Ступени любви

Глава 1. Весна 14** года

— «Quando canta il merlo, siamo fuori dall'inverno!»[1] — белокурый певец легко взял верхнюю ноту, вызвав нескрываемое восхищение на лицах горожан. Юные девицы восторженно зааплодировали, глядя на блондина с кокетливыми улыбками. Он поклонился им с игривой грацией. «Да, голосом тебя Господь не обидел», покачивая головой, бросил певцу проходящий мимо ремесленник, погонявший осла, обвешенного корзинами. Блондин снова поклонился, теперь — вежливо и обходительно.

В городке Сан-Лоренцо традиция праздновать приход весны, — «cantimaggio», была незыблема веками. В первую неделю по Пасхе группа певчих ходила по домам, поздравляя жителей с приходом тепла, получая взамен пышки и яйца, которые горожане спускали в корзинках на верёвке из окон, выходящих на узкие переулки. Праздник знаменовало и открытие торгового сезона: с начала мая до конца октября торгаши заполняли площадь, расставляя для чревоугодников множество коварных капканов и хитрых ловушек. Главную угрозу для праздных зевак представлял ароматный сыр трёх дюжин сортов, кроме того, на рядах торговали гусятиной — от пряных паштетов до тушёнки с чесноком и трюфелями. Огородники и мелкие земледельцы продавали пучки овощей и корзины фруктов, всюду зеленели связки шпината, щавеля, пучки артишоков, груды бобов и гороха, капли росы играли на пёстрых стебельках сельдерея. Между рядами мелькали повозки, груженные плетёнками, набитыми рыбой. Под навесами стояли продавцы битой птицы, а неподалёку с подвод выгружали бледно-розовые телячьи и разрубленные пополам свиные туши.

Сами торговцы, опытным взглядом выискивая в толпе возможных покупателей, громко расхваливали товар, не забывая обсуждать последние городские сплетни. Здесь не было запретных тем и не критикуемых лиц, «священных коров», но хозяин города, молодой граф Феличиано Чентурионе, на сей раз удостоился похвалы.

— Что ни говорите, а это разумно! — авторитетно подняв указательный перст, заявил толстый торговец с садком свежевыловленной форели. — Нельзя пускать сюда ни генуэзцев, ни венецианцев. Не установи граф монополию на рыбную торговлю, мы бы уже по миру пошли.

Многие кивнули, но с торговцем не согласился один из стоявших у прилавка покупателей, по виду совсем не пополанского сословья, толстенький и коротконогий, с гладкой, сияющей на солнце лысиной.

— Чентурионе — тиран! Правит как король! Посадил своих людей в Совет Девяти, выдавил оттуда и Тодерини, и Реканелли! Разве это справедливо? А ведь мы — свободный город!

Это обвинение ничуть не смутило торгаша. На его сытом лице мелькнуло почти нетаимое пренебрежение.

— Нам-то что до того, какая клика у власти? Но этот хоть о городе думает, а Реканелли? Когда они тут заправляли, даже нищих обложили налогом! Народ покупал на последние гроши фунт мяса и пробавлялся им неделю.

— Подобные вам никогда не знают ничего, кроме интересов своего брюха! — зло бросил случайный собеседник продавца и с высокомерным видом отошёл от прилавка, так ничего и не купив.

Теперь заговорил второй покупатель, тот самый, что до того распевал канцоны о приходе весны и дроздах, смуглый блондин лет тридцати, судя по потрёпанной мантии на плечах — школяр-переросток, судя по физиономии — нахал и кривляка, однако по росту и ширине плеч — вроде бы воин. Он проводил отошедшего магната насмешливым взглядом.

— Интересы своего брюха… Можно подумать, самого мессира Боско интересуют проблемы схоластической дидактики и богословские предикабилии, и он полагает, что Бог, будучи первопричиной всех вещей, вместе с тем является конечной целью их устремлений. Всё это для мессира Боско просто абракадабра. — Школяру надоело умничать, и он перешёл к прямым обвинениям. — Прихлебатель Тодерини, проворовался и потерял место в магистрате, так теперь по былым временам вздыхает.

Неожиданно тот, кого назвали мессиром Боско, вернулся. Он не расслышал последней реплики школяра, но вспомнил весомый аргумент, способный, по его мнению, ущучить нахального площадного торгаша-пустомелю.

— По крайней мере, ни Реканелли, ни Тодерини, — прошипел он, снова подходя к прилавку, — никто не обвиняет в колдовстве, а ваш Чентурионе явно давно спознался с дьяволом: двух жён угробил, лицо прячет, на люди не показывается, в замке за прошлый-то только год — двое похорон!

Увы, аргумент снова не подействовал. Торговец пожал плечами и заявил, что ни ведьм на мётлах, ни дьявола с хромым копытом он в замке не видел, а что люди умирают — на то воля Божья.

Надо сказать, что городок Сан-Лоренцо на берегу притока речушки Стироне на расстоянии тридцати болонских миль от Пьяченцы был уютным поселением, до Великой Чумы тысяча триста сорок восьмого года от рождества Христова насчитывавшим почти десять тысяч граждан. Увы, урон, нанесённый бедствием, ощущался и поныне. Но уменьшение числа горожан не сказалось, к вящему сожалению местного епископа Раймондо ди Романо, на их нравах, кои по-прежнему были необузданны, гневливы и дерзки.

Правда, последние годы надёжной препоной этим порокам была власть графа Амброджо из старого болонского рода Чентурионе, который твёрдо удерживал в своих руках бразды правления. Граф владел исполинским замком на севере города, в горном ущелье неподалёку от францисканского монастыря и церкви Санта-Мария-делле-Грацие. Крепость была заложена ещё при короле Алдуине, однако первое упоминание о ней любители древностей находили в рескриптах двенадцатого века, когда мимо замка проходила важная дорога из Пьяченцы в Парму. Замок всегда принадлежал семейству Чентурионе, и о его единственных владельцах говорил семейный герб с львиной головой над входными воротами. Замок со всех сторон был обнесён мощными стенами, увенчанными гибеллинскими зубцами в форме ласточкиного хвоста, и имел единственный вход с равелином, защищавшим входные ворота.

Наследником старого графа Амброджо был его тридцатилетний сын-первенец — Феличиано Чентурионе, имел граф Амброджо и младших детей — близнецов Челестино и Чечилию, коим уже исполнилось семнадцать.

О хозяевах замка в городишке, как водится, много болтали. Было известно, что молодой наследник рода двенадцать лет назад вступил законный брак с богатой девицей Франческой из клана Паллавичини, коя, однако, не принесла ему потомства, но умерла на третий год супружества. Новый брак — с привезённой в замок знатной девицей Анжелиной Ланди из Пармы снова закончился безвременной смертью супруги молодого графа. Она погибла прошлой весной на охоте, внезапно и страшно, и её смерть породила в городе волну нелепых слухов. В том же году умер и старый граф Амброджо, и молодой Феличиано Чентурионе стал править городом, сделав своим наследником и соправителем младшего брата Челестино. Вскоре выяснилось, что Феличиано обладает недюжинными дарованиями: он умело лавировал между гвельфами и гиббелинами, добился от папы ряда льгот и привилегий, в том числе, пользуясь тем, что на Святом престоле сидел лояльный к нему Пий II, получил монополию на квасцы и рыбную торговлю, сумел провести в городской Совет Девяти своих людей — честолюбивых и деятельных. В городе оживилась торговля, снизили налоги, жизнь била ключом.

При этом видели молодого графа после смерти отца только по праздникам — с высокого портика замка, где он стоял вместе с его преосвященством епископом Раймондо, благословлявшим толпу. Остальное время он почти не покидал замка, разве что звуки охотничьих рогов говорили о выездах Феличиано на охоту, да пару раз жители Сан-Лоренцо видели закованного в латы графа на турнирах. В городе же он не мелькал никогда.

Такое нежелание показываться на глаза подданным породило у горожан подозрение в уродстве молодого графа, но епископ Раймондо ди Романо, будучи спрошен об этом, лаконично ответил, что знает графа с детства и никогда не замечал в его сиятельстве какого-либо изъяна во внешности, а те горожане, что помнили графа Феличиано по юным годам, и вовсе утверждали, что он красавчик. Тогда народная молва приписала уединённость графа тайным занятиям некромантией и алхимией, но его преосвященство снова не дал людским измышлениям разгуляться вволю, заявив, что граф имеет незыблемую веру и к ересям не склонен.

В итоге горожане не знали, что и думать, но когда разум бездействует, фантомы множатся…

Меж тем по запруженной прилавками площади протискивались двое молодых людей, судя по пыли на плащах, явно приезжих.

— Что может быть хуже базарного дня для спешащего человека? — этот вопрос, выдававший склонность к риторике, один из них, Паоло Корсини, адресовал своему спутнику Амадео ди Лангирано, но ответа на него, как и следовало ожидать, не получил. Мессир Амадео только пожал плечами, и оба продолжали пробираться через толпу. Младшего, Паоло Корсини, юнца лет двадцати трёх, отличала щенячья грация жестов, проступавшая даже в неловкости. Он был миловиден, и торговки на площади оглядывались на него, он же, замечая их кокетливые взгляды, делал вид, что ничего не видит, при этом волновался и то и дело спотыкался, прокладывая себе путь через толпу.

Паоло происходил из обедневшей ветви семьи, породившего нескольких уважаемых подеста в городах на Тосканских равнинах. Выходцем из этого рода был и Андреа Корсини, который в тысяча триста шестнадцатом году избрал монашеское призвание, отказавшись от брака и состояния, став провинциалом ордена кармелитов во Флоренции и прославившись даром чудотворения. Эти сведения, как ни странно, Паоло почерпнул дорогой от своего спутника Амадео, и нельзя сказать, чтобы они произвели на юношу впечатление.

— Что толку от клириков? — воскликнул Корсини, выслушав скучную лекцию о святом, — я предпочел бы иметь в родне банкиров с набитой мошной да людей повлиятельней. Вот ваши предки, видать, от состояния не отказывались… — он с невольным уважением окинул взглядом костюм мессира Лангирано — сшитый по последней моде и весьма дорогой, правда, линий скромных и напоминавший монашеское одеяние.

Собеседник смерил его безмятежным взглядом, в котором не было ни осуждения, ни одобрения, и ответил, что его род — Лангирано дельи Анцано — славится не богачами, а тем, что из всех представителей семьи ни один никогда не зарекомендовал себя глупцом. Все в высшей степени разумные люди и доживают до глубоких седин. Потому к их основной фамилии прибавили слово «анцано» — старейшины. Корсини иронично поинтересовался у Лангирано, а умеют ли эти умники владеть оружием? — памятуя, что в доверенной им миссии графа Паллавичини охрана ларца, который им надлежало доставить в дом мессира Реканелли, была поручена именно ему.

Мессир Амадео спокойно заметил, что этому его тоже обучили, но он не любит оружия, напоследок обезоружив собеседника мягкой благосклонной улыбкой. Корсини удивлялся: его спутник никогда никому не прекословил, однако в гостиницах, несмотря на видимую обходительность, его приказы беспрекословно исполнялись, и чем вежливее улыбался этот человек, тем ниже ему кланялись. Молодой Паоло, надо заметить, так и не смог за время пути разобраться в своём попутчике: роняемые им замечания были по большей части маловразумительны, Корсини понял только, что тот очень странен.

Амадео Лангирано казался старше своих двадцати девяти лет. Слишком резкую линию носа с заметной горбинкой усугублял острый взгляд тёмных глаз, коротко остриженные тёмно-каштановые волосы добавляли лицу контрастности. Живописец сказал бы, что, создавая это лицо, Творец отказался от техники сфумато, но беспристрастный взгляд не отказал бы мессиру Амадео в красоте — той особой красоте Спарты, что лишена изнеженности и лоска, но нравится твёрдостью линий точного резца. Главным же украшением молодого человека были белоснежные зубы, и стоило ему улыбнуться, что, правда, случалось нечасто, лицо преображалось и удивительно хорошело. Хоть мессир Амадео, в отличие от своего спутника, был нетороплив в движениях, прекрасная осанка и высокий рост выделяли его из рыночной толпы.

Выделил Лангирано из толпы и школяр-кривляка, до того поносивший мессира Боско, и, поймав взгляд Амадео, тут же растаял среди прилавков.

Приезжих с самого утра высматривали и из окна палаццо Реканелли. Здесь были все члены семейства, глава рода Родерико, трое его сыновей и дочь Лучия, молодая девица семнадцати лет. Она первой заприметила двух молодых людей, пробиравшихся сквозь толпу к их дому, позвала к окну брата Реджинальдо. Тот кивнул. Да, это были те, кого они ждали. Лучия окинула родню пристальным взглядом. Она знала, что отец вёл переговоры с мессиром Дезидерио Тодерини, и подозревала, что речь идёт о её бракосочетании с сыном мессира Дезидерио — Джулио, но спросить об этом отца никогда бы не решилась.

Лучия поднялась и прошла к камину, остановилась у зеркала, улыбнувшись своему отражению. Она провела последние три года в бенедиктинском монастыре, где зеркал не было вообще, и своё отражение можно было разглядеть разве что в блеклых стёклах церковных витражей, но даже такое, оно льстило ей. Главным её украшением были пышные локоны тёмно-каштановых волос, на солнце золотившихся цветом летнего мёда, и необычайно живые глаза цвета осенней воды горных рек. Лучия присела на стул перед камином, подозвала своего любимца, котёнка Брикончелло, и, забавляясь с ним, предалась сладким мечтам о Джулио Тодерини. Какой он? Она никогда не видела его, но это лишь давало простор фантазии, и воображение нарисовало ей кареглазого молодого красавца с львиной гривой и торсом Геракла — в латах на турнире…

Между тем в коридоре раздались шаги, гостей провели в зал приёмов. Лучия обернулась, разглядывая вошедших.

Надо заметить, что Паоло Корсини и Амадео Лангирано, хоть оба и родились в Сан-Лоренцо, знакомы раньше не были. Два дня назад мессир Дженнаро Мерула сообщил Паоло, что его земляк Амадео Лангирано должен передать запечатанный ларец мессиру Родерико Реканелли, на Корсини же возлагалась охрана ларца. Паоло всю дорогу не спускал с него глаз, даже ночью спал, положа на него руку. Сейчас Корсини с трепетом озирал палаццо тех богачей, чьи имена были у него на слуху с детства, Амадео же мягко произнёс формулы приветствия, учтиво осведомился о здравии всех членов семьи, рассказал о новостях Пармы ровно столько, чтобы не утомить хозяев, затем приступил к своей миссии, передав хозяину дома запертый ларец.

Родерико Реканелли, всё время озиравший гостей цепким и испытывающим взором, поблагодарил их и осведомился, надолго ли они пожаловали в город? «Когда человек молод, его тянет в большие города и иные страны, и лишь под старость он склонен осесть в родовом гнезде…», — обронил он. Мессир Амадео не согласился с этим постулатом. «Сколько людей, столько и склонностей, один любит пармиджано, другому подавай прошутто, один всю жизнь провёл бы в дороге, другого и калачом за ворота родного дома не выманишь. Он же, закончив учёбу в Болонье, несколько лет преподавал в Парме, а сейчас намерен погостить в городе своего детства. Лето проведёт здесь, а там, как Бог даст…»

Гость тепло улыбался, и улыбка прятала отточенность взгляда. Сам Амадео подумал, что на месте хозяина думал бы не о власти и заговорах, а о здоровье — лицо мессира Родерико было желтовато-землистого цвета. Зато сыновья последнего болезненностью не отличались: все трое, на взгляд мессира Лангирано, были солдатами как на подбор, выделяясь мощными плечами, сильными торсами и дубовыми икрами. Правда, лицам братьев Реканелли стоило бы пожелать большей утончённости, лбам — высоты, а глазам — мысли, но мессир Амадео был слишком разумен, чтобы требовать больше, чем мог получить. Привлекательнее всех в этой семейке была сестрица, к лицу которой добавить ничего не хотелось. Глаза её были живыми и быстрыми, личико милым и приятным, и Амадео с интересом наблюдал за ней: девица не слушала разговор мужчин, но внимательно разглядывала гостей. Заметил он, что и Паоло пожирал девицу жадным взглядом, и дыхание его сбивалось. Тут хозяин любезно осведомился о политических симпатиях своего собеседника, на что мессир Амадео обходительно ответил, что он всегда и везде на стороне тех, с кем Бог.

— А Бог любит тиранов? — вмешался в разговор Сиджизмондо Реканелли, но тут же под гневным взглядом отца умолк.

Гость же не заметил оплошности и веско обронил, что тирания ненавистна ему. Тут хозяин вскочил.

— Господи, я, старый дурак, даже не спросил вас, где вы остановились! Мой дом будет счастлив оказать самый тёплый приём друзьям мессира Паллавичини.

Паоло Корсини порозовел, а мессир Амадео проронил, что нисколько не будет возражать, если его спутник остановится в доме Реканелли, ведь мессир Корсини полагал найти пристанище в гостинице, ибо живёт в пригороде, сам же он непременно должен посетить сегодня свою фамильную вотчину — ведь он не был на родине несколько лет. Не расцеловать родных, не проведать близких, не зайти к старым друзьям, кои помнят его мальчишкой — значит, незаслуженно обидеть их, — мягко проронил он.

В этом доме ему больше делать было нечего.