Тампа

ГЛАВА 1

Я провела ночь перед своим первым днем преподавания в школе, тихо мастурбируя на своей половине кровати. Так и не смогла уснуть. Перед тем как лечь, надела под халат шелковую сорочку и хлопковые трусы, так, чтобы мой муж, Форд, не доставал меня. Вечно ему хочется испортить пейзаж. Забавно, что люди считают нас прекрасной парой, основываясь лишь на внешних признаках. На свадебной церемонии брат Форда задвинул выдающуюся речь. В частности, он сказал: «Вы двое выглядите, как будто победили в генетической лотерее». В его словах явно читалось плохо прикрытая зависть. Еще он добавил, что наши лица выглядят отфотошопленными. Вместо того, чтобы закончить каким-нибудь тостом, он просто положил микрофон на стол и сел на место. У него была амблиопия, чего мы политкорректно старались не замечать.

Я находила Форда весьма привлекательным, даже излишне. Да и все считали его красавчиком. «Он слишком симпатичный, я не могу смотреть на него без ощущения, будто меня ударили между ног» — высказалась о нем одна из моих подружек по коллежскому сестринству, после сдвоенного свидания. Проблема в том, что Форд выглядит на свои годы. Он, как и большинство мужчин, за которых выходят ради денег, немолод. Да, мы не так уж сильно различаемся в возрасте, мне уже двадцать шесть. Но тридцать один — это примерно на семнадцать лет старше того, где лежит мой сексуальный интерес.

Думается, выйти замуж за Форда было неплохой идеей, хотя бы лишь из-за кольца: оно замедлило лихорадочный темп жизни, в котором какой-нибудь идиот запал бы на меня во время короткого перерыва на обед. И, конечно, кольцо было замечательным. Форд работает копом, так что с деньгами у его семьи все в порядке. Я надеялась, что достаток позволит мне стать более свободной, но вышло напротив: он лишил меня стимулов. Ну, кроме тех, что касались секса. Всего через неделю после свадьбы я ощутила, как мое либидо отчаянно рвется наружу, из покрытых лучшими обоями стен нашего элитного загородного дома. Во время обеда я сидела, крепко сжимая ноги, всерьез опасаясь, что если я хоть немного их раздвину, оно завопит пронзительным криком, заставив полопаться хрустальные бокалы. И это совсем не казалось мне слишком невероятным. Барабанный стук внутреннего желания переполнял меня изнутри, курсируя по электрическим проводам от висков к груди и бедрам. В эти моменты мне казалось, что похоть заставит мои половые губы раскрыться и заговорит голосом чревовещателя.

Все, о чем я могла думать — это о мальчиках, которых я скоро буду учить. Виноват ли в этом желании тот самый первый раз в четырнадцать лет в подвале у Эвана Келлера, который навсегда впечатал сексуальную карту в мое сознание, — не знаю. Я была немного выше Эвана, и каждый раз, когда я наклонялась, чтобы поцеловать его в губы, это давало мне ощущение того, что я полубог, а он смертный. Так как он был меньше, он был сверху, выступая в роли жокея «Тройной короны»[1], до тех пор, пока его тело не покрывалось обильным потом. Когда все кончилось, я пошла в ванную и позвала его. С выражением меланхоличного любопытства он наблюдал, как остатки моей девственной плевы закручиваются в водовороте унитаза, словно погибающее животное из некогда обильного, но вымирающего теперь вида. У меня было чувство, будто я подарила место в мире новому человеку; я ощутила себя словно заново рожденной и проживающей первый день своей жизни.

Через несколько месяцев Эван вступил в тот период, когда мальчики делают стремительный скачок в росте. Наши сексуальные отношения прекратились и мы расстались. С этого момента я стала встречаться со старшеклассниками, пока к моменту окончания школы не поняла окончательно, что мое истинное влечение застряло несколькими годами позади. В университете я бросалась к трудам классиков, в надежде унять мою сексуальную фрустрацию описаниями давно минувших кровопролитных битв. Но в первый год жизни с Фордом я занялась своим образованием, и теперь, наконец, я могу получить работу, которая может навсегда вернуть меня в восьмой класс средней школы.

Нет, последнее, чего мне хочется — это ввязать Форда в мою церемонию подготовки к предстоящим годам школьной жизни. Она стоит того, что я заплатила за нее. Этим вечером я приложила все усилия, чтобы привести себя в идеальный порядок, — как внутри, так и снаружи, словно апартаменты, выставленные на продажу и готовые к осмотру. Мои ноги, подмышки и бикини тщательно выбриты и увлажнены кремом, а лосьон издает легкий аромат клубники. Я хочу, чтобы мое тело казалось съедобным фруктом. Нельзя пахнуть как что-то на третьем десятке лет. Моя цель — крем для бриться, как свежеприготовленное прозрачное желе; румяна для моей груди, как речной песок; скраб для лица, как персиковый крем. В надежде сохранить аромат, я покрыла груди маской из крема и оставила на десять минут, пока она не затвердела, как кондитерская глазурь и не скрыла под собой мое возбуждение. После я выбрила каждый дюйм моего тела и поразилась плавучести пенной массы и соломы волос, не желавшей тонуть в раковине. Это навеяло мне воспоминания о пунше из мороженного, которое делают на танцах в средней школе.

Представляю радость, которую я скоро могу испытать! Быть может, под прикрытием веселья и легкомыслия и мне даже удастся станцевать вальс с одним-другим выпускником — мальчиком, который уверенно возьмет меня за руку и выведет в центр площадки. Он ничего не будет подозревать до тех пор, пока наши тела не соприкоснутся, и его носа достигнет пульсирующий аромат моей кожи, отделенной от него одним только тонким слоем материи. Кружась, я смогу ловко зажимать их, мои влажные губы будут в паре сантиметров от их ушей, произносить незамысловатые светские беседы. Конечно, я не подам виду, что происходит что-то необычное, хотя в этот момент в мой пах сквозь брюки, взятые напрокат, будет упираться затвердевшее мальчишеское сокровище. Мне понадобится сильный мальчик — из тех кто не побежит докладывать о каждой мелочи маме и папе, а возродит воспоминания об этом моменте только в полуночные одинокие часы взрослой жизни, в ликерном полусне после делового ужина, в командировке по Среднему Западу, позвонив жене и детям, откупорив три-четыре бутылочки бурбона, из тех, что продают в самолетах. Поставив будильник и сидя в постели выпрямившись, сжимая рукой набухающий орган, он будет сомневаться: на самом ли деле в тот вечер он видел и слышал то, о чем думает. Под электронную фонограмму поп-песни, которую он впервые услышал на своей первой работе в торговом центре, когда раскладывал рубашки и приветствовал покупательниц с детьми; тогда, под крышей школы, действительно ли он услышал предложение, прошептанное ему в ухо? Он почувствовал, вспомнил бы, как мои слова образовали предложение, которое рассеялось в горячем воздухе, прежде чем достигло его сознания. Всю жизнь часть его навсегда бы хранила в себе тот танец, заставляя его сомневаться и искать истину. Настолько алчно, что сидя той ночью в отеле, он предпочел бы отказаться от многого в обмен на чувство упорядоченности, которое я у него украла. Или хотя бы иметь кого-то, кто мог бы сказать ему, что это было на самом деле. И он всегда был бы и уверен и не уверен в реальности того момента, когда я прижалась своим пахом к его члену, так плотно, как прижаты пленкой фотографии в альбомах, и прошептала фразу: «Я хочу почувствовать этот запах, когда ты кончишь в штаны».

Раннее утро в средней школе имени Джефферсона — самое соблазнительное время. Семь тридцать утра. Мальчики еще сонные, их тела все еще на разных стадиях утреннего возбуждения. От моего стола я могла бы видеть, как они смущенно пытаются укротить под партой свой сопротивляющийся орган, не желающий опускаться.

Второй плюс — возможность послеурочных занятий. На заднем дворе стоят передвижные классы на колесах с запирающимися дверями, а если включить кондиционеры, то будет совершенно невозможно услышать, что творится внутри. На июльском заседании кафедры никто из учителей не хотел брать «мобильный блок» — это означало необходимость каждое утро идти в здание школы, чтобы воспользоваться ванной, а во время дождя бежать с зонтом, чтобы отпереть дверь. Но я, как прилежная отличница, вытянула руку, вызвавшись в добровольцы. «Я рада помочь коллективу», — заявила я, ослепительно улыбаясь. Лицо заместителя директора Розена покрыл красный румянец: я бесстыдно опустила взгляд прямо на его промежность. Подняв голову, я сжала губы и, встретив его лицо, улыбнулась понимающей улыбкой. «Конечно, мои слова заставили тебя подумать про групповой секс», — успокоительно передавала я ему взглядом, — «Это не твоя вина».

«Очень мило с вашей стороны, Селеста», — кивая и пытаясь сделать запись, он уронил ручку и, пытаясь поднять ее, нервно прокашлялся.

«Как я и говорила…» — раздался сзади голос Джанет Фейнлог. Джанет, учитель мировой истории, преждевременно лысела. И просиживание всего времени дома над своими фолиантами только добавляло контраста между редеющими волосами и просвечивающей белой кожей черепа. Как и большинство физических недостатков, оно не шло в единственном числе. Компрессионные колготки против отеков добавляли ее лодыжкам и икрам характер рифленого картона. — «Аудитории должны распределяться по стажу».

«Согласна», — поддакнула я. — «Я тут новенькая. Это будет вполне справедливо». И я одарила Джанет дежурной улыбкой, на которую она не ответила. Вместо этого она вытащила из сумочки желтый платок и прокашлялась в него, словно я была противным куском слизи, который можно изгнать прочь, если просто высморкаться.

То, что у меня будет мобильный класс, означает, что он перейдет под мой полный контроль. Повесить бы на окна непрозрачные шторы, принести мои любимые духи и разбрызгать их на рабочий стул. Я буду преподавать английский и литературу в восьмых классах, и хотя я еще не знаю, какие парни будут моими любимчиками, я уже гадаю по именам с помощью мини-приемов вуду, по чернильным пятнам на стульях между ногами, даже по влажности моих пальцев. Я пишу их имена на доске в первом ряду, надеясь, что эта магия заставит их сесть именно на те места, куда подскажут им гормоны, хотя глаза их и не увидят ничего подозрительного. Я ласкаю себя, сидя за столом, до тех пор, пока не становится больно, а стул пропитывается влагой. Надеюсь, что феромоны сохранятся в воздухе и расскажут избранным ученикам то, о чем я не могу сказать словами. Сижу на краю стола, скольжу вперед, опускаюсь. Мои половые губы в опасной близости от острого угла. Чувствую, как моя нагота соприкасается с твердым слоем лака. Эти углы… Это небезопасно: если я встану, в любой момент они могут поцарапать мое бедро.

Прямоугольный плоский деревянный стол достаточно велик, чтобы на него лечь, и это выглядит символически: гладкая поверхность, с четырех сторон окруженная острыми углами опасности, как напоминание о тех гранях, за которые не стоит заступать. Каждый раз в эти дни, когда я приходила в свой класс, я ложилась на этот стол, прижималась спиной к прохладному дереву и, смотря на необлицованный потолок, сдвигала и раздвигала ноги, словно делая «снежную бабочку». Когда я садилась, я нарочно делала так, чтобы угол больно задевал мой зад, отчего я испытывала удовлетворение, отчасти компенсирующее мучительное ожидание начала занятий. Каждый раз, когда я выключала вентиляцию перед тем, как уйти, это было подобно отключению генератора моих фантазий. В наступающей тишине изменялась и сама комната — воображаемый аромат подросткового пота исчезал, поглощенный запахом деревянного ламината на стенах. Плавающая в солнечном луче меловая пыль оседала на прежнее место, ее сгустки напоминали окаменевших в янтаре жуков, рассматриваемых на свет. Пока вентиляция работала, они ошалело гонялись друг за другом. Перед выходом я каждый раз подставляла язык в этот медовый свет, ловя частички и надеясь получить удовлетворение от этого занятия, даже если те были слишком малы, чтобы можно было их почувствовать.

К пяти часам утра моего первого дня преподавания в школе от ожидания меня стало лихорадить. Включив воду в душе, я поставила одну ногу на столешницу, проверяя состояние промежности до тех пор, пока зеркало не затуманилось и не прикрыло ее цензурой. Насколько я смогла разглядеть, до того как испарина покрыла зеркало, мои накрашенные ярко-красным ногти оставили пять царапин, которые я сделала себе ночью. Мои гениталии истерзаны и опухли. Раздвигаю их пальцами, они похожи на расщепленное сердце. Наклоняюсь и приподнимаюсь на цыпочки, чтобы получить полное представление. Начинаю ощущать нарастание гнетущей паники из-за того, что створки моих органов осязают лишь друг друга вместо извивающихся, как насекомые, тоненьких мальчишеских пальцев. Встаю под теплую струю воды в надежде почувствовать облегчение. Думаю о мальчиках, от которых меня отделяет лишь пара часов. Фруктовый гель для душа на моей груди насыщает воздух опьяняющим ароматом. Улыбаюсь, представляя, как они почувствуют запах моего яблочного шампуня, которым я вымыла свои белокурые волосы. Хотя на деле он довольно горький — я испробовало это, когда один из локонов упал к моему рту, и я стала сосать его вместе с пеной. Вскоре я почувствовала такое сильное головокружение, что пришлось сесть на пол душевой кабинки. Неуклюже вытащив душ из держателя, я направила струю прямо себе между ног, точно так же, как надевают кислородную маску, выпавшую из потолка в самолете во время разгерметизации — ничего не чувствуя, но питая испуганную надежду на выживание.

Перед выходом проверила прогноз погоды, и сердце упало — обещают высокую влажность. Поежилась, представляя как к концу дня растекается мой макияж и волосы становятся похожими на всклокоченную кипу перьев. Как назло, из комнаты вышел Форд — голый, с полустоячим членом, протопал к окну с видом на восход и протяжно зевнул. «Доброе утро, деточка», — сказал он. — «Чудесное утро», — отозвалась я, захлопывая за собой дверь на выходе.

Не удивительно, что в школьном холле было невыносимо жарко. Мы собрались у директора Дигана, который, не теряя времени, произнес нам вдохновляющее напутствие. Как и во всех своих речах, он ежеминутно опирался на риторический прием повторения «Я прав?» после каждого предложения. «Боже», — обмахиваясь произнес рядом со мной мистер Селлерс, учитель химии. — «Как будто сегодняшние дети недостаточно вооружены. Мне сейчас придется идти в класс с мокрыми подмышками». Джанет продолжала громко хрустеть. Сначала мне показалось, что она горстями глотает сухой завтрак, но вскоре я поняла, что это аспирин.

Мне захотелось сбежать из этой комнаты к моему классу. Наверняка, первые ученики уже собрались там. Мне казалось, что мне приложили огонь к позвоночнику, где он сходится с головой — мое тело настойчиво рвалось прочь. Я чувствовала себя, как полная надежд невеста утром своей желанной свадьбы. Возможно, скоро мне предстоит встретить того, кто узнает меня со всех интимных сторон. «Они нам не враги», — директор Диган подчеркнул свои слова. Большинство учителей издали сдержанные смешки.

«Верится с трудом», — парировала Джанет. Мистер Селлерс понимающе покивал, отчего его скрюченная шея несколько раз выпрямилась, создав сходство с попугаем.

Внезапно глаза Джанет пригвоздили меня к стене. Мое молчание в ответ на ее шутку на фоне одобрительного смеха в комнате прозвучало как громкий крик. Хуже того, она успела заметить выражение моего лица — ехидный взгляд, выражающий очевидное презрение. Годы преподавания в средней школе, видимо, привили ей невероятную способность различать насмешки. Я немедленно растаяла в улыбке, но ее лицо не потеплело в ответ. «Курение в туалетах должно пресекаться, и это не должно делаться абы как», — продолжал Диган. Я стала поглядывать на часы, сделав вид, что тщательно воспринимаю его слова. Через тридцать секунд я вернулась взглядом к Джанет, и она все еще таращилась на меня. Когда раздался звонок, она, не моргнув, бросила в рот еще несколько таблеток аспирина, как будто это был сахарный арахис.

«Ну, вперед, жеребцы!» — выкрикнул напоследок директор Диган, и его слова были наполнены деланным воодушевлением. На мгновение мне показалось, что его клич и правда разбудил дикое стадо, но это были сотни учеников прямо за нашей дверью. Я снова взглянула на его улыбающееся лицо: руки с энтузиазмом подняты вверх. «Вперед, жеребцы», — повторил он еще несколько раз, словно аниматроник.

Я первой вышла из аудитории. В коридоре висел терпкий запах подросткового пота. Со всех сторон раздавался громкий смех и крики, похожие на те, что издают при насильной щекотке. По пути к выходу я то и дело попадала в воздушные ямы удушающего запаха чрезмерно надушенных одеколоном «крутых парней», вздрагивала от хлопков открывающихся и закрывающихся и снова открывающихся алюминиевых шкафчиков. Вскоре беспорядочная толпа в коридоре образовала движущееся стадо. Мою скорость задавали ученики, движущиеся к выходу, я плыла на гребне несущей меня волны. Казалось, будто популярная группа готовится к выходу на сцену. Воспользовавшись возможностью, я пристроилась за учеником, полоска загара на лодыжках которого указывала, что он, вероятно, из команды по бегу. «Извини», — шепнула я ему в ухо, — «Меня толкают». Судьба ли это, тот ли он самый? Но когда он повернул лицо, я увидела, что оно покрыто угрями. Я быстро отодвинулась от его горячей спины.

Мое сердце упало, когда я увидела двух глупого вида девчонок, вошедших в мой класс, взявшись за руки. Из журнала я знала, что у меня будут десять мальчиков и двенадцать девочек. Я попыталась настроить себя: даже если здесь не найдется ничего подходящего, у меня еще четыре урока и четыре класса, так что возможностей будет предостаточно. Нельзя сказать, что я ожидала быстрой удачи: идеальный партнер в моем воображении должен иметь комплекс некоторых характерных черт, которые не присущи большинству мужского населения. Быстрое развитие и мускулатура — немедленная дисквалификация. У него должна быть хорошая, нежная кожа, он должен быть тихим или ответственным, чтобы прочно сохранять наш секрет.

Мне пришлось приложить усилие, чтобы открыть дверь в мой класс — кондиционер внутри из-за нагнетания холодного воздуха создал подобие вакуума. Внутри оказалось темно и холодно. Двое мальчиков, по виду те еще проказники, стояли перед кондиционером и сразу же отскочили от него на свои места, с улыбками и внешним видом готовности принять кару («Вы же знаете что вам не дозволено это трогать!»), безошибочно отличающим смелых ребят от общей массы. Я не успела рассмотреть их лица, но по виду их тел уже поняла — это не мой тип. Они оба были в разных этапах полового созревания. Очертания бицепсов одного их них были видны даже с расстояния нескольких футов. У другого на руках завивались мужеподобные темные волоски. Но в классе были и другие.

Я прошла прямиком к кондиционеру и встала перед ним, чувствуя, как мои соски заметно напряглись. На секунду я закрыла глаза. Я должна оставаться хладнокровной, я должна рассматривать их издали, с шести футов, как в художественной галерее, чтобы не поддаться искушению коснуться их.

«Вы учитель?» — раздался мужской голос, но слишком низкий. Я повернулась, подставив вентилятору шею.

«Да, это я», — я улыбнулась. — «Тут довольно жарко», — я потрогала карандаш в волосах, но оглядывая комнату, я уже видела, что здесь мне не повезло — его не было в этом классе. Но все-таки, глазу было на чем задержаться. Пока я вела урок, мне удалось захватить момент, как один из учеников во втором ряду, думая, что никто его не видит, долго приводил в порядок у себя между ногами. От этого зрелища у меня сдавило в груди, и мне пришлось ухватиться за край стола, чтобы вымолвить хотя бы еще несколько слов, хотя они прозвучали как слова астматика, у которого случился приступ. «Опишите себя…» — успела я сказать, — «В свободной форме. Укажите ваши хобби, ваши самые темные и примитивные страхи, все что пожелаете». В то время, как мое возбуждение постепенно спадало, меня одолевал новый вид паники. Все примечательные парни в классе оказались совершенно непригодными — слишком шумными, слишком самоуверенными.

К концу второго урока, когда стало ясно, что в классе не будет победителей, я задалась вопросом, ставить ли на послеобеденные уроки. Стоит ли дальше подвергать себя мукам без всякой надежды на избавление? Теперь придется каждый день встречать их здесь, видеть их, хотя не один из них не вызывает многообещающих надежд. Может быть, стоит бросить эту затею с замещением, и поискать удачи весной где-нибудь в другом месте? «Так домашнего задания не будет?» — спросила одна из девочек, едва прозвенел звонок. Из-за желтого оттенка ее глаз и носа, ретейнер на зубах был самой выделяющейся ее частью. Мне захотелось развернуть ее к зеркалу и спросить: «Как лицо может быть таким, как у тебя?»

«Почему ты спрашиваешь?» — произнесла я. — «Тебе хочется, чтобы я задала на дом что-то?». В ответ та беспомощно заморгала. Я бы плеснула в ее лицо кровью посреди стаи акул. Другие ученики немедленно набросились на нее и продолжали оскорблять, выходя из класса, что меня несказанно порадовало. Я понимала, как трудно мне будет снизить влияние девочек в классе, — любая слабина с моей стороны и они воспользуются даром, которым щедро одарила их жизнь. Они сейчас в самом начале развития своей сексуальности, им некуда торопиться, они всегда готовы, в их распоряжении целый выбор возможностей, которые ждут их внимания, легкие и доступные. Их желания будут расти следом за ними, как тени. Им никогда не придется пережить то ощущение, когда либидо должно таиться под замком на чердаке сознания, и получать волю только втайне, под покровом ночи.

Наконец, последняя группа троих отставших парней миновала мой стол, смеясь и перешептываясь.

«Увидимся с вами завтра», — сказала им вслед я. Самому громко шепчущему из троицы этот прямой посыл добавил смелости, которой ему не хватало.

«Кайл думает, что вы очень симпатичная», — выпалил он. За его словами последовал смех, и Кайл рассерженно толкнул говорившего. «Заткнись», — только и нашелся он что сказать. Он был достаточно подходящим кандидатом — не слишком высоким и накачанным, не слишком уверенным в себе и энергичным. Самые подготовленные мальчики были определены. Кроме того, они же — самые расположенные к разговору.

За минуты перед третьим уроком, каждый раз, когда дверь открывалась, и новый ученик входил в сопровождении шума и яркого солнечного света, мое горло сжималось от напряженного ожидания. Из-за того, что они входили с ярко освещенной улицы в темный класс, их фигуры подсвечивались, безликие лица оставались в полумраке, каждый волосок на их головах светился; они казались ангелами, материализовавшимися, словно из сна. Но стоило им войти, большинство оборачивались разочарованием. Я не уловила момента, когда Джек вошел — какое-то ужасное существо с огромным подбородком и слоноподобными ногами, контрастирующими с остальным телом, подошло к моему столу и принялось излагать мне список прочитанных за лето книг. Я увидела Джека вскоре после того, как прозвенел звонок, уже сидящим. Он казался младшеклассником-переростоком — у него были длинные светлые волосы до уровня подбородка, обыкновенные черты лица и рот, выдающий в нем чертовскую сдержанность. Он выглядел моим вариантом, хотя путь к нему не будет прямым. Время от времени его друг обращался к нему, и он поворачивал к нему голову, кивал или смеялся. Но потом он возвращал робкий взгляд прямо перед собой. В его движениях проявлялась нерешительная учтивость. Начав вытаскивать из сумки ноутбук, он передумал, осмотрелся — достали ли компьютеры остальные, — и только затем наклонился, чтобы расстегнуть свой рюкзак. Мне не составило труда представить его, с такой же застенчивостью расстегивающего молнию на моей юбке; его карие живые глаза, поднимающиеся на меня, спрашивающие, все ли идет как надо, и не нужно ли ему прекратить. На этом моменте я поощряю его, говоря: «Все хорошо, пожалуйста, продолжай».

Со смущением я вдруг поняла, что впервые за весь день вспомнила, что нужно сделать перекличку. Внезапно мне стало интересно, кто есть кто. Его имя было обыкновенным, но своеобразным: двойным.

«Джек Патрик?»

Он улыбнулся — скорее из-за привычки быть вежливым, чем осознанно. — «Здесь».

«Рапунцель, Рапунцель», — подумала я. Протянув руку к затылку, я развила волосы, а карандаш приставила к языку.

Когда я вышла на улицу после последнего урока, неразбавленный солнечный свет ослепил меня. Атмосфера послеурочного бедлама лишила строгие кирпичные стены средней школы своей фальшивой официозности — идеальная геометрия ландшафта, безупречные полукружия, высыпанные древесной стружкой и граничащие с зеленой изгородью и пальмами, — все, казалось, подверглось вторжению иноземной цивилизации. Подростки расходились по домам с дикими воплями, словно звери джунглей, бегущие наперегонки друг с другом к павшей добыче где-то за пределами школьного двора. Я прищурилась, глядя на дорожку, пуповиной тянущуюся от школы. В ней местами встречались минералы, отчего она сверкала на свету. Прижимая к груди папки с опросниками учеников (включая информацию о срочных контактах Джека), я, щурясь, зашагала по отсвечивающей каменной дорожке. Казалось, что я уснула наяву; будто я иду к моей машине по светящемуся сахару.

«Каждое лето кажется все короче», — донесся до меня хриплый оклик.

Запах сигарет настиг меня раньше, чем я успела услышать фразу полностью. Я обернулась и подняла руку к глазам, наполовину, чтобы закрыться от солнца, наполовину — в качестве приветствия. На парковке для преподавателей на подножке своего голубого фургона сидела Джанет Фейнлог. Она глядела прямо перед собой, окурок свисал в паре дюймов от ее пальцев, бросая вызов гравитации. Я не была уверена, обращалась ли она ко мне или к себе самой, поэтому убрала руку от глаз и выключила сигнализацию, которая отозвалась характерным звуком.

«Знаешь, что бы я отдала за одну лишнюю неделю лета?» — спросил она. Ее голос задрожал, выдавая ее внутренний конфликт в полной мере. Я представила как ее органы в приступе ярости дергаются в организме, пытаясь сохранить равновесие в ее дряблом животе. Ее злоба был сложена камнями прожитых безрадостных десятилетий и укреплена сталью ненависти. Она громко закашлялась, пытаясь прикрыть вырвавшийся из-под нее низкий звук пердежа. — «Лишь одну долбанную неделю, чтобы побыть свободной от этих тинейджеров». Сама она продолжала сидеть, скрючившись, но ее глаза метнулись в мою сторону, как разведчики, оценивающие, стоит ли прилагать усилия, чтобы повернуть шею. Мне стало невыносимо жаль тех молодых парней, которым не повезло быть вписанными в ее классный журнал. Я не могла представить, каково быть в ее возрасте, и мой женский организм вступал в конфликт отношений из-за того, что мне приходится с ней взаимодействовать.

В тот самый момент, как я издала в ответ нервный смешок, червяк пепла с ее сигареты наконец упал на землю. «Может в этом году вам попадется класс получше?» — спросила я. Мысль о том, что в ее классе могут быть сплошь тихие застенчивые мальчики, была невыносима. Сколько незамеченных прекрасных образцов прошло через ее класс за годы ее работы? Великаноподобные полузащитники и хрупкие недотроги — все попадали в список нежеланных в ее сексуально-слепых глазах. Судя по ее очкам, она была так слепа, что вряд ли бы что-то заметила, хоть подмени всех ее учеников на манекены для краш-тестов. Разве, быть может, что их поведение несколько улучшилось.

Когда она повернула ко мне голову, я была готова поверить, что услышала скрежет старого ржавого вала, на котором держится ее шея. Ее ассиметричные глаза наткнулись на меня и принялись изучающе сканировать, начав с ног. Этот процесс продолжался так долго и методично, что я почувствовала, как моя кожа начинает зудеть.

«Сколько, кстати, вам лет?» — проскрипела она наконец. Моя голова невольно стремилась повернуться в сторону череды школьных автобусов; сложно было не слушать возбужденные крики молодежи, будто зовущие присоединиться к ним. Она сделала продолжительную затяжку и выдохнула невозможное количество дыма; он закруживался вокруг нее и фургона, словно выхлопные газы. — «Видимо, у вас нет дня рождения».

«Нет» — улыбнулась я, возможно, слегка заносчиво. — «Не думаю, что я такая исключительная».

«Вам достаточно лет, чтобы пить?»

«Конечно», — я прокашлялась. — «Мне двадцать шесть».

Она кивнула. «Это лучший вариант, если хочешь пережить год». — Джанет поднялась и начала тяжело разворачиваться на 180 градусов, чтобы забраться в свою машину. В этот момент она напоминала барсука, страдающего лунатизмом. Ее слабые предплечья иногда как бы жили своей собственной жизнью, пытаясь преодолеть невидимые препятствия и хватая воздух со злым недовольством. Поднимаясь по двум устланным ковром ступенькам на борт своего фургона, она бесцеремонно бросила незатушенный окурок на землю. У меня возникла мысль, что она втайне надеется, что сигарета каким-то образом попадет под бензобак и устроит ей огненное погребение в традициях викингов.

Она издала протяжное рычание, как рожающая моржиха, и погрузилась в утробу фургона, откуда тут же послышался выкрик «Эй!» Я не видела, к кому это относилось, и предположила, что в кабине нежеланный пассажир. В надежде на то, что она отвлечется на него, я повернулась и направилась к своей машине, испытывая мощный выброс адреналина. Но добраться до нее быстро мне не удалось. «Все-таки, зачем вы взялись преподавать в средней школе?» — выкрикнула она вслед.

Я обернулась через плечо. Дверь кабины теперь была распахнута и Джанет уже сидела за рулем. Она пялилась на меня через лобовое стекло. Без сомнения, дай я неправильный ответ, и мотор взревет, подчиняясь давлению ее жирной ноги, нависшей сейчас над педалью газа.

От ответа можно было бы легко увильнуть — достаточно сказать какую-нибудь классическую ерунду: «как я хочу привнести изменения, как приятно видеть момент, когда ребенка озаряет понимание», но это не успокоит Джанет, не снимет ее подозрений. Они, впрочем, могут дать мне шанс отвязаться от нее.

Пожав плечами, я посмотрела на дорожку для проезда машин позади нас. Будут ли свидетели, когда глушитель ее фургона снимет скальп с моей головы, проехавшись по мне?

«Лето заканчивается, вот и все», — сказала я по возможности будничным тоном. Горячий воздух поднимался от нагретого асфальта и колыхался вокруг нас, как будто мы стояли в пшеничном поле. Как ужасно, если она, вместо того, чтобы раздавить меня своим фургоном, прижмет меня лицом к асфальту и рубцы от ожога третьей степени навсегда останутся на моем лице. Я снова подняла глаза на машину, но Джанет уже не было за лобовым стеклом. Приподнявшись на носки, я поняла, что она откинулась назад и возлегала на сиденье.

«У меня тоже», — гаркнула она. Пот с пальцев коробил гладкие картонные папки у меня в руках, и я стала обмахивать ими лицо и грудь. «Неплохая мысль, ага?» — продолжила она. — «Работай девять месяцев, гуляй три. Они тут все не говорят про это; про то, что ты все лето надеешься, ждешь, что тебе позвонят и скажут: приходить не нужно, август не закончится. Вы читали историю „Колодец и маятник?“ Я тоже, но я его читаю каждый год, когда мы проходим испанскую инквизицию. Вот так. Я тут лежу на спине и гляжу вперед, и вижу там еще один учебный год». Я представила Джанет, лежащую на постели, и своей жилистой губой ощущающую нависание над ее лицом метафорического лезвия и запах его стали.

Мой телефон ожил, передавая мне текстовое сообщение от Форда. «Подарок ждет тебя дома!» — сообщало оно. Я подумала, что он, наверное, заметил убыль моего внимания к нему теперь, когда я нашла работу, и отчаянно старается не быть заброшенным.

«Отлично поболтали!» — сказала я Джанет. — «Мне пора домой, долг зовет». Я подождала пару секунд ответа, но из машины ничего не доносилось.

Я откинула крышу своего кабриолета и положила папки на водительское сиденье, чтобы их не сдуло ветром. Мой выезд с парковки оказался чуть более шумным, чем я хотела, ну да ничего — надо спустить пар перед времяпровождением с Фордом. Я лихо завернула по длинному полукругу для высадки учеников и мимо пикапов, немного подрезав бордюр и зеленую изгородь и выехала за границу школьной территории, на въезде которой установлен большой знак — электронные часы и термометр, служащие дополнением к бегущей строке, в которой ученикам напоминалось о необходимости предоставить сведения о вакцинации. Далее была иллюстрация поднявшегося на дыбы коня — школьный маскот. «СИЛА ЖЕРЕБЦА!» — восклицал плакат. Я прибавила оборотов, но разогнаться здесь было сложно. Мои глаза все время возвращались к зеркалу заднего вида, в надежде, что там каким-то образом появится Джек Патрик. Я оглянулась еще несколько раз, чтобы убедиться, что он не бежит следом за машиной, размахивая руками, босой, с расстегнутыми джинсами, крича мое имя и рыдая.

За ужином Форд, как гость, прятавший все время трапезы свой подарок, водрузил его на стол: это был неуклюжего вида бронежилет.

«Он огромный», — сказала я. Форд улыбался, довольный собой, с наивной глупостью полагая что это комплимент его брутальности.

«Кевлар», — сказал он, жуя, судя по произношению, свиную отбивную. — «Великолепная защита. Броня внутри. Подходит к тебе какой-нибудь мудак, приставляет пушку к спине и говорит: „Гони-ка сюда бабло, или пристрелю“. Ты ему говоришь, чтобы нажимал курок до тех пор, пока он не нажмет. И даже синяка не останется».

«Это звучит обнадеживающе», — сказала я. Интересно, остался ли синяк от вчерашнего удара задницей об угол стола? Я запустила под столом туда палец, чтобы проверить чувствительность. Этот жилет превратит мое тело в асексуальный цилиндр, и явно добавит фунтов пятнадцать. Единственный вариант, когда бы я его надела — если бы я полностью разделась перед классом и добавила к нему сапоги на шпильке и плетку. Я потерла копчик, представляя как позирую перед мальчиками с голыми ногами.

Форд заметил мое довольное выражение и подмигнул мне, продолжая двигать челюстью, которая занимала, казалось, все его лицо. Его глаза потускнели и цветом стали напоминать луковичную шелуху — он выпил вина. Мысль о его языке, оставляющем мокрую пленку на моей коже была достаточной для того, чтобы я встала и вмешалась. «Давай-ка я тебе обновлю», — сказала я с улыбкой, забирая пустой бокал. Я опустила в него две предварительно раскрошенных таблетки амбиена, спрятанных в пакетике из-под чая, который я хранила в самом укромном уголке буфетной, куда он бы никогда не заглянул. Форд ненавидел чай — это не американское, считал он.

«Спасибо, детка», — он сделал большой глоток, оставивший фиолетовый осадок на его зубах, и некоторое время продолжал говорить об оружии. «Еще один важный день завтра, а?» — сдался он наконец. Я довела его до кровати, словно усыпленного медведя. Благодаря его отключке я позволила себе роскошь посмотреть в спальне музыкальное видео мальчиковой группы, с вибратором, включенным на максимум и ревущим как катер.

Рты всех юных певцов синхронно открывались, выводя звук «О». В связи с половым созреванием, их кожа лоснилась от пота и выглядела совершенно мокрой в сценическом освещении. Плоскости прямоугольных грудей заставили меня ускорить темп. Их непринужденные длинные челки были зачесаны набок и прикрывали глаза. Чтобы сохранять визуальный контакт с камерой, подростки откидывали рукой волосы назад, и когда их лица выхватывались крупным планом, показывались их блестящие от пота лбы. В эти мгновения проблеска ранее скрытой плоти мое сердце начинало биться так яростно, как если бы они враз сбросили свои брюки.

Моя сосредоточенность мгновенно рассеялась, когда из комнаты Форда донеслось низкое бульканье. Свет телевизора сделал его тело похожим на труп, а струйки слюны в уголках губ — на застывший яд.

Мысль о мертвом Форде меня вовсе не возбуждала, но фантазия о нахальных подростках, поющих над его телом, срывающих свои яркие футболки и размахивающих ими над головами, как будто его смерть была спортивной победой, важным шагом к победе в одной из лиг старшей школы, — этот образ был более чем приятен. Это было похоже на греческий миф. Я начала представлять, что мальчики — это пришельцы, растущие в животе Форда до тех пор, пока не окрепнут до того, что смогут вырваться наружу в неистовом рождении. Этого даже почти хватило для того, чтобы я почувствовала гипотетическое сочувствие к Форду. Если бы в его разорванном теле действительно был кокон, из которого появились бы четыре чудесных молодых мальчика, я бы даже поцеловала его в щеку, может статься. Спасибо, Форд. Но времени на промедление не будет. Эти подростки, липкие от нахождения в его утробе, будут нуждаться во мне, я должна буду отвести их в душ сразу после вылупления. Я всегда подозревала, что внутри Форд должен пахнуть, как недавно купленный фабричный ковер — он имеет слабый химический привкус, хочет казаться новым, но в нем слишком явственно сквозит обычность. Запах, говорящий: «Я даже ни на грамм не уникален. На складах достаточно таких как я, чтобы опоясать всю планету».

Мой оргазм достиг пика, когда по сценарию видеоролика мальчики спонтанно оказались бредущими по прибою океана, игриво плескаясь водой друг в друга. Один из мальчиков получил полный заряд соленой воды в лицо. Он оскалил зубы, изображая возмущение, и бросился на обидчика, толкнув его так, что тот упал задом прямо в воду. Двое других помогли тому подняться, взяв за руки. Его крошечные, похожие на пупырышки гусиной кожи, соски просвечивали через намокшую ткань. Каждый дюйм его тела был мокрым, кроме волос. Я представила себя, подходящую к нему. Я поднимаю его челку (в который раз), чтобы лизнуть его лоб. Наверное, у него вкус, как у пота на его бедрах, как у слабого загара под его шортами после того, как он пробежал многие мили по солнечному берегу.