Тампа

ГЛАВА 19

Когда обвинение оттарабарило список физических актов, составлявших «непристойное и блудное надругательство», на лице судьи расцвел восхищенный интерес, который мог, по крайней мере, означать, что ему ни капли не скучно на этом заседании. В целом, его заинтересованность выражалась в частых уточнениях деталей. При этом каждый раз его брови поднимались в ожидании, как у путешественника во времени, не знающего чего ожидать в следующую минуту.

К встрече с Джанет Фейнлог он определенно не был готов.

Она была единственным свидетелем моей защиты. Другие учителя не знали меня достаточно хорошо, да и ни за что не согласились бы прийти сказать что-нибудь в мою пользу, опасаясь за свои рабочие места. Джанет, похоже, вообще не волновало, числится ли она еще в Джефферсоне. Незадолго до Рождества, последовавшего за моим арестом, она устроила бранную сцену перед всем классом, в придачу запустив в стену стулом. Почти половина учеников засняли это на видео и к концу дня запись стала вирусной, распространившись так широко, что едва ли остался хоть один социальный медиа-сайт, на котором ее не было.

Весь зал, казалось, застыл, когда она, переваливаясь, поднялась на подиум в черном тренировочном костюме, вокруг воротника которого виднелось что-то, подозрительно напоминающее засохшую зубную пасту. После того как ее усадили на место свидетелей, она схватила стакан бесплатной воды и принялась с пыхтением пить, как будто пробежала марафон. Зато, утолив жажду, она была более чем готова к работе.

Она не стала дожидаться вопросов моего адвоката, предпочтя метод «свободного микрофона», что отняло у нее еще пару очков в глазах судьи. «Селеста — хорошая женщина», — гаркнула она слишком громко, так как вплотную прислонилась к микрофону. — «У мальчишек в эти годы на уме одна грязь». После несколько раз повторенных предупреждений «отвечать только на заданные вопросы», она примирительно извинилась, отчего мое сердце исполнилось теплом: понятно было, что она всеми силами хотела быть эффективным свидетелем в мою защиту.

«Миссис Фейнлог», — приступил Деннис, — «Вы когда-нибудь видели мальчика-подростка, добивающегося учителя сексуальным образом?»

«Еще спросите, гадит ли медведь в лесу», — издевательски ответила Джанет. — «Я учу младшие классы средней школы почти 25 лет. У них мозги мышек и либидо горилл. Вы что, всерьез думаете, что мыши победят?»

В противовес, обвинение решило сфокусироваться на недавней карьере Джанет. «Вы были уволены из „Джефферсона“ той осенью, все верно, миссис Фейнлог? С характеристикой „за низкую производительность труда и неподобающее поведение в классе?“

Джанет решила обратиться к лжесвидетельству. „Это было по обоюдному желанию. Я не хотела там больше работать“. Она несколько раз почесала нос тыльной стороной ладони и, прищурившись, поглядела на прокурора, будто голова того неожиданно съежилась в размерах и лицо больше нельзя было разглядеть.

Во время выступления обвинителя Джеку и Бойду не задавали почти никаких вопросов за исключением нескольких простых, призванных подтвердить факт произошедшего. Они не предназначались для установления причин или степени виновности — я была виновна уже потому, что это случилось со мной. Джек сидел с опущенной головой, избегая глядеть в мою сторону, зато Бойд широко улыбался и не раз пытался поймать мой взгляд. Вместо перекрестного допроса Деннис решил вызвать их в качестве свидетелей в мою защиту — он надеялся, что присяжные впечатлятся тем, что мальчики все равно остаются на моей стороне. Это, безусловно, должно было получиться с Бойдом — улыбающимся, завернутым в подарочную упаковку свидетелем. Он бы гордо носил на рукаве повязку с надписью что он спал со мной. С тех пор как мы начали заниматься сексом, его величайшим желанием было поведать всему миру, что он и я делаем это, и теперь, когда это произошло, он не мог чувствовать большего восторга. Когда Бойд вернулся давать показания, новообретенная уверенность делала его шаги плавучими. Я почти готова была увидеть, как он сделает сальто на полпути к свидетельскому креслу.

Почти каждый вопрос моего адвоката обвинение встречало возражением, требуя признать не относящимся к делу. Детали, в их понимании, не значили ничего, раз преступление имело место. Большинство из них были довольно связными, хотя некоторые ощутимо провисали. Все равно, успехом была возможность задать вопросы и посеять семена сомнения в умах присяжных. Сожалел ли он о том, что произошло? Его улыбка говорила за него. Нравилось ли ему проводить время вместе со мной? Он с энтузиазмом закивал, прежде чем обвинитель успел подать протест. „Вы начали сексуально добиваться миссис Прайс, не так ли, Бойд?“ Это был риск, но просчитанный: я видела как хочется ему внимания и восхищения. Давая ему заявить о своей роли инициатора, можно не сомневаться, что он примет ее. Вопрос был отклонен, но присяжные уже знали, каков был бы ответ.

Настала очередь Джека встать к трибуне, и это был куда больший риск. Но после вызова Бойда, мы не могли не вызвать и его. Это означало бы, что мы боимся того, что он может сказать. Так оно и было. Хотя адвокат не спрашивал его ни о чем, что могло бы увести его с намеченного курса, но если бы он слишком расстроился, то в гневе или разочаровании мог выкрикнуть что-то совсем неподходящее для ушей присяжных. Деннис был уверен, что сможет проскочить мимо возможных вспышек. В общем и целом, он планировал списать расстроенность Джека на мою измену с Бойдом. Тем не менее, когда Джек во второй раз занял место у трибуны, я волновалась, как никогда прежде в жизни. Один лишь настоящий взрыв эмоций с его стороны мог с легкостью отправить меня в тюрьму на долгие годы.

У меня не получалось смотреть на него привычным образом. За прошедший с моего ареста год он сильно повзрослел, куда заметнее чем Бойд. Пребывание в исправительном центре, конечно, тому только способствовало. Его голос стал ниже и грубее, в нем слышалось пережитое горе. Хотя он все еще был слишком стеснительным для своих шестнадцати, травма ускорила появление взрослых форм в его теле. Хотя я всегда знала, что он быстро окажется за пределами возраста привлекательности, часть меня надеялась что где-то — в его глазах или, быть может, в мимолетном жесте, я встречу намек на то, что наши отношения были сохранены навечно, — знак, что, когда мое тело накрывало его сверху, неумолимый ход времени в какой-то его части остановился. Но нет, не виделось в нем ничего от того жаждущего и доверчивого мальчика из восьмого класса, образ которого сохранился у меня в памяти. Флуоресцентные огни в зале подчеркивали его недавно начавшие прорезаться на подбородке волоски, плохо сидящий костюм, наверное из запасных отцовых, которые Бак оптимистично держал на всякий случай, не украшал картину. На все время его показаний мне пришлось отвернуться. Я думала о будущем и надеждах других мальчишек в других местах. Его признаки взросления были словно плевком, уничтожившим все, неудачным экспериментом с моим именем в заглавии, который никогда не прекратит терпеть фиаско.

„Джек“, — начал мой адвокат авторитетным тоном, — „Всем нам известно, чем вы занимались с миссис Прайс“. Джек сдвинулся на своем сиденье и опустил взгляд на колени, его нижняя губа задрожала. „Я хочу, чтобы ты рассказал нам предельно честно о нескольких вещах. Заставляла ли она тебя целовать ее?“

Джек выдохнул слишком близко к микрофону, в результате чего по залу пронесся ветер отозвавшегося на ответ эха. „Нет“. Я знала Джека достаточно хорошо, чтобы понять, что сейчас происходило в его голове. Признавая, что я не принуждала его, Джек видел вину за все случившееся на себе, — в том, что не оттолкнул меня и не вызвал полицию в день смерти отца; в том, что потерял всех старых друзей, бывший дом, образ жизни; в том, что был отправлен в исправительный центр за нападение на Бойда. Джек заплакал.

Адвокат подошел к нему и по-отечески положил руку на деревянные поручни трибуны. Его голос смягчился, как будто он и Джек разговаривали полностью наедине, и только они вдвоем могли слышать друг друга. „А заставляла ли она тебя заниматься с ней любовью?“

„Протестую“, — заявил прокурор. — „Заниматься любовью“ — неприемлемый эвфемизм для изнасилования несовершеннолетнего».

«Я перефразирую», — предложил мой адвокат. — «У вас был секс с миссис Прайс. Он был по согласию? Ты хотел это делать?»

«Да», — ответил Джек. — «Я хотел этого». Его голос надломился. Это было словно исповедь или нечто более значительное.

«Спасибо тебе, Джек. Прости, что тебе пришлось выйти и сделать все это». — Деннис вернулся к столу и сел. — «Больше нет вопросов, Ваша Честь».

Хотя Джеку разрешили покинуть трибуну, он задержался на мгновение, плача, а потом посмотрел на меня. В этом взгляде не было ни капли ненависти, которую я ожидала увидеть. Нет, это был взгляд взаимного понимания. Джек передал мне этим взглядом открывшееся ему осознание, каким ужасным местом может быть мир. Его взгляд сообщил, что за время с нашего расставания никому из них вообще не было до него дела, и никто не сможет починить эту значительную брешь в паутине мироздания. Мои глаза встретились с его, сообщая ему, что он прав.

Но присяжные, адвокат, и даже прокурор, похоже, имели на этот счет другое, совсем отличное от моего мнение. «Вот так пушка!» — возгласил Деннис после того, как заседание было отложено на один день. «Каков взгляд после признания, а? Как будто он хотел сползти с трибуны и броситься к тебе! Плюс слезы. Слезы не могли быть лучше. Черт, мне стыдно, что я заставил его чувствовать вину за его импульсы. Главное, присяжные увидели американского подростка, кровь с молоком, кающегося за то, что засадил в тюрьму горячую блондинку. Думаю, у нас хорошие шансы».

У нас еще были психологи-эксперты, готовые дать показания о моем расстройстве настроения и слабом самоконтроле, но Джек проявил себя как подарок, который возвращается снова и снова[14]. Опасаясь, что присяжные могут проявить сочувствие к мальчикам, которые так мне симпатизируют, а заодно и ко мне, за то что я не оправдываюсь, на следующее утро прокурор округа предложил мне признать вину в обмен на 4 года условно, на что я ответила согласием. Я не могла приближаться ближе чем на тысячу ярдов к школе, не могла оставаться наедине ни с кем младше 18 лет без присмотра, обязана была посещать собрания для осужденных женщин-сексуальных преступников. Но все же я была на свободе.

В день освобождения адвокат заключил меня в поздравительные объятия, которые, предполагается, должны были означать торжество в битве за благородную мораль. «Мы сделали это», — гордо объявил он, затем преувеличенно радушно похлопал по спине. Его глаз слегка дернулся, мимолетная мысль доставила ему дискомфорт, но лишь на короткое мгновение. «Теперь держите руки при себе, не давайте им волю, слышите меня?»

Через год после освобождения мне разрешили выехать в сонный пляжный городок и перепоручили присматривать за мной полицейской даме, которая носила шлепанцы. Она часто повторяла фразу «Твоя лучшая оценка — хорошо» во время моих регулярных анкетирований во время регистраций. Здесь тихо.

Сейчас я работаю в баре под открытым небом у семидесятилетнего старика по имени Дейв, который чересчур любит шуточки про виагру. «У меня было пять сердечных приступов», — говорит он, распахивая полы своей гавайской рубашки и обнажая внушительный набор лиловых рубцов на фоне красновато-коричневой кожи груди, — «И я, наверное, не переживу шестой. Но помереть ради тебя стоит». Я закатываю глаза и называю его извращенцем. С его выходками легко мириться, потому что он платит мне из-под полы. Я пока еще никому не называла здесь свое имя, кроме офицера полиции. Я снимаю гротескно выглядящий трейлер на болотистой окраине города, так что у меня нет соседей, которым бы я обязана была сообщать о своем статусе сексуального преступника. Ближайшее ко мне жилье — заправочная станция «Ситго», в трех милях по дороге. Этот город — не более чем перевалочный пункт, и все это временно. Сейчас самые насущные мои проблемы — возобновление кислородных инфузий и светодиодных масок, поддержание баланса микрокомпонентов в диете для оптимальной эластичности кожи — съедают большую часть моих заработков. Когда-нибудь скоро, когда я наберусь терпения, я найду какого-нибудь состоятельного мужчину и начну с ним встречаться. Но сейчас, после судебных тяжб, так хорошо пожить, не делая ничего, что меня отвращает, кроме пребывания в нищете.

Большую часть времени я провожу на пляже при курортных отелях или в открытом баре на набережной, где я сижу, выжидая недовольных подростков, которым осточертело сидеть в комнатах с родителями. Иногда они выходят прогуляться в одиночестве в сумерках. Я смотрю на предательскую бледность, выдающую в них учеников, приехавших сюда на каникулы. Я не хочу рисковать с местными мальчиками. Вместо этого, я представляюсь Минди или Дженной и говорю, что я тоже на каникулах, учусь в колледже, и спрашиваю, учатся ли они там же. Некоторые врут и притворяются, но большинство со смехом признаются, что им только четырнадцать, а потом становятся еще более польщенными, когда мой интерес не ослабевает. Мы находим раздевалки на пляже их отеля, одноместные туалеты в какой-нибудь забегаловке, темные углы пляжа, где два тела на полотенце не привлекут внимание. Когда они настаивают на номере телефона, я даю им ненастоящий. Если же требуют встретиться на следующий день, я назначаю встречу под белой вершиной «той хижины» на противоположном конце пляжа и никогда не прихожу.

Пока что моя юность и внешность легко позволяют это делать. Я стараюсь не думать о сумраке лет, ждущих впереди, когда время начнет медленно забирать мою молодость и необратимо изменять тело. Придется ограничиться определенным типом — мальчики без матери, или настолько сексуально голодные, что не будут против моего подержанного состояния. В конце концов, мне придется найти хорошо оплачиваемую работу в городе и искать алчных до денег, которых я смогу снять на ночь. Но это случится еще не скоро, между сегодняшним и тем днем будет еще много веселья.

Я, конечно, теперь не забываю, что не стоит испытывать удачу. Неделями, когда ничего не происходит, я тренируюсь удовлетворяться воспоминаниями. У меня сохранились почти фотографические воспоминания о счастливых временах с Джеком и Бойдом, и я часто о них думаю. Я представляю их именно такими, какими они запомнились мне, когда впервые вошли в мой класс. Иногда мысль о том, что сейчас им почти восемнадцать, обертывается вокруг их образов как змея, и мой желудок обрывается, когда я представляю их полностью возмужавшими. Если я наткнусь в своем баре на Бойда, приехавшего сюда в отпуск, меня охватит тошнота — это будет не лучше, чем воочию увидеть реанимированный трехсотлетний труп. Оба они — до сих пор любимые объекты моих фантазий, которые я собираю в единое целое, — в конце концов, я столько раз была с ними. Но иногда подсознание пробивается наружу с мыслью о том, что они сейчас фактически взрослые мужчины. От этого мастурбировать становится тяжело. Иногда, ночами, чтобы достичь оргазма, мне приходится придумывать альтернативную историю и говорить себе, что ни один из них не выжил тогда, перед моим арестом, — Джек пострадал от смертельного удара, нанесенного ему в лесу моей рукой, а Бойд, истекая кровью в одиночестве в спальне Джека, умер не приходя в сознание от шока.