Ступени любви

Глава 18

…Лучия Реканелли остановившимся взглядом озирала грубую стальную решётку, за которой плыли курчавые белоснежные облака. Она сидела на узкой лавке, поджав под себя ноги, и боялась опустить их на сырые плиты, ибо вчера с ужасом увидела на полу большую серую крысу. Лучия поняла случившееся, хоть и не осмысляла его. Отец и братья, их гость Паоло Корсини хотели захватить власть в городе, это она знала. Озлобленные мужчины, что схватили её, кричали о заговоре Реканелли, а разъярённые горожане, разграбившие их дом, повторяли, что заговорщики уничтожены.

Мысли странно путались, Лучии было холодно. Она трепещущими руками натягивала подол платья на промёрзшие ноги, больше всего сожалея, что в суматохе не захватила с собой шаль. Но неужели её заперли здесь на всю ночь? При мысли, что ей придётся спать в этом холодном подземелье, на неё накатывала волна страха, а представив себе, как её, сонную, кусает серая крыса, Лучия заплакала.

Неожиданно в замке повернулся ключ, и на пороге показалась страшная старуха, окинувшая её взглядом недобрым и озлобленным. Однако, заметив её слезы и оглядев темницу Лучии, поджала губы. Оказалось, что старуха принесла ей поесть, и, развязав узелок, достала кусок сала, свежий хлеб и несколько пирожков с тыквой. Лучия хотела поблагодарить старуху, но язык не слушался, однако, заметив, что та уходит, в ужасе спрыгнула на пол.

— Постойте! А как же… как я останусь тут ночью?

Старуха обернулась, снова испугав Лучию недоброжелательным взглядом колдуньи, и почесала кончик длинного носа.

— Об этом бы родне твоей подумать надо было, девочка… Завтра похороны. Никому до тебя дела будет… Ладно, ешь пока.

Через четверть часа старуха вернулась с двумя лоскутными одеялами и помогла Лучии расстелить их на лавке.

— А как же… здесь крыса!

— Не съест она тебя, — досадливо обронила старуха и исчезла за дверью. В замке ржаво проскрипел ключ.

На следующий день старуха принесла ей поесть ближе к полудню, потом исчезла почти до ночи. И так прошло три пустых и сумрачных дня. Но когда на четвёртый день в прорезях решётки на окне показался месяц, старуха снова пришла и подтолкнула Лучию, поднявшуюся ей навстречу, к дверям. Лучии почему-то стало страшно: глаза старухи были сплошь чёрными.

Старуха провела её по тёмному коридору, крутым ступеням и наконец втолкнула в просвет тяжёлой дубовой двери. Лучия испуганно вздрогнула: перед ней стоял высокий рыцарь с мрачными глазами и лицом, хранящем следы какого-то недуга. Он, обратившись к старухе, назвав её Катариной, попросил увести собаку, и Лучия разглядела у полога постели большого пса. Катарина, встретившись с мужчиной глазами, хотела что-то сказать ему, но, подумав, позвала собаку и исчезла за дверью.

— Ты, стало быть, Реканелли… — не спрашивая, но утверждая, произнёс мужчина. Взгляд его темнел и наливался яростью, — дочь Родерико Реканелли. Ты знаешь, кто я?

Лучия, испугавшись его взбешённого взгляда, отступила к самой двери и в ужасе покачала головой. И тут же её сотрясла догадка. Она поняла, что перед ней граф Феличиано Чентурионе — в разрезе его глаз мелькнуло сходство с Чечилией.

— Стало быть, догадалась… — Чентурионе зло усмехнулся.

Он был взбешён. Эта красотка из проклятого рода стояла перед ним невинная, как овча, сияя румянцем, а его брат, его любовь и надежда, был убит мерзейшей родней этой девки.

— Мой мальчик, мой Челестино… твой брат убил его…

Феличиано бездумно подтолкнул девку к пологу кровати и сорвал с неё платье. Лучия сжалась и закричала, но он уже опрокинул её на постель и зажал ей рот рукой, навалившись на неё всей тяжестью. Он овладел ею быстро и зло, и даже не заметил, как на какое-то мгновение её взгляд померк. В голове Лучии пронеслись слова Чечилии про копье, крик замер в горле, потом всё погасло. Очнулась она глубокой ночью, с испугом вспоминая произошедшее. Чентурионе в комнате не было. Не было вообще никого, везде была страшная глухая ночь, камин погас, в нём тлели серо-коричневые головёшки и чёрные угли. Иногда в прогалинах сгоревших поленьев вспыхивало и тут же угасало пламя. Лучия с трудом поднялась и села у камина, глядя на серебрящуюся кромку золы. Граф Чентурионе обесчестил ее и надругался над ней. Это она поняла. Он отомстил ей за гибель брата? Лучия закусила губу. Но разве она виновата? За что он так? Разве она могла бы помешать мужчинам — братьям и отцу? Что с ней теперь будет? Лучия старалась не думать о только что пережитом, неосмысленно понимая, что это убьёт её. Просто сидеть и смотреть на тлеющие головёшки — вот в чём было теперь её спасение.

Она подула на угли, и они вспыхнули.

На рассвете пришла Катарина, снова окинула ее мрачным взглядом и, казалось, без слов поняла, что произошло. Старуха повела её по лестницам и коридорам, и Лучия подумала, что ее снова ведут в тюрьму с крысами. Но ей было уже всё равно. Всё теперь было безразлично. Но пришли они в маленькую комнату, обставленную очень бедно. Катарина обронила, что в бочке в углу есть горячая вода и ей, Лучии, велено здесь оставаться. Лучия кивнула. Ей было все равно. Катарина вышла, снова бросив на неё тяжёлый, мутный взгляд.

В скважинах замка повернулся ключ, и шаги старухи стихли.

Лучия медленно подошла к окну. Нет, она не собиралась бежать, отчаяние её было неосмысленным, оно, как необоримый яд, уже вошло в неё и сейчас тихо струилось по венам. Она хотела умереть. Резко распахнула тяжёлые шторы.

Увы. На окнах были чугунные решётки.

Теперь Лучия разрыдалась — отчаянно и горько, и не могла остановить поток слез до тех пор, пока не почувствовала, что пол кружится под ногами и её бьёт озноб. С усилием поднялась и поплелась к бочке. Глядя на разорванное и окровавленное платье, снова зашлась слезами, и, пока согревалась в воде, плакала. Наконец, вылезла и, дрожа, замерла на плитах пола. В спальне стоял сундук, замка на нём не было. Лучия подумала, что там может быть платье, и не обманулась: поверх белья и одеяла лежала холщовая симара.

Часы медленно текли, час за часом, за окном просияло солнце, Катарина принесла ей поесть и положила на стол Псалтырь, и Лучия пробормотала слова благодарности. Потом, после ухода старухи, веки Лучии смежились, и она погрузилась в тяжёлый сон, проснулась же ближе к вечеру от колокольного звона. Все последующие дни в замке ничем не отличались от этого, она сидела под замком, молилась, иногда сквозь прутья решётки оглядывала прилегающие к замку скалы и сине-зелёные воды в речной излучине. Старуха приносила ей поесть и, не говоря ни слова, исчезала.

Спустя неделю незадолго до полуночи в коридоре раздались тяжёлые шаги, и в замке повернулся ключ. На пороге снова стоял граф Чентурионе. Лучия хотела закричать, но не смогла: крик просто замер в горле. Чентурионе молча снял с себя плащ и, глядя на неё с едва скрываемым отвращением, велел ей лечь в постель. Лучия замерла, он повторил сказанное. Лучия и хотела бы послушаться его, но всё тело одеревенело. Ему же в её немой обездвиженности померещился вызов, и глаза его полыхнули огнём. Феличиано яростно опрокинул девку, осмеливавшуюся противиться ему, надавал оплеух и властно овладел ею. В её позе, расслабленной и жалкой, он черпал двойное удовольствие: ему казалось, он бесчестит и подминает под себя проклятый род Реканелли, расправляется с ним и подавляет его, и тем удовлетворял мщение и гнев, а наслаждение обладания юным телом жгло плоть.

Феличиано Чентурионе вообще-то вовсе не был жесток, но боль потери, в которой для него было сугубое отчаяние, превратила его в деспота. Он делал то, что никогда не позволил бы себе с девицей благородного происхождения, но благородства в этом роду и не было… мерзавцы, убийцы…

Минутами Чентурионе понимал, что неблагородно и низко срывать свою боль на этой девке, но сейчас ему было не до благородства, и, наматывая её волосы на свою ладонь, заставляя её выгибаться ему в угоду, он всё равно видел перед собой окровавленное тело Челестино. Этой девкой он, как тряпкой, стирал кровь брата, но кровь снова и снова проступала. Он почувствовал беснование, снова навалился на девку, тяжело подмяв под себя. Ненавижу…

Лучия не помнила, когда он ушёл.

Дни шли за днями, слившиеся для Лучии в бесконечную череду пустых часов. Правда, со временем кое-что изменилось. Граф Феличиано приходил к ней через день, но уже не измывался и не унижал, а просто лениво овладевал ею, после чего уходил к себе. Иногда же, откинувшись на подушку, засыпал, и, проснувшись на рассвете, окидывал её мутными глазами и покидал спальню. Он никогда не говорил с ней, Лучия видела, что мыслями он витал где-то далеко, и мысли эти были горьки. Однажды, когда он уснул рядом с ней, она слышала его стоны во сне и непонятные бормотания на латыни.

Оставшись одна, она читала псалмы. «На Тебя, Господи, уповаю, приклони ко мне ухо Твоё, поспеши избавить меня. Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня. Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне… Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око моё, душа моя и утроба моя. Я — как сосуд разбитый, отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. В Твоей руке дни мои; избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих, спаси меня милостью Твоею…»

Она иногда пыталась представить себе братьев и отца. Толпа кричала, что они убиты. Как же это? Беппо, Джизо, Нальдино? Все? Отец… Их нет? А кто есть? Этот ужасный тиран Чентурионе… Лучия сжалась в комочек. «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего; я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце моё трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня; страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня…»

Как-то Лучия услышала препирательства графа и Катарины, которая стала к ней в последние дни добрее, приносила черешню и малину, даже немного мёда. Старуха упрекала Чентурионе в том, что он не выпускает девицу даже в сад, того и гляди, чахотку подхватит, как смерть же бледная… Феличиано Чентурионе, что-то ворча под нос, всё же разрешил старухе выводить Лучию в палисадник, но заметил, что та отвечает за девку головой.

При этом Чентурионе сердился на упрёки Катерины, скорбел о брате, и злился на девку Реканелли, вечно сидящую с постной и плаксивой рожей. Когда он пришёл в следующий раз, заставил её принять позу унизительную и рабскую, после же, одевшись, заметив слезы на её глазах, ещё больше разозлился, — до такой степени, что снова закатил ей оплеуху и велел умолкнуть. Лучия напряглась, стараясь побороть спазм боли и обиды, но не смогла.

— Жестокий тиран, — разрыдалась она, вспомнив определение, данное ему родней.

Он встал, отбросив со лба волосы, и Лучия в ужасе сжалась — ей показалось, что сейчас он убьёт её. Но Феличиано закрыл глаза, и тень его ресниц углубила оставленные бессонницей следы усталости на лице. Он снял плащ и накинул его ей на плечи.

— Идём со мной. Я кое-что покажу тебе, — прошипел он и подтолкнул её к выходу.

Коридоры замка были огромны, здесь царили сквозняки. Он повёл её по старой лестнице со сбитыми и недавно отремонтированными ступенями куда-то на нижний этаж. На миг она насмерть испугалась: ей показалось, что он запрёт её в холодном подземелье, эта мысль пронзила её до костей, но тут он подтолкнул её к огромной дубовой двери и распахнул её перед ней. Они оказались под сводами храма, где по углам в нефах горели лампады, струя мягкий аромат ладана и чего-то ещё непонятного, но умиротворяющего. Он снова взял её сзади за плечи и подтолкнул в боковой неф. Теперь она стояла перед мраморным надгробием. Чёрные буквы страшно зияли на белом мраморе.

«Челестино Чентурионе. Прожил семнадцать лет, четыре месяца и три дня. Невинно убиенный».

— Смотри, — прошипел Феличиано Чентурионе над её ухом, — смотри. Там, под плитой мой брат. Он был пронзён клинком, злобной сталью, пронзён в спину, пронзён коленопреклонённый перед Святыми Дарами, пронзён в храме Божьем, пронзён насмерть. Он до второго пришествия уже не встанет. Я любил брата. Твоя родня убила его. Он никогда не встанет, он не будет ходить, смеяться, обнимать меня, дышать… — Она молчала, у неё отяжелели губы и странной тяжестью налились веки. — а ты говоришь о жестокости. Да, я… был грубоват с тобой, ибо боль потери ослепила меня, скорбь звала к мести и гневу. Но я…я не вонзил в тебя клинок, я своей жердиной лишь проделал тебе отверстие промеж ног. Тебе было больно, я видел это, и, признаюсь и покаюсь тебе, твоя боль возбудила меня. Мне казалось, что овладевая тобой, я подминаю под себя твой мерзкий род подлых убийц, подчиняю его себе и бесчещу. Прости мне эти мысли — я грешен. Но всё же я причинил тебе боль, ту же, что в этой жизни обречена перенести любая женщина, — но с тех пор я много раз вонзал в тебя своё оружие — а ты жива. Вчера ты улыбалась, плескаясь в воде — я наблюдал за тобой. Ты лакомилась черешней, что принесла тебе Катарина, — помнишь её вкус? Я причинил тебе боль, а ты можешь дышать подо мной. Ты дышишь. А он, мой мальчик, уже никогда не будет дышать, купаться и есть черешню…

Она молчала и стояла неподвижно, как статуя. Он вздохнул.

— Надеюсь, я больше не услышу от тебя упрёка в жестокости.

На занемевших ногах она вернулась к себе. Он шёл сзади. Когда она вошла, он позвал Катерину и велел принести ужин. Снял с неё свой плащ, колебля пламя свечи в кенкете, набросил его себе на плечи. Ушёл.

Она присела на ложе и, закрыв лицо руками, разрыдалась.