверяться собственной изобретательности.

Уважаемая мисс Мак-Манн, сегодня Мартин не придет в школу. Он уронил на ногу молочный бидон, и я поведу его к врачу. С уважением, Роза Кософф.

Я на мгновение заколебалась. Обманывают ли учителей в частных школах? Или там все по-другому? Что скажет Уолтер?

Не говори ему.

Я начала убеждать себя, что это глупо. Зачем обманывать Уолтера?

Это не ответ, Борис!

Обыкновенная фраза, но в голосе Уолтера, когда он произнес это, мне послышались нотки, которых я раньше не замечала. Обвинение безо всякого к тому повода. Борис тоже это почувствовал. Посмотрел на отца, будто он понимает – хотя еще не до конца – все что происходит.

В половине четвертого я ждала Бориса в библиотеке. Села за стол и вспомнила о Хелен Штамм. Быстро встала и вспомнила Тею в день похорон Мартина. Чтобы не думать о них, принялась ходить по комнате – и вспомнила о Дэвиде. В конце концов вышла из библиотеки, побродила по квартире и устроилась в кухне, где Эстер разбирала чистое белье. Спросила ее о каких-то хозяйственных делах. Она вежливо ответила, но разговор не поддержала.

В этот момент пришел Борис. Мы оба немного смутились, вернее, смутился он, а я не знала, как ему помочь. Хотела поцеловать – он отстранился. Эстер поставила перед ним шоколадный торт и молоко; я спросила, может, он поест в спальне, пока я там разберу кое-какие вещи.

– Лучше здесь, – сказал он, уткнувшись в тарелку.

– Ну пожалуйста. Мне нужно с тобой поговорить.

Он взял стакан и тарелку, пошел за мной по коридору; по дороге я подумала, что он будет увереннее себя чувствовать в своей комнате, так сказать, на своей территории. Спросила его, он кивнул. В комнате он сел за стол, я – в обитую коричневой кожей качалку.

– Звонил мистер Фармер по поводу твоих прогулов.

Он в первый раз посмотрел на меня – глаза были полны слез.

– Я понимаю, почему ты это сделал. Конечно, я не могу знать наверняка, но понимаю, что ты расстроился. В этом нет ничего удивительного.

Сдерживаясь из последних сил, он не опускал глаз.

– Где ты проводил столько времени? В кино?

– В основном.

Я достала сигареты из кармана халата, закурила. В комнате не было пепельницы. Он протянул мне тарелку с надкушенным куском торта.

– Не хочешь есть?

– Нет.

Я взяла тарелку и поставила на колени. Что еще сказать? Ругать глупо, он и сам знает, что поступил плохо. Наказывать еще глупее: в любом случае это не повторится. Семестр только начался, и с моей помощью он легко догонит класс. Не так уж много он прогулял. Даже хорошо, что мне придется больше с ним заниматься. Я еще не страдала от бессмысленности и бесполезности своего существования, но уже начала задумываться, что же я буду делать на протяжении всей оставшейся жизни.

– Пойдешь завтра в школу?

– Да.

– Постарайся узнать, что ты пропустил, и начнем догонять. Он кивнул. Я потушила сигарету о тарелку с тортом, встала.

– Мне придется сказать твоему отцу. Думаю, он все поймет. Борис отвел глаза. Как и я, он теперь не был уверен, как отнесется к его проступку отец. Я подошла к нему, поцеловала в макушку и вышла из комнаты. Отнесла тарелку в кухню, выбросила торт в ведро. Эстер не было. Я заглянула в шкафы, осмотрела посуду: белый свадебный сервиз родителей Уолтера; белый сервиз, которым он и Хелен, а теперь он и я пользовались каждый день; тяжелые хрустальные фужеры; бокалы для коктейля; высокие изящные стаканы для виски со льдом и много чего еще.

Я достала из холодильника апельсин и пошла в спальню, на ходу очищая его. Начало пятого. Посмотрела на свой халат и чуть не рассмеялась. Раньше я проводила целый день в халате, только когда болела. То есть почти никогда. В нашей семье все простуды, аденоиды и аппендициты достались Мартину. Я доела апельсин и ополоснула липкие руки. Подумала, чем же сейчас занимается Борис. Посмотрела в окно. Ясный день. Листьев на деревьях почти не осталось, но трава еще кое-где зеленеет. Мне захотелось пройтись по дорожкам парка. На детской площадке малыши в зимних комбинезонах бегали, качались на качелях, копались в песочнице. Вокруг площадки на скамейках сидели няньки в черных зимних пальто с меховыми воротниками. И еще несколько отставших от моды мамаш, которые до сих пор считали, что материнство не ограничивается рождением ребенка с последующей передачей его на воспитание какой-нибудь незнакомой одинокой женщине. Кто бы они ни были, я восхищалась их способностью просиживать в парке бесконечные дни, недели, месяцы, наблюдая за детьми, изредка перекидываясь незначащими фразами, иногда погрузившись в вязание или вышивание. Вокруг них раскинулся огромный парк, а они почти не двигались с места. Я надела брюки и свитер и постучала в дверь Бориса.

– Хочу прогуляться в парке. Пойдешь?

– Сейчас.

– Где наш мяч?

– В шкафу, в прихожей. Я возьму.

Он открыл дверь. Уже в джинсах и свитере. Мы взяли мяч, вышли из дома, пересекли улицу и оказались в парке. Мы не разговаривали. Пройдя немного, увидели удобную ровную полянку. Сначала просто перебрасывали мячик, потом нашли палки и сделали из них биты. Через полчаса пришлось прекратить игру: стемнело и мы не видели мяч. Было около пяти.

– Пойдем, угощу тебя кока-колой. Все равно отца еще нет дома.

Довольные, мы выпили по стаканчику колы на Мэдисон-авеню и пошли домой. Оказалось, Уолтер уже вернулся и сидел в гостиной без пиджака и галстука, с бокалом мартини в руке. Он казался очень красивым в светло-коричневом кашемировом джемпере, который я купила ему, когда ходила за ночными сорочками для приданого. («Дорогая, – сказал он тогда, – тебе совсем необязательно заботиться о моем гардеробе».)

Я села рядом с ним:

– Прости, я не думала, что ты вернешься так рано.

– Хотел сделать сюрприз, – ответил он немного обиженно. – Выпьешь что-нибудь?

– Да, то же, что и ты.

– Уолтер, – сказала я, когда он принес мне мартини, – оказывается, Борис переживает гораздо сильнее, чем мы думали.

(«Может, сам скажешь ему?» – шепнула я Борису в прихожей. – «Нет, вы, пожалуйста!» – попросил он и быстро ушел в свою комнату.)

– В самом деле?

– Звонил мистер Фармер. Борис прогуливал уроки.

– Прогуливал? – нахмурился Уолтер. – Это на него не похоже.

– Я знаю.

– Долго?

– С тех пор, как мы уехали. То есть со дня свадьбы.

Он взглянул на меня с таким ужасом, будто я сообщила ему, что его сын зарубил человека топором.

– Это не смертельно. По-моему, не стоит из-за этого так уж огорчаться, – быстро заметила я.

– Не стоит? Вот как?

– Разумеется, если бы он прогуливал безо всякой причины, я бы тоже забеспокоилась. Но он ведь переживал. Думал, места себе не находил. Такое ведь не каждый день случается. Это событие в определенном смысле изменило его жизнь.

– Если я правильно понял, – начал он, медленно и тщательно подбирая слова и притворяясь, что сохраняет объективность, – ты считаешь, моя женитьба достаточное основание для того, чтобы мой сын две недели не появлялся в школе?

Я впервые почувствовала к нему неприязнь. К его упрямству, к его непоколебимой уверенности в своей правоте, к тону, которым он произнес «мой сын», к его упорному нежеланию понимать сына, едва исчезла необходимость защищать его от придирок матери. Тогда, на заре нашего брака, я наивно ужаснулась этой захлестнувшей меня волне неприязни. И попыталась преодолеть ее, не выдавая себя.

– Нет, Уолтер, это недостаточное основание. И все же понять Бориса не так уж трудно.

– Да? Может, ты мне объяснишь?

– Все очень просто. В жизни Бориса произошел перелом. Кроме того, мне кажется, он был в меня слегка влюблен…

– Что-что? – Он так резко поднялся, что расплескал мартини, и гневно заметил: – Позволь тебе напомнить, Руфь, ты говоришь о двенадцатилетнем мальчике.

Один-ноль в вашу пользу, Хелен.

– Уолтер, мы только вчера вернулись домой и уже ссоримся. Мой призыв – не к чувствам, а к соблюдению приличий – возымел действие.

– Я серьезно поговорила с Борисом. И он понял, как огорчил нас его поступок. Он дал слово больше так не поступать. Даже если я не права, давай забудем об этом и простим его. И меня прости, что расстроила тебя. Наверно, все дело в моей неопытности. – Я ласково улыбнулась ему: – У меня ведь и правда нет опыта. Я не была замужем, и у меня не было детей.

Он неохотно сел. Уступил против воли. Не стал спорить, но и не махнул рукой великодушно. Не сказал, что я права, не рассмеялся, не обратил все в шутку, но и не заставлял меня признать, что я ошибаюсь. Он сделал вид, что готов пойти навстречу и прекратить спор, но до конца дня держался натянуто.

Думаю, он не говорил с Борисом о прогулах. Молча затаил обиду. (На протяжении нескольких месяцев я именно этим пыталась объяснить его охлаждение к сыну.) Мне он тоже не напоминал об этом случае. Но каждый раз, наткнувшись на нас с Борисом, когда мы мирно сидели рядышком на диване с учебниками в руках, всем своим видом будто спрашивал, какие еще сомнительные идеи бродят у меня в голове.

Он ни разу не поднял на меня руку, поддавшись безотчетной ярости; но и ни разу не сжал меня в объятиях от избытка нежных чувств.

В день выборов пятьдесят второго года я вошла в кабину для голосования, чтобы отдать свой голос за кандидата от республиканской партии. На мне был черный твидовый костюм и черный кашемировый свитер. В левой руке я держала сумочку и французские лайковые перчатки. И тут, почти дотянувшись до рукоятки на планке для голосования, я вдруг ощутила податливую мягкость кожи и ласковое тепло ткани на вытянутой руке. Рука замерла в воздухе, на минуту я словно застыла в нерешительности. Потом к горлу подступил беззвучный смех. Я стояла в кабине, трясясь от непреодолимого смеха, пока разные воспоминания детства проплывали у меня перед глазами. Мать, плачущая ясным весенним утром, когда по радио сообщили о смерти Рузвельта. Отец, злобно высмеивающий усы какого-то политического деятеля-республиканца, будто именно его усы были виноваты во всех наших бедах. «Что за чушь ты несешь о хороших и плохих республиканцах? – набросился он как-то на Дэниела. – Все они одним миром мазаны!» Отец Джерри Гликмана, любитель научной фантастики, накануне очередных выборов пугающий нас ужасами, которые ждут Нью-Йорк, если он, не дай Бог, попадет в руки республиканцев. «За жилье будут драть сотню в месяц, просто так!» – И яростно рубанул воздух ребром ладони – жест, напоминающий падение ножа гильотины.

За дверью кабины раздалось шарканье – кто-то нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Сквозь слезы я не сразу нашла демократическую планку и потянула рукоятку. Опустив голову, вышла из кабины, прошла через все здание и оказалась на 96-й улице.

Тогда я впервые в жизни показалась себе нелепой. Мне было почти двадцать два, и я была замужем целый год.

Невероятно, что мне удалось прожить с Уолтером целый год и не научиться смотреть на себя с определенной долей юмора. Мне нисколько не казались смешными те глупые выпады и бессмысленные обвинения, которыми мы ежедневно изводили друг друга.

Я презирала Уолтера за то, что в утренней газете он прежде всего читал извещения о смерти, изучая некрологи, как биржевик – результаты торгов. Но мне казалось естественным, что я сама прежде всего просматривала биржевые отчеты.

Не помню, когда он в первый раз притворно ласково заметил, увидев, с каким аппетитом мы с Борисом уплетаем обед: «Вы этак скоро слопаете меня самого и оставите без крыши над головой». По-моему, это было еще до того, как я впервые сама заполнила нашу налоговую квитанцию и выяснила, что его совокупный доход – жалованье президента компании, проценты от прибыли различных синдикатов и корпораций, которые эта компания контролировала, и дивиденды от множества акций – составляет свыше ста тысяч в год. На этом фоне его опасения остаться без гроша вызывали у меня глубокое отвращение. А вот то, что сама я всю жизнь стремилась откладывать, копить, едва устроившись на работу, открыла собственный счет в банке и теперь тайком от него все время увеличиваю сумму, – это мне казалось абсолютно нормальным.

Когда чистота и порядок в доме сделались предметом наших ссор? Хелен однажды намекнула на его страсть к порядку, но мне не могло прийти в голову, что, имея прислугу, он будет ходить по квартире с недовольно поджатыми губами и убирать на место перчатки, которые я оставила в прихожей, или свитер, брошенный на спинку стула. Какое-то время я старалась быть аккуратной, но он воспринял это как издевку. И я, как обиженный ребенок, нарочно стала разбрасывать вещи там, где они могли попасться ему на глаза.

Я почувствовала себя преданной, заметив, что Уолтер симпатизирует моему отцу, а отец притворяется, что души не чает в Уолтере. Теперь-то мне понятно почему: я восприняла их дружбу как заговор против себя. И все-таки как я не сумела оценить всего комизма ситуации, когда однажды вечером отец пришел занять у Уолтера немного денег – и получил в подарок целых одиннадцать тысяч?

Вскоре после свадьбы отец стал иногда захаживать к нам, как он выражался, «посидеть и поболтать». До того вечера я не могла понять зачем. У нас с ним не осталось друг к другу никаких чувств: ненависть умерла, любовь уже не могла возродиться. Я бы предпочла вообще не иметь с ним дела; роль святоши, которую он теперь усвоил, еще сильнее отравляла мою больную память. Каждую неделю он регулярно посещал синагогу – его послушать, так он всю жизнь проводил субботнее утро именно таким образом. Намеренно или нет, но ему всегда удавалось сказать что-нибудь приятное Уолтеру и разозлить меня. В один из первых визитов он похвалил Бориса и изрек что-то о том, какое счастье иметь детей, особенно если это сыновья. Заметив, что Уолтеру это приятно, а меня выводит из себя, он возвращался к этой теме всякий раз, когда приходил в гости.

– На моей родине есть такая пословица, – серьезным тоном говорил он Уолтеру, – «Живущий достойно питается плодами рук своих, жена его – плодоносная лоза, дети его – оливковые побеги вокруг его ствола».

– Прекрасно, – с умилением шептал Уолтер. – И как верно!

– А еще у нас говорили, – рассказывал ему отец в следующий раз, – «Не дай Бог иметь всего одно дитя и всего одну рубаху».

Однажды, вскоре после того как Уолтер дал ему денег, отец принялся лицемерно сокрушаться, что всю жизнь хотел иметь большую семью, но разве может мужчина настаивать (глубокий вздох), если все муки достаются на долю женщины?

Наверное, именно в тот день я поняла, что отец не только дразнит меня, но еще и издевается над Уолтером. Он так неприкрыто врал, что в какой-то момент я даже почувствовала себя его сообщницей, потому что, в отличие от Уолтера, знала правду, хоть и помалкивала.

В те дни, когда отец приходил к нам, Борис делал вид, что у него уйма уроков, и с разрешения Уолтера ужинал в своей комнате. Когда же Уолтер не позволял ему ужинать отдельно, Борис был замкнут, почти не разговаривал за столом, и я чувствовала, что он не понимает, зачем я участвую в этом фарсе, после того как отец так ужасно со мной обошелся. Я могла бы ему сказать только одно: так проще.

Но я не всегда выдерживала до конца. Часто после ужина находила предлог, чтобы уйти и оставить их вдвоем. Трудный день, устала, хочется подышать воздухом. Еще что-нибудь. Ночью Уолтер будил меня и не совсем трезвым голосом объяснял, какой замечательный человек мой отец.

Но в тот вечер я почему-то решила остаться. Может, чувствовала, как хочется отцу от меня избавиться. Раза два он сказал, что у меня усталый вид; когда я ответила, что хорошо себя чувствую, подмигнул Уолтеру и отпустил какую-то шутку о том, что я любопытна, как все женщины, и боюсь что-нибудь упустить.

– Если не возражаете, Уолтер, – отец понял, что я не уйду, – я бы хотел обсудить с вами одно важное дело.

– Я вас слушаю.

– Руфи, ты никуда не торопишься? – Последняя попытка сплавить меня.

– Абсолютно никуда, – ответила я.

– Вот, полюбуйтесь. – Пожав плечами, он с улыбкой повернулся к Уолтеру. – В Литве, если женщина видела, что у ее мужа деловой разговор…

– Что-то тебе в последнее время Литва покоя не дает, – раздраженно перебила я. – Помнится, я знать не знала, откуда ты родом, пока нам в школе не задали сочинение…

– Руфь, – вмешался Уолтер.

– Потому что я видел, что тебе это неинтересно. А зачем я буду говорить о том, что никому не интересно? – с видом оскорбленного достоинства ответил отец. – Так вот, Уолтер, я только хотел спросить…

– Деньги! – вдруг осенило меня. – Наверняка будешь просить денег.

– Руфь, – укоризненно заметил Уолтер, – ты ведешь себя неприлично.

– Нет-нет, – подняв руку, возразил отец, – все в порядке, Уолтер. Дочка у меня умница. Видит, как папа смущается – значит, хочет о чем-то попросить. Я таки не люблю просить, она знает. А что я могу у вас просить, кроме денег? Нет, мне не нужны подачки. Я вам делаю солидное предложение. Прошу в долг на хорошее дело. Не прогадаете. И пусть это будет на бумаге. Если вам не выгодно, так скажите мне сразу, я не обижусь. Или мы договоримся, или я не продолжаю.

– Разумеется. Продолжайте… Эйб.

Оказалось, что продается дом, в котором находится лавка Дэниела. В нем пятнадцать квартир, лавка и маленькая закусочная, и все это приносит доход. В год – двенадцать тысяч. Дом в хорошем состоянии, за него просят пятьдесят тысяч, но, если поторговаться, могут отдать дешевле. Дело доходное, новый владелец наверняка обеспечит себя до конца жизни. (Если Уолтер и понял скрытый намек на то, что в противном случае ему когда-нибудь придется содержать моего отца, то не подал виду.) Но без одиннадцати тысяч наличными нечего и думать о покупке. Он показал Уолтеру объявление о продаже. Тот взял карандаш и принялся что-то задумчиво подсчитывать на полях.

– Что ж, Эйб, – сказал он через несколько минут, – на первый взгляд неплохо. Но мне бы хотелось, чтобы его посмотрели мои агенты, если не возражаете.

Отец великодушно ответил, что будет счастлив услышать мнение специалистов.

– Я, пожалуй, пойду прогуляюсь, – резко сказала я, когда они начали обсуждать детали. Меня эта история страшно разозлила.

– Руфи, – спросил отец, – разве ты не выпьешь с нами за успех?

– Прекрасная мысль, – отозвался Уолтер. И пошел за вином.

– Как тебе не стыдно, – прошептала я отцу.

– Что-то я тебя не понимаю, Руфи. Такие странные у тебя взгляды – совсем не понимаю.

Я собиралась уйти, но тут вернулся Уолтер, и я осталась, чтобы не устраивать сцены.

– Лэхайм, – сказал отец. – И пусть это маленькое дельце улучшит нашу жизнь.

Я взглянула на Уолтера – не насторожило ли его такое заявление, но он, как всегда, принял все за чистую монету.

– Лэхайм, – серьезно ответил он, безуспешно пытаясь правильно произнести гортанное «х».

– Признаюсь, я не понимаю, почему ты так себя ведешь, – начал он, когда отец ушел.

– Не сомневаюсь.

– Ты что, не хотела, чтобы я дал твоему отцу денег? Я задумалась.

– Не знаю, Уолтер. Дело не только в деньгах.

– Верно, – согласился он. – Дело еще и в том, чтобы помочь человеку. И, между прочим, этот человек – твой родной отец.

– Боюсь, я больше не считаю его отцом. Уолтер прищурился:

– Когда-то ты дала мне понять, что с радостью помирилась бы с ним.

Слишком поздно, Уолтер. Когда мы поженились, было уже поздно.

– Ты молода, Руфь, – изрек мой муж, философ и филантроп, – а в молодости прощать легче.

В отличие от Уолтера, который все больше меня разочаровывал, Борис поражал меня своими успехами. Я не была настолько тщеславной, чтобы заранее предполагать, что, как только стану его мачехой, способности мальчика наконец-то раскроются полностью. Но так и произошло, несмотря на то что его отношения с отцом заметно ухудшились. Борис всегда неплохо успевал по математике и естественным наукам, теперь же он стал первым учеником. С языком дело обстояло хуже, но все-таки достаточно сносно, если учесть, что он вообще не имел склонности к филологии.

Я была уверена, что оба они очень изменились, я же осталась прежней; скорее всего я ошибалась. Иначе как объяснить перемену в моих отношениях с Хелен? Сделавшись второй миссис Штамм, я обнаружила, что больше не боюсь той, первой. Она всегда хорошо ко мне относилась, но прежде я не могла этого оценить: мешали страх и неловкость, которые я испытывала в ее присутствии. Теперь я нуждалась в ней, а чувство вины за прошлое лишь усиливало удовольствие от нашего общения в настоящем.

Все годы, что длилась эта дружба, она была самым серьезным поводом для упреков со стороны Уолтера; правда, он выражал свое недовольство весьма неопределенно, и я всегда могла сделать вид, что не понимаю этого (он называл «странным» мое желание возобновить отношения с Хелен), но я-то знала, что он считает меня предательницей и имеет к тому все основания. «Вокруг достаточно интересных людей, если тебе так нужен собеседник», – говорил он. Но я нуждалась именно в ее остроумии, потому что так или иначе оно всегда было направлено против Уолтера. Ее взгляды и даже ее заблуждения были как бы увеличительным стеклом, сквозь которое я смотрела на жизнь. Мы с ней никогда не злились друг на друга. О чем бы мы ни говорили, спорили или приходили к согласию, мы словно переступали через труп Уолтера.

Она сняла квартиру в доме на Вашингтон-сквер. Одна комната предназначалась для Лотты, которая приезжала на каникулы и изредка на уик-энд. Кроме этой комнаты, квартира была обставлена в ультрасовременном стиле, и я чувствовала себя неуютно среди обтянутых черной кожей стульев на металлических ножках, столов из стекла и хрома, штор с бело-черно-коричневым геометрическим рисунком. Квартира больше походила на приемную врача или какую-то футуристическую классную комнату, что вполне соответствовало нашим отношениям: я приходила к Хелен не как подруга, а скорее как ученица или пациентка. Нас обеих это устраивало.

Я никогда не отличалась разговорчивостью, а в тот первый год взаимных «притирок» и разочарований мне меньше чем когда-либо хотелось высказывать свою точку зрения. Хелен же была наставница от Бога. Обмен мнениями, как таковой, интересовал ее так же мало, как и меня, но она не могла существовать, не отдавая своих проверенных жизнью знаний менее опытным. Ей необходимо было общество молодых людей, готовых прощать насмешки и слушать ее, открыв рот, пока она наголову разбивала очередную заумную теорию или нападала на какого-нибудь зазнайку. При этом внешнюю сторону она предпочитала существу спора. В тех редких случаях, например, когда одному из ее молодых друзей удалось убедительно доказать, что пособия по безработице невозможно отменить, она не стала отвечать ему по существу и прибегала к излюбленному обобщению, компенсировав недостаток глубины блеском остроумия: «Не требует доказательств, что главная особенность человека стремление укусить руку дающего. Лишь софист, или сумасшедший, или выставляющий свою кандидатуру на выборах – что равносильно первым двум – решится утверждать, что можно заслужить благодарность малоимущих слоев населения, предоставив им дармовое пособие».

Меня успокаивала ее уверенность, убаюкивали ее обобщения. В ту пору жизнь казалась мне намного сложнее, чем до замужества, но мне не хотелось постигать эту сложность. Я предпочитала ограничиться простым решением насущных проблем.

У меня появилась привычка гулять после ужина, возможно потому, что надоело часами молча сидеть в гостиной с Уолтером. Если я чем-нибудь отрывала его от чтения, обязательно начинался спор, неизбежно заканчивавшийся пошлой сварой. Поэтому я сначала бесцельно бродила по комнатам, потом надевала пальто и объявляла, что иду гулять. Вскоре и эти прогулки сделались яблоком раздора.

– Ты никогда не надеваешь халат по вечерам, словно в любой момент готова выскочить из дома, – сказал он однажды.

– Не могу найти себе места.

– Это заметно.

– Я всегда была такой. Ты же знаешь, я люблю ходить.

Он не ответил.

– Если хочешь, пойдем вместе. Я буду рада. Иногда вечером мне просто необходимо немного погулять.

– Я устаю – я, видишь ли, весь день работаю.

Намек на то, что, женившись на мне, он взял на себя определенные обязательства и теперь вынужден работать вдвое больше.

– Понимаю. Поэтому я и не звала тебя с собой.

Потом, словно меня гнала какая-то сила, я выходила из дома и по Пятой шла к центру. Представляла себе, что рядом со мной Дэвид. Уолтер куда-то исчез, может, погиб в авиакатастрофе, а может, его и вовсе никогда не было. Мы с Дэвидом иногда молчим, иногда беззлобно спорим о пустяках. Между нами нет ожесточения. Мы наконец научились понимать друг друга. Но как только мы доходим до 57-й улицы, все кончается. Дэвид исчезает в толпе. Но домой возвращаться все равно не хотелось. Я останавливала такси и называла шоферу адрес Хелен.

– Руфь, – взволнованно произнесла она, когда я пришла в один из вторников в марте, – входи и слушай. Да, конечно, сними пальто. Я непременно должна тебе это прочесть, – помахав книгой, которую держала в руке. – Билли доводит меня до бешенства – не желает оценить, упрямец.

Билли был ее новым питомцем. Она подобрала его в канун Нового года на распродаже в одном из больших универмагов. Он пытался решить свои финансовые проблемы и стащил шарф, но тут же был уличен в краже Хелен, которая выбирала пижамы у соседнего прилавка, и продавцом, собиравшимся привлечь к Билли внимание детектива. Во избежание скандала Хелен предложила заплатить за шарф (вместе с шестью парами пижам, выбранными ею для себя) и покончить с этим. Продавец охотно согласился, и через несколько минут она и Билли вышли на улицу, где она отдала ему шарф, угостила кофе и выяснила, что он в Нью-Йорке уже неделю, что за пять дней истратил деньги, которых должно было хватить на месяц, и что последние две ночи провел в парадных. Он устроился в кинотеатр билетером, но только со следующей недели, и не знает, что ему теперь делать. Хелен привела его домой и поселила в комнате Лотты, предупредив: ему придется выкатываться, когда приедет дочь, а так может жить сколько хочет. О порядке в комнате она не беспокоилась – он оказался аккуратным, как старая дева, и целыми днями подбирал за Хелен вещи, которые она везде раскидывала.

Ему было девятнадцать лет. Невысокого роста, тоненький, смуглый, с черными волосами и большими, как у олененка, глазами. Впечатление несколько портили огромные темные подглазья. Его вполне можно было представить где-нибудь в итальянском порту, зазывающим иностранцев к своей красотке сестре; на самом деле шесть поколений его предков были фермерами в штате Мэн.

Хелен бросила мое пальто на стул в прихожей и провела меня в гостиную. У Билли был выходной, он сидел на диване и вязал свитер. Он его вязал уже несколько недель и говорил, что для Хелен, но ей свитер был явно велик.

– Привет, – сказал Билли. – У тебя красивая блузка.

– Спасибо.

– Ну, ладно, – вмешалась Хелен, – слушай. – И она зачитала отрывок из книги какого-то русского писателя, где он рассказывал о благотворительной школе для крестьян, которую организовал один помещик. Местные мужики жаловались автору на своих сыновей – мол, никто теперь не хочет работать на земле, каждый метит в управляющие.

Она захлопнула книгу и торжествующе посмотрела на нас:

– Это написано в России в первой половине прошлого века. Думаете, мир с тех пор поумнел? Нисколько. Поверь мне, Руфь…

Я внимательно слушала и время от времени в знак согласия кивала головой. У меня были кое-какие сомнения, но не хотелось их высказывать, не хотелось задавать вопросов, впрочем, она и не побуждала меня к этому. Немного погодя я подошла к буфету и смешала себе коктейль. Билли попросил ему тоже налить. Хелен отказалась от выпивки, объяснив, что это мешает ей думать. Я улыбнулась: на меня подобное действие оказывала она сама.

– Скажи честно, Билли, тебе все это тоже кажется забавным? – спросила она, неверно истолковав мою улыбку.

– Знаешь, Хелен, – мечтательно ответил он, – ты похожа на моего деда.

Она повернулась ко мне с недовольной гримасой:

– Что с вами говорить! Вы оба столько же смыслите в политике…

Я лукаво улыбнулась ей:

– Зато Уолтер в последнее время страшно интересуется политикой. Ходит на собрания демократов. Заставил своего секретаря размножать листовки в поддержку Стивенсона.[11]

– Как трогательно.

– Да уж. – Слегка поддразнивая ее: – Знаешь, они с этим Стивенсоном как с ума посходили. Он и правда редкий тип, не похож на политика. Ходят слухи…

– Как говаривал один мой знакомый судья, «либералы распустили слюни», – зевнув, перебила она.

Когда я вернулась домой, Уолтер читал, лежа в постели. Я заранее решила: если спросит, скажу, что была у Теи. Ему нравилась Тея, и он не возражал против наших встреч. Но я не слишком часто этим пользовалась. Тея все еще много значила для меня, хотя наши отношения словно застыли, и я все больше замыкалась в себе. Впрочем, Уолтер ни о чем меня не спросил, я не стала ничего объяснять. Разделась, приняла душ и легла. Засыпая, отметила про себя, что у него над изголовьем по-прежнему горит свет.

В следующий раз после свадьбы я встретилась с Лоттой и июне. Она приехала в Нью-Йорк на каникулы после первого года в Вассаре.[12] В начале года она поставила условие: если Уолтер хочет с ней встречаться, это должно происходить не у него дома. Конечно, он хотел ее видеть, и они вместе ужинали где-нибудь в городе. Говоря по совести, Уолтер теперь уделял Лотте гораздо больше внимания, чем раньше, когда его отеческая забота была направлена на одного Бориса, а о Лотте заботилась мать. Обычно она звонила и холодно просила меня позвать Уолтера. Но на этот раз вдруг спросила, можно ли к нам зайти. И пришла к ужину – хорошенькая, дорого и со вкусом одетая. Сшитое на заказ летнее платье голубого цвета, туфли из натуральной кожи на шпильках. Постриглась, и ее прическа походила бы на мою, если бы не прямые волосы. Ей исполнилось восемнадцать.

Уолтер еще не вернулся. (Я позвонила ему, предупредила, что Лотта придет к пяти; он ужасно огорчился, что именно сегодня не может уйти из конторы пораньше. Через пять минут перезвонил, попросил передать Эстер, чтобы она приготовила на ужин телятину по-пармски – любимое блюдо Лотты.) Борис играл в парке с приятелями. Я провела Лотту в гостиную.

– Ты, наверное, хочешь пить. Налить тебе лимонаду?

– Джина с тоником, пожалуйста, – без тени улыбки ответила она.

– Извини.

Я наполнила два бокала и подошла к дивану. Она взяла свой и молча кивнула, явно не имея желания поддерживать беседу.

– Что собираешься делать летом? – Вопрос прозвучал не совсем естественно: я успела подружиться с Хелен Штамм, но в обществе ее дочери по-прежнему чувствовала себя неуютно.

– Не знаю. Может, поработаю, если удастся найти что-нибудь приличное. Скажем, в издательстве или в рекламном агентстве. А работать просто так, лишь бы время убить – этого мне не надо. Мне и без работы есть чем заняться.

Я кивнула. Она пристально рассматривала свой бокал.

– Мы в этом году хотим пораньше уехать на озеро. Такая жара стоит!.. Мы с Борисом пробудем там все лето.

Никакой реакции. Загородный дом остался Уолтеру: Хелен заявила, что в ее возрасте лишняя собственность ей ни к чему. Они договорились, что она будет пользоваться домом во время лыжного сезона, но оплачивать счета должен Уолтер.

– Приезжай, если надумаешь.

– Уже надумала, – ответила она чуть быстрее, чем следовало, и даже немного с вызовом, давая понять, что не нуждается в моем приглашении – как-никак, это дом ее отца. Но тут же покраснела.

– Вот и отлично. Будем рады.

Она отвела взгляд. Минута прошла в неловком молчании.

– Кое-кто из моих друзей тоже приедет, – объявила она.

– Очень хорошо.

Пробормотав что-то нечленораздельное, она закурила.

Когда пришел Борис, я крикнула ему, что мы в гостиной. Он вернулся потный и усталый, явно не ожидая увидеть сестру. Я предупреждала его, что она придет к ужину, но он напрочь забыл об этом.

– Господи, ну и вырос же ты! – воскликнула Лотта. – Иди-ка сюда, дай я тебя поцелую.

Он остолбенел. Ему шел тринадцатый год, по росту он догнал Лотту. Они одиннадцать лет прожили под одной крышей, и все это время Лотта была к нему совершенно равнодушна. Из-за разницы в возрасте, из-за того, что брат мало ее интересовал, а может, она просто неосознанно подражала матери. С тех пор как Уолтер женился на мне, Лотта и Борис ни разу не встречались. Кроме того, мальчишки в двенадцать лет вообще терпеть не могут нежностей. Чтобы сгладить неловкость, я объяснила, что от Бориса теперь не добьешься ласки; он с благодарностью взглянул на меня, а лицо Лотты словно окаменело. Как будто, если бы не я, Борис тут же забрался бы к ней на колени. Я повернулась и вышла из комнаты. Борис тут же пошел за мной, чем разозлил Лотту еще сильнее.

– Ты куда? – шепотом спросила я его в прихожей. Он пожал плечами:

– А вы?

– В кухню, надо проверить, как дела с ужином. Хочешь кока-колы?

Он кивнул.

– Сейчас принесу.

– Я сам, – ответил он. И тут появился Уолтер.

– Привет, – сказала я с облегчением. – Лотта уже здесь. В гостиной.

– Все в порядке? – с тревогой спросил он.

– По-моему, да. Сделать тебе мартини?

– Будь добра. А Лотте что-нибудь предложила?

– Да, Уолтер, – медленно и отчетливо сказала я. – Я предложила Лотте джину с тоником, как она и просила. – Я знала, что ей все слышно, но его тон вывел меня из терпения, я не могла больше сдерживаться. – Кроме того, я очень вежливо побеседовала с ней, уверила ее, что мы будем рады видеть ее летом на озере. И я не понимаю, почему она теперь сидит там с таким видом, будто я ее смертельно оскорбила, но вам с ней, без сомнения, удастся выяснить причину…

Он не дослушал. Рванулся в гостиную, словно ожидал увидеть там что-то ужасное.

– Ты забыл прихватить аптечку для оказания первой помощи! – крикнула я ему вслед.

Из гостиной донеслось воркование. Я взглянула на Бориса. Почти одного со мной роста. Через год перерастет.

– Пойду прогуляюсь. – Я повернулась и пошла к двери. Он догнал меня у лифта.

– Тебе бы лучше вернуться, милый. Отец и так будет сердиться.

– А с вами нельзя?

– Можно. – Хотя следовало бы твердо запретить. – Но, пожалуй, лучше не надо.

Двери лифта открылись, я вошла. Он последовал за мной.

На следующей неделе мы уехали на озеро. А еще недели через две, лежа на причале с журналом в руках, я услышала чьи-то шаги – и села. Ко мне приближался незнакомый мужчина. Вокруг никого не было – Борис с приятелем катался на катере где-то далеко.

– Привет, – сказал мужчина.

Я кивнула. Он был недурен собой, но страшно грязен: белая рубашка и солдатские брюки были какие-то замызганные, изжеванные, из драных кроссовок торчали пальцы, лицо покрывала многодневная седая щетина, хотя редеющие волосы на голове были еще темные.

– Я ищу владения Штаммов, – протянул он и присел в нескольких шагах от меня, небрежно оглядев меня с головы до ног.

– Считайте, что нашли.

– В самом деле? – Он перестал разглядывать мои ноги и осмотрелся. – Миленько. – Уставился на мое лицо.

Поборов раздражение и любопытство, я не ответила.

– Где малышка?

– Малышка? – удивилась я. – Какая еще малышка?

– Их что, здесь много?

– Послушайте, – начала я сердито, но он жестом остановил меня.

– Ладно-ладно, мир. Приношу свои извинения. Безоговорочно капитулирую. Не злитесь. Лотта. Мне нужна Лотта. Я ее… э-э-э… друг. Звать Том Краузе.

Я вспомнила, что Лотта говорила о каких-то друзьях, которые могут приехать, и, не сводя с него глаз, размышляла, как ей удалось подцепить эту потасканную личность на изумрудных холмах Вассара. Он протянул мне руку. Я сделала вид, что не замечаю ее.

– К сожалению, Лотта в Нью-Йорке. Она обещала приехать, но не могу сказать, когда именно.

Ничуть не смутившись, он кивнул и дружелюбно пояснил:

– Я не собирался сюда так рано. Думал, в конце июля.

Я не ответила.

– Ноги затекли, – сообщил он. – Вы не свернете мне шею, если я их тут ненадолго вытяну?

– Ни за какие блага я не дотронулась бы до вашей шеи голыми руками.

Он присвистнул, растянулся на досках и опустил ноги в воду – прямо в кроссовках.

– Девственная природа, озеро, загородный особняк и прекрасная девушка, готовая разорвать меня на части.

Я встала, подобрала журнал и полотенце, перешагнула через него и пошла к дому.

– Эй, кто же вы? С кем я разговаривал?

– Меня зовут Руфь Штамм, – ответила я, не повернув головы.

– Руфь Штамм, Руфь Штамм… Кузина? Сестра? Мисс Руфь, эй! – Он крикнул так громко, что я против воли обернулась. Довольная ухмылка. – Неужели мамочка Руфь? Не может быть!

– Я жена отца Лотты, если именно это вас интересует, – сухо ответила я, призвав на помощь всю гордость своих двадцати двух лет, чтобы отплатить ему за нахальство и скрыть от себя, как я польщена. Снова повернулась к нему спиной и через лужайку направилась к дому.

Вечером я позвонила Уолтеру и попросила его передать Лотте, что приезжал ее друг Том Краузе. Она приехала с отцом в пятницу. Ей приготовили комнату, я даже попросила миссис Банион постелить свежее белье. Но Лотта робко, как всегда в присутствии отца, осведомилась, нельзя ли ей пожить в коттедже. Уолтеру это не понравилось: он испугался, что я выживаю его дочь из дома. Она объяснила, что после университетской суеты и шума хочется покоя и уединения. Уолтер согласился: ему не пришло в голову, что уединение грозит ей меньше всего. Я хотела помочь ей привести домик в порядок, но она отказалась с таким возмущением, словно я пыталась грубо вмешаться в ее личную жизнь. Она пропадала в коттедже до обеда, мы даже сели за стол на полчаса позже. Сразу после обеда снова ушла к себе.

– Что скажешь об этом ее друге? – спросил Уолтер, как только она ушла. – Похоже, он ей нравится.

– Я говорила с ним всего несколько минут.

– Но у тебя же наверняка сложилось какое-то впечатление, – настаивал Уолтер, который в последнее время неоднократно упрекал меня за то, что я слишком доверяю первому впечатлению. – Твое первое впечатление, как правило, бывает верным.

Я пожала плечами:

– Мне он не понравился.

– Вот как? Это почему же?

– Не будем об этом, Уолтер. Если у Лотты с ним серьезные отношения, она наверняка вас познакомит. Может, даже завтра. Сам тогда и суди.

– Что значит «серьезные отношения»? У тебя это прозвучало как-то зловеще.

– Извини, – не выдержав, раздраженно ответила я. – Он на добрых десять лет старше меня и, похоже, все эти десять лет менял женщин чаще, чем белье. Буду рада, если ты окажешься менее придирчивым.

Уолтер побледнел, и я пожалела о своей вспышке.

– А ты не ошиблась?

– Может, и ошиблась. Или дала волю своему воображению. Ты же знаешь – со мной это бывает.

– Он из хорошей семьи. Отец профессор. Лотта слушала его лекции, кажется, по социологии. Мать психолог или что-то в этом роде. Ведет колонку в каком-то журнале. По-моему, о браке и семье. Дядя – судья Краузе – известный либерал. – Уолтер тогда активно поддерживал демократов, и это была одна из его расхожих характеристик. – У судьи поместье в Уилксборо. Там, вероятно, юноша…

Он запнулся, вспомнив, что Краузе далеко не юноша. Ждал, что я возражу или как-то поддержу разговор, но мне не хотелось, и мы некоторое время сидели молча, пока Борис не пришел узнать, готовы ли мы идти купаться. Обрадовавшись, что можно уйти, я быстро переоделась и спустилась к воде. Мы немного поплавали и подумывали, не взять ли лодку, когда я увидела на лужайке возле дома Лотту и Краузе.

– Ну что, покатаемся? Борис кивнул.

– Тогда пошли.

Мы дошли до края причала и забрались в лодку. Сидя на корме, я специально направляла лодку так, чтобы ее не было видно со стороны дома; мне не хотелось, чтобы Лотта думала, будто я ее избегаю. Мы еще немного покружили по озеру и направились к причалу, потому что солнце зашло за тучи и в мокрых купальниках стало холодно.

Целая компания в купальных костюмах дружески беседовала на лужайке. Пронюхав о приезде Лотты, явилась Нина Лойб. Они с матерью приехали на озеро раньше нас, потому что Нина была на восьмом месяце. Прошлой осенью она поступила в колледж и нашла там комнату, хотя до дома было двадцать пять минут езды, а ко дню рождения ей подарили машину. В начале ноября она с кем-то переспала, в Рождественские каникулы быстренько выскочила замуж и в январе получила академический отпуск на год. Я знала эту историю, потому что до приезда Лотты мать и дочь посвятили меня во все подробности, хотя я их ни о чем не спрашивала. Они изливали душу по очереди, и каждая просила ее не выдавать. («Мамуля хотела, чтобы я сделала аборт, но папуля сказал, что тогда разведется с ней и женится на мне.

Только, ради всего святого, не говорите мамуле». – «Пусть все думают, что у моей дочери родился самый большой в истории человечества семимесячный ребенок»).

– А вот и наши беглецы, – тоном радушного хозяина произнес Уолтер.

– Прости, я не знала, что у нас гости. Здравствуй, Нина, добрый день, мистер Краузе.

Он выглядел приличнее, чем в прошлый раз. Побрился, отмылся в озере, расстался со своим грязным тряпьем, и оказалось, что у него неплохая фигура.

– Приготовить тебе коктейль, дорогая? – спросил Уолтер так нежно и заботливо, как давно уже не говорил со мной. Он был в прекрасном настроении.

– Спасибо, не беспокойся. Сначала переоденусь.

Лотта не удостоила меня взглядом. Впрочем, она не сводила глаз с Краузе, словно во всем мире для нее существовал только он. Смотрела на него так же, как полтора года назад на Мартина, – с неприкрытым обожанием. Похоже, оно приносило ей больше радости, чем способен был дать сам предмет.

Я пошла к дому, а Краузе продолжил прерванный разговор:

– Верно, существует тенденция рассматривать Калифорнию как совершенно другую страну. На самом деле это не так. Калифорния – та же Америка, только все там доведено до идиотизма. Глупость, комплексы разные, полный разрыв с традицией. Для них Европа – это Восточное побережье. Они так же неустанно болтают о Нью-Йорке, как жители Нью-Йорка о Европе, только в Нью-Йорке Европой восхищаются, а в Калифорнии Нью-Йорк ненавидят…

Сама того не желая, я остановилась послушать, но вдруг поняла, что стою ко всем спиной, и пошла в дом. Поднялась наверх, сняла купальник и, чтобы согреться, натянула черные шерстяные брюки и красный свитер с длинными рукавами. Причесалась и зачем-то впервые за много дней подкрасила губы. Спустилась в кухню, смешала себе коктейль, вышла на крыльцо, но не испытывала ни малейшего желания присоединяться к остальным. Я чувствовала себя среди них чужой: что-то похожее случалось со мной и прежде, но в те времена причина была всегда одна и та же – бедность.

За Ниной приехал «бедняжка Ирвин» – приятный широкоплечий молодой человек в роговых очках. Казалось, он до сих пор не понимает, как же это с ним такое произошло. Нина неуклюже поднялась, изобразила величественное презрение к мужу, зевнула ему в лицо, неохотно попрощалась со всеми, бросила призывную, хотя и не слишком уместную улыбку Краузе и царственной поступью направилась к машине чуть впереди «бедняжки Ирвина». Я скрылась в кухне, куда вскоре пришел Уолтер и сообщил, что молодой Краузе, конечно, останется к ужину.

– Даже не помню, когда встречал такого интересного собеседника.

Я что-то пробормотала в ответ.

– Надеюсь, ты изменила о нем мнение? – У него заплетался язык, и я поняла, что он крепко выпил.

– Сегодня он выглядит получше, – признала я.

Уолтер достал из холодильника вино и направился с ним в столовую.

– Будь добр, разожги камин, – крикнула я ему вслед.

– Конечно, дорогая.

Они успели переодеться и сидели на крыльце, когда я объявила, что ужин готов. Лотта надела синие джинсы и толстый черный свитер с высоким воротом, вероятно решив, что в столь зрелом возрасте уже не носят ни голубое, ни розовое, ни хвостик на затылке. Но ее лицо оставалось по-детски круглым и трогательно-веснушчатым; она напомнила мне куклу, которую отец во время войны выиграл для меня в лотерею. У куклы были соломенного цвета кудри, пустые голубые глаза и губки бантиком, а военная форма придавала ей ужасно нелепый вид. Лотта бросила на меня мимолетный взгляд и опять уставилась на Краузе, словно желая еще раз подчеркнуть, что в его присутствии я ее нисколько не интересую. Зато я интересовала Краузе, и он ясно дал это понять, разглядывая меня тайком от Лотты и Уолтера.

Мы выпили три бутылки вина, потом принялись за бренди. Уолтер отключился около десяти, пытаясь объяснить, какие шансы у Стивенсона на предстоящем съезде демократов. За ужином он развеселился и ударился в воспоминания о том, как в годы его юности демократы победили на выборах в Йорквиле. После ужина, сообразив наконец, что здорово накачался, он попробовал взять себя в руки и завел серьезный разговор о политике. Вскоре Борис ушел спать, а через некоторое время и Уолтер тяжело поднялся, пожелал всем спокойной ночи и удалился. Голова Лотты склонилась на плечо Краузе.

– Отваливаются, как насосавшиеся пиявки, да, Мамочка? – спросил он.

Лотта, не выдержав, улыбнулась и с трудом открыла глаза, чтобы посмотреть, как я реагирую на прозвище. Она явно ни о чем не подозревала. Я пошла мыть посуду. Скоро в кухне появился Краузе, держа в руке полный бокал. Лотта, должно быть, уснула.

– Наконец-то мы одни, – заявил он, подтащив стул к раковине и не сводя с меня глаз.

Я не обращала на него внимания и с удовольствием дрызгалась в теплой воде.

– Поговори со мной, – потребовал он.

– Что-то не хочется.

– Расскажи мне о своей жизни, о своих надеждах и разочарованиях. Короче, как тебе удалось стать таким крепким орешком в столь нежном возрасте.

– Пошел к черту.

– При чем тут черт?

– А при чем тут я? Оставь меня в покое.

– Не могу – ты меня околдовала.

– Слушай, ты большой нахал, – резко сказала я. – Не говоря о том, что я замужем, мой муж, между прочим, отец твоей подружки, и ты у него в гостях.

– Я так и знал! Любая порядочная девушка в твоем возрасте умерла бы от возмущения, а тебе хоть бы что. Подозреваю, что, если бы я тебе нравился, мы бы давно уже резвились где-нибудь на сеновале и плевала бы ты и на мою подружку, и на ее отца, и на его дом, и на все остальное в придачу.

Я разозлилась, но вдруг поняла, что это правда и он даже постарался более или менее пристойно ее преподнести. Справившись со смущением, я продолжала мыть посуду уже без прежнего озлобления.

– Если ты понял, что противен мне, чего липнешь?

– Натура такая, жажду нравиться. Особенно женщинам. Женщины – моя слабость.

– Что ты говоришь? Никогда бы не подумала.

Он пожал плечами:

– Мужчине не приходится быть слишком разборчивым. Малышка гонялась за мной, будто на мне свет клином сошелся. Что поделаешь, ей нужен жеребец. С возрастом это пройдет.

– Ничего не поделаешь, – пробормотала я. – Я, по крайней мере, не собираюсь в это вмешиваться. Не моя забота.

– Вот и ладненько. За это надо выпить. Налить тебе, Мамочка?

Я не ответила.

– Обещаю не считать это знаком особого расположения ко мне, – продолжал он, и я почувствовала себя полной дурой. – Ты меня ненавидишь. Сейчас запишу это на манжете, чтобы не забыть ненароком.

– Давай, пиши.

Он принес мой бокал и ждал, пока я домою посуду.

– О чем бы нам поговорить, Мамочка? – спросил он, когда я села за стол напротив него.

– Говори о чем хочешь.

– Боюсь тебя утомить.

– Предпочитаю утомляться от чужой болтовни, а не от собственной.

– Так-так, с чего бы начать? Как я дошел до жизни такой – это в двадцать-то восемь лет?..

– Ты выглядишь старше.

– …Перед вами автор неоконченной книги о Дэниеле Вебстере,[13] окончить которую представляется все менее возможным, как бы ни стремился к этому автор, ставший объектом матримониальных намерений симпатичной восемнадцатилетней наследницы…

– Что ты мелешь?

– О, у малышки большие планы. Ей так хочется меня захомутать, что она готова узаконить наши отношения.

– Ты не посмеешь. – Я тут же поняла, как нелепо это звучит.

– Черт меня знает, – вздохнул он, – я ведь не совсем равнодушен к малышке. И к ее денежкам. Не говоря уж о ее прелестной мачехе, к которой я совсем не равнодушен.

– Слушай, смени пластинку.

– Да я только хотел…

– Знаю, чего ты хотел. Давай о чем-нибудь другом. Расскажи-ка мне о своей жизни. – Я мило улыбнулась. – О своих надеждах и разочарованиях. Почему ты насквозь прогнил в столь нежном возрасте.

– Один-ноль в твою пользу, малышка, – скривился он.

– Ты запутался. Я не Малышка, я Мамочка.

– Ну да. – Он отъехал со стулом к стене и закинул руки за голову. – Ладно. В истории наше спасение. Итак. Я родился в Миннесоте, вырос в Сан-Диего и Лос-Анджелесе, переехал на Восток, когда мой папаша получил наконец место в Вассаре. Это было в сорок втором, тогда же мне исполнилось восемнадцать и я на три года стал солдатом дяди Сэма. Моя почтенная матушка не сразу поехала с отцом и еще два года жила в Лос-Анджелесе. Старушка «С уважением, Сара» почему-то боялась, что на Востоке не найдется охотников на то дерьмо, которым она зарабатывала на жизнь.

– С уважением, Сара? Он коротко рассмеялся:

– Я понял, в чем твоя беда, Мамочка. Ты не читаешь дамских журналов. Черт, а еще хочешь стать настоящей леди. Сара ведет отдел советов для дам. Учит их воспитывать детей.

– Ну да?

– Зря удивляешься. Хотя, конечно, трудно поверить, глядя на ее отпрыска. А ведь влезла она в это дело из-за нас. Честное слово. Она еще в Миннесоте поняла, что она плохая мать и никудышная хозяйка. И пошла работать в немецкую газету, принялась поучать всех остальных хаусфрау, как правильно вести хозяйство и воспитывать детей. «Муттер Хенне». То есть Матушка Наседка. Можешь себе представить, что это за бодяга. «Либе Муттер Хенне! Киндер всю жизнь спал в одна комната, а теперь девочки надо отдельная, и они говорит, чтоб мальчишки убирался в другая; но тогда поросята ночевать на улице, а там холодно, и от этого получаться плохой колбаса». «Милые мамаши! Возьмите несколько фруктовых корзин по числу киндер. Накройте каждую куском красивой клеенки, лучше разного цвета, и напишите на ней имя киндера. Объясните, что теперь у каждого есть маленькая отдельная комнатка, где можно спрятать от других самые ценные вещи. И пусть никто не сует носик в чужую корзинку – каждый должен знать, что у него есть право на частную жизнь. Это так важно для правильного развития личности! Ваша любящая Матушка Наседка».

Когда мы переехали в Сан-Диего, она перекинулась на английский и стала писать для разных газетенок Южной Калифорнии – «С уважением, Сара». Поумнела. Перестала рыться в отцовских книгах по социологии и целиком положилась на свой жизненный опыт. «Дорогая Мать-одиночка! Пусть бабушка убирается туда, откуда приехала, если не хочет смотреть за детьми», и тому подобное. – Он подтащил стул к столу и отхлебнул из бокала: – О чем это я? Да, так вот, после учебки три года прослужил в разведке. О причинах умолчу: все равно не поймешь. В сорок пятом демобилизовался с благодарностью от командования, чем несказанно удивил Сару и остальных придурков; пару лет бездельничал, болтался по стране, чем никого не удивил; осенью сорок седьмого поступил в Йелль,[14] в пятидесятом окончил… тебе еще не надоело?

Я пожала плечами.

– Ты неподражаема. Истинная женщина. Всю жизнь такую искал.

– Я устала. Мне что, восхищаться твоими россказнями и умолять, чтоб не закрывал рот до утра?

– Ну нет, это не твое амплуа. Я не хочу, чтобы ради меня ты выходила из роли. Оставайся самой собой – милой и ласковой.

Я выключила воду, вытерла руки и вышла из дома на лужайку. Вдохнула холодный свежий воздух. Услышала, что он вышел следом, и пошла по лужайке к дороге. Дойдя до нее, направилась вниз, туда, где дорога огибала озеро. Через минуту он меня догнал.

– Я чувствую себя дантистом, который вбурился в зуб и думает, что пациенту не больно, а тот вдруг выпрыгивает из кресла.

– Ты мало похож на дантиста, – ответила я и в темноте улыбнулась своим воспоминаниям.

Руфь: Я замерзла, как мороженое в холодильнике.

Дэвид: Точно, даже позеленела, как фисташковое.

Руфь: Я чувствую себя старой развалиной.

Дэвид: Ну что ты! Для своего возраста ты неплохо сохранилась.

Руфь: Моя жизнь – просто кино.

Дэвид: М-да… на кинозвезду ты вроде не тянешь.

– Сам знаю. От меня не пахнет эфиром.

Мы молча шли по дороге. Ярко светила луна, и в ее свете ровная гладь озера была еще красивее, чем днем. Спать уже не хотелось. Краузе не мог долго молчать.

– Давно ли вы замужем, миссис Штамм?

– Месяцев семь-восемь. С конца октября.

– А-а! Ну тогда все понятно, – негромко заметил он.

– Что тебе понятно? Лучше прикусил бы свой поганый язык! – сказала я и сама на себя разозлилась. Как я могла забыть, что в конце октября Хэллоуин![15]

– Я не хотел никого обидеть.

– Ну да, просто пошутил.

– По крайней мере, не тебя.

– Если это намек на моего мужа, обойдусь без твоей помощи. Если понадобится – обижу сама.

– Зачем мне его обижать? Но что делать? Жена у него больно аппетитная. Он славный малый, не дурак. Меня принял намного лучше, чем заслуживаю. Простоват немножко, но с мужчинами это бывает. Опять же это не повод для упрека. Если подумать головой.

– А ты только этим и занимаешься.

– Нет. Всего раз в неделю.

Мы приближались к дому Лойбов. На крыльце никого не было, но я предпочла не рисковать и повернула назад.

– Эй, в чем дело?

– Ни в чем. Домой хочу. Холодно.

Он обнял меня и стал легонько растирать плечо, согревая. Я понимала, что должна отстраниться, но было так приятно. К тому же я в самом деле замерзла.

– Ты все лето будешь здесь? – спросил он.

– Наверно.

– Не надоест?

– Нет. Мне здесь нравится.

– Нравится уезжать от… – После многозначительной паузы: —…из города?

– Не только. Я ведь не просто убегаю оттуда сюда. Я люблю этот дом и все, что вокруг. Здесь я в первый раз увидела траву не на газонах.

– А воспоминания не мешают?

– Какие воспоминания? – искренне удивилась я.

– Ну, о братишке. Лотта мне рассказала.

– Но… я стараюсь не думать о том, что это произошло здесь. – Я вообще стараюсь не думать. – Зимой дом выглядит иначе. Осенью экономка вешает зимние шторы, снимает летние чехлы с мебели, расстилает в спальнях ковры. Вокруг тоже все по-другому. Озеро замерзает, его почти не видно. Деревья в снегу, а когда снега нет, сквозь ветки виден поселок. Самое обычное место – таких море в Новой Англии.

– Понятно. Если по-другому – легче все забыть.

– Зимой я здесь не бываю.

– А летом совсем просто не вспоминать.

– Мне нечего здесь делать зимой, – начала объяснять я. – Я не катаюсь на лыжах. Никогда не каталась, даже до того случая, чтоб ты знал.

– Не волнуйся так, я тебе верю.

– Я и не волнуюсь. – Почувствовав, что говорю слишком возбужденно, я неестественно рассмеялась в темноте. – Значит, Лотта назвала его моим братишкой? Ему было девятнадцать, мне двадцать. Ей, наверное, хотелось бы считать меня старухой.

– Ее можно понять. Ты составляешь ей конкуренцию. Хорошенькой молодой девушке трудно с этим примириться.

– Я ей не соперница, – ответила я и покраснела, почувствовав его руку на своем плече и вспомнив, что подкрасила губы, хотя давным-давно этого не делала. Хорошо, что было темно и он не заметил. – И вообще, какой смысл ей убеждать себя, что я безобразная старуха?

– Никакого.

– Ну так я не намерена превращаться в старуху только потому, что она этого хочет.

– Нам всем случается иногда обманывать себя и не замечать того, что нам замечать не хочется.

Намек был слишком явный. Что я могла ответить? Что мертвых не вернешь? Он бы нащупал еще что-нибудь, о чем я предпочитала забыть. Я не хотела пускать его в мое прошлое. Мы дошли до развилки, откуда к нашему дому вела дорожка. Я отстранилась и с усмешкой заметила:

– С уважением, Сара.

Он тяжело вздохнул:

– Ты невыносима. Следовало бы тебя возненавидеть.

– Может, уже, только не подозреваешь об этом?

– Да нет, честное слово. – Он помолчал. – Не веришь. Как мне тебя убедить? Какую принести жертву? Хочешь, исчезну до конца лета? И избавлю тебя от малышки? Идет?

– Лотта мешает мне значительно меньше, чем я ей, – ответила я, боясь признаться, что мне не так уж противно его общество.

– Все равно мало радости каждый день видеть девчонку, которая считает, что ты злая колдунья, которая охмурила ее простодушного папочку.

В доме было тихо, в гостиной – ни звука.

– Все это глупости, – сказала я.

– Ну почему же? Только прикажи!..

– По-моему, ты переигрываешь.

– Тем не менее это правда.

– К чему такое благородство? – В слабом свете, падавшем из окна, я с трудом различала его лицо.

– Благородство?

– Я хотела сказать, самопожертвование. Предположим, ты уберешься отсюда, а на чьей шее будешь сидеть до конца лета? Думаешь поселиться с Лоттой в городской квартире? Не выйдет: прислуга не уходит домой ночевать и провести ее будет довольно трудно. Даже Уолтер… – Я хотела язвительно добавить, что даже Уолтер не настолько слеп, чтобы пригласить его пожить у нас. Но замолчала, заметив его улыбку.

– Я понимаю, что гостеприимство твоего мужа не безгранично, – вежливо, но не скрывая жадного блеска в глазах, ответил он, будто хотел пленить меня своей откровенностью. – Честное слово, я больше рассчитывал на твое.

Я прищурилась, чтобы в темноте разглядеть выражение его лица. Сначала я подумала, что неправильно его поняла; убедившись, что это не так, разозлилась. Будто не подкрашивала ради него губы, не позволяла ему обнять себя за плечи, не говорила себе: «А он ничего, хоть и не Дэвид» – и не прикидывала, каков он в постели.

Сейчас трудно поверить, что я в самом деле чувствовала себя оскорбленной. Дрожала от праведного гнева. Самоуверенно считала, что осознанно вышла замуж за Уолтера, и наивно убеждала себя, что все учла и предусмотрела. Высокомерно признавала, что могу изменить мужу, и возмущалась нахальством Краузе, предположившего, что сделаю это ради него. Теперь мне трудно описывать ту ситуацию, не привнося в нее хотя бы крупицу юмора, которого, увы, не было и в помине. Хотя бы один смешок, вырвавшийся из поджатых губ. Или насмешливый внутренний голос, который бы вовремя напомнил, что я слишком быстро все забываю. Или совесть, этот неугомонный сверчок, проскрипела бы над ухом, что я чересчур задираю нос; ведь всего два года назад я была нищей девчонкой, которая по утрам бегала в общий туалет.

Я сказала Краузе:

– Я тебя презираю. Хочешь верь – хочешь нет, – и гордо прошествовала к дому.

Поднялась в свою комнату, надела пижаму, легла в постель, подоткнула со всех сторон одеяло и принялась себя отчитывать. Не за тщеславие, которое породило во мне уверенность, будто он недостоин одержать надо мной победу. Не за грубость, с которой дала ему понять, что он в моих глазах полнейшее ничтожество. Нет. Я упрекала себя за то, что была с ним слишком дружелюбна, и он, чего доброго, возомнит, что не так уж мне противен. (По сути, упрек ему же.) За то, что вышла замуж за человека, который уделяет мне мало внимания, и мне приходится искать внимания на стороне. (Упрек Уолтеру.) За свою мягкотелость, из-за которой Лотта и ее приятели позволяют себе относиться ко мне свысока. (Упрек Лотте.)

А потом долго плакала – бедная, всеми обиженная жертва.

Лотта и Краузе поженились в конце августа в Теннеси, по пути в Мехико, с благословения Уолтера, правда довольно сухого (он боялся, что Лотта бросит университет), и без моего ведома, на чем особенно настаивала Лотта. На деньги, полученные в подарок от Уолтера, они купили дом недалеко от церкви Св. Марка – всего в квартале от моего бывшего дома. Я долго не верила, что это совпадение (дом был в хорошем состоянии и продавался дешево). Кроме того, Краузе нравился район, а Лотта предоставила ему свободу выбора. Ей тоже было удобно: она перевелась в Нью-Йоркский университет, а это совсем рядом. Они вернулись из Мехико в конце сентября. Краузе устроился водителем такси, а в свободное время дописывал свою книгу. Его благих намерений хватило до весны; с наступлением тепла он исчез вместе с рукописью. Через два месяца Лотта получила от него открытку из Колорадо. Он писал, что работает на ранчо, куда приезжают порезвиться всякие богатые бездельники с Запада, желает ей счастья и на всякий случай сообщает адрес – вдруг ей понадобится развод. Уолтер обещал дочери не рассказывать мне об открытке, но был так расстроен, что не удержался. Чтобы успокоить его, я заметила, что это даже к лучшему, легко отделалась. Тогда он заявил, что у меня нет сердца, но через два года Лотта вышла замуж за Эдвина Баффорда Третьего и Уолтер признал, что я оказалась права.