Ступени любви

Глава 29

Мессир Крочиато, по мнению графа Чентурионе, был верным другом и настоящим рыцарем. Челядь в замке считала его рачительным управляющим и честным казначеем. Его самый близкий друг мессир Ормани полагал, что Энрико — порядочен и благороден. И вот только за одну неделю этот уважаемый человек был трижды обозван дураком. Причём, добро бы это определение уронили глупцы и неучи, с чьим мнением и считаться-то не стоило бы, так нет же! Сказано это было таким авторитетным в Сан-Лоренцо человеком, как доктор Оттавио Павезе. В этом мнении его поддержали епископ Раймондо ди Романо и Катарина Пассано, коих тоже никто и никогда в олухах не числил.

Как же это могло случиться?

Причина такого афронта была в том, что мессир Крочиато вёл себя совершенно по-дурацки.

Когда приблизился срок родов Чечилии, мессиру Энрико приснился страшный сон. Просто кошмар. Казначей видел, будто он привёз с мельницы большой мешок муки и спрятал его в подпол, потом велел служанке испечь пирог с перепёлками, и когда та принесла его на блюде, пирог развалился у него в руках на два куска! Энрико воспринял это как знак беды, испуганно подумав, что развалится его счастье.

Его счастье — это Чечилия…

В истерике, сильно напоминавшей женскую, Энрико метался по замку, вызвал к Чечилии сразу двух городских врачей и трёх повитух, за что и получил от синьора Павезе наименование дурака в первый раз. Когда же мессир Крочиато в воскресение разрыдался на службе в храме, представив, что его супруга умирает в родах, он удостоился звания дурака от епископа Раймондо ди Романо. А три часа спустя, стоя на карачках под дверью комнаты, где рожала Чечилия, он был назван дураком в третий раз, когда бормотал, что утопится в заводи, если жена умрёт. Катарина Пассано заявила ему, что, во-первых, грех такое говорить христианину, во-вторых, в заводи и хромой воробей сегодня не утопится, так она обмелела, а, в-третьих, что он за дурак — такие истерики закатывать?

Роды меж тем затягивались, Северино Ормани вызвал Амадео ди Лангирано, Раймондо ди Романо после разговора с врачом недоумевал, чего Энрико сходит с ума? Граф Чентурионе тоже был рядом, но и все вместе дружки не могли успокоить массария, твердо уверовавшего в свой сон и бьющегося в истерике. Его волнение передалось Феличиано Чентурионе, хоть тот истово хотел верить, что сестрица разродится благополучно, ведь на свет должен появиться племянник! При мысли же, что ему самому предстоит в мае, Чентурионе бледнел.

Наконец на пороге спальни появился синьор Оттавио и поймал затравленный взгляд мессира Энрико.

— Жива?

Синьор Павезе не счёл нужным ответить массарию и важно поздравил его сиятельство графа Чентурионе, с появлением на свет племянников, и лишь после этого сообщил мессиру Крочиато, что донна Чечилия жива, пребывает в добром здравии, просто нуждается в отдыхе. Доктор не мог простить незадачливому супругу его глупости. Подумать только! Пригласить этого неуча Лучано Симонетти, его конкурента! Катарина Пассано, вошедшая следом, видя, что мессир Энрико недоуменно трёт лоб и нетвёрдо стоит на ногах, сообщила ему, что Чечилетта родила двойню, оба мальчика здоровы, вот почему-то у него во сне пирог и распался на две половины. К близнецам это было. А он, дурень, ни сны толком разгадывать не умеет, ни держаться по-мужски. Лучше у жены поучился бы. Увы, мессир Крочиато и тут не показал пример мужской доблести, а просто упал на руки дружков. Он не спал три ночи, испереживался и переволновался, и теперь просто обессилел от ликования.

Тут, по счастью, ловчий Людовико Бальдиано и сокольничий Пьетро Россето вернулись в замок с охоты, привезя дюжину куропаток. Северино Ормани вывел Энрико во двор и усадил на скамью возле конюшен. Шталмейстеры натаскали поленьев, развели костёр, Мартино Претти бодро распоряжался, гоняя взад и вперёд поварят. Вскоре ощипанные и выпотрошенные тушки куропаток были вымыты, посолены снаружи и изнутри, внутрь были вложены ягоды можжевельника, свёрнутые трубочкой виноградные листья, потроха, ломтик лука и кусочки сливочного масла. Тушки были обложены тонкими ломтиками шпика и перевязаны. В глубокой сковороде растоплено масло, куропатки были обжарены, потом тушки разрезали пополам и подали новоиспечённому отцу с брусникой.

К этому времени Энрико вспомнил, что не только не спал эти дни, но и практически ничего не ел. Он не осознавал своё счастье, даже не понимал его. Однако, основательно закусив, расцеловав супругу и испуганно поглядев на своих новорождённых крошек, Энрико рухнул на сеновал, где проспал сутки без просыпа. После чего начал постепенно снова умнеть.

Но вернувшееся здравомыслие тут же ввергло новоявленного папашу в грех гордыни. Энрико начал свысока посматривать на друга Амадео, да и на всех прочих тоже. Двойня! Это вам не кот начхал, это суметь надо. Епископ смирил гордеца. «Дети — от Господа, нехристь!» Энрико опомнился и начал деятельно созывать гостей на праздничную трапезу и готовить крестины.

Он ликовал, сновал вокруг жены, кружил вокруг колыбелей, вторую из которых пришлось спешно заказывать плотнику, мурлыкал, как сытый кот, и любовался кормлением своих малышей. Двое сыновей!

Лучия узнала от Катарины, что у графа родились двое племянников. С каждым днём приближался срок её родов. Лучия заметила, что граф нервничает и беспокоится, временами уходит в себя. Катарина сказала, что днём он часами сидит в церкви.

Феличиано Чентурионе и вправду не находил себе места. Ужасы, порождённые воображением, один страшнее другого, вставали перед глазами. Его малыш погибает в утробе, не может выйти наружу… Рождается мёртвым… Оказывается уродом с огромной головой… Боже, сжалься, прости все грехи мои… Он снова пожертвовал триста дукатов ди Романо на украшение золотом иконы Мадонны дель Розарио, умолял молиться о его наследнике.

Надо сказать, что Раймондо ди Романо не знал, что граф взял себе в наложницы девицу Реканелли, услышав об этом поздно, когда девица была уже беременна. Это было не по-божески, и епископ попытался внушить своему исповеднику, что он грешит. Чентурионе понимал это и без него, но твердо ответил, что убийцы и их родня стоят вне закона. Ребёнок же послан ему Богом — как восполнение его урона, потери брата. Род Реканелли отнял у него наследника — род Реканелли и вернёт его ему. Раймондо видел, что его уговоры будут напрасны: Чентурионе был уверен в своей правоте.

Епископ потребовал, чтобы девица приходила на службы и причащалась. Чентурионе не хотел, чтобы она мелькала в замке, тем более среди его друзей, и пытался было возразить. Раймондо зашипел змеёй и пригрозил отлучить его самого — Феличиано вздрогнул, поняв, что тот не шутит. Вяло кивнул.

С тех пор Лучия вместе с Чечилией неизменно появлялась на мессе.

Раймондо ди Романо посетовал на поступок Феличиано и в кругу друзей — не по-рыцарски это. К тому же блудное сожительство безбожно. Амадео горестно кивнул, но заметил, что Феличиано всё ещё ненавидит род Реканелли, Энрико подтвердил, что Чентурионе всех женщин считает дурочками, разве что к Катарине иногда прислушивается, а так даже в юности ни в одну не влюбился, лиц не помнил, говорил, что на девок лучше всего смотреть сзади. Он, Энрико, и представить не может женщину, которая будет в его вкусе: Франческа была брюнетка, он звал её вороной, Анжелина — блондинка, Чентурионе бормотал, что белые козы такие же козы, как и чёрные. Рыжих он называл драными кошками, толстых — шматами сала, худышек — мощами и скелетами, порядочных — злючками и недотрогами, страстных — липучками и потаскухами, холодных — озёрными форелями, а пылких — головёшками.

— Постой, — задумчиво проговорил Северино Ормани, — он же бегал за этой… забыл, как её звали-то? Виолой, что ли?

— Ну, да, — кивнул Энрико, — говорил, такой второй ведьмы поискать. Вот такие бестии ему нравились.

Раймондо ди Романо зло сплюнул, обозвав дружков развратниками. Амадео и Северино пожали плечами, а наглый Котяра, жмурясь, улыбнулся.

Между тем в третью субботу мая Лучия позвала Катарину и испуганно пожаловалась на опоясывающую боль вокруг живота. Катарина послала за доктором, Чентурионе, услышав известие, побледнел, как мел. Оттавио Павезе подтвердил, что роды начались, и подивился бледности графа: сам он считал, что для переживаний оснований нет. Тем временем по коридору сновали служанки, постоянно грели воду, суетилась и прикрикивала на челядь Катерина. Феличиано забился в нишу коридора, где пылились старые латы, и трясся в ознобе. Господи, помоги, направь, спаси! Временами из покоев доносились крики Лучии, и сердце Чентурионе замирало. Что, если она не сможет разродиться?

Господи, сжалься!!!

Потом вновь всё затихло. Феличиано испугался, вскочил. Тут снова забегали служанки, послышался голос Катарины и вдруг во дворе звонко прокричал первый петух. Чентурионе и не заметил, как миновала ночь и настало воскресение. Он почувствовал, что силы покидают его, голова кружилась — он не ужинал и почти ничего не ел на обед. Потом раздалось кошачье мяуканье. Чентурионе, измождённый и нервный, вскочил — кто пустил туда Корсаро?

Но тут одна створка двери наполовину распахнулась и оттуда выглянула Катарина Пассано.

— Сидишь, нехристь? Родила.

Чентурионе, не чувствуя под собой ног, сделал несколько шагов к двери и замер, пылающими глазами глядя на кормилицу. Он хотел спросить, кто родился, но язык не шевелился, а губы одеревенели. Катарина же обронила, что он может заглянуть. Феличиано, шатаясь, как пьяный, подошёл ближе и вцепился в ручку двери, пытаясь отдышаться. Его сковал страх. Почему чёртова старая бестия не говорит… что… что там? Наконец пересилил себя и осторожно заглянул внутрь.

Лучия, покрасневшая и потная, откинулась на подушках, прикрытая белой простыней. Доктор сидел рядом и что-то тихо говорил ей. Служанки убирали окровавленные простыни. В серебряном тазу кормилица, молодая девка с налитой грудью, обмывала младенца. Раздавалось мяуканье, но теперь Чентурионе понял, что это вовсе не Корсаро. Плакал ребёнок. Его ребёнок. Потом всё смолкло, новорождённый затих. Служанка обмотала его чистой тряпицей, и тут Чентурионе нашёл в себе силы протиснуться в дверь и кинулся к младенцу. Его заметил и синьор Оттавио, поднялся навстречу, поздравил с рождением сына. Пол снова закружился под ногами Чентурионе, но он непомерным усилием воли сдержал дурноту. Несколько минут, опираясь на столбец полога, молчал, пережидая приступ слабости, потом торопливо потребовал показать ему ребёнка. Новорождённого раскрыли. Феличиано в ужасе отшатнулся.

— Что… что это с ним?

Синьор Оттавио пожал плечами. Ничего. Прелестный малыш. Полненький и здоровый.

— А… почему… — Чентурионе еле мог дышать, — а почему он такой… красный?

— Нет, вы только посмотрите на этого дурня, — раздался откуда-то сбоку голос Катарины и странно расслабил Феличиано, — красный! А ты сам-то из утробы-то не таким разве вылез? Думаешь, в короне и порфире, белым, как сметана? Точно таким же и был.

Чентурионе перевёл дыхание. Таким же… Он ещё не ощущал счастье, но оно уже проступало.

— А когда он будет ходить? — ляпнул он, не подумав.

— О, мужичье, — покачала головой Катарина. — Месяца через три головку только держать начнёт ровно, потом на животик переворачиваться, месяцев через шесть поползёт, к году на ножки станет и ходить начнёт, а там, глядишь, и бегать. Вместо того чтобы глупости спрашивать, лучше бы имя сыну дал… крестить-то как будешь?

Первый страх Феличиано перед крохотным кусочком мяса, его младенцем, прошёл. Он пожелал взять его на руки и служанка, осторожно поддерживая, протянула ему малыша. Теперь Чентурионе вгляделся в личико младенца: тоненькие тёмные бровки, слипшиеся реснички, крохотный ротик и носик — тоже махонький, но острый, с чётко очерченными ноздрями. Его нос! Его лоб, высокий, с впадинами висков. Подбородочек с маленькой ямкой. Такой же, как у него! Феличиано Чентурионе снова затопила волна слабости и счастья. Сын… Наследник!

— А? что? — он помнил, что Катарина о чём-то спросила его, — ах, да… имя… — До этого Чентурионе боялся и помыслить об имени, опасался сглазить счастье, но теперь… Он чуть прижал ребёнка к груди. Теперь с ним был Бог, и Бог был милосерден к нему и к роду его. — Его будут звать Эммануэле, ибо с нами Бог, — резко произнёс Феличиано и вдохнул полной грудью.

Никто не возразил. Катарина думала, что Феличиано наречёт малыша Амброджо, но опасалась, что он даст сыну имя Челестино, и хотела отговорить его от этого, но раз он выбрал иное…

Стало быть, малыш Лелло, крошка Лино.

Тут граф заметил Лучию Реканелли. Господи, он и забыл о ней, сейчас Чентурионе было не до неё. Он торопливо подошёл, сказал несколько мягких слов о том, как счастлив. Катарина обронила, что хочет отпустить одну кормилицу назад в город. У Лучии молока в изобилии, Анна будет кормить через раз, Антонелла не нужна. Он растерялся, мысль о том, что Лучия всё ещё нужна ребёнку, и её придётся держать в замке, не порадовала, но и не огорчила Чентурионе.

Его сегодня, в этот дивный воскресный день, день его воскресения и счастья, ничего не могло огорчить.

Он с достоинством кивнул, разрешив Катарине управляться, как она находит нужным, велел беречь ребёнка как зеницу ока, мысленно уже перебирая нужды наступившего дня, первого дня новой жизни, дня радости и ликования. Торжественная благодарственная месса в храме. Собрать друзей на застолье. Подготовить всё к крестинам сынка. Городские торжества…

И всё задуманное воплотилось. В большом зале замка на складных козлах установили столы. Угощенья были разнообразны и обильны. За зажаренным целиком оленем появлялись окорока дикого кабана, медвежатина, жареные павлины и лебеди, громадные пироги с начинкой из дичи. Мясо поливалось соусом из перца и гвоздики, и вина текли рекой, а бродячие гистрионы под аккомпанемент лютни, арфы и виолы распевали песни ликования. Были поцелуи и объятия друзей, звон стаканов и вкус лучших вин, выпиваемых за здоровье малыша Эммануэле, потом он сам, жмурящийся и улыбающийся в крестильной купели, и Феличиано, в алой мантии до пят в графской короне в молитвенном исступлении благодарящий Господа, и весёлая толпа горожан, ликующая по поводу рождения наследника Сан-Лоренцо, совпавшего с весенним праздником Вознесения…