Свадьба в Катманду

13

Игорь пришел в себя через трое суток и долго не мог понять, где находится. Он совершенно не помнил ни подобравших их индийских пограничников, ни обратного перелета в Катманду, ни прибытия в военный госпиталь, ни операции, когда из его плеча извлекали пулю. Только смутные обрывки происходящего остались в его памяти: гул вертолетного мотора, совсем непохожий на тот, который сопровождал их в полете с «Дэном», вкус минералки, которой поила его Дэвика, ее руки, держащие его голову; потом странное ощущение, будто его собственное плечо все больше и больше мешает ему; голоса над ним, совершенно непонятные слова; вдруг вынырнувшее из этого хаоса слово «ампутация»; и опять то же слово, повторяемое разными голосами; потом знакомый голос, слезы; и снова провал, беспамятство…

Позже он узнал, что дело его действительно было плохо: пуля разворотила кость, началось воспаление, остеомиелит, речь шла о немедленной ампутации руки, и, если бы не Дэвика, руку ему обязательно оттяпали бы. Это она плакала и отстаивала его руку. Отстояла.

Зато начались мучительные ежедневные перевязки, во время которых его рану чистили так, что каждый раз он терял сознание от боли. И снова Дэвика была рядом. В госпитале к ней уже привыкли, пускали к Игорю в любое время, и она дежурила возле его постели в качестве полуофициальной сиделки.

Однажды глубокой ночью он проснулся и ощутил, что сознание наконец вернулось к нему в полной мере. В слабом свете ночника он оглядел маленькую отдельную палату, где находился: капельница, горка упаковок с таблетками на подставке в изголовье, грифельная досточка с его фамилией и показателями температуры на спинке кровати и профиль Дэвики, сидевшей на стуле рядом с ним и задумавшейся о чем-то.

— Дэвика… — позвал он тихо.

Она встрепенулась, наклонилась к нему:

— Что? Что, Игорь Васильевич?

— Почему ты не спишь?

— Я? Я не хочу… Это ничего… Я буду сидеть с вами, товарищ Игорь Васильевич.

За эти дни она похудела, ее смуглое личико заострилось, глаза запали.

— А где… Суреш? — спросил Игорь.

— Он у нас… дома, в деревне. Вы не беспокойтесь, Игорь Васильевич, он совсем живой…

— А ты?

— Я тоже, — улыбнулась она.

— Поймали… этого?

— Нет. Еще нет. Отец говорил, ищут.

Преодолевая слабость и жар, Игорь помолчал, потом протянул здоровую руку, тронул ее ладонь.

— Ты спасла мне жизнь, практикантка…

Она отвела взгляд, зарделась.

— Как это ты смогла?

— Не знаю, — отозвалась она. — Я просто… очень рассердилась.

Он тихо засмеялся:

— И тебе не было страшно?

— О да, конечно. Очень страшно. Я… думала, что буду умирать от страха!

Она оживилась, заговорила увлеченно, с детской искренностью. Рассказала, как ужаснулась, попав в вертолет и увидев юродивого, как хотела выпрыгнуть и выпрыгнула бы, если бы не появившийся Игорь, как потом ей опять стало страшно, но уже не за себя, а за малыша и Игоря, и как потом вместо страха стала расти злость, злость на «Дэна» и особенно на Вику.

— Но откуда эта сила? — допытывался Игорь. — Ты же просто загипнотизировала ее!

Дэвика пожала плечами. Нет, силой гипноза она не обладает, никогда за собой такого не замечала. Просто она, как и все здесь, в Непале, верующий человек, индуистка. И у нее есть любимая богиня, Махадэви Гаури, Гаури Белоснежная, которой она молится и приносит жертвоприношения с самого детства, которой доверяет все свои самые заветные тайны и которую считает своей покровительницей. Дэвика уже не раз обращалась к Махадэви и всегда находила у нее поддержку и помощь. Вот и теперь, в тот момент, когда она поняла, что Вика сейчас выстрелит, она в полном отчаянии призвала Махадэви, и тут на мгновение ей показалось, что она увидела богиню воочию, но не сразу узнала ее, так необычен был ее облик: сверкающее, многорукое, яростное существо двигалось прямо на нее, заставляя ее встать и, забыв все, идти навстречу Злу, чтобы уничтожить его во что бы то ни стало… Что было дальше, она не помнит.

— Да-а, — протянул Игорь. — Наверное, это была Кали, богиня гнева. Ведь твоя Гаури — одно из ее воплощений. Вот она и пришла к тебе на помощь в своем истинном обличье…

Игорь был серьезен. Он понял, что поступок Дэвики — одно из проявлений той глубокой религиозности, которая дает верующим необычайные силы и способности. В Дэвике проснулась стихия, рождающая подвиги и творящая чудеса, те самые чудеса Востока, о которых сложены легенды. Энгельбах в своих книгах подтверждал это целым рядом научно-проверенных фактов — от непреодолимых «полей страха», создаваемых отшельниками Тибета вокруг своих хижин, до практики йогочара в Индии, фасян-цзунов в Китае и Хоссо-сю[11] в Японии. Вика вряд ли могла это понять, ведь она так и не стала настоящим востоковедом…

Они проговорили до самого рассвета. Игорь смотрел на оживившееся, порозовевшее лицо Дэвики, слушал ее звенящий голосок, и в нем стала зарождаться тихая нежность к ней. Не зная, как выразить эту нежность, он стал уговаривать ее отказаться от этих ночных бдений возле него, уверяя, что он уже выздоравливает.

Ее лицо вдруг померкло, она опустила голову и проговорила:

— Хорошо, товарищ Игорь Васильевич… Я больше не буду приходить.

— Дэвика! — испугался он. — Я совсем не то хотел сказать! Ты что, обиделась?

Она попыталась улыбнуться:

— Нет… нет.

— Если ты не будешь приходить, я умру, — заявил он. — Так и знай.

Она взглянула на него со слабой улыбкой:

— Вы опять шутите.

— И не думаю. Вот сейчас встану и прыгну в окно. — Игорь сделал как бы решительное движение и увидел непроизвольный испуг в ее глазах. — Говори, будешь приходить или нет?

— Буду, буду!

— И обижаться не будешь?

— Не буду, не буду…

— Тогда давай сюда руку.

Она протянула свою ладошку. Он поднес ее к губам и поцеловал. Дэвика густо покраснела и отдернула руку. Будто обожглась.

И потянулись дни и ночи. За окном уже потемнело, и влажно зашелестел, застучал, заструился по стеклам бесконечный, теплый и мутный ливень. Началось гималайское лето, сезон дождей. На стенах госпиталя появились ящерицы-гекконы, спасавшиеся от сырости, в палаты залетали крошечные зеленые попугайчики, по полу поползли какие-то жучки.

Дэвика не отходила от Игоря ни днем, ни ночью. Приходя в себя или просыпаясь, он видел над собой ее озабоченное лицо. Она склонялась над ним, вытирала пот со лба, прикладывала пузырь со льдом, помогала переменить положение затекшего тела, кормила его с ложечки, сама стала делать ему перевязки. Игорь уже просто не мог без нее обойтись: только она точно знала часы и минуты приема лекарств и процедур, только она умела так бережно обращаться с его злосчастным плечом, только она угадывала, что ему в данный момент необходимо.

Игоря несколько раз навещали Энгельбах и Шарма. Привозили фрукты, рассказывали о делах. Они все-таки успели до дождей вывезти содержимое тайника Девяти Неизвестных в Катманду, в Центр изучения Азии, и приступили к его расшифровке. Открывались удивительные вещи. На нескольких табличках они обнаружили захватывающий текст, в котором по-новому излагались основы жизнедеятельности человеческого организма на клеточном уровне и описывались методы, с помощью которых можно влиять на процессы, происходящие в клетках, менять скорость их развития, старения и воспроизведения. Таким образом, речь шла о возможности омоложения организма и продления человеческой жизни на десятки, а то и на сотни лет. Энгельбах, предвидевший нечто подобное, был настолько возбужден, что собирался немедленно испытать эти методы на себе. Шарма был осторожнее в оценках, но тоже сиял: несколько крупнейших исследовательских клиник мира уже предложили средства и условия для проведения опытов и испытаний. Перспективы для Центра изучения Азии открывались самые радужные. И ведь расшифровка только началась!

Золотой Будда совершенно не пострадал. Надо отдать должное «Дэну», он упаковал статую на совесть: ни тряска, ни вертолетные гонки не принесли ей никакого вреда. Теперь, после легкой очистки от пыли и векового потемнения, Будда засиял по-настоящему и готовился занять специально приготовленное, надежно охраняемое место в Национальном музее Непала. Все, кто видел его, в один голос говорили, что отныне он — величайшая художественно-историческая святыня страны. В связи с этим всем членам экспедиции ЮНЕСКО причиталось довольно приличное вознаграждение.

Между прочим, Будда еще раз озадачил местных искусствоведов. Когда они стали снимать упаковочные слои, то обнаружили среди них какую-то железку совершенно непонятного назначения — складывающийся хромированный штырь с фигурным отверстием. Весь вид штыря и его дизайн показался ученым таким диковинным и совершенным, что они стали обсуждать, не является ли данный предмет частью статуи. Договорились до того, что стали вкладывать железяку в руки Будды как атрибут то ли его царского величия, то ли божественного могущества. И, когда уже почти убедили себя, что так оно и есть, вдруг обнаружили на ней совершенно отчетливую маркировку: «Сделано в США».

Это была внутренняя ручка вертолетной двери, спрятанная Игорем.

Подвалы монастыря принцессы Чарумати, как и было намечено, забили бетоном, и теперь все каменные «двери» закрылись навсегда. Великая ступа Ташинатх осталась непотревоженной.

А «Дэна» и Вику так и не задержали. Чамбал, где скрылся «лендровер», — давнее бандитское гнездо в Северной Индии. Там, в холмах и оврагах, прячутся целые орды торговцев опиумом, грабителей и «антикваров», и надежно укрыться паре беглецов не так уж трудно.

Впрочем, по сведениям индийской полиции, человек, выдававший себя за Дэниэла Тарновски, и его спутница уже давно покинули Чамбал и скрылись за пределами страны. Правда, теперь делом всерьез занялся Интерпол, так что самозванцу, видимо, спокойной жизни ждать не приходилось.

Приезжали к Игорю Тамракар с веселым, успевшим все позабыть малышом Сурешом, навещал представитель посольства России, заходил даже шофер «тойоты» Лакшман.

Игорь давно вставал, вполне свободно передвигался, и его должны были со дня на день перевести в отделение выздоравливающих. Дэвика теперь приходила все реже, стала вдруг снова стесняться Игоря, отодвинула свой стул подальше от кровати и перед тем, как войти в палату, всегда вежливо и негромко стучала в дверь.

И Игорь вдруг снова почувствовал опустошение, которое так давило его весь прошлый и позапрошлый годы, да и раньше иногда, тоску постоянного ожидания чего-то или кого-то и однажды заплакал, проснувшись ночью один и слушая шум беспрерывного ливня за окном.

Это была слабость, непростительная даже для больного. Хорошо, что он был в ту ночь один.

Наутро он с особым нетерпением ждал прихода Дэвики и обрадовался ей, как никогда.

И в тот же вечер случилось то, что должно было случиться.

Чтобы передвигаться свободней, Игорь попросил Дэвику соорудить ему повязку через шею. Она принесла из общежития одну из своих косынок и принялась прилаживать его руку на груди. Приподнявшись перед ним на цыпочки, она завязывала косынку на его шее, и он словно впервые увидел близко перед собой ее круглое, ровно-смуглое личико с таким знакомым ему озабоченно-старательным выражением и вдохнул тоже уже знакомый запах волос. Теплая нежность мягкой волной поднялась в нем, и он, сам не заметив как, коснулся пальцами ее локтя и сжал рукой упругую округлость плеча. Это было невинное, почти братское прикосновение, но Игорь сразу почувствовал, как напряглась и пошла гусиной кожей вся рука Дэвики, занятая прилаживанием повязки, и сам ощутил волнение. Не глядя на него и не выпуская из рук повязки, она чуть отстранилась назад, а он, чувствуя властное, нарастающее притяжение к этому отстраняющемуся телу, перехватил здоровой рукой ее талию и прижал к себе ее всю. Она тихо, испуганно охнула, вскинула на него широко раскрытые, ошалевшие глаза, и он, уловив это движение, быстро и крепко припал к ее полуоткрытому рту.

— Что… что вы… — проговорила она, оторвавшись от него и в испуге откинув назад голову.

Он снова притянул ее к себе, она отшатнулась, уперлась кулачками ему в грудь, и он вдруг охнул от боли в потревоженном плече. Она замерла, виновато взглянула на него, хотела что-то сказать, поправить повязку, но он снова поцеловал ее — долго, настойчиво. Она совершенно не умела целоваться, ее рот был неподвижен, но губы повлажнели, обмякли; она уже не отталкивала его, и когда он оторвался от нее, то увидел, что ее глаза плывут, туманятся, а руки бессильно обвисли вдоль тела.

Больше она не сопротивлялась. Она только шептала беспомощно, совсем по-детски;

— Что вы, Игорь Васильевич… Ой, что вы делаете… товарищ Игорь Васильевич…

Но рук его не отводила, а покорно подчинялась его ласкам, не отвечая на них, опустив голову и отводя взгляд. Когда он скользнул рукой в вырез ее кофты, тронул неожиданно большие, смуглые груди, влившиеся в его ладонь теплой упругой волной, и повел рукой по округлому, горячему животу, он вдруг почувствовал, что ее колотит дрожь, всю, сверху донизу, — крупная, непреодолимая дрожь. Он понял, что испугал ее. Мягко, нежно он привлек ее к себе, стал гладить по спине, убаюкивая, как ребенка. Она затихла, уткнувшись лицом ему в плечо, и понемногу перестала дрожать.

Так они стояли, обнявшись, и молчали. Прикрыв глаза, она доверчиво, по-детски дышала ему в плечо, и тепло ее дыхания растекалось по его телу. В этих прикрытых глазах, еле слышном дыхании, в этом растекающемся тепле теперь ощущалась такая покорность, такое отдавание себя ему, что Игорь словно впервые почувствовал себя мужчиной в каком-то изначальном смысле этого слова — повелителем, владельцем, защитником, которому полностью вверилось прильнувшее к нему существо. Он вспомнил, что странным образом это уже было, и не раз: там, в Кок-Янгаке, в завале, когда их притиснуло друг к другу и они невольно делили последние глотки иссякающего воздуха: и потом, в вертолете, когда, придя в себя после взлета, он увидел перед собой те же испуганные, молящие его о защите глаза…

Это возвращало его в раннюю-раннюю юность, к дням самой первой нежности, которую он испытал вдруг ни с того ни с сего к соседской девчонке, инстинктивно прижавшейся к нему в поисках защиты от отца-алкаша; в первый раз это произошло случайно, на лестничной площадке, куда она выскочила из своей квартиры и где Игорь попался ей навстречу; он, четырнадцатилетний, растерялся и стал довольно неловко уворачиваться от орущего в злобе и брызжущего слюной ее отца, а она все пряталась за него, хватаясь за рубашку, молча, с белым от страха лицом. Ее отец в конце концов поймал Игоря двумя пальцами за нос, сжал и дернул с таким вывертом, что у Игоря брызнули слезы из глаз; от нестерпимой боли он мотнул головой и угодил мужику лбом «в поддых»; и мужик, хватая ртом воздух, отшатнулся, а они с девчонкой убежали. С тех пор она всегда искала защиты именно у него, а Игорь рос без отца, ему жаловаться было некому, и он выдержал несколько жесточайших трепок от этого алкаша — на лестничной клетке, во дворе дома и даже в своей собственной квартире, но девчонку ни разу не выдал. За все это время они с Танькой (так ее звали), кажется, не сказали друг другу ни слова; каждый раз они молча уворачивались от ее отца, отмахивались, убегали к Игорю, запирались; потом он отмачивал свои синяки под краном, а она тихо плакала, дожидаясь, пока отец угомонится, уйдет куда-нибудь или заснет. Однажды она поцеловала Игоря, ткнулась своим мокрым носом ему в щеку, а он тут же машинально вытер щеку ладонью. Потом, через некоторое время, она то ли в страхе, то ли в порыве благодарности прижалась к нему и снова поцеловала, на этот раз долго, и он испытал то самое, совершенно непонятное, щемящее, кружащее голову желание, которое, как он потом доподлинно узнал, правит миром. А тогда он подумал, что лучше всего было бы ему с Танькой уехать от всех на необитаемый остров и жить в пещере, и чтобы она ночью во время грозы пугалась и вот так же припадала к нему всем телом, и чтобы она… дальше он не знал.

Кончилось все это просто. В дни летних каникул, когда Игорь был в пионерлагере, Танька, в очередной раз спасаясь от отца, не нашла своего защитника, выскочила на улицу и влетела точнехонько под зеленую «Волгу» с шашечками. Когда Игорь вернулся домой, по Таньке уже справили сороковины, и другая соседка по площадке рассказала Игорю, что отец Таньки уже давно приставал к двенадцатилетней дочери, лапал, раздевал, а если она сопротивлялась, бил и, видимо, своего добился, поэтому случайно она влетела под «Волгу» или нет, знает только Бог. И тут Игорь отчетливо вспомнил, что, когда Танька пряталась за него, подол ее сарафанчика бывал иногда разодран, а на тощих детских бедрах виднелись синяки, вспомнил и пошел на ближайшую свалку. Там он подобрал очень удобный, тяжелый и заостренный прут арматуры и, припрятав его в подъезде, за батареей, стал ждать. Через неделю они столкнулись тут же, у батареи. Увидев Игоря, отец Таньки вдруг взмахнул руками и, обняв его, заплакал. От него несло перегаром, он рыдал и бормотал что-то о «доче моей», о «жизни поломатой», о «жене-курве»… Игорь оттолкнул его и ушел. Даже в лицо не плюнул, не умел.

Почему это вспомнилось сейчас, было непонятно, но в тишине палаты, в дыхании Дэвики, в ее носике, упершемся ему в ключицу, в этом молчании все как-то связалось, словно заполнилась та пустота, которая всегда незаметно была возле него после гибели Таньки и которую он так хотел заполнить, хотя, может быть, сам не очень-то ясно понимал это.

В коридоре послышались шум, шаги: начинались вечерние процедуры, по палатам разносили лекарства.

Дэвика отпрянула от Игоря как обожженная, стала лихорадочно оправлять одежду, на него не смотрела, двинулась к двери.

— Дэвика, — позвал он, сдерживая улыбку.

Она замерла, не поднимая головы.

— Подожди, не торопись.

Она ждала.

— Прежде чем ты уйдешь, я хочу сказать тебе что-то очень важное.

Она подняла взгляд, в нем мелькнула тревога.

— Знаешь, ты мне очень нравишься. Очень. И уже давно. Просто я раньше этого не понимал.

И он на всю жизнь запомнил ее взгляд в ответ — сначала непонимающий, потом растерянный, беспомощный, потом засветившийся улыбкой, которую никак не удавалось скрыть и сдержать, широкой счастливой улыбкой, озарившей это круглое вспыхнувшее лицо.

Она круто повернулась и выбежала из палаты.

Ночь Игорь провел почти без сна, улыбаясь в темноте и до утра ощущая то ли от подушки, то ли от собственного тела пряноватый запах ее волос и кожи. Это были не духи, это были какие-то местные ароматические масла, что-то лавандовое или жасминное.

А вечером следующего дня, едва она вошла в палату с сумкой еды, он попросил ее стать его женой.

— Я знаю, у вас принято присылать сваху, — добавил он. — Но где я сейчас ее найду? Так что уж извини, я по-нашему, по-российски: Дэвика, будь моей женой. И как можно скорей.

Грохнули кастрюльки в упавшей на пол сумке, и Дэвика тихо заплакала.

И только теперь, в этот вечер, она рассказала ему все. И как впервые увидела его на дискотеке в ТашГИ в тот день, когда постеснялась танцевать ламбаду; как после этого долго не могла понять, почему так часто вспоминает его; как стала ходить на его лекции, которые он читал для другого курса и на совершенно постороннюю для нее тему; как специально попросилась в Кок-Янгак к нему на практику; как там, в завале, стояла с ним рядом и вдруг поняла, что это конец, и единственный на свете, кто может ее спасти, это он, и ей сразу стало легче; как, не зная, чем ему помочь после отъезда Вики, не смея впрямую выразить все сочувствие и боль за него, полночи бродила возле его палатки, а палатка была пуста — он укатил в Ташкент; как уговорила всю непальскую группу устроить перед отъездом из Ташкента как бы прощальную вечеринку и тайком от всех посылала ему приглашения — от имени группы, от имени курса, еще Бог знает от чьего имени, — а он не пришел; как, отчаявшись окончательно, совершила безумный поступок: осмелилась через Марата передать Игорю просьбу проститься с ней хотя бы в аэропорту, а он и тут не явился; как уже здесь, дома, молила Махадэви Гаури о том, чтобы увидеть его еще хотя бы разочек, а потом, решив покончить с этим наваждением, дала согласие матери выйти замуж за давно подобранного жениха, и какой был скандал и позор для всей семьи, когда она в самый последний момент сбежала от жениха в Катманду; как разъярилась мать и как защищал ее отец; как в родной деревне поползли о ней нехорошие слухи; и еще, еще многое… Игорь слушал ее и разводил руками. Целых два года прятать свое чувство! Такого он не мог себе и представить… Ведь он ни сном ни духом не ведал о ее переживаниях, не замечал ничего, хотя во многих других случаях безошибочно угадывал малейший интерес к себе и чаще всего без особых колебаний отвечал взаимностью… И он вдруг ощутил растерянность, словно оказался на краю бездны. Да, именно бездны, которая скрывалась в душе этой давно знакомой и сразу ставшей такой непонятной, даже таинственной девушки. «Вот тебе и «дитя Гималаев», — пронеслось у него в голове. — Вот тебе и Восток, Азия».

Да, это была сама Азия — смуглая, белозубая, страстная, затаенная, робкая, наивная, вспыльчивая, дикая, способная и на безрассудный гнев, и на безмерную верность, — загадочная, непостижимая Азия, которую ему, востоковеду, еще предстояло понять и ощутить.

Ему предстояло ощутить, как постепенно, день за днем она раскрывается перед ним, подобно бутону цветка, как блестят постоянной радостью жизни ее глаза, как звенит голосок и наливается тело, и это округлое, смуглое, горячее тело открывает перед ним вековую тайну восточной женственности, той женственности, которая многоопытной Вике была попросту недоступна. Суть этой восточной женственности всегда останется неизменной: в ее центре будет он, Игорь, мужчина и повелитель. Он будет постоянно чувствовать себя объектом внимания и интереса; и главной целью всех ласк будет его полное удовлетворение; только оно, его удовлетворение, удовлетворит и ее. Да, у Дэвики нет и никогда не будет той грациозной легкости в фигуре, что отличала Вику, того манящего смеха в глазах, той удивительной кожи… у Дэвики много чего Викиного не было и не будет. Но она от природы наделена другим: способностью всецело и радостно принадлежать одному ему, избраннику и повелителю ее души и тела. И, самое главное, Игорю уже не захочется сравнивать. При первом намеке на воспоминание о Вике в его памяти будет отчетливо всплывать неподвижный черный глазок пистолетного ствола и этот дикий, совсем чужой крик, и воспоминание будет гаснуть…

Но все это еще предстояло, было впереди, а на сегодня вставали вопросы покруче — например, разговор с отцом Дэвики, Тамракаром Биджаи. Игорь откровенно побаивался этого разговора, малодушно намекал Дэвике, что неплохо бы ей самой поговорить с отцом… но Тамракар вдруг явился сам.

Он приехал в госпиталь ранним утром, с корзиной прекрасных горных яблок в руках, улыбающийся, добродушный, и, когда Игорь, мучаясь от нерешительности, мямля, краснея и подбирая слова, все же изложил свою просьбу, он сразу нахмурился, отвернулся и как-то тяжко, каменно задумался. Прождав добрых полчаса, Игорь осторожно осведомился, не оскорбил ли он уважаемого Тамракара своим предложением руки и сердца его дочери, и если нет, то почему он молчит и что вообще думает по этому поводу.

— Я? — так же хмуро отозвался Тамракар. — А что я? Я давно этого жду. Видел же, что к этому идет, не слепой. Я о другом думаю.

— О чем?

— О том, как жену обмануть, — вздохнул Тамракар. — Вот задача.

Игорь было засмеялся, но Тамракар взглянул на него безо всякого юмора:

— Ты ее не знаешь, сынок. Это тигр в юбке. Гималайский тигр с индуистскими клыками.

После этого он снова нахмурился и затих. Но еще через полчаса лицо его стало проясняться.

— Я знаю, что мы сделаем, — прищурился он и хлопнул Игоря своей тяжелой ладонью по спине. — Мы устроим настоящую непальскую свадьбу, по-старинному, и пусть она попробует пикнуть. А? Ты согласен?

— Почему нет? — пожал плечами Игорь. — Мне самому интересно.

— Вот это слово мужчины. Ну, где тут у вас бар или что-нибудь похожее? Дочь Тамракара, где ты там? Тащи нам чего-нибудь покрепче!