Стремглав к обрыву

Глава 3

Следующий год был самым ужасным в моей жизни. После возвращения в город я совершенно не могла находиться дома и под любым предлогом старалась исчезнуть: бродила по улицам, каталась на автобусе, охотно вызывалась выполнить какое-нибудь поручение матери или придумывала себе разные несущественные дела. Штаммы попросили меня продолжать занятия с Борисом по субботам. Возвращаясь от них в наше убожество, я чувствовала себя обделенной судьбой. Я снова нанялась к Лу Файну. Сельма наконец забеременела, и ее радостное щебетание скрашивало нудную конторскую рутину. Но ничто не могло скрасить жалкое уродство нашего жилья. Здесь все вызывало у меня раздражение: тараканы и мокрицы, нахально марширующие из кухни в комнату; убогая, обшарпанная мебель; замызганный туалет в коридоре; шаткая лестница, жалобно скрипевшая, когда я сбегала вниз, чтобы наконец вырваться из дома.

Дэвид не хотел мне помочь. Я старалась не выдать себя – не говорила о том, какое отвращение внушает мне наш дом, как мне все там опротивело, но он, конечно, сразу это почувствовал и постоянно поддразнивал меня: дескать, не повезло, бедняжке, при таких данных – такое низкое происхождение, только-только себя человеком почувствовала, только крылышки расправила – и на тебе: со всего маху шлеп обратно в грязь! Первое время Мартин одергивал его, и, хотя Дэвид не унимался, мне было приятно, что брат на моей стороне. Но вскоре у Мартина начались неприятности. Во-первых, его не взяли в команду, потому что оказалось слишком много хороших игроков, и те, кто в другое время попал бы в основной состав, должны были довольствоваться вторым, а для способных второкурсников вроде Мартина, которых могли бы взять во второй, оставалась лишь скамья запасных. Кроме того, разладились отношения с Родой, и он, мучаясь от бессилия, мало-помалу стал отыгрываться на мне, объединившись с Дэвидом.

Нельзя сказать, что Рода плохо обращалась с Мартином; но он любил ее, а она его нет. Мартин, которому быстро надоедали влюбленные в него девушки, на этот раз сам по уши влюбился, но, увы, его избранница искренне недоумевала, зачем так серьезно ко всему относиться, почему нельзя просто наслаждаться жизнью. Он страдал оттого, что она его стыдится и поэтому не приглашает к себе домой; а побывав у нее в гостях, взахлеб рассказывал мне, что ее мать (польская еврейка), и отец (негр) любят друг друга, как ни одна из знакомых нам супружеских пар. Он хотел, чтобы Рода пришла к нам и познакомилась с нашими родителями, но она была вечно занята. Он сказал ей, что она напрасно боится; она рассмеялась, назвала его глупым мальчишкой и ответила, что не боится, просто ей некогда. В полном отчаянии он сообщил отцу, что встречается с цветной девушкой. Отец, почуяв, что Мартин нарывается на скандал, попросту высмеял его, заметив, что, видимо, он не сумел найти ничего лучше. Охваченный праведным гневом, Мартин торжественно заявил, что, если бы ему пришлось выбирать из девушек всего мира, он выбрал бы Роду, потому что любит ее и гордится ею. Отец хитровато улыбнулся и ответил: ну да, гордится, так гордится, что даже не хочет привести ее домой и познакомить с родителями. Мартин закричал, что пусть отец не воображает – Рода сама не хочет с ними знакомиться.

– Ха! – съязвил отец. – Не хочет знать родителей парня, значит, и парень ей не нужен.

Увидев, как Мартин побледнел, отец понял, что попал в точку, и на протяжении следующих двух месяцев, заходила ли речь об учебе Мартина, или о том, что он не слишком старается найти работу, или о том, что часами просиживает на тренировках баскетбольной сборной, или еще о чем-нибудь, отец обязательно заканчивал разговор фразой: «Небось, твоей черномазой принцессе все это не нравится? А почему я должен это терпеть?»

Разок-другой я попыталась вступиться за Мартина, но вышло только хуже: отец использовал мое заступничество для доказательства слабости и безволия Мартина; в общем, их ссоры были еще одной причиной, гнавшей меня из дому.

С отцом вообще стало трудно разговаривать, он тут же заводился, правда, его раздражение обычно бывало направлено на братца Дэниела, на соседей, на Мартина, на мать – на кого угодно – только не на меня. Дела в лавке шли неплохо, и отец получил даже небольшую прибавку, но это привело лишь к тому, что он стал реже бывать дома, а возвращаясь, все чаще приносил бутылку дешевого портвейна или второсортного виски. Однажды, когда у меня было особенно плохое настроение и он попытался меня подбодрить, я спросила, нельзя ли нам переехать в другую квартиру. Я думала, его это рассердит, но он только пьяно кивнул. Мы пошли в кафе и купили «Таймс». Сели у стойки, он заказал кофе и попросил принести карандаш. Потом внимательно прочел все объявления о квартирах и обвел карандашом те, которые могли нам подойти. Он так серьезно отнесся к делу, что я поверила в возможность скорого переезда и, увидев, как он подчеркнул два объявления о квартирах в Бронксе, даже испугалась, что не смогу видеться с Дэвидом, если мы уедем так далеко.

– Это слишком далеко от работы, папа. У тебя много времени будет уходить на дорогу.

– Ну и что? – Он пожал плечами. – Найду работу где-нибудь поблизости.

Я рассмеялась:

– Подумаешь важность, правда?

– А что? – обиделся он. – Думаешь, меня не возьмут? Думаешь, твой дядя Дэниел по доброте душевной делает мне большое одолжение?

И он демонстративно подчеркнул еще несколько объявлений о жилье в Бронксе, пробормотав, что они кажутся ему самыми подходящими и с них-то и надо начать. Была суббота, меня ждали Штаммы, и я не могла поехать с ним; когда вечером я вернулась домой, он сидел за столом, углубившись в «Таймс». Мать с испуганным видом штопала носки.

– Ты только послушай, Руфи, – сказал отец. – Район Центрального парка, западная часть. Семь больших светлых комнат в прекрасном доме. Две с половиной ванные комнаты.

– Боже мой, две с половиной ванные, – повторила мать. – Как это может быть половина ванной?

– Половина – это только унитаз и раковина, объяснила я. – Две нормальные ванные и еще половина.

– Подумать только, их же все придется мыть.

– Дорого? – спросила я у отца.

– Не сказано. Написано, что дом муниципальный. Значит, не слишком дорого.

– Для кого? – спросила мать.

– Она права, папа. Это дорогой район.

– Что зря говорить, давайте узнаем. Узнавать – не покупать. Тут есть номер телефона.

– Звонок тоже денег стоит, – негромко сказала мать.

– Да что же это такое? – взорвался отец и резко встал, опрокинув стул. – Причитаешь, будто я собираюсь спустить деньги на азартные игры! Я хочу найти приличное жилье! Ты намерена жить в этой помойке? Я – нет. И Руфи – тоже!

– В помойке, – с горечью повторила мать. Глядя на нее, я вдруг поняла, что тихое смирение, которое меня в ней так восхищало, вовсе не было смирением. Она не хотела ничего менять. Никогда не интересовалась рекламой домов, красивых вещей, машин, путешествий. Не потому, что понимала бессмысленность пустых мечтаний. Ей и не хотелось иметь дом, путешествовать… Я вспомнила об одном эпизоде из своего детства. Мне было лет десять-одиннадцать… Сорок первый или сорок второй год – шла война. Отец получил работу на военном заводе и после первой зарплаты пришел домой с двумя большими пакетами – для меня и для матери. У меня дрожали руки, когда я вскрывала свой пакет. А когда вынула из него красное шерстяное платье с плиссированной юбкой, которое он мне купил, я запрыгала от радости.

Мать не открывала свой пакет. Только сообразив, что мы оба на нее смотрим, она развязала ленту (с выражением, больше похожим на испуг), достала из пакета прелестное платье из черного крепа (отец всегда отличался прекрасным вкусом, мать же одевалась безвкусно, может, отчасти потому, что не хотела тратить на себя деньги), подержала его перед собой, потом взглянула на отца.

– Ну как? – спросил он со снисходительной улыбкой.

– Мне некуда это носить, – медленно ответила она.

На следующее утро она вернула платье в магазин, а отец пропал на несколько дней. Не в первый раз. В годы войны, начав неплохо зарабатывать, он часто исчезал из дому. После войны в лавке у брата он получал значительно меньше, хотя работать ему приходилось и по вечерам, и даже в выходные.

Сейчас, глядя, как он мнет в руках газету, я спрашивала себя, почему же они не думали о переезде раньше, когда денег у них было больше, а квартиры стоили дешевле?

– Здесь наши друзья, – услышала я голос матери, как бы в ответ на свои мысли.

– Друзья? Какие еще друзья? Эта жирная сволочь наверху?

– Эйб!

– Ты просто не способна жить по-человечески! – закричал он. – Вот в чем дело. Ты…

Он кричал что-то еще, но я уже не слушала. Мне было ясно: если мы до сих пор не уехали отсюда, то уже не уедем никогда. И отец разъярился не из-за матери – он ведь тоже понимал, что отсюда, где все так знакомо и так безрадостно, им не выбраться до конца своих дней.

Я занималась с Борисом каждую субботу примерно по четыре часа, но не подряд, а с перерывом на час. В хорошую погоду мы проводили этот час, гуляя по парку, или шли до музея Метрополитен, или, дойдя по 96-й улице до Мэдисон-авеню, оказывались у невидимой черты, отделявшей мир имущих от мира неимущих. Меня поражало, что Борис не замечал перемены и так же, как и в богатом квартале, останавливался у витрин магазинов. Он не воспринимал моей иронии по поводу смены декораций и продолжал невозмутимо смотреть по сторонам. Однажды я спросила, почему, на его взгляд, до 96-й посажены деревья, а дальше проложены рельсы; он ответил, что, наверное, потому, что там ходят поезда.

В плохую погоду мы оставались дома, играли в библиотеке в шашки, а иногда и в шахматы – он научил меня этой игре за лето, или просто болтали. Осенью ему наконец разрешили устроить в ванной фотолабораторию, и мы много фотографировали, а потом он показывал мне, как проявлять пленку и печатать фотографии. Сделав какой-то промах, он сердито ворчал и пинал ванну. Я смеялась и говорила, что это он нарочно прикидывается – я-то знаю: у него не может не получиться. Он напоминал мне Мартина и моего отца: ему казалось, что самая пустяковая ошибка умаляет его мужское достоинство. Убедившись, что я в нем не сомневаюсь, Борис успокаивался и легко справлялся с любой задачей.

Однажды вечером, в начале декабря, когда я уже уходила домой, Хелен Штамм попросила меня зайти в библиотеку.

– Скажите, Руфь, – спросила она, попыхивая маленькой сигарой, которые теперь предпочитала сигаретам, – что вы собираетесь делать в Рождественские каникулы?

– Еще не знаю.

– Думаю, вы уже догадались, что мой сын в вас страстно и безнадежно влюблен.

Я смущенно рассмеялась:

– Я только знаю, что ему со мной хорошо.

– Хорошо! – Она возвела глаза к потолку, словно призывая в свидетели какое-то божество, наверное Фрейда. – Дверь платяного шкафа изнутри сплошь оклеена вашими фотографиями. Каждую субботу одно и то же: стоит вам выйти за дверь, он мрачнеет, куксится, а спросишь его, в чем дело, – не отвечает, зато потом начинает вдруг интересоваться, сколько лет Дэвиду и не знаем ли мы, куда вы с Дэвидом пойдете вечером. Стоит мне заметить, что он подтянулся в школе и не нуждается больше в дополнительных занятиях, он умудряется за неделю нахватать двоек по всем предметам. Теперь мы изо всех сил уверяем его, что считаем его успехи исключительно вашей заслугой, а вас – членом семьи, без которого невозможно обойтись.

– Я польщена, хотя вы наверняка преувеличиваете.

– Нисколько, – ответила она, смяв сигарету в пепельнице. – Я всего лишь констатирую факты. И намеренно воздерживаюсь от комментариев, чтобы не смущать вас. Я могла бы, например, порассуждать на тему эдипова комплекса, который странным образом развился у него по отношению к вам, хотя я скорее поняла бы его выбор, если бы вы олицетворяли для него не идеальную мать, – она помолчала, закурив новую сигарку, – а идеал женской привлекательности. Для этого у вас, безусловно, есть все данные.

Я почувствовала, что краснею, и ощутила такую же беспомощность, как и при нашем с ней первом свидании.

– Я говорю все это, – деловито продолжала она, – потому что мы намерены провести Рождественскую неделю на озере, и Борис уверяет, что умрет от скуки, если вы не поедете с нами. Зимой там немноголюдно, и наши дети обычно берут с собой одного-двух приятелей или подружек. Две девочки, которых пригласила Лотта, уезжают на каникулы с родителями. Мы предполагали, что Борис пригласит кого-нибудь из одноклассников, но ошиблись. Он говорит, что предпочитает вас, потому что все его одноклассники уже умеют кататься на горных лыжах, а вас он будет учить.

– Боюсь, лыжи меня не особенно привлекают, – натянуто улыбнулась я.

– Да? – Она вцепилась в мое признание, как голодная крыса в кусок сыра. – Странно, у вас такой спортивный вид, я бы не подумала. В чем дело? Боитесь высоты?

Будь ты проклята, проклята, проклята! Как тебе при твоей слепоте всегда удается нащупать самое больное место?

– Впрочем, – она пожала плечами, – это не имеет значения. Лыжи – только предлог. Однако должна сразу вас предупредить – я не намерена платить вам. Я могу до какой-то степени потакать капризам сына, но всему есть предел. Вы будете нашей гостьей, я не стану заставлять вас работать, но и платить не стану.

– И если теперь я откажусь ехать, вы решите, что причина именно в этом.

– Почему вас это волнует?

– Не знаю.

Она, прищурившись, оценивающе посмотрела на меня.

– Конечно, – осторожно начала я, – это очень заманчивое предложение. Не только богатым иногда хочется отдохнуть. У меня к тому же был тяжелый год: я учусь, работаю и… еще всякое. Если я откажусь, – я нерешительно замолчала, потом сделала глубокий вдох и заставила себя договорить, – то лишь потому, что меня оскорбляет – да, оскорбляет – ваше отношение ко мне. Знаю, знаю, я кажусь вам смешной, – продолжала я, не позволив ей себя перебить, – и все из-за моей дурацкой гордости. Конечно, смешно, что я так пыжусь и топорщусь, но что могут бедные противопоставить богатым? Только гордость. Что ж, пусть я буду смешной, но если бы у меня не было гордости, вы бы меня просто презирали. Вы и так не скрываете своего пренебрежения, даже приглашая погостить в вашем доме. – Слова вырывались, как лава из вулкана, и приносили мне облегчение. Я уже не могла остановиться, даже если бы захотела. И мне было все равно, что она видит, как в моих глазах закипают слезы. – Вы, видите ли, так и быть, согласны потакать капризам сына, но только до какой-то степени. Будто вынуждены впустить в дом заразу и сразу предупреждаете, что наденете защитную маску. Почему вам так хочется оскорбить меня? Можно ведь было просто пригласить меня, сказать, что Борис будет очень рад. И кстати, мне глубоко противны эти ваши домыслы насчет его влечений и комплексов. Возможно, я недостаточно образована, но меня возмущает, когда нормальному ребенку приписывают мысли и сознание взрослого неврастеника. Для вас я всего лишь глупенькая служанка, которую наняли, чтобы десятилетний мальчишка мог дать выход своим противоестественным подсознательным влечениям. Так как же мне после этого принять ваше приглашение? Пусть даже мне очень хочется поехать и к Борису я привязана…

Я собиралась еще много чего сказать, но вдруг почувствовала, что больше не могу произнести ни слова, и медленно перевела дыхание. В комнате было очень тихо. Она не улыбалась – и на том спасибо. Уже достижение. Протянула мне коробку, я взяла сигарку и закурила, впервые сделав это при ней, открыто. Она подошла к окну и посмотрела на улицу. Я хотела вытереть слезы, но обнаружила, что мои глаза сухи. Она повернулась ко мне:

– Ладно, Руфь. Мои манеры всегда оставляли желать лучшего. Как и внешность. Кое в чем вы правы, но не во всем. Давайте по существу: я вас наняла, и вы у меня работаете, но на сей раз я приглашаю вас быть моей гостьей. Если вы попытаетесь отвлечься от обидевшей вас формы приглашения и подумаете о том, что хозяева далеко не всегда изъявляют желание видеть в качестве своих гостей тех, кого они нанимают, то вы поймете, что я отнюдь не презираю вас. В конце концов, дело ведь не только в желаниях Бориса. Его желаниям родители идут навстречу тогда, когда сами их одобряют. Так вот, я, если можно так выразиться, одобряю вас, более того, вы мне нравитесь, хотя вы не отвечаете мне взаимностью. Мне нравится, как вы выглядите, как одеваетесь, как независимо держитесь, как соображаете, и наконец, как успешно вы работаете с Борисом. Вас наняли заниматься с ним; странно было бы требовать, чтобы вы обязательно полюбили его, поверили в его силы. Но именно ваша привязанность и ваша вера помогли ему добиться успехов. Я не идеальная мать, может быть потому, что не могу безоговорочно любить человека, в том числе и собственного ребенка, если он откровенно глуп. Я ведь всегда была очень невысокого мнения о способностях Бориса. Отчасти я именно это имела в виду, когда говорила, что вы заменили ему мать. Слепая вера не для меня.

Она замолчала, чтобы дать мне возможность высказаться, но в голове у меня был полный сумбур, и даже под страхом смерти я не сумела бы выжать из себя ни слова. Она села к столу, загасила сигарку, потянулась к пачке за следующей, передумала, взяла черепаховый нож для разрезания страниц и медленно провела пальцами по лезвию.

– Вернемся к сути дела. Мне кажется, я теперь ясно дала вам понять, что мы будем рады, если вы поедете с нами. Насколько я могу судить, сама идея отдыха вам не противна. Надеюсь, мне удалось устранить часть ваших опасений. Давайте будем считать, что вы приняли приглашение, и вернемся к этому разговору лишь в том случае, если вы по каким-либо другим причинам не сможете поехать. Договорились?

Я кивнула.

– Вот и прекрасно… – Она положила нож на место. – Мы уезжаем наутро после Рождества и вернемся первого января.

Много одежды не берите, главное, чтобы были теплые вещи. Неплохо бы купить шерстяное белье. Пока мне больше ничего не приходит в голову, но мы до отъезда еще увидимся.

– Да, – сказала я как во сне. – Спасибо. Теперь я лучше пойду.

– До свидания.

– До свидания. – Я повернулась и направилась к двери.

– Руфь!

Я обернулась. Меня охватила дрожь: опять эта коварная звериная улыбка.

– Каждый ребенок, Руфь, переживает целый ряд болезненных изменений в сознании, прежде чем достигнет разумного отношения к себе и к окружающему миру. Лотта, например, до трех лет внимательно смотрела на дорожные столбики, мимо которых мы проезжали, и спрашивала, куда они убегают. Я пыталась объяснять ей, что движемся мы, а не столбики, но она упрямо считала, что мир вращается вокруг нас, пока не смирилась с мыслью, что это не так.

– Не понимаю. Простите, я устала.

– Когда вы научитесь воспринимать действительность более трезво и объективно, вам перестанет казаться, что я только и думаю, как бы вас оскорбить. Я веду себя с вами так же, как со всеми остальными. Дело вовсе не во мне, а в вас – это вы ведете себя со мной не так, как с другими.

Все-таки не удержалась! И что тебе от меня надо?

Она подождала ответа. Потом закурила и, закинув ногу на ногу, резко заметила:

– Впрочем, как знаете. Хотя жаль: если бы не эти глупости, мы вполне могли бы подружиться.

На площадке за дверью я задержалась, чтобы прийти в себя. Достала из сумочки зеркальце и посмотрела, видны ли у меня на лице следы смятения. Подкрасила губы, спрятала зеркальце в сумочку и вызывала лифт. Очутившись на улице, я по привычке пошла к станции надземки. И лишь в вагоне сообразила, что если уеду со Штаммами до первого января, значит, не смогу встретить Новый год с Дэвидом. Конечно, ничего особенного мы не планировали, но мы всегда встречали Новый год вместе – с двенадцати или тринадцати лет. Он никогда не делал из этого большого события и даже не приглашал меня заранее. Все происходило точно так же, как если бы он зашел позвать меня в кино, только вместо дежурной фразы про контрамарку он начинал перебирать вечеринки, которые устраивали его друзья.

«К Арту Любову надо идти с вином, – говорил он, к примеру. – К Мики – бутылочка тоже не помешает, но зато оттуда нас не выгонят, если и не принесем». Рассмотрев таким образом все варианты, он останавливался на том, который гарантировал максимум удовольствия и минимум затрат.

Что же делать? Поехать со Штаммами и вернуться автобусом на день раньше?

Я неожиданно развеселилась оттого, что уже сижу и строю планы, как будто поездка со Штаммами – дело давно решенное. Хелен Штамм сказала: «Давайте, будем считать», и я послушно согласилась. Я закрыла глаза. Не стоит вспоминать все, что она говорила. Она хочет, чтобы я поехала с ними, и будет считать, что я согласна ехать. Ну и пусть. У меня не осталось сил, чтобы еще раз возвращаться к разговору или принимать самостоятельное решение. Казалось, никогда в жизни я не чувствовала себя такой усталой. Глаза закрывались сами собой, все тело ныло, и вообще меня словно прокрутили в стиральной машине.

Я скорее поняла бы его выбор, если бы вы олицетворяли для него не идеальную мать, а идеал женской привлекательности… В чем дело? Боитесь высоты?.. Пора вам понять, что мир не вращается вокруг вас… Дело не во мне, а в вас.

На конечной остановке меня растолкал кондуктор. Я прошла через несколько вагонов и всю обратную дорогу стояла. Болела голова, я думала – от голода. Но и после ужина боль не утихла. Мартин был на матче своей команды с командой из штата Миссури, отец – на работе. Маме, с которой мы так мало виделись после моего возвращения в августе, хотелось поговорить со мной. Оказывается, отец рассердился на нее за то, что она дала Мартину денег, чтобы он мог пригласить на матч Роду. Мама попыталась объяснить ему, как это важно для Мартина, но отец хлопнул дверью и ушел. Хорошо, хоть я появилась, может, что-нибудь посоветую, но если мне надо поделиться своими проблемами, она готова, с удовольствием послушает, что я расскажу… Я не могла думать ни о чем, кроме разговора с Хелен Штамм, но меньше всего мне хотелось кому-то об этом рассказывать.

Я переодевалась после ужина, когда пришел Дэвид.

– Эй, – крикнул он, – фильм вот-вот начнется. Подкрашиваясь перед зеркалом, я с удовлетворением отметила, что наконец-то мое лицо выдает возраст и усталость.

– Черт! – воскликнул он, увидев меня. – Кто это тебя так измочалил?

Мать посмотрела на него, на меня, опять на него:

– Что такое? Руфи плохо выглядит?

– Нет, – нашелся он, – выглядит она замечательно. Только как-то изменилась. Наверное, из-за новой прически.

– Новой прически? Она не ходила в… – Тут она поняла, что он шутит, и беззлобно толкнула его в плечо.

Я надела пальто, и мы вышли на улицу. Вечер был так хорош, что в кино идти не хотелось. Но сидеть в парке – быстро замерзнешь, а чтобы часами бродить по улицам, я слишком устала.

– Что там идет? – спросила я, когда мы дошли до Второй авеню.

– Понятия не имею, – ответил он, обнимая меня.

– Ну да, зато знаешь, когда начало.

– Ничего подобного. Честно говоря, у меня и билетов-то нет.

– Дэвид, я устала, мне не до шуток. Скажи, куда мы идем.

– Давай прикинем. Если ты устала, лучше не ходить пешком. Так-так. Что же из этого следует? Мы могли бы сделать что-нибудь из ряда вон выходящее, например пойти в кино за деньги – в ту же Музыкальную академию, как это ни абсурдно. – Помолчал в расчете, что я как-нибудь выскажусь, но я решила выдержать характер. – С другой стороны, тебе там вряд ли понравится, потому что скорее всего мы нарвемся на моих родителей и придется из вежливости сесть рядом с ними, и мы не сможем…

От неожиданности я остановилась как вкопанная.

– Я сказал что-нибудь не то?

– Ну что ты, вовсе нет, – фыркнула я в ответ. – Только я почему-то думала, что они не ходят в кино с тех пор, как умер Рузвельт.

– Не преувеличивай. Ходили разок, прошлым летом. Я точно помню, потому что был жаркий вечер и…

– Перестань, – перебила я, стараясь не рассмеяться. – Скажи лучше, чего это им в голову взбрело…

– Видишь ли, – продолжал он невозмутимым тоном, – как тебе известно, моя мать боится оставлять меня по вечерам одного дома. Я настолько слаб и истощен, что она опасается, как бы в ее отсутствие какой-нибудь злоумышленник не ворвался в квартиру, не покалечил меня, не унес… м-мм… фамильные драгоценности.

Я не выдержала и расхохоталась.

– Ну а все-таки, с чего вдруг они…

– Трудно сказать. Может, ей захотелось развлечься – она ведь две недели провалялась с радикулитом. Ее скрутило от чрезмерной материнской любви, которая пришла в неразрешимое противоречие с врожденным эгоизмом. Ты бы видела, как она страдала, как мучилась…

– Ладно, хватит. Что все-таки стряслось?

– Да ничего особенного. Она почему-то решила, что мы идем с Мартином и Родой на баскетбол.

– Боже, – пробормотала я. – Откуда подобные мысли?

– Не нам судить родителей. Лучше подумаем, как убить время. – Он потащил меня в сторону 10-й улицы, и мы оказались рядом с церковью Св. Марка.

– Холодно.

– Можем воспользоваться твоим старым убежищем, – пошутил он.

– Тебя туда не пустят. Ты слишком похож на еврея.

– Скажешь, что я с тобой.

Когда-то я действительно пряталась в этой церкви. Когда отец орал на Мартина из-за хоккея; когда пьяный возвращался домой после своих загулов и приставал к матери, почему она не спрашивает, где он был; когда после окончания школы выяснилось, что нет денег на платье для выпускного бала. Я убегала из дома и мчалась к Св. Марку, перед самой церковью переходя на шаг, чтобы кто-нибудь из священников не принял меня за дурно воспитанного ребенка, которому не место в этом святилище. Впрочем, мною никто не интересовался. Лишь иногда священник пройдет не глядя мимо жесткой скамьи, на которой я подолгу сидела, в одиночестве переживая свое горе.

Церковь не была для меня Храмом Господним; по-моему, я вообще ни разу всерьез не задумывалась о Боге. Мистического трепета я тоже не испытывала, для этого церковь была слишком аскетична и стерильно чиста. Для мистицизма больше подходила синагога, куда я пару раз ходила с матерью, дядей Дэниелом и его женой, пока отец не положил конец этому, как он выразился, притворству. Мрачное место, где старухи с «вороньими гнездами» на головах (или, наоборот, почти лысые) и старики в ермолках (вонючие, словно не ведали о существовании водопровода в Новом Свете) раскачивались из стороны в сторону, взывая к Богу, – уже не надеясь обрести душевный покой, а лишь стремясь придать своему недовольству ореол святости и уповая на то, что когда-нибудь им это зачтется. Монотонность их нудных молитв отличалась от монотонности их повседневных жалоб лишь тем, что молились они на иврите, а в быту общались на идиш или чудовищной смеси идиш и английского.

Здесь, в церкви Св. Марка, веяло покоем, ангел вздымал руки к небесам, обращаясь ко всем с ласковыми словами, вырезанными на камне: «Что вы ищете живого между мертвыми? Его здесь нет… Пустите детей приходить ко мне…» Бывая в церкви, я каждый раз перечитывала эпитафии: «Якоб С. Херрик. Он умер, сознавая, что совесть его чиста, в лоне католической церкви, укрепившись в вере, утешась возвышенной надеждой, примирившись с Богом и людьми». Интересно, что, не веря в Бога, я ни разу не усомнилась в истинности этих слов. Как и в том, что «Чарльз Генри Болдуин, контрадмирал флота Соединенных Штатов, родившийся 3 сентября 1822 года, умерший 17 ноября 1888 года, благополучно достиг тихой пристани». Наверное, я не сомневалась, потому что никто не требовал, чтобы я верила.

Последний раз я была в церкви в четырнадцать лет. Миссис Ландау увидела, как я выходила оттуда. Когда я вернулась домой, она уже сидела у нас на кухне.

– Ну, Роза, спросите ее. Спросите свою шиксу.

– Руфи, – говорит мать, глядя в сторону, – это правда?

– Ей-Богу, мама! Она что, в борделе меня поймала?!

– Ай-яй-яй! – Миссис Ландау хватается за свою огромную грудь, будто опасается, что я отрежу от нее кусочек. – Простите меня, Роза, мне вас жаль, но я не могу оставаться в вашем доме!

– Тебе нечего делать в этом доме, ты, жирная свинья! – Мой голос почти срывается.

– Руфи! – Мать чуть не плачет; миссис Ландау от возмущения будто прилипла к полу.

– Чего стоишь? – захожусь я, дрожа от ярости. – Убирайся! Проваливай наверх к своему сморчку маринованному!

– Руфи-детка-перестань-я-не-могу-этого-слышать! – Миссис Ландау вроде очухалась и выметается за дверь. – Где ты научилась так разговаривать?

– У Дэвида! – Кричу изо всех сил, чтобы та услышала меня через дверь. – Я научилась этому у Дэвида!

Потом мать плакала. Отец давился от смеха и в который раз просил повторить все сначала. А Дэвид – умный Дэвид – вел себя как ни в чем не бывало, и я не могла понять, знает он что-нибудь или нет. Пока через несколько месяцев я не пригласила его пойти со мной на вечеринку.

– Моя матушка – улыбка шестнадцатилетнего юнца – не позволяет мне гулять с неправоверными девушками.

– Очень остроумно. И ты, конечно, всегда ее слушаешься.

– Не всегда. Но мама сказала, что я весь покроюсь бородавками, если буду гулять с нехорошими девушками.

Я взглянула на него и улыбнулась. Мы на Третьей авеню; он разворачивает меня, и мы идем назад.

– Чему улыбаешься?

– Да так, вспомнила эту историю с моими походами в церковь. Смешно.

– С каких это пор ты смеешься над тем, что смешно?

– С сегодняшнего дня, наверное.

Мы проходили мимо винного магазина; он остановился и засунул руку в карман брюк.

– Это надо отметить, – сказал он, торжественно извлекая оттуда смятую долларовую бумажку. Исчез и через минуту появился с бутылкой белого вина, торчащей из кармана пальто. Мы радостно помчались по Третьей и из осторожности свернули к церкви Св. Марка, держась поближе к домам, чтобы успеть спрятаться, если нас кто-нибудь заметит. Но никого не встретили.

Окна квартиры Ландау черны. Минуя нашу дверь, мы на цыпочках поднялись по лестнице на третий этаж, хихикая, как школьники.

– Не угодно ли зайти? – Он открыл замок и распахнул дверь.

– Ладно, зайду, – ответила я, прошмыгнув в кухню. – Но на несколько дней, не дольше. Я должна думать о своей репутации.

Он включил свет и сразу же выключил.

– Черт возьми, зачем искушать судьбу?

В темноте мы сняли пальто и лихо бросили их прямо на пол; я услышала, как он поставил на стол бутылку.

– Ты где? – прошептала я и хихикнула.

– Погоди, найду свечу.

Послышалось бренчание посуды в шкафу, чиркнула спичка, и я увидела, что он поднес к пламени нижний конец свечи и, когда он оплавился, установил ее на блюдце и зажег. Потом он достал из шкафа два стакана и велел мне захватить бутылку. Я пошла за ним в комнату, потом меня будто что-то толкнуло – я резко остановилась и потом направилась в спальню его родителей, по дороге больно ударившись об угол стола.

– Какого черта ты там делаешь? – позвал он.

– Я опьянела от собственной смелости! – откликнулась я, включив свет. – Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз была в этой комнате? И в этой квартире, не считая… – Я замолчала, потому что не могла произнести «не считая того вечера, когда пришла к тебе за помощью».

– Если тебе здесь так нравится, вела бы себя прилично, чтобы тебя не перестали сюда пускать. – Он исчез в своей комнате.

Я разглядывала спальню; за эти годы в ней мало что изменилось. Горчичного цвета стены; огромная высокая кровать, занимавшая почти всю комнату, – лжесвидетель повышенной сексуальности ее обладателей; фотографии над кроватью. Собрание Знаменитостей из Спальни Берты Ландау. В основном фотографии из газет и несколько красочных картинок из каталогов: Франклин Рузвельт, Поль Муни, Эдди Кантор, Альберт Эйнштейн, Бернард Барух, Давид Бен-Гурион. Они располагались в форме пирамиды; когда-то вершиной была фотография Рузвельта, теперь ему пришлось потесниться, чтобы дать место большому подкрашенному портрету Давида Маркуса в форме генерала израильской армии и при всех регалиях. Я подошла поближе, чтобы прочесть подпись, стилизованную под иврит и помещенную между американским и израильским флагами: «Давид „Мики" Маркус, 1902–1948. Пересек полмира, чтобы отдать жизнь за еврейский народ».

Сжимая в руке бутылку с вином, я развернулась на пятках и шлепнулась на кровать. Дэвид наблюдал за мной, стоя в дверях.

– Надеюсь, свитер у тебя чистый.

– У меня душа чистая.

Я чувствовала себя как расшалившийся ребенок. Я растянулась на кровати в соблазнительной позе. Он подошел и забрал у меня бутылку.

– Пошли. Стаканы в моей комнате. – И выключил свет. – Эй, я ничего не вижу!

В темноте он схватил меня за руку и потянул к себе.

– Но тут удобнее, чем на твоей кровати, – капризно заявила я.

– Да ты на моей не пробовала.

– А ты на этой не пробовал. Иди-ка сюда, ну, на минуточку. – Я откатилась на другую сторону. – Ух ты, здесь еще мягче. С чего бы это?

– С одного края под матрацем доска, – раздраженно ответил он. – У матери больная спина, тебе это прекрасно известно.

Я вдруг испугалась, что все испорчу.

– Не злись, Дэвид. Больше не буду.

Я быстро поднялась и пошла за ним в его комнату. На столе ровно горела свеча. Он открыл вино и наполнил стаканы. Я села на кровать, прислонившись к стене. Он дал мне стакан и вытянулся на кровати рядом со мной, опершись на локоть. Вино было теплое, но мне оно показалось необыкновенно вкусным. Я пила его маленькими глотками, растягивая удовольствие. Дэвид не стал сразу подливать: мы оба боялись, что вино кончится слишком быстро.

– Господи, ну и денек был сегодня, – вздохнула я.

– Что случилось?

– А, глупость, даже говорить не хочется.

– Вид у тебя был ужасный.

– А сейчас? Если ужасный, я задую свечу, чтобы ты на меня не смотрел, не мучился.

– Ляг, я проверю.

Я скользнула вниз и легла рядом с ним, положив голову на подушку.

– Сейчас лучше, – заявил он, критически меня разглядывая. – Может, потому, что свет неяркий.

– Спасибо за комплимент.

– Что ты еще хочешь услышать?

– Ну, что-нибудь приятное. Я сегодня уже получила по носу, так что будет справедливо, если кто-нибудь мне чуть-чуть польстит. Не бойся, не зазнаюсь.

– Ладно, – очень деловым тоном. Протянул руку, взял вино с тумбочки, отпил прямо из горлышка, поставил бутылку на место. – Я люблю на тебя смотреть. Ты мне нравилась еще до того, как у меня зашевелилось в штанах.

Я удивленно взглянула на него, пытаясь понять, не шутка ли это. Как будто нет.

– Мне было двенадцать, когда вы с Мартином поймали меня и мы здорово подрались. Я пришел домой вне себя от злости. Мать сказала, что ты уродина и жалкий выродок и лучше бы я держался от тебя подальше. Я как-то сразу успокоился и возразил, что ты не уродина, хотя и противная; она ответила, что раз противная, значит, уродина. Я вдруг сделался страшно рассудительным и начал доказывать, что это не так. Она потом два дня со мной не разговаривала. – Он забрался рукой мне под свитер и рассеянно поглаживал мой голый живот. – Есть в твоем лице что-то такое, Руфь… Взять все по отдельности – вроде и черты-то у тебя неправильные, а все вместе почему-то срабатывает как надо. Ну, кого, кроме тебя, может украшать горбинка на носу?

Я провела пальцем по его носу, как бы проверяя, нет ли изъянов у него… Коснулась губ, подбородка, шеи. Он навалился на меня, и я почувствовала, какой он тяжелый и какие сильные у него ноги. И тогда он меня поцеловал.

Наверное, не случайно самая счастливая ночь в моей жизни была в том страшном году. Мы любили друг друга, болтали, пили вино. Я вдруг начала рассказывать ему про Хелен Штамм, хотя еще час назад думала, что скорее умру, чем буду с ним откровенничать. Видимо, в награду за откровенность он не стал тогда меня высмеивать, лишь слегка подшучивал надо мной и даже сочувствовал мне. Я сказала, что мне уже не хочется ехать на озеро. Он возразил, ведь все равно он всю неделю работает, дома особой радости нет, а Лу с удовольствием даст мне отпуск на неделю. Так что лучше мне поехать и вернуться к Новому году. Я боялась, что он об этом не вспомнит, а просто скажет: «Делай как знаешь».

– Я хочу тебе кое в чем признаться. Думала, никогда не смогу…

– Постой, – со смехом прервал он. – Ты что, решила исповедаться по старой дружбе? Так я вроде не похож на священника.

– Не знаю, в темноте не разобрать.

– А на слух можешь? А вот так? – Он положил руку мне на живот, коснулся груди. Я притянула его к себе, поцеловала. Он не сопротивлялся, но неожиданно сел на кровати. – Черт, надо посмотреть, который час.

– Если бы у меня была машина времени, я бы сейчас ее остановила. Навсегда.

– Если бы ты ее остановила, то скоро сошла бы с ума от скуки.

Я промолчала, но подумала, что он ошибается. Он встал с кровати, подошел к столу и снова зажег свечу. Ушел в кухню посмотреть на часы, вернулся и сказал, что уже поздно. Я не удивилась. Каждая секунда была наполнена радостью и страхом, что этой радости вот-вот настанет конец, поэтому время пролетело незаметно. Мы оба это понимали. Он посветил мне, пока я мыла и вытирала стаканы, и убрал их в шкаф. Потом засунул пустую бутылку в карман пальто, перед уходом еще раз зашел в комнату родителей, включил свет, посмотрел, все ли в порядке. Я услышала, как он взбивает подушки и разглаживает покрывало, и улыбнулась. Выйдя из квартиры, он задул свечу, оторвал ее от блюдца, соскреб с блюдца налипший воск и спрятал все в мусорный ящик у двери.

– Потом вымою.

Я кивнула. Он обнял меня, прижал к себе, и так мы спустились по лестнице. На цыпочках миновали нашу площадку, пошли вниз – и внезапно остановились, потому что на последней ступеньке сидел Мартин, согнувшись пополам, словно от боли. На звук наших шагов он не обернулся. Оторвавшись друг от друга, мы прошли мимо. Он даже не поднял головы.

– Эй, – негромко окликнула я.

На сей раз он поднял голову – мертвое лицо.

– Что произошло?

Он пожал плечами.

– Где Рода?

– На вечеринке.

– А ты почему не с ней?

– Потому что мы проиграли, – горько сказал он. – По-моему, праздновать поражение глупо.

– Проиграли? – повторили мы хором. – В том году у команды Сити-колледжа не было равных.

– Да, проиграли. Сколько раз повторять? 54:37.

Дэвид присвистнул.

– Каким образом? – спросила я.

– Теперь-то какая разница?

– Надо отсюда убираться, – шепнул мне Дэвид, и я вспомнила о его родителях.

– Пошли, – сказала я и потянула Мартина за пальто. – Давай пройдемся.

Он поднялся. Мы вышли из дома и пошли по Второй.

– Но как же так! – сказала я. – Если Рода решила пойти на вечеринку, почему ты не пошел с ней?

– Потому что это глупо, – со злостью ответил он. – Ты же не будешь делать очевидную глупость?

– Немного развлечься – глупо?

– Развлечься, развлечься. Меня тошнит от этого слова. Вы с ней, наверное, одни и те же книжки читаете.

Мы дошли до Шестой, где нас уже нельзя было увидеть из окон дома. Дэвид и я в нерешительности остановились. Я понимала, что надо взять Мартина с собой, но тогда этот замечательный вечер тут же закончится.

– Вы сейчас куда? – спросил он.

– Так, пройтись.

Он ждал. А я не могла себя пересилить. Да и Дэвида вряд ли устроила бы прогулка втроем – жди новой ссоры.

– Иди домой, – сказала я, умоляюще глядя на брата. – Я скоро вернусь. – Он стоял, опустив голову, даже не посмотрел на меня. Я потянулась к нему, чмокнула в щеку. – Дождись меня. Приду – поговорим.

Он резко развернулся и пошел прочь.

– Эй, малыш! – крикнул Дэвид. Мартин обернулся. – Если наткнешься на моих стариков, мы ходили с тобой на баскетбол, я потом пошли в гости.

Мартин посмотрел на него невидящим взглядом, пожал плечами и пошел назад по Второй авеню.

Я вернулась поздно, чувствуя себя ужасно виноватой. Мартина не было. Я не стала выключать свет, чтобы не уснуть, но это не помогло. Утром, когда я проснулась, свет все еще горел. Постель Мартина была не смята. День прошел в хлопотах по хозяйству. Отец отсыпался. Мать время от времени спрашивала, где Мартин, и я отвечала, что нечего беспокоиться, он уже взрослый. Но сама волновалась ничуть не меньше. После обеда я несколько раз прошлась по Второй мимо дома Джерри Гликмана и других мест, где мог оказаться Мартин. Наконец я его нашла. Он сидел на лестнице у дома Вивиан Мандель, вытянув перед собой руки, а Вивиан с серьезным видом пыталась распутать бечевку, натянутую на его растопыренные пальцы. Увидев меня, она хихикнула.

– Привет, Руфи, – крикнул Мартин. – Как дела?

– Как сажа бела.

– О-хо-хо, – вздохнул он, обращаясь к Вивиан, – с ума сойти, какие в нашей семейке все остроумные.

Вивиан снова хихикнула. Он наклонился и громко поцеловал ее в нос.

– Мартин, сказать маме, что я тебя видела? Она волнуется.

– Ну конечно сказать! Скажи, что видела меня, скажи, что я… как там дальше в этой песенке? Забыл.

Вивиан хихикнула.

Я посмотрела на нее. Дешевая потаскушка (миссис Ландау уверяла, что такие встречаются только в католических школах) со смазливой мордашкой без единого признака мысли, стройными ногами и невероятных размеров торчащей вперед грудью, которая считалась достопримечательностью всего квартала и являлась предметом непомерной гордости ее обладательницы. Я никогда не обращала на Вивиан внимания, мне она была безразлична. Сейчас же я с удивлением читала на ее лице выражение страха, вызова, ненависти. И это идиотское ее хихиканье!

– Может, спустишься и поговорим? – спросила я Мартина.

– Старшая сестра, – ответил он, – говори прямо здесь, пусть моя подружка слышит.

– Мне надо знать, придешь ли ты сегодня домой.

– Я бы не прочь, но сама видишь, я… хм… – подняв руки с натянутой на них бечевкой, – я тут попал в плен к одной доброй вдовушке и ее очаровательной дочурке.

Вивиан хихикнула.

– И рад был бы вырваться, – он сильно натянул бечевку, – но стоит мне попытаться, путы становятся еще крепче.

Я стояла рядом и не могла заставить себя уйти.

– Не бойся, – внезапно осмелев, вставила Вивиан, – мы его не съедим.

– Вот как! – Он изобразил недовольство. – А что ты мне обещала?

Ее просто раздувало от гордости, но она не смогла удержаться и фыркнула, громко объявив, что Мартин «кошмарный». Эдакая застенчивая шлюшка – даже ему не удалось скрыть отвращения.

– Слушай, Руфь, передай им, что я когда-нибудь вернусь, ладно? Скажи, что я жив, хотя вряд ли их это сильно волнует, и что обо мне тут нежно заботятся.

– Небось, получше, чем дома-то, – выпалила она.

– Послушай, ты, если не можешь помолчать, иди наверх и подои свое вымя, – сказала я.

– Ну, знаешь! – Она в ярости вскочила. Мартин давился от смеха, но она этого не замечала. – Это что за выражения? Со мной в жизни так не разговаривали!

– Не сомневаюсь.

– Да кто ты такая? Чего ты так задаешься? Воображаешь, ты тут самая умная?

– Ладно, детка. – Мартин тоже поднялся и стянул бечевку с пальцев. – Замнем.

– Ах так? Тебе наплевать на меня! – завизжала она. – Ей, значит, все можно, раз она твоя сестра! А ты уже и нюни распустил!

– Да она же просто ревнует, Вивиан. Ну же, Вивви! – Он бросил бечевку на крыльцо. – У нее-то нет такой роскошной груди, видишь, она плоская, как доска. – Он обнял ее и прижал к себе. – И потом, когда меня нет дома, ее некому согреть, – закончил он, подмигнув мне.

Она, отстранившись, уставилась на него: не смеются ли над ней.

– Ты что, не знала, что мы спим в одной постели? – спросил ее Мартин. – Вот смех, я думал, все знают. Честное слово, иногда иду по улице и мне кажется, что люди думают: «Вон идет парень, который спит в одной постели с сестрой».

Я пошла прочь.

– Они же не догадываются, что в этом нет ничего плохого, – закричал он мне вслед, – потому что сестра спит головой в одну сторону, а я в другую.

Я не стала говорить родителям, что видела Мартина. Отец уже встал, и они обедали. Мать собралась и меня накормить, но есть не хотелось. Перед отцом стояла бутылка портвейна; я принесла стакан и попросила налить мне немного.

– Она теперь у нас выпивоха? – спросил отец, обращаясь к бутылке.

Я рассмеялась:

– Ты меня недооцениваешь, папа. Не просто выпивоха – законченная пьяница. Разве ты не замечал, что я уже давно закладываю?

– Не говори так, мне это не нравится, Руфи.

– Извини. – Я откинулась на спинку стула и закрыла глаза. – Просто я раскисла.

Я допила вино и пошла заниматься, но уснула над томом Вергилия и латинским словарем и проспала до девяти вечера. Мать выключила в комнате свет. Проснувшись, я взяла книги и перебралась в кухню, где она чинила свое единственное приличное платье, именовавшееся также парадным платьем, черным платьем или просто тем самым платьем.

– Господи, мама, могу поспорить, что на нем давно живого места нет.

Она ласково погладила ткань:

– Его еще вполне можно носить.

– Давай я куплю тебе новое.

– Не говори глупостей.

– Это не глупости. Я прилично зарабатываю. Я богатенькая. Ты даже не представляешь, сколько у меня на счете в банке.

Пойдем на следующей неделе к Клейну и купим тебе новое платье. Недорогое, но красивое.

– Пожалуйста, не расстраивай меня.

Вот так всегда. Не расстраивай меня разговорами о новой квартире. Или о новом платье. Кто меня тянул за язык?

– Есть хочется, – сказала я. – Может, перекусим?

Она накормила меня, и я через силу вернулась к «Энеиде». Около половины одиннадцатого ворвался сияющий Мартин, чмокнул нас обеих, напевая какую-то мелодию, прошел в комнату, разделся, вышел в кухню с полотенцем на шее.

– Где ты был? – спросила мать.

Он бросил на меня быстрый взгляд и ухмыльнулся:

– У Вивиан Мандель.

– Да? А с той, другой, больше не встречаешься?

– С Родой? Конечно, встречаюсь. Как раз завтра должен с ней увидеться и заодно кое-что выяснить. – Он нахмурился, но тут же снова просиял. – Знаешь, я вел себя ужасно глупо. Из-за того, что она не похожа на других девчонок – умнее и все такое, – относился к ней так, будто она принцесса. Дурак! Женщинами надо повелевать, даже самыми умными. Ни одна не полюбит мужчину, если он у нее под каблуком.

Он еще некоторое время распространялся на эту тему, торопясь поделиться с нами своими новыми взглядами на жизнь и любовь. Его не интересовало наше мнение; мы с матерью, переглянувшись, сделали вид, что заняты своими делами. Мною овладело отчаяние. Я убеждала себя, что, может, оно и к лучшему, если Мартин какой-нибудь глупой выходкой ускорит разрыв с Родой. Говорила себе, что он еще так молод и раны, кажущиеся поначалу смертельными, как правило, затягиваются даже у не очень молодых людей. Но ничего не помогало. Беда в том, что Мартин не менялся с возрастом и не хотел приспосабливаться к обстоятельствам. С годами он все чаще впадал в ярость, если что-то не ладилось, и в эйфорию, когда все шло как надо, а в целом все сильнее замыкался в себе, и я боялась, что он просто сожжет себя, так и не научившись справляться со своими чувствами.

– А, что с вами говорить! – воскликнул он. – Вы же не слушаете. Хотел поделиться своим богатым опытом по части отношений с женщинами, а вы не способны напрячься и дослушать до конца хотя бы одно предложение.

Он прошел в комнату, и мы услышали, как он разделся и лег в постель.

– Спокойной ночи, женщины. Эх вы, куриные мозги!

– Спокойной ночи.

Я закрыла книгу и отодвинула ее в сторону.

– Он совсем перестал заниматься дома, – шепнула мать. Я пожала плечами.

– Вот ты говоришь не беспокоиться, а как не беспокоиться?! Кто учится без домашних заданий? Что с ним будет, Руфь? Его выгонят?

– Не знаю, мама. Может, возьмется за ум.

– Думаешь? – Ей так хотелось в это верить, что мне стало ее жаль.

– Почему нет? Все когда-нибудь взрослеют.

Я поднялась и собрала книги. Она тоже встала и жестом попросила наклониться к ней, собираясь что-то сказать по секрету.

– Руфи, – прошептала мать, – скажи ему, что она не должна забеременеть, Вивиан или та, другая.

Я удивилась и попросила ее повторить.

– Я не могу ему этого сказать, мама.

– Ш-шш. Потише.

– Я не могу ему этого сказать, так же как и ты, – зашептала я.

– Нет, ты-то могла бы. – Оттого, что приходится говорить шепотом, она разволновалась и стала жестикулировать. – Он только тебя и слушает.

– Уже не слушает.

– Руфи, – она схватила меня за руку и больно сжала, – он хороший мальчик. Ты и отец твой думаете, что я только и умею готовить да штопать, но я тоже кое-что понимаю в людях. Она скажет, что беременна, а ему и в голову не придет проверить, и он женится.

– Мама, – я безуспешно пыталась вырваться, – напрасно ты так волнуешься. Еще ничего не случилось.

– Она станет плакать, и он женится на ней, – продолжала мать, сама чуть не плача, – а потом возненавидит ее на всю жизнь.

Она все-таки расплакалась и медленно разжала пальцы. Я взглянула на свою руку; на ней остались четыре отметины. Мать села за стол и уронила голову на руки. Я постояла рядом, потом наклонилась, поцеловала ее в голову и пошла в комнату.

На следующий день, когда я вернулась с работы, мать сказала, что Мартин дома и занимается, не ужинал и ни с кем не разговаривал. Я вошла в комнату. Он лежал на кровати с книгой в руках, подложив под голову обе подушки. Сделал вид, что погружен к чтение и не замечает меня. Переодеваясь, я подглядывала за ним: он лежал не двигаясь и только изредка переворачивал страницы.

Несколько дней он почти все время проводил дома, но ни с кем не заговаривал, лишь нехотя отвечал на вопросы. Вежливо, но предельно лаконично. Потом я встретила Джерри Гликмана, и он спросил, что случилось с Мартином, куда он пропал.

– Он что, не ходит на занятия?

– Ох, – смутился он, – знаешь, может и ходит, просто мы не встречаемся.

– А до этого вы каждый день встречались?

– Слушай, Руфь, я…

– Джерри, пожалуйста, скажи честно, это очень важно.

Он вздохнул:

– Почти всегда.

– Спасибо.

Я пошла к дому.

– Эй, Руфь, я тебе ничего не говорил.

Я пообещала, что не выдам его, и попрощалась. По дороге домой мучительно думала, что скажу Мартину, и поняла, что мне нечего ему сказать. Я никак не предполагала, что из-за ссоры с Родой он станет прогуливать занятия. А что ему скажешь? Раз он сам молчит, как я могу начать разговор?

А почему бы и нет? Ведь раньше мне удавалось достучаться до него. Только мне и удавалось.

Вон идет парень, который спит в одной постели со своей сестрой.

Почему же сейчас я не могу поговорить с ним?

В этом нет ничего плохого, потому что сестра спит головой в одну сторону, а я в другую.

Вот что меня мучает. Он и раньше грубил мне, но то было совсем другое дело. Тут же он издевался надо мной в присутствии дешевой шлюхи, которую презирал не меньше, чем я. До сих пор он себе такого не позволял. Все это в голове не укладывалось… Настолько, что я гнала от себя эти мысли с самого воскресенья.

«Только не меня, Мартин, – скажу я ему. – Можешь ненавидеть кого угодно, только не меня».

Но когда я пришла домой, мысль о ненависти показалась мне абсурдной. Он снова лежал на кровати с учебником в руках. Ни угрюмым, ни агрессивным он не выглядел, а был похож на марионетку, брошенную в сторону после спектакля.

Он даже не обращал внимания на нападки отца, чем страшно удивил его.

– Ага, – сказал отец, узнав, где был Мартин с воскресенья, – Вивиан Мандель. Наконец-то нашел себе пару.

Мартин непонимающе посмотрел на него. И тогда – какая ирония судьбы! – отец в первый раз за девятнадцать лет пожалел Мартина.

– Знаешь, Мартин, – спустя несколько дней сказал он ему (я мыла посуду, и он думал, что я не слышу), – тебе надо с кем-то поговорить по душам. С мужчиной. С бабами говорить бесполезно. – Молчание. – Давай так. Скажи, что тебя мучает. Если смогу – помогу. Не смогу – оставлю тебя в покое. А когда все наладится, можешь на здоровье снова меня ненавидеть.

– Эйб! – воскликнула мать. Но Мартин, казалось, не слышал: он ничего не ответил.

В последнюю пятницу перед Рождеством я позвонила Роде. Я долго не решалась, понимая, что Мартин придет в ярость, если узнает, но мне необходимо было выяснить, что там произошло. Трубку взял ее отец и ответил, что Роды нет дома. Он спросил, кто звонит; я неохотно назвалась.

– А, здравствуйте, Руфь. Хотели поговорить с ней о брате?

– Да. Вы не скажете, когда она вернется?

– Не знаю. Но, может быть, я могу вам помочь?

– Навряд ли, – ответила я с раздражением.

– Послушайте меня, Руфь, – мягко сказал он. – Мне бы не хотелось, чтобы вы говорили с Родой. Ей нелегко было окончательно порвать с Мартином. В какой-то степени она сделала это по нашему совету. Я не думаю, что имеет смысл начинать…

– Я звоню не для того, – сердито оборвала я, – чтобы умолять ее встречаться с Мартином. Я только хочу знать, что произошло. Он очень… расстроен, – неловко закончила я, не найдя более подходящего слова.

– Понимаю, – продолжал мягкий голос. – Мартин несчастлив. Но ведь он был несчастлив еще до встречи с Родой. Эта его идея – пожениться и начать новую жизнь в Канаде… он думал там найти свое счастье, всего лишь юношеская фантазия. Довольно странная для молодого человека, который собирается взять на себя ответственность за семью.

Я тупо уставилась на трубку, бессильная остановить этот неторопливый, размеренный поток слов.

– Руфь, вы слушаете?

– Да.

– Вы позволите дать вам совет? Рода тоже дала совет Мартину, но он предпочел… но всяком случае, может, вы отнесетесь к этому более разумно.

– Давайте.

– Так вот, нам кажется, вашего брата следует показать специалисту. Разумеется, такие услуги стоят…

– Что значит «специалисту»? Психиатру?

– Пожалуй, да.

– Вы думаете, он псих? Ясно. Я поняла это по вашему тону.

– Это не самое подходящее слово. Оно ничего не значит. Многие…

– Знаю, – грубо перебила я. – Психов вокруг – пруд пруди. А вам не приходило в голову, что не все проблемы Мартина надуманны? Что у него могут быть все основания чувствовать себя несчастным. Вы же ничего не знаете о его жизни.

Он промолчал.

– Так вот, значит, какой совет дала ему Рода? Знаете, если бы я была мужчиной и мечтала бы жениться на какой-то девушке, а та в ответ на предложение руки и сердца посоветовала бы мне обратиться к психиатру, я бы вряд ли запрыгала от радости. А вот если бы запрыгала – тогда у меня точно были бы не все дома. Вы не согласны?

– Извините, – помолчав, ответил он. – По-видимому, мы друг друга не поняли.

– Почему же? Прекрасно поняли, – с едкой иронией ответила я. И повесила трубку. И вышла из телефонной будки. И только тогда вспомнила, что отец Роды цветной.

На следующий день я сказала миссис Штамм, что не смогу поехать с ними на озеро. Не из-за того разговора. Она спросила, все ли в порядке у меня дома, и я ответила, что мой брат тяжело переживает разрыв с девушкой и что я боюсь оставлять его в таком состоянии. Она сказала, что я могу взять его с собой. От неожиданности я поблагодарила ее и согласилась, что это, возможно, лучший выход, если только мне удастся его уговорить.

– Мартин, – спросила я вечером, – хочешь уехать на недельку?

Он отложил книгу и уставился в потолок.

– Штаммы пригласили нас обоих на каникулы. Знаю, ты от нее не в восторге, но жалко упускать такую возможность сменить обстановку, и на озере всегда есть чем заняться. Будешь кататься на лыжах, на коньках, на санках – на чем хочешь. Там хорошо. Вечера у камина.

Ответа не последовало.

Я вздохнула:

– Я не давлю на тебя, но завтра мне надо дать ответ Штаммам. Скажи, поедешь?

– Конечно, – ответил он, глядя в потолок. – Почему бы нет?

Я поцеловала его в лоб. Он отмахнулся, как от мухи, но после несколько дней вел себя нормально. Заметно ожил, хотя семейными делами по-прежнему не интересовался. Мать была счастлива, когда я сказала ей о приглашении. Уверяла, что на свежем воздухе Мартин снова станет веселым и беззаботным, как и раньше. Отец же не выразил большой радости. Он не запретил нам ехать, но дал понять, что на нашем месте хорошенько подумал бы, язвительно намекнув на подачку богатеев. Ему не нравилось, что мы едем вместе, и я смутно догадывалась почему. Одно дело, если бы я сама по себе поехала немного отдохнуть и встряхнуться; и совсем другое, если мы поедем с Мартином, – это уже тянет на заговор против него.

По дороге я решила, что недовольство отца можно пережить: каникулы того стоят. Я немного волновалась за Мартина, но, как оказалось, совершенно напрасно. Он держался вежливо и доброжелательно, хотя несколько замкнуто. Зато я не заметила в нем и следа того неестественного возбуждения, которое меня так пугало. Он в основном молчал; Лотта сочла это признаком мужественности и была с ним намного приветливее, чем со мной. Мы втроем сидели сзади, а Борис на переднем сиденье, ближе к родителям. Разговор зашел о лыжах. Я заснула.

В следующие несколько дней мы – вернее, они не говорили ни о чем другом. Утром радовались, что погода как раз для лыж; потом начинали собираться; вечером рассказывали мне, как покатались. Я только раз ездила с ними. К великому разочарованию Бориса, я отказалась кататься сама, зато по вечерам очень внимательно слушала его рассказы, и через пару дней ему уже нравилось торжественно возвращаться домой в сопровождении остальных героев, а я ждала его у камина, готовая слушать отчеты о новых победах.

Они уезжали утром, часов в десять или одиннадцать, и возвращались к пяти. Обедали в ресторане у подножия горы. Я оставалась одна почти на целый день. Часа два занималась, готовилась к экзаменам, наверстывая то, что пропустила из-за работы. Потом отправлялась на прогулку по чудесному заснеженному лесу или каталась на коньках (в старых ботинках Лотты) у берега, где лед был крепкий. Или бродила по дому, воображая, что он достался нам с Дэвидом по наследству и мы осматриваем комнаты, ведя при этом светскую беседу. Когда вечером вваливалась вся компания, громко обсуждая события дня, я была одновременно рада их возвращению и недовольна тем, что они нарушили мое одиночество.

В первый день, когда я поехала к спуску со всеми, Мартин произвел сенсацию.

– В жизни не видел такого прирожденного лыжника, – заявил белокурый красавец инструктор.

– Мой брат все делает хорошо, – с гордостью ответила я.

На следующий день вечером они рассказали мне, что инструктор счел честью для себя учить Мартина и отказался брать с него деньги.

На третий день ворвались с криком, что Мартин освоил спуск, к которому многие не решались подходить месяцами.

– Он немного отчаянный, но хороший лыжник, – сказала Хелен Штамм.

– Ради Бога, будь осторожен. – Я шутливо взъерошила ему волосы. – Если на твоем бесценном теле появится хоть один синяк, отвечать придется мне.

– В самом деле, Руфь, скажите ему, чтобы был осторожнее, – негромко добавила Лотта.

Просьба поразила меня своей искренностью, не говоря уже о том, что это была первая просьба, с которой она ко мне обратилась.

– В чем дело, Мартин?

– О Господи! – простонал он. – Видишь, Латке, что ты наделала? Пробудила в сестрице материнский инстинкт. Теперь у нас будет родительское собрание и мама Руфь примет меры.

– Мне кажется, – заметил Уолтер Штамм, – наша сестра…

– Знаешь, Борис, – перебил его Мартин, – как только я пошел в школу, наша мама всегда посылала Руфи на родительские собрания, чтобы она побеседовала с моими учителями. Мама стеснялась, что плохо одета. И говорит с акцентом. Или еще чего-нибудь. Представляешь? Тебе бы понравилось, если бы, например, Латке ходила к тебе на родительские собрания?

Борис от удивления открыл рот. Уолтер Штамм и я смутились. Хелен Штамм этот разговор позабавил. Лотта смотрела на Мартина такими глазами, словно впервые увидела представителя другого пола. Вечером они с Мартином прошагали три мили до города, чтобы сходить к кино, хотя Хелен Штамм предлагала подвезти их. Мы смотрели телевизор.

На пятый день Хелен Штамм вернулась домой одна и сообщила, что Мартин мертв.

Я не плакала. Я как будто застыла. С той самой минуты, когда Хелен Штамм вошла и попросила меня сесть, какой-то голос внутри меня произнес: Мартин погиб. Я послушно села.

– С Мартином произошел несчастный случай, Руфь. Я не любитель ходить вокруг да около, да и вам от этого не станет легче. Лучше сказать прямо.

Я кивнула. Во рту у меня пересохло.

– Он погиб.

– Вы уверены?

– Да.

– Иногда думают, что человек умер, а это просто шок. Сердце еще немного бьется.

– Мне очень жаль, но это не тот случай.

– Понятно.

– Хотите побыть одна?

– Не знаю. Где Мартин?

– В доме тренера. Там Уолтер.

– Мне можно туда?

– Лучше не надо. – Она помолчала. – Вид у него… неважный.

– То есть?

– Случилось ужасное. Он врезался в дерево.

– В дерево?

Она кивнула.

– Хотите сигарету?

– Да.

Она закурила две сигареты и протянула одну мне.

– Это какое-то безумие. Необъяснимо. Тут что-то не так. Он все просил Рэнди позволить ему спуститься по трассе повышенной сложности. Рэнди не разрешал, потому что Мартин всего два дня назад сделал свой первый в жизни спуск с середины горы. Нет слов, съехал он прекрасно, но спуск с вершины – совсем другое дело. – Она ошеломленно покачала головой. – После каждого спуска он уговаривал Рэнди. Наконец Рэнди попросил меня поговорить с Мартином. Сказал, что Мартин, может, и справится, но как тренер он не имеет права взять на себя такую ответственность. Я ответила, что он абсолютно прав. А Мартину сказала, что он может приезжать на уик-энд, когда захочет, если до конца этой недели Рэнди все-таки не разрешит ему спуститься с вершины.

– Спасибо, – пробормотала я.

– Не надо. Я говорю это не для того, чтобы вы меня благодарили. Вам нужно это знать, иначе не поймете, насколько дико все, что произошло потом.

Я смутно помню, что в этот момент появились Лотта и Борис и, громко всхлипывая, стали подниматься по лестнице.

– Почему так важно, чтобы я поняла? – спросила я рассеянно.

Она пожала плечами:

– Не знаю. Я всегда считала, что, по возможности, люди должны знать правду.

– А, понимаю.

– Вы не возражаете, если я продолжу?

– Да. То есть нет, не возражаю. Продолжайте, пожалуйста. Ведь осталось немного?

– Да. – Она и раздумье смотрела на меня.

– Не беспокойтесь, все в порядке. – Мне даже удалось выжать улыбку. – Честное слово. Можете мне все рассказать. Я совершенно…

– Никто не видел, как он это сделал, – выпалила она. – Уолтер и Борис укладывали лыжи. Я выходила из подъемника, когда услышала страшный крик и поняла, что кричит Лотта. Побежала к спуску, и все, кто был на вершине, побежали следом. Остальные уже стояли там и смотрели вниз. Все кончилось мгновенно. Рэнди почти сразу ринулся за ним. Мартина отбросило на первом же повороте, и он всем телом влетел в дерево. А руки и ноги обвились вокруг ствола.

Я содрогнулась.

– Лыжи – очень опасный спорт. Даже странно, что погибает сравнительно немного людей.

– Боюсь, вы меня не поняли, Руфь, – тихо ответила она.

Голова раскалывалась. Она чего-то ждет от меня, а я совершенно отупела и не понимаю, чего именно. Я вспомнила, как в первый раз пошла смотреть французский фильм, после того как два года учила французский: слова были знакомые, но я не понимала их без титров. А титры мешали слушать. То же самое было сейчас, только я пыталась не сосредоточиться, а отрешиться, провалиться в пустоту.

– Чего я не поняла?

– Совсем непросто погибнуть, катаясь на лыжах. Деревья не стоят сплошной стеной. И справа, и слева было много места, но все говорят, он не пытался свернуть. Летел прямо на дерево, широко расставив ноги.

– Зачем? – спросила я, сжимая голову руками, чтобы унять боль.

– Этого никто не может знать. – Она начала ходить по комнате. – Мы думали, он потерял очки и снег ослепил его, но очки… он их не потерял.

– Ему прописали очки? – спросила я и хихикнула; мне показалось, что это удачная шутка. Смех раздавался издалека, словно из-под воды.

Она остановилась и посмотрела на меня.

– Посидите здесь, Руфь. Я принесу вам чего-нибудь выпить.

Я глупо кивнула.

– Обещайте не двигаться, пока я не вернусь.

– Обещаю не двигаться, пока вы не вернетесь. – Я не могу двинуться, пока вы не вернетесь. Я вообще не могу пошевелиться.

Она вышла и сразу же вернулась. Со стаканом виски и таблеткой аспирина. Я выпила виски, подавилась аспирином, с трудом проглотила его, отдала ей стакан.

– Хотите позвонить домой? Или сразу поедете? Наверное, лучше сообщить родителям не по телефону.

О Боже, родители! Я о них совсем забыла.

– А обязательно им сообщать?

Она вздохнула:

– Руфь, прилягте и отдохните. Сейчас не стоит продолжать разговор. – Она помогла мне встать со стула и перебраться на диван, куда я без возражений легла. – Я соберу ваши вещи. Собственно говоря, все вещи, и наши тоже. Дети не смогут здесь оставаться. А за Уолтером пошлю машину, когда он все тут закончит. Или приедет автобусом.

– Мне очень жаль, что мы причинили вам столько беспокойства, – промямлила я ей вслед.

Она обернулась и хотела что-то сказать, но передумала и молча вышла из комнаты.

Не помню, что происходило потом. Придя в себя, я обнаружила, что сижу на заднем сиденье в машине Штаммов и смотрю в окно. На церковь Св. Марка.

– Нет! – сказала я.

Три головы повернулись ко мне. У Бориса лицо совсем белое, у Лотты красное, опухшее и некрасивое.

– К сожалению, это правда, Руфь, – сказала Хелен.

Дело не в том, миссис Штамм, что я заснула и забыла, а теперь вспомнила и не хочу поверить. Я не забыла – и не забуду никогда. Но дело в том, что мне теперь с этим жить.

Я с завистью посмотрела на опухшее от слез лицо Лотты.

Может, если бы я удивилась, хотя бы на миг, я тоже смогла бы заплакать.

– Я хотела сказать: нет, я не могу туда идти.

– Придется – рано или поздно.

– В кризисной ситуации все почему-то говорят штампами.

– В кризисной ситуации не до стилистических тонкостей.

– Верно, верно, – ответила я, откинулась на сиденье и закрыла глаза.

– Руфь?

Я открыла глаза.

– Пойти с вами?

– Да.

Она вышла из машины. Я открыла дверцу, она помогла мне выбраться, потом вернулась к багажнику и достала оттуда мой саквояж. Я внезапно рассвирепела, увидев через стекло Лотту, которая сжалась в комочек и опять плакала.

– Чего ты так убиваешься? Это же не твой брат! Миссис Штамм ждала меня на ступеньках дома с саквояжем в руке. Я открыла дверь, и мы начали подниматься по лестнице. Дойдя до середины, я заметила, что иду на цыпочках.

– О Господи! Папа! – прошептала я, когда мы добрались до нашей площадки. – Который час?

– Половина пятого.

– Тогда все в порядке. Он еще дома.

Она кивнула.

– Он поможет мне, – объяснила я. – Сказать маме. Не представляю, что с ней будет.

Я открыла дверь своим ключом. Мамы в кухне не было. Отец сидел за столом и крутил ручку приемника.

– Ха! – воскликнул он. – На день раньше. Не вынесла!

Я помотала головой и прошла вперед, чтобы миссис Штамм могла войти в кухню.

– Папа, познакомься, это миссис Штамм. Он встал и подошел к нам со словами:

– Здравствуйте, очень приятно, – нимало не смутившись оттого, что минуту назад оскорбил ее.

– Мне тоже, – ответила она, протягивая ему руку, – и очень жаль, что при столь печальных обстоятельствах.

– Что? – Он посмотрел на меня. – Каких таких обстоятельствах?

Я попыталась ответить и не смогла. Даже ему. А матери?

– Где твой брат?

– Мистер Кософф, – сказала Хелен, – присядьте, прошу вас.

– Где Мартин? – повторил он, не обращая на нее внимания.

– Папа, сядь, пожалуйста.

– Прекрати! – рявкнул он. – Мне все это не нравится. Чужие люди являются в мой дом и приказывают мне сесть. Я не желаю садиться. Я хочу знать, где твой брат.

– Он умер.

Все-таки я это сказала. Но слишком прямо. Слишком быстро. Надо было подготовить его, рассказать про несчастный случай, а я растерялась оттого, что он на меня закричал. Отец никогда не повышал на меня голос. Бушевал, придя домой после родительского собрания, если меня там недостаточно хвалили; громко ругал продавца, если я приносила из магазина «какую-то дрянь»; возмущался подружкой, которая, по его мнению, втянула меня в неприятности. Но никогда не кричал на меня – до сих пор. А ведь он еще ничего не знал.

В комнате повисла мертвая тишина. Мертвая, как Мартин. Отец уставился на меня. Молча ждал объяснений.

– Он катался на лыжах, папа. Несчастный случай. По глупости – никто не ожидал. У него хорошо получалось, но он хотел еще лучше. Ты же знаешь Мартина – он хотел съехать с самой высокой вершины. Ему не разрешали, никто не разрешал, ни инструктор, никто; инструктор сказал, что ни в коем случае не позволит, но он все равно поехал, когда никто не видел.

Ни слова.

– Папа!

Молчание. Я сделала шаг и протянула к нему руку. Он оттолкнул меня с такой силой, что я отлетела на несколько шагов и ударилась головой о цементный край душевой кабинки. Не веря себе, уставилась на него.

– Мистер Кософф…

– Молчать! – сказал он, не отрывая от меня взгляда.

– Я понимаю ваши чувства, мистер Кософф, но все же…

– Вон отсюда!

– Мне уйти, Руфь?

– Руфь тогда будет здесь командовать, когда сама будет платить за квартиру.

– Я подожду на улице, Руфь. Если ваши родственники захотят узнать какие-то формальные процедуры…

– Вон!!!

Она вышла из кухни. Раздался звук ее шагов на площадке. От удара болела голова, но эта была чужая боль. Внизу со скрипом открылась и захлопнулась дверь, а он так и не отрывал взгляда от моего лица.

Папа, папа, Мартин был таким, каким был, и то, что он… что с ним произошло, можно как-то объяснить. Но что произошло с нами – почему ты так на меня смотришь?

– Где мама? – В мертвой тишине вопрос прозвучал резко.

– Какая тебе разница?

– Я…

– Тебе же плевать, плевать! На нее, на Мартина, на всех нас. На всех, кроме собственной персоны!

– Папочка, папа, не надо. Пожалуйста, перестань. Ты не понимаешь, что говоришь.

– Это я-то не понимаю?

– Папа, я пойду. Пройдусь немного и скоро вернусь. Отпусти меня…

Он плюнул на пол, как будто мне в лицо. Стало трудно дышать, я словно окаменела и не могла пошевелиться.

– Что ты сделал? – спросила я шепотом.

– Это я что сделал? Сама убила брата, а теперь спрашиваешь, что я сделал?

Мне казалось, все это происходит с кем-то другим, а я только наблюдаю со стороны.

– Ты с ума сошел, – сказала я. – Как ты мог подумать…

– А тут и думать нечего. – Он перестал кричать, потому что я перестала говорить шепотом. – Разве не ты потащила его туда? А кто столкнул его с горы, хотя он никогда в жизни не стоял на лыжах?

– Да меня там не было! Были только Штаммы и инструктор. И Мартин не в первый раз встал на лыжи, и у него все прекрасно получалось, а инструктор не разрешил ему спускаться с вершины, но он все равно поехал. – Горло перехватило, но слез не было.

– А ты стояла и смотрела.

– Говорю же тебе – меня там не было.

– Должна была быть! Ты за него отвечала. Взяла младшего брата с собой, так надо было за ним смотреть.

– Младший брат! У нас с ним разница меньше года.

– Ну так и что? Раньше тебе это не мешало. Девятнадцать лет командовала им, как хотела…

– Что-что?

– Что слышишь! – опять закричал отец. – Девятнадцать лет указывала ему, что делать, и он слушался, слушался даже против воли. А тут вдруг пальцем не пошевелила, чтобы спасти его от смерти. Почему, интересно знать? А?

– Давай, объясни мне почему. – Мой голос дрожал.

– А потому что тебе плевать, вот почему! Ты, видно, и не хотела его остановить. Может, тебе не нравилось, как он себя ведет. Взрослеет. Не слушает больше старшую сестру, открыв рот. Зато теперь у тебя будет отдельная комната. На тебя будут больше тратить, да? Тебе же деньги дороже людей, Руфи, такая уж ты уродилась.

– Ты, – очень медленно и отчетливо произнесла я, – ты… мерзкий… грязный… подлый старик.

Он бросился ко мне, будто хотел меня задушить.

– Ты-мерзкий-грязный-подлый-старик! – выкрикнула я и пнула его в пах. От боли он сложился пополам, отлетел к столу и упал.

– Шлюха! – прорычал он сквозь стиснутые зубы.

– Ты превратил его жизнь в такой кошмар, что он не мог жить в этом доме! Не мог сюда вернуться! Ты что, старый дурак, не понимаешь, он же специально это сделал?! Конечно, не надо было его брать с собой. Надо было сообразить: он поживет по-человечески и не сможет вернуться и снова терпеть твои штучки. Это из-за тебя он себя убил!

– Врешь! – Он попытался встать, опираясь на стул. Стул с треском развалился. – Врешь!

– Да, убил себя! Специально врезался в дерево. Вокруг было полно места, и ему пришлось как следует рассчитать, чтобы не промахнуться. Он врезался в самую середину, вместо лица была кровавая каша. Меня там не было. Мне потом рассказали. Все, кто видел, подтвердят. Миссис Штамм до сих пор не может опомниться, какое безумие, ехать с горы и покончить с собой.

Врезаться в дерево, разбить голову – обнять ствол и остаться висеть на нем.

Он тяжело оперся о стол и обессиленно выдохнул:

– Убирайся из моего дома!

– Из твоего дома! – в истерике крикнула я. – Из этой вонючей дыры! С радостью! Нашел чем пугать! Почему у тебя самого не хватает духу уехать отсюда? Что ты будешь делать, когда этот паршивый дом снесут и придется ковылять после работы через весь город?

Я наклонилась за саквояжем. Отец схватил меня за руку. Размахнувшись, я ударила его саквояжем по голове. Он потерял сознание и рухнул на пол. Я выскочила из квартиры и начала спускаться по лестнице. Руки дрожали. Если бы я споткнулась, то вряд ли бы смогла ухватиться за перила. Но я благополучно добралась до первого этажа и остановилась на площадке, чтобы отдышаться и хоть немного успокоиться.

Потом вышла на улицу и тщательно закрыла за собой дверь. Обернулась и в последний раз посмотрела на наш дом, чтобы запомнить его во всем безобразии. Направилась к машине, стоявшей у обочины. Пройдя несколько шагов, подвернула ногу и упала, больно ударившись плечом о тротуар; саквояж спас от удара голову.