Танцующий лепесток хайтана

Тихо выругавшись, Мо Жань крепко обхватил Чу одной рукой — а затем быстро, стараясь не думать о том, что в любую секунду вся конструкция может рухнуть, погребая их под слоем иссохшего в труху дерева — двинулся вниз.

Спускаясь небольшими прыжками, удерживая равновесие при помощи одной лишь свободной руки, он несколько раз переносил свой вес из стороны в сторону для того, чтобы потрескивающие от нагрузки леса не переломились прямо под ногами — однако, когда до пола оставалось около полутора метров, платформа снова начала неумолимо крениться, и ему пришлось спрыгнуть. Он обхватил Чу обеими руками, прижимая к себе — и попытался сгруппироваться, прекрасно зная, что прыжок с такой высоты с дополнительным весом может закончиться для них обоих в преддверии премьеры плачевно. Однако сделал он это вовремя, потому что в следующую секунду та самая распорка, на которой он удерживался, протяжно застонала и обвалилась вниз, увлекая за собой все остальные опоры.

Мо Жань же, едва оказавшись на земле, перекатился таким образом, чтобы закрыть собой от обломков все еще не пришедшего в себя Ваньнина. Несколько щепок задело спину юноши — однако удары почти не ощущались из-за всплеска адреналина.

Он тут же обхватил лицо Чу руками, осторожно поглаживая, пытаясь понять, почему тот не приходит в себя. Они все еще находились за сценой, скрытые от посторонних взглядов — где-то там, по ту сторону кулис, можно было разобрать громкие вскрики и призывы вызвать скорую и полицию, но юноша едва осознавал происходящее. Его внимание было сейчас полностью сфокусировано на человеке в его руках.

Ваньнин лежал неподвижно, его глаза были плотно закрыты, а дыхание казалось едва различимым и каким-то слишком замедленным. Выражение лица мужчины оставалось странно пустым и блеклым.

«Ваньнин… что с тобой?..»

Мо Жань нахмурился — а затем в следующую секунду осознал, что Чу наконец открыл глаза и абсолютно невидящим взглядом смотрит куда-то сквозь него, как если бы все еще пребывал в шоке.

— Ваньнин?.. — Вэйюй тут же почувствовал, как пальцы Чу впились ему куда-то в ребра — прикосновение было резким и задело ссадины от обрушившихся на него всего несколько минут назад обломков, однако юноша даже не поморщился, давая Ваньнину возможность ухватиться за себя.

— Мо… Мо Жань? — Чу тут же зашелся кашлем, отворачиваясь и разжимая хватку. Вэйюй только теперь заметил пыль, поднявшуюся клубами и наполнившую воздух медленно циркулирующими в практически неподвижном воздухе частицами.

— Не вдыхай! — он зажал ладонью нос и рот мужчине, а затем, подхватив его снова на плечо, поволок прочь. Ваньнин на этот раз попытался вывернуться, однако его руки скользили в воздухе, а сам он все еще был дезориентирован — а потому едва мог сопротивляться в полную силу. Впрочем, это не помешало ему вцепиться зубами в ладонь Мо Жаня. Юноша тихо зашипел от боли. Он не ожидал, что Чу его укусит, да еще и в полную силу.

— Ваньнин!.. — он ускорился, морщась с каждым шагом потому что адреналиновый подъем медленно истощался, уступая место далеко не самым приятным ощущениям. Скорее всего, он действительно переоценил свое собственное состояние, и обломки лесов задели его спину достаточно сильно.

— …... — Чу расцепил зубы, как если бы собирался что-то сказать, однако тут же задохнулся под давлением ладони на свое лицо.

В следующее мгновение они оба оказались в тускло освещенном коридоре концертного зала. Помещение это также редко проветривалось, но пыли здесь, к счастью, не было.

Мо Жань опустил Чу на один из диванов, на которых часто дожидались начала представления посетители, и позволил тому резко отстраниться.

Ваньнин тут же потер лицо ладонями, а затем несколько раз потрясенно моргнул, как будто не совсем осознавая, где находится.

По коридору в этот момент раздались чьи-то сбивающиеся шаги, и Мо Жань напрягся, всматриваясь в размытый силуэт.

— Балетмейстер Чу, Мо Вэйюй — вот вы где! — Е Ванси поспешила к ним. Выглядела она встревоженно: взгляд то и дело метался.

— Что произошло? — спросил Мо Жань, старательно демонстрируя спокойствие.

Балетмейстер каким-то образом в одну секунду собрался — так что тоже выглядел так, будто ничего не произошло. Если бы ни грязь и паутина на светлом кашемире его кофты, и красные пятна гнева, не сошедшие с его лица еще с того момента, когда Мо Жань нес его вниз головой, можно было бы подумать, что и вправду он в полном порядке.

— Новый парень из массовки, Бай Жу, каким-то образом сорвался вниз и разбил голову. Он не приходит в себя… неотложка вот-вот должна приехать, — Е Ванси закрыла лицо руками. — Сначала Ши Минцзин, теперь это…

— Бай Жу?.. — невыразительно повторил Ваньнин, и его глаза встретились со взглядом Мо Жаня. — Тот танцовщик, которого Хуайцзуй привел на прошлой неделе?

— Да, это он, — Е Ванси явно была слишком потрясена, чтобы заметить, какими взглядами обменялись Чу и Мо.

— Балетмейстер Чу немного устал, ты не могла бы принести ему стакан воды? — попросил Мо Жань внезапно, игнорируя резко вскинувшийся подбородок Ваньнина и явно написанное на лице мужчины раздражение.

— Да… да, конечно… — Е Ванси быстро закивала и, развернувшись, едва ли не бегом ретировалась.

Мо Жань и Чу Ваньнин остались наедине. Балетмейстер продолжал сверлить юношу тяжелым, нечитаемым взглядом, так что тому ничего не оставалось кроме как объясниться:

— Они вызвали не только «скорую», но и полицию. Ваньнин, будет лучше, если… мы скажем, что это я был на тех лесах.

— Мо Жань, ты не должен лгать ради меня, — Ваньнин покачал головой, а затем вздохнул. — К тому же, в момент, когда это случилось, ты все еще репетировал.

— Я бросил репетицию когда понял, что тебя нет в зале, — оборвал его Мо Жань резко, чувствуя, что должен настаивать на своем во что бы то ни стало. — Мы с тобой прекрасно понимаем, что человек, упавший на сцену, явно действовал по указаниям Хуайцзуя… — он осекся. — Ваньнин, ты… ты ведь знаешь это, правда? Ты же не думаешь, что...

Он тихо выругался, видя, что Чу продолжает молчать.

— Если мы расскажем о своих подозрениях, у нас все еще нет никаких доказательств того, что Хуайцзуй в чем-либо замешан, — решил пойти по другому пути он. — Этот Бай Жу… он видел тебя там, наверху?

— Нет, но… — Чу недовольно поджал губы, понимая, что Мо Жань прав, и нет никакого смысла рассказывать полиции о том, что он сделал.

И, все же, если была хотя бы крошечная вероятность того, что он навредил ни в чем не повинному человеку…

— Что он делал наверху? — спросил Мо Жань, словно читая мысли мужчины. — Занимался паркуром? Тренировал скрытые способности человека-паука?..

— Мо Жань, он упал с четырехметровой высоты, получив удар током. Это не повод для шуток...

— Он находился там не для того, чтобы развлечься, Ваньнин, — оборвал Ваньнина юноша. — Я до сих пор не совсем понимаю, как на такую высоту забрался ты, но…

— Я не думал об этом, — Чу снова потер разгоряченное лицо, а затем наконец осознал, в каком виде его одежда, и тут же начал судорожно отряхивать пыль и паутину.

— Будет лучше, если я скажу, будто это я был за сценой, — резюмировал Мо Жань, а затем пришел на помощь Чу, выбирая из его растрепанных волос соринки. Чу Ваньнин на мгновение застыл, явно не понимая, как на подобное стоит реагировать, настороженно следя за перемещениями рук Вэйюя в воздухе — но в следующую секунду со вздохом сдался, подавшись вперед и прикрыв глаза.

Прошло еще несколько часов прежде чем прибывшая на место полиция опросила всех присутствующих, так что у них обоих было время прийти в себя после происшествия. На самом деле, вся труппа в тот момент была слишком потрясена случившимся, чтобы обращать внимание на то, что Мо Жань и Чу Ваньнин сидели друг к другу намного ближе, чем положено балетмейстеру и танцовщику — и практически все время держались за руки.

Ближе к полуночи, дождавшись, пока Ваньнин уснет, Мо Жань осторожно вытянул телефон Чу из его пальцев — тот даже спал, крепко удерживая мобильник, как если бы ожидал, что в любой момент ему могут позвонить из полиции и уличить во лжи.

Приложив палец мужчины к сканеру отпечатков, парень без труда разблокировал устройство и, пролистав в несколько свайпов контакты в мессенджере, нашел тот самый.

Сообщение, которое он намеревался отправить, было коротким, а потому вся эта махинация заняла у него не более минуты.

«Нам нужно встретиться».

Он мельком покосился на крепко спящего Чу, который сейчас выглядел удивительно расслабленным. Перед тем, как позволить ему лечь спать, Мо Жань настоял на том, чтобы заварить ему успокаивающий травяной чай, в который подмешал несколько капель оставшейся снотворной настойки.

Он не собирался опаивать Ваньнина — всего лишь хотел, чтобы тот перестал корить себя за случившееся и спокойно отдохнул. Слишком уж напоминало юноше то, что сегодня произошло с Чу, его собственную историю — с тем лишь отличием, что Мо Жань никогда не винил себя за поджог. Он не помнил случившегося детально, и беспокоился лишь о том, что может навредить окружающим — однако ни разу в жизни, по правде, не сожалел.

Но Чу Ваньнин был другим. Он был полон сострадания, и одна лишь мысль, что из-за него мог кто-то пострадать, наверняка лишила бы его сна не на одну ночь.

Мо Жань осторожно, почти невесомо дотронулся до лба Чу, пытаясь разгладить внезапно появившуюся напряженную складку. Ему хотелось прикоснуться губами к лицу мужчины — он знал, что, стоит ему наклониться ближе, как его обоняние уловит свежий неуловимый аромат весенних соцветий, от которого в груди станет жарче, а сам он ощутит мучительное сладостное жжение, растекающееся по позвоночнику. Искушение лечь рядом с ним, обвиться вокруг него и таким образом провести целую ночь, было непреодолимым.

Вот только у них и так впереди еще сотни тысяч ночей — если он сделает сегодня все правильно.

Экран телефона на пару секунд засветился, отображая уведомление.

«Через полчаса, старая оранжерея. Приходи один».

Мо Жань нахмурился.

Разумеется, он подозревал, что это может быть ловушкой — однако его собеседник наверняка ожидал, что придет Чу Ваньнин. Предполагать, что Мо Жань решится действовать в одиночку, никто не стал бы.

Времени было в обрез, к тому же Ваньнин продолжал хмуриться во сне — того и гляди, мог проснуться. Вэйюй решил действовать по ситуации, и потому, прекрасно понимая все риски, быстро собрался и вызвал такси, зная, что Ваньнин всегда передвигается в одиночку именно таким образом.

Он имел смутное представление об условленной встрече: ночью заброшенная оранжерея была самым безлюдным местом, какое только возможно найти — человек, выбравший ее, наверняка затеял недоброе.

Вот только, если он думал, что на встречу приедет безоружный и полный сомнений Чу, его ждало разочарование. У этого достопочтенного, в отличие от балетмейстера, сомнений относительно того, кто стоит за событиями за сценой, не возникало.

Выйдя из такси и стараясь привлекать минимум внимания, Мо Жань направился в сторону увитых ночным жасмином теплиц. Цветочный влажный аромат разливался в воздухе сладкими тошнотворными волнами, от которых почему-то нервы скручивались в тугой узел. Высокие стеклянные панели почти не пропускали свет, а между металлических стеллажей клубился настолько густой туман, что Мо Жань, пробыв в этом помещении всего пару минут, в какой-то момент понял, что едва различает перед собой собственные руки. К его большему изумлению, он тут же осознал, что предметы перед глазами начинают неуловимо двоиться и подрагивать, словно бы оживая.

«Что за х*рня?..»

Он вытянул перед собой руку — и в ужасе уставился на пятнадцать пальцев и три ладони. От увиденного к горлу подкатила тошнота. В следующее мгновение он уже цеплялся в один из старых стеллажей, понимая, что неким образом отравлен, и его сознание затуманено.

Рефлекторно юноша задержал дыхание — но было слишком поздно, потому что его собственное тело, казалось, с каждой секундой наливается свинцом...

Он очнулся от того, что вода попала в дыхательные пути, а его голова словно онемела. Казалось, он одновременно утратил способность ощущать жар, холод — или даже боль. Мо Жань надрывно зашелся кашлем, пытаясь податься корпусом вперед, чтобы не захлебнуться, но крепкие веревки удерживали его привязанным к стулу.

В следующее мгновение желудок совершил странный кульбит, и парень едва сдержал рвотный позыв. Сердце колотилось в груди словно обезумевшее — даже самые сложные физические нагрузки не вызывали в нем раньше такой болезненной тахикардии.

Впрочем, зрение постепенно возвращалось к юноше — и, если в первую секунду он видел перед собой лишь медленно движущиеся размытые темные и светлые контуры, то теперь смог различить человеческое лицо, находящееся буквально в нескольких сантиметрах от его собственного.

Хуайцзуй…

Мо Жань сцепил челюсти, понимая, что угодил прямиком в ловушку этого человека.

Мужчина перед ним, очевидно, понял, что к юноше вернулось сознание — и тот его узнал — потому что тут же его губы расползлись в странной, кривоватой усмешке, которую нельзя было назвать ни доброй, ни злой.

— Вы наконец пришли в себя, Мо Вэйюй.

Говорил он тихо. Это была его обыкновенная манера речи: примерно таким же голосом он давал рекомендации труппе, точно так же он изо дня в день общался с Чу Ваньнином.

Если бы Мо Жань в этот момент не был привязан к стулу и перед этим усыплен газом, он наверняка бы не поверил, что человек перед ним каким-то образом может быть связан с Жуфэн и способен на подобные вещи. Однако он не мог отрицать то, что Хуайцзуй всегда держался с ним дружелюбно, и даже теперь, в подобных обстоятельствах, все еще производил впечатление вежливого и тактичного человека.

Мо Жань не стал ни подтверждать, ни опровергать слова Хуайцзуя, потому что тот изначально скорее утверждал чем спрашивал. Вместо ответа он встретился с мужчиной глазами. Живот все еще скручивало — видимо, давали о себе знать последствия отравления газом.

— Я предполагал, что это будете вы, — Хуайцзуй вздохнул, а затем, приблизившись к лицу Мо Жаня еще немного, добавил еще тише. — Вы никогда не считались с его мнением, ведь так? Этот раз не стал исключением…

— …... — Мо Жань молча продолжал смотреть мужчине в глаза, внутренне почему-то чувствуя некий диссонанс.

«С чьим мнением я не считался?..» — билась в его голове единственная мысль. Если речь шла о Наньгун Яне, то Мо Жань его едва знал.

И, все же, то, что Хуайцзуй внезапно сказал нечто подобное, почему-то заставило его волосы встать дыбом.

«Не может же он говорить о… Чу Ваньнине?»

Видимо, на лице юноши была написана его смутная догадка, потому что Хуайцзуй вдруг заливисто рассмеялся.

— Ах, Мо Вэйюй! Вы все еще считаете, что я работаю на Жуфэн? Вы действительно верите, что кто-то из вашей грязной своры способен заботиться о человеке вроде балетмейстера Чу?..

Мо Жань застыл, понимая, что человек перед ним действительно говорит то, что думает.

— Что же вы молчите, Мо Вэйюй? Обыкновенно вам не приходится подбирать слова, — Хуайцзуй благодушно усмехнулся, но от его улыбки веяло нездоровым полубезумным весельем. — Все те годы, что вы втаптывали в грязь имя Чу Ваньнина, вы никогда не испытывали нехватку красноречия. Что же теперь молчите?..

Комментарий к Часть 35 Спасибо всем, кто дождался этой части!

Кое-как, отпахав самую адскую неделю, я все-таки настрочила всё это, а вдохновляла меня “в пути” вот эта чудесная композиция: https://open.spotify.com/track/01GzR8CaxfoPzAWYhvH8Nn?si=06728a4a23ab4c2a

P.S. Бай Жу, 白 竹 – дословно “белый бамбук”, выдуманный персонаж, поскольку я не хотела никого убивать из канона. Вот, пришлось придумать персонажа, чтоб он упал.

====== Часть 36 ======

Притворяться спящим было не лучшей идеей. Откровенно говоря, ничего глупее Чу Ваньнин еще в своей жизни не делал — исключение составлял разве только его совершенно безумный порыв прийти на помощь Мо Вэйюю сегодня на репетиции.

Впрочем, он действительно не был уверен, чем бы все закончилось без его вмешательства: возможно, присутствие Бай Жу над сценой нельзя было объяснить иначе чем попыткой покушения на Мо Жаня — однако в то же время Чу все равно продолжал испытывать весьма смешанные чувства по отношению ко всей сложившейся ситуации.

Он до сих пор с трудом мог поверить, что Хуайцзуй как-либо связан с Жуфэн. И… помимо всего прочего, он все еще не понимал, кто именно все это время пытался выставить Мо Жаня в дурном свете. Это никак не мог быть Ши Мэй — но, если не он, то кто же?

Ваньнин предположил, что Мо Жань захочет встретиться с Наньгун Янем, и потому ничуть не удивился, когда юноша приготовил для него чай и с особой настойчивостью стал следить за тем, как он пьет его глоток за глотком. Чу, не подавая виду будто что-либо заподозрил, незаметно вылил содержимое в раковину — а затем спустя полчаса сказался усталым и отправился в постель.

Мо Жань, впрочем, вовсе не торопился уходить. Он долго сидел рядом с Ваньнином, поигрывая его волосами, гладя его по лицу. Мужчине в какой-то момент пришлось буквально больно укусить себя за щеку, чтобы никак не выдать себя, потому что от этих прикосновений безумно хотелось отбросить притворство и податься к горячей ладони, продлевая контакт. Но он не мог себе позволить даже этого — так что всякий раз продолжал напоминать себе, что Мо Жань снова опоил его настойкой Мо Сяньлу явно не из благих намерений.

Впрочем, стоило юноше уйти, как Чу внезапно осознал, что определенно поторопился с выводами.

Мо Жань не собирался встречаться с Наньгун Янем — он воспользовался его телефоном и от его имени договорился о встрече с Хуайцзуем…

Первые несколько минут осознания этого факта оказались для Чу отрезвляющим шоком — должно быть, нечто подобное испытываешь, когда на тебя в одно мгновение обрушивается внезапный ливень, не оставляя ни клочка сухой одежды.

Как же вышло, что Мо Жань отправился вовсе не на встречу со своим отцом?

Ваньнин продолжал непонимающим взглядом смотреть на сообщение от Хуайцзуя в своем мессенджере.

«Через полчаса, старая оранжерея. Приходи один».

Даже то, как отрывисто была написана эта фраза, заставляло Ваньнина заранее испытывать ужас.

Разумеется, балетмейстер отправился следом.

Уже по пути он набрал детектива, занимавшегося все время делом о шантаже, и коротко описал ситуацию, избегая называть конкретные имена. Как всегда, тот стал задавать десятки уточняющих вопросов, от которых становилось не легче.

«Этот человек… вы говорите, ваш коллега?»

«Как долго вы с ним знакомы?»

«Простите… как, вы сказали, его имя?»

Морщась от плохо скрываемого раздражения, Чу процедил:

«Послушайте... я все равно сейчас туда еду. Я не собираюсь оставаться в стороне когда опасность угрожает человеку, которого я люблю. И, если с Мо Жанем что-то случится... я этого не прощу».

Он завершил разговор не дожидаясь пока детектив ему ответит.

Впрочем, спустя минуту тот набрал Чу уже сам, убеждая мужчину оставаться на месте и позволить полиции разрешить ситуацию.

Ваньнин на это ответил единственным колким «нет».

Он едва находил себе место от волнения — как мог он не ехать, понимая, в какой опасности находится Мо Жань?..

Однако мысль о том, что вскоре к оранжерее прибудет подкрепление, не могла не вселять надежду.

Ваньнин, на самом деле, был очень хорошо знаком с этим местом: в далеком прошлом, когда он только начинал заниматься классическим танцем, он часто проводил здесь свободное время, репетируя партии в уединении — потому что занятия в окружении сверстников очень уж часто представляли для него, с его повышенной сенсорной чувствительностью и целым полчищем страхов, неразрешимую проблему.

Именно Хуайцзуй однажды показал ему эту заброшенную оранжерею с ее сотнями старых стеллажей и увитыми разросшимся белоснежным жасмином теплицами. Именно он мог часами следить за тем, как Чу старательно отрабатывает первые плие и батманы — стеллажи заменяли тогда ему станок. Именно Хуайцзуй, когда Ваньнин впервые испытал на себе весь ужас астматического приступа, был с ним рядом — отвез его в больницу — и помог ему скрывать этот факт на многих последующих смотрах и выступлениях, когда они оба надеялись, что с возрастом проблема исчезнет.

Однако астма никуда не ушла — а Чу пришлось признать, что выступления придется оставить позади.

Он вздохнул.

Само это место было ожившим напоминанием о том, кем был для него Хуайцзуй. Если в мире существовал человек помимо Мо Жаня, которому балетмейстер всецело доверял, это был его учитель.

Чу Ваньнин на мгновение закрыл глаза, пытаясь заставить себя осознать, что, возможно, все, во что он верил до сих пор, было обманом.

Вся его жизнь. Карьера. Успех.

Было ли это всего лишь неким изощренным дрянным способом сломить его?

Могла ли вся его жизнь идти к этой ночи? Он… не хотел знать.

«Нет. Хуайцзуй не мог работать с Жуфэн».

Ваньнин решительно шагнул вперед — и тут же, сделав единственный вдох, понял: что-то не так.

Он хорошо помнил аромат цветов, который пропитывал воздух теплиц: он менялся из сезона в сезон, летом — становясь душисто-звонким, а вечерами утопая в холодной сладости жасмина.

Однако сладкий, тошнотворно-тяжелый запах, накрывший оранжерею этой ночью, явно не был ароматом цветов. Кроме того, от повышенной влажности почти все видимое пространство застилал неестественный молочно-густой туман.

Чу нерешительно отступил — а затем, немного поразмыслив, понял, что, где бы ни были сейчас Мо Жань и Хуайцзуй, они явно не могли находиться в таком месте.

Он задумчиво осмотрелся, тут же вспоминая, что помимо теплиц здесь неподалеку также оставался глубокий пруд, где круглый год не отцветали алые лотосы. За долгие годы они разрослись так сильно, что крупные округлые листья заволокли почти всю поверхность воды, напоминая природный ковер, на котором словно капли крови распускались цветы. У этого пруда даже в самый знойный день было прохладно и тихо — а потому Чу Ваньнин в юности часто здесь отдыхал после изнурительных занятий. Здесь же располагался ветхий эллинг, который прежние хозяева оранжереи использовали для ремонта и хранения лодок.

Это помещение было единственным, что приходило на ум, когда Чу пытался вспомнить о месте, достаточно уединенном и удаленном от теплиц.

Ваньнин, лавируя в лабиринтах каменистых туманных тропинок меж теплиц, добирался до пруда дольше чем обычно. Темнота и ощущение нереальности происходящего давили на него, и время от времени ему приходилось останавливаться, чтобы понять, туда ли он свернул.

Впрочем, спустя полчаса он наконец увидел отдаленный силуэт старого деревянного эллинга. На первый взгляд строение выглядело в темноте все таким же заброшенным и тоскливым, как и многие годы назад. Однако, стоило Чу приблизиться, как внимание его привлекла узкая полоска тусклого света, пробивающаяся из-под двери. В ночной тишине не было, впрочем, слышно никаких посторонних звуков — казалось, кто-то просто забыл погасить свет когда уходил.

Чу Ваньнин, собираясь убедиться в том, что в помещении никого нет, уже протянул руку, чтобы потянуть дверь на себя — но буквально за секунду остановился. От оглушительно резкого, надрывного раската такого знакомого ему смеха кровь застыла в жилах.

«Мо Жань?..»

Юноша смеялся так громко, что, казалось, его легкие вот-вот взорвутся от рвущихся наружу диссонирующих звуков, однако было в его смехе нечто истерическое — отчего Ваньнин почувствовал новую волну страха.

— Вам кажется это смешным? — оборвал поток нездорового веселья неожиданно резкий голос Хуайцзуя.

Балетмейстер Чу продолжал стоять за дверью, жадно вслушиваясь в каждое слово, пытаясь понять, что же все-таки происходит. Он все еще не решался войти, опасаясь того, что ему откроется — как если бы, затянув время, он мог продлить собственное неведение.

— Хуайцзуй… ты считаешь, я сам не понимаю, насколько подвёл его? — теперь уже говорил Мо Жань. Его голос звучал надсадно, словно он до этого много кричал, или плакал. — Ты думаешь... я каждую секунду своей жизни не сожалею о том, что сотворил с единственным человеком, которого когда-либо любил?..

— Сожалений недостаточно, — Хуайцзуй говорил тихо, и в то же время отрывисто. — Знаете ли вы, что тот год, когда вы ушли, он провел в больнице? У него была клиническая депрессия, и он не мог ни выступать, ни преподавать. Знаете, какого труда стоило ему восстановление?..

Чу Ваньнин был готов провалиться сквозь землю. Тот самый год был одной из его самых постыдных тайн — Мо Жань не должен был об этом узнать. Были вещи, которые просто не стоило озвучивать.

Одно дело — события его детства, на которые он никак не мог повлиять.

Совершенно другое — его слабость, его болезненная влюбленность в собственного ученика, приведшая в итоге к такому печальному исходу.

Когда Мо Жань ушел из балета, Ваньнин просто выгорел: в нем больше не оставалось ни единой искры жизни. Как мог он продолжать выступать на сцене или учить кого-то, если он едва мог заставить себя разлепить глаза поутру? Казалось, сама его душа превратилась в выжженную пустошь, черную от копоти там, где прежде полыхало пламя так тщательно сдерживаемых им чувств.

Он больше не мог так жить. Если бы не Сюэ Чженъюн и Хуайцзуй, он наверняка бы пробил дно еще тогда, никогда не возвращаясь к балетной карьере. Ему потребовался целый год на то, чтобы прийти в чувства, и еще полгода для того, чтобы вернуться в форму.

Нет, Мо Жань определенно никогда не должен был об этом узнать.

Вот только Хуайцзуй продолжал слово за словом обличать уродливую правду:

— Он перестал ходить на работу, появляться на репетициях. Поначалу я считал, что он заболел — однако он не отвечал на звонки и сообщения. Просто исчез отовсюду. Когда я пришел к нему домой, обнаружил, что он уже несколько дней ничего не ест и просто продолжает неподвижно лежать в постели... словно живой труп. Он пил снотворное всякий раз когда просыпался, чтобы снова заснуть — и в конечном итоге настолько ослаб, что не мог больше самостоятельно подняться…

— Заткнись!.. — выкрикнул Мо Жань, а затем снова резко рассмеялся — так, что Чу в какой-то момент сделалось дурно.

«Он… ему это действительно смешно?..»

Ваньнин вжался в стену эллинга, закрывая горящее лицо руками. К горлу подступил ком.

— Вы этого не знали, разумеется, когда лили грязь на него в каждом своем интервью, Мо Вэйюй. Что вы говорили о нем? Что ваш учитель издевался над вами, что вынуждал вас и ваших одногруппников задерживаться допоздна на репетициях, танцевать до кровавых мозолей. Что он избил вашего друга… что он заставлял вас приходить во время, свободное от занятий, потому что ему казалось, что вы танцуете недостаточно хорошо…

Хуайцзуй продолжал беспощадно сыпать обвинениями, и от каждого слова сердце Чу Ваньнина покрывалось коркой льда.

Разумеется, он не мог не знать, что в труппе ходили слухи о том, что Мо Жань якобы ненавидел своего учителя — однако он и предположить не мог, что юноша мог заявлять на весь мир нечто подобное.

— Я… был жалок, — Мо Жань усмехнулся. — Тому, что я творил и говорил, нет оправдания.

— Если это так, зачем вы вернулись, Мо Вэйюй? Неужели происшествие с Жун Цзю ничему вас так и не научило?..

Чу Ваньнин застыл, словно громом пораженный.

Он не мог понять ни почему эти двое вообще говорят о таком, ни зачем Хуайцзуй внезапно упомянул инцидент, в котором Мо Жаня, очевидно, подставили.

Разве только… сам Хуайцзуй имел к этому непосредственное отношение?

Ваньнин вцепился ногтями в собственные ладони, понимая, что едва может дышать. То, что ему приходилось слышать, с каждой секундой выносить становилось все тяжелее.

Он не имел представления о деталях случившегося, однако, когда Мо Жань говорил, что не помнит, что именно произошло, безоговорочно ему верил.

Отвратительное предчувствие заставило его внутренности съежиться.

— Вы помните, что случилось той ночью с Жун Цзю, Мо Вэйюй, — Хуайцзуй не спрашивал, он утверждал. — Вы ведь думали о Чу Ваньнине в те мгновения, не так ли?

— Я… — Мо Жань внезапно замолчал, и от этой тишины Ваньнин едва не оглох. Его сердце, казалось, могло в эту секунду проломить ребра резкими, глухими ударами.

Он ведь должен ответить правду — просто сказать, что не помнит той ночи...

Почему же он МОЛЧИТ?!..

Балетмейстер, не в силах больше выносить происходящее, потянул дверь на себя — и в следующее мгновение его взгляду предстала картина настолько жуткая, что, казалось, останется выжженой на его сетчатке до конца дней.

Мо Жань был привязан веревками к стулу, но при этом его руки были свободны. В мокрой одежде, со слипшимися в космы волосами, с которых непрестанно капало, он выглядел болезненно бледным, словно находился на грани жизни и смерти. К одной из безвольно повисших рук юноши крепилась капельница: длинная тонкая трубка змеилась в воздухе, присоединяясь к флакону с раствором.

Впрочем, шокированный увиденным Ваньнин не сразу заметил, что в свободной руке Мо Жань сжимал нож. Остро заточенное лезвие недобро сверкало в холодном искусственном свете флуоресцентных тепличных ламп, по стальному полотну медленно стекали багровые капли крови, оставляя грязно-бурые следы.

Чья это кровь?!..

Ваньнин замер, чувствуя, что взгляды Мо Жаня и Хуайцзуя обратились к нему.

В ту же секунду рука Мо Жаня взметнулась резким движением, и лезвие ножа вошло на одну треть в его собственное бедро. При этом юноша даже не вскрикнул, и лишь продолжал смотреть на Чу абсолютно пустыми глазами, в которых отражались лишь отчаяние и непонимание.

— Мо Жань!... — Ваньнин задохнулся собственным криком. — Прекрати! Прекрати сейчас же!..

Юноша медленно тряхнул головой, словно не хотел ничего слышать. Его пальцы снова крепко сжались на рукояти ножа, вены вздулись под бледной кожей. Одним рывком он высвободил лезвие из собственной плоти — и, к еще большему ужасу Ваньнина, занес его для следующего удара.

— Нет!.. — Чу в одно мгновение оказался подле Вэйюя, пытаясь ударом выбить нож из напряженной хватки. Мо Жань, казалось, даже не осознавал, кто перед ним. Он явно был не в себе — и, когда нож выпал из его рук, зло оскалился на Чу. Глаза его налились кровью.

Впрочем, кровь теперь и так была повсюду: сочилась из ран, которых было уже несколько, стекала багровой лужей на пол.

— Юйхэн, — Хуайцзуй усмехнулся за спиной Чу. — Не стоило его останавливать. Он полностью заслужил всё это.

Чу похолодел от ледяного спокойствия в голосе мужчины.

— Что… что ты с ним сделал?! — он едва осознавал что перешел на крик.

— О, не переживай так. Все это он сотворил с собой сам.

Ваньнин резко развернулся к Хуайцзую, до конца не веря что все это происходит в действительности. Казалось, в одну секунду он лишился способности говорить — любые слова, которые он мог бы сказать, застревали в горле.

В воздухе смешивался запах крови и лотосов, вызывая волны дурноты.

— Почему?.. — Чу поднял глаза на Хуайцзуя.

Он все еще не мог заставить себя поверить, что его наставник мог действительно иметь отношение к Жуфэн. Все эти годы Хуайцзуй был тем, кому Ваньнин доверял безоговорочно.

И, все же…

— Этот человек причинил тебе столько боли, Юйхэн. Почему ты продолжаешь о нем так беспокоиться? — задал встречный вопрос Хуайцзуй, а затем, натолкнувшись на ледяной взгляд Ваньнина, растянул губы в странной улыбке, качая головой. — Ты так разочаровал меня...

Ваньнин на секунду прикрыл глаза, понимая, что ситуация оборачивается худшим кошмаром. Если Мо Жань будет продолжать находиться в подобном неадекватном состоянии и истекать кровью, он погибнет через несколько часов.

Но едва ли он мог надеяться убедить Хуайцзуя вызвать «скорую».

Становилось очевидно, что его наставник не собирался отпускать ни одного из них живыми из этого проклятого места. Он планировал все это таким образом, чтобы заманить их в ловушку, понимая, что Чу никогда не бросит неспособного спастись Мо Жаня — а, значит, не сможет сбежать.

— Мо Жань! — Ваньнин снова развернулся к Мо Вэйюю, чувствуя, как его самого настигает отчаяние. — Мо Жань, очнись!..

Юноша не реагировал на его голос — и словно не понимал ничего из того что Ваньнин ему выкрикивал в лицо.

Чу тут же попытался зажать сочащуюся кровью рану на бедре Вэйюя рукой — но буквально сразу понял, что его действия едва ли к чему-либо приведут. Это было венозное кровотечение, юноше нужно было срочно наложить шину — и госпитализировать как можно скорее.

К тому же, с такой кровопотерей Мо Жань не смог бы ступить и шагу. Ему требовалась транспортировка.

— Оставь его, — голос Хуайцзуя звучал мягко, даже сострадательно. — Ты ему не поможешь. Он не слышит тебя: его разум наполнен его собственными демонами, для него ты — его галлюцинация. И… не пытайся убрать капельницу. Он находится в сознании только благодаря ей...

— Чего ты всем этим хочешь добиться? — оборвал его Ваньнин. Параллельно он стянул с себя рубашку и попытался затянуть рану на ноге Вэйюя хотя бы так.

— Я?.. Добиться?! — Хуайцзуй тихо рассмеялся, качая головой. — Я ничего не хочу добиться, Юйхэн. Я разочарован! Ты… мог быть премьером, выступать на мировых сценах, однако этот человек… он сломил тебя. И даже не осознал, что натворил.

— Я был сломлен до того как впервые повстречал его, — тихо возразил Ваньнин. — Тебе ли не знать? Мо Жань… он не виноват в том, какой я. Не виноват в моей астме, в моем страхе сцены. Он всего лишь ушел — и в том была моя вина. Я дал ему право себя ненавидеть.

— Ты был моим лучшим учеником. С астмой или нет, ты просто позволил ему уничтожить себя, — Хуайцзуй вперил в Чу суровый взгляд. — Это постановка должна была стать последней в твоей карьере танцовщика, Юйхэн — но она никогда не состоится.

— Что… что ты имеешь в виду? — Чу вдруг отчетливо осознал, что время работает против него.

Где же была полиция когда они были так нужны?!

Разве не обещали они прибыть на место?..

Сам он давно уже включил голосовую запись на телефоне для того, чтобы зафиксировать происходящее.

Однако он не был готов к тому, что Хуайцзуй будет говорить нечто подобное. Сейчас включенный диктофон буквально прожигал ему карман — потому что он вдруг отчетливо понял, что во всем происходящем виновен он сам.

Он не был уверен, что сможет заставить себя предоставить эту запись как свидетельство. По правде, он больше ни в чем вообще не испытывал уверенности.

— Ты действительно веришь в то, что я позволил бы тебе танцевать с этим сбродом на сцене во время премьеры, Юйхэн? — Хуайцзуй покачал головой. — Для вас обоих все должно закончиться, не начавшись. Ты — предал себя ради него. Он — уничтожил тебя. Вы оба... не достойны больше ни выступать, ни жить…

Ваньнин содрогнулся от того, как холодно и отстраненно звучал голос Хуайцзуя — как если бы он действительно верил в то что говорил.

— Значит, тот случай на репетиции?.. — Чу внезапно ощутил, как самые страшные его догадки оживают с новой силой. Медленно его разум начинал осознавать происходившие в последние дни инциденты совершенно в ином свете.

Хуайцзуй лишь продолжал улыбаться, и от этой привычной мягкой улыбки становилось дурно.

— Всё это время… те записки… те послания? Это не был Ши Мэй?.. — Ваньнин вдруг почувствовал, что тонет в этой трясине отчаяния, и ему не за что ухватиться.

Хуайцзуй!!!

Всё это время он держал его в страхе.

Но… зачем?!..

— Тебе не следовало отвлекаться по пустякам, — взгляд Хуайцзуя внезапно стал колким, словно отравленная стрела. — Ты должен был посвящать время репетициям, а не другим людям. Время — самое ценное, а ты растрачивал его... и себя. Да, мне пришлось немного припугнуть тебя, чтобы вернуть на сцену.

Ваньнин закрыл лицо руками, чувствуя, как дыхательные пути жжет от нехватки кислорода.

Он больше не понимал, что происходит.

И он начинал задыхаться.

Выходило, что Жуфэн уже давно не было дела до него — но… разве Мо Жань не выяснил у Наньгун Яня, что рядом с ним всегда находится некто, кто следит?

— Ни с места!!!.. Руки за голову!!!.. На пол!!! — резкие крики вдруг оборвали сбивчивые обрывки мыслей, и в следующий миг по полу и стенам заскользили десятки красных точек — лазерные прицелы.

Чу Ваньнин, едва соображая что делает, рывком опрокинул стул, к которому был привязан Мо Жань, на пол, закрывая юношу собой. Тот глядел на него мутным злым взглядом, и в какой-то момент попытался из последних сил оттолкнуть — однако Чу продолжал прижимать его к полу, а юноша настолько ослаб что его прикосновение едва ощущалось.

В следующую секунду зрачки Мо Жаня расширились, и он, вдруг узнав человека перед собой, сбивчиво выдохнул:

— Ваньнин?.. Это… это, правда, ты?

А затем прогремел единственный выстрел.

Все еще оглушенный резким звуком, Чу заставил себя не двигаться потому что опасался задеть раненую ногу Мо Жаня. Запах крови стал еще сильнее — и примерно в это же мгновение он заметил, что на теле юноши были другие порезы и колотые раны, исчисляющиеся десятками.

Чу тут же вспомнил, как Вэйюй смеялся, отвечая на вопросы Хуайцзуя, и что это был за безумный смех… он вдруг представил, что, должно быть, в этот момент Мо Жань уже нанес сам себе эти увечья — в то время как сам Ваньнин стоял под дверью эллинга и был уверен, что юноша насмехается над ним...

— Чу Ваньнин? — раздался голос откуда-то сверху, отрывая его от размышлений, и Чу медленно повернул голову в сторону говорившего.

Человек перед ним не был ему знаком.

— Мы заберем его в больницу.

— Я поеду с ним, — Чу смерил ледяным взглядом незнакомца в экипировке, которая не имела ничего общего с полицейской.

— Это невозможно. Мы теряем время, — мужчина в маске и бронежилете явно был зол, но все же не предпринимал попыток оттащить Чу от Мо Жаня.

— Я поеду с ним. — упрямо процедил Ваньнин сквозь зубы, слово-в-слово повторяя собственные слова.

Он догадывался, кто был перед ним. Человек из Жуфэн.

Но Чу было плевать.

Он не собирался позволить этим людям забирать Мо Жаня. Если они действительно собрались везти его в больницу — он поедет тоже. Должен ехать.

Спустя пару секунд молчания вооруженный незнакомец в маске коротко кивнул.

Комментарий к Часть 36 Спасибо, что дочитали до этой части!

P.S. Писала быстро, поэтому если видите опечатки или глупости — публичная бета открыта, и признательность этого автора будет безгранична! ^.

Ну и, да, без монолога злодея никуда! XD

====== Часть 37 ======

Огромные от страха глаза цвета терна, раскрасневшиеся от слёз, усталые — вот всё, что Мо Жань мог вспомнить.

В глаза эти хотелось упасть. В них хотелось глядеть, когда сознание пребывало в тумане и реальность ускользала. Их хотелось запомнить до мельчайших вкраплений — чтобы однажды сравнить со звездным небом.

Мо Жань не был уверен, снилось ли ему это, однако, когда его тело пылало в непрекращающейся агонии, единственным, что удерживало его в сознании, были эти глаза.

Звездного неба видно не было — вместо него над головой простирался смертельно-белый больничный потолок. Но юноше до этого не было дела. Он просыпался и засыпал, не понимая, пробыл в отключке несколько минут или час — но всякий раз ему было удивительно спокойно несмотря на обжигающую изнутри боль, потому что он знал: человек у его постели никуда не уйдет. Он будет стеречь его сон, продолжая тревожно вглядываться в лицо Мо Жаня, касаясь ледяными пальцами покрытого испариной лба.

Чу Ваньнин.

Имя пронеслось в памяти юноши подобно ослепительно яркой комете, двигающейся по противоречивой траектории.

Он знал, что красивого словно небожитель человека у его постели так зовут. Но почему-то это осознание отдалось в его голове такой болью, словно в одно мгновение в его разум вонзились сотни отравленных стрел.

Мо Жань сцепил зубы, подавляя рвущийся из груди стон.

Человек у его постели… даже думать о нем было больно. Пробуждаясь, юноша тонул в темной трясине стыда и чувства вины, не находя оправдания собственным поступкам.

Почему он не уходит?

Он засыпал, чувствуя, как обливается ледяным потом от страха, что красивый мужчина у его постели куда-то исчезнет, каким-то образом узнав о его мыслях — но даже во сне его все еще окутывал тонкий аромат цветущих яблонь, мешаясь с грязным запахом его собственного тела... Мо Вэйюй знал, что небожитель никуда не ушел. Чувствовал его неуловимое присутствие даже захлебываясь в кошмарах.

Держался за него словно за единственную путеводную нить, ведущую на свет.

Даже когда его нутро обжигала нестерпимая боль, а кости, казалось, выламывало под невообразимыми углами, Чу Ваньнин все еще был у его постели… он все еще ждал его.

Мо Жань не помнил, когда окончательно очнулся — однако, стоило ему открыть глаза и сфокусироваться, как он снова начал взглядом искать Чу Ваньнина.

Где он?!..

Первая волна паники сошла на нет когда юноша понял, что Чу просто уснул не отходя от его постели. Мужчина опирался лбом на руку, как если бы просто немного устал — но глаза его были закрыты, а дыхание замедлилось. Второй рукой он продолжал переплетаться с пальцами Мо Жаня — прикосновение было невесомым, и в то же время распространилось теплыми волнами в груди Вэйюя.

Некоторое время юноша просто неподвижно лежал, вглядываясь в бледное, несущее отпечаток усталости лицо, длинные полукружья ресниц — и собранные в небрежный пучок волосы. Даже во сне, растрепанный и выбившийся из сил, Ваньнин, казалось, все равно мог ослепить своим светом.

Как мог я вообще его ненавидеть? За что?..

Мысль эта обжигала нестерпимой болью.

Как я могу даже просто находиться с ним рядом? Дышать с ним одним воздухом?

Разве смогу я стать достойным его?..

Мо Жань осторожно, стараясь не потревожить чужой сон, разжал пальцы Ваньнина, высвобождая свою руку. Он не мог перенести этого прикосновения — оно жгло его ладонь. В то же время… он не был уверен, что сможет вынести, если Чу Ваньнин уйдет.

А он наверняка уйдет.

Ведь он все о тебе знает, Мо Жань.

Хуайцзуй был прав. Такому, как Мо Жань, было нечего надеяться на то, что Чу простит его в очередной раз.

Юноша обманул его, едва появившись в его жизни спустя шесть лет. Продолжал обманывать, не раскрывая правду о себе, своем отце, своем психическом здоровье.

Он знал, что Чу понятия не имеет о потоке злословия, который он извергал в адрес своего учителя все это время едва ли не в каждом своем интервью.

Понимал, что Чу может не осознавать, в какой опасности находится рядом с ним — что, если ситуация с Жун Цзю однажды повторится, и Мо Жань не сможет себя контролировать, он может сотворить нечто непоправимое.

Мо Жань все это знал — но его собственное эгоистичное желание обладать этим человеком, его сердцем и душой, всегда заглушало голос совести.

Он оправдывал это тем, что Чу Ваньнин сможет полюбить его. Что он, Мо Жань, может стать достойным этой любви. Сделает всё, чтобы Ваньнину было рядом с ним хорошо.

Но разве мог человек, подобный Чу, в действительности любить кого-то, похожего на Мо Жаня?

Чу Ваньнин был достоин большего.

Мо Жань закрыл лицо руками, понимая, что глаза печет от слез. Он не знал, как ему дальше поступить — не был уверен, что должен позволять Ваньнину оставаться рядом с собой. И в то же время… он не мог прогнать его.

Веки Чу дрогнули, и мужчина неловко приподнял голову, моргая. Казалось, он не понимал, где находится и был дезориентирован — но затем, завидев Мо Жаня, как будто немного расслабился. Края тонких губ приподнялись в робкой улыбке.

— Мо Жань! Ты очнулся...

Мо Жань продолжал закрывать лицо ладонями, понимая, что не в состоянии встретить взгляд Чу.

Ему казалось, если он осмелится еще хоть одну секунду смотреть в эти чистые, полные доверия глаза, он будет проклят.

Он хотел попросить Ваньнина уйти, но ему не хватало духу.

Хотел сказать, что между ними все должно закончиться — но одна лишь мысль о том, что он, возможно, больше никогда не увидит Чу, причиняла больше боли чем все ножевые ранения и швы на его теле.

— Ваньнин… — прохрипел он. Голос едва слушался из-за подкатывающих к горлу слез.

— Я здесь, Мо Жань, — Чу снова попытался взять юношу за руку, но тот дернулся, избегая любых прикосновений.

Ваньнин опустил глаза, хмурясь. По его лицу не было понятно, что он чувствует — это снова было то самое ледяное выражение, к которому Мо Жань почти привык за долгие годы — и лишь недавно осознал, что именно так балетмейстер скрывает свои истинные чувства.

«Я подвел тебя и расстроил, — подумал юноша с тоской. — Мне казалось, я знаю, как все исправить. Но со мной ты никогда не будешь счастлив… Я продолжу подводить тебя, и однажды ты все равно меня возненавидишь. Итог будет один».

Вслух же он сказал:

— Выглядишь усталым. Тебе надо бы отдохнуть...

— Я буду с тобой, — Чу сощурился. — В любом случае, тебя выпишут через пару дней. Тогда и отдохнем.

Казалось, он неким странным образом понял, о чем думает Мо Жань — вот только, зная Ваньнина, юноша сомневался в том, что тот сделал правильные выводы. Чу был одним из тех людей, которые всегда представляют себе самые тревожные сценарии развития событий.

Мо Жань продолжал избегать смотреть на балетмейстера прямо — и тот тихо вздохнул, а затем, словно не обращаясь ни к кому конкретно, сказал:

— Все это произошло из-за меня. Я пойму, если после всего, что случилось, тебе трудно меня видеть.

«Мать твою… ЧТО?!»

Мо Жань, забыв о том, что только что собирался найти правильный предлог, чтобы отправить Чу домой, во все глаза уставился на мужчину, который выглядел образцом равнодушия.

— Мо Жань… мне уйти?

— НЕТ!!!

Мо Вэйюй дернулся так сильно, что невольно потревожил швы — и тут же, с абсолютно серым лицом, вцепился пальцами в простыню, глубоко дыша, чтобы перетерпеть пронзительную боль.

— Я позову врача. — Ваньнин нахмурил брови и поднялся, чтобы покинуть палату.

— НЕ УХОДИ!..

Мо Жань чередовал длинные вдохи и выдохи, перед глазами временами темнело, но он не бросал попыток сосредоточиться на Ваньнине, который застыл у двери с еще более мрачным лицом.

— Меня не будет пару минут. Я просто приведу кого-нибудь на помощь, — балетмейстер некоторое время колебался — а затем, видя, что Мо Жань все еще не в себе, сделал шаг обратно, сдаваясь. — Хорошо. Я побуду с тобой, а врача позову позже.

— Спасибо. — Мо Жань как будто расслабился, однако его тревожный взгляд теперь не отрывался от Чу.

Он смутно осознавал, что в его желании не отпускать мужчину от себя нет ничего правильного, но ничего не мог с собой поделать. Казалось абсурдным, что еще минут пять назад он всерьез считал будто сможет отказаться от Чу.

Он любил его. Хотел для него чего-то лучшего. Однако… не мог отпустить. Не тогда, когда видел, насколько Чу расстроен.

— Мо Жань? — Ваньнин снова присел у края его постели, вглядываясь в его лицо. — Почему… ты так смотришь на меня? Тебе больно?

— Что с Хуайцзуем? — перебил его Вэйюй, отчаянно пытаясь сменить тему. — Как… как мы выбрались? Что произошло? Почему ты вообще пошел за мной?

Ваньнин растерянно заморгал, сбитый с толку таким количеством вопросов — а затем, прочистив горло, решил начать с самого простого:

— Хуайцзуй получил огнестрельное ранение в живот, его госпитализировали для оказания первой помощи — но сейчас он уже неделю пребывает во временном заключении. Скорее всего, после того как психиатр сделает заключение о его состоянии психики, он будет проходить принудительное лечение. Я… не навещал его. Мне не хотелось оставлять тебя одного.

— Уже неделю?.. — Мо Жань ужаснулся. — Сколько… я пробыл в отключке?

— Девять дней. Ты приходил в сознание, но из-за препаратов, которые вызывают абстинентный синдром, у тебя была ломка — так что ты, возможно, ничего не помнишь…

— Я помню, что ты все время был рядом, — перебил его Мо Жань. — Ты держал меня за руку.

Ваньнин опустил глаза, непроизвольно сжимая в пальцах воздух, словно пытался ощутить призрачное тепло прикосновения. Ему вдруг стало ужасно неловко — Мо Жань видел это по тому, как он свел брови и поджал губы.

— Я помню это только потому что это было единственным, ради чего мне хотелось приходить в себя, — добавил юноша тихо. — Среди всей той боли только ты удерживал меня в рассудке.

— Мо Жань… — Чу предупреждающе поднял руку, пытаясь остановить парня, однако тот перехватил его ладонь, притягивая к себе.

— Я люблю тебя, Ваньнин. Но после всего, что произошло, я больше не уверен, что имею право быть любимым тобой. Я… не уверен, что заслуживаю тебя.

Каждое слово давалось юноше огромным трудом. Он снова отвел взгляд, понимая, что не вынесет, если увидит на лице Чу разочарование или боль.

Однако его рука все еще удерживала руку Ваньнина, прижимая к груди так крепко, как если бы она была его единственным спасением.

— Почему ты об этом говоришь сейчас? — резко бросил Чу. — Что за вздор?!..

Он попытался отдернуть пальцы, но сделал это неуверенно, а потому выскользнул из хватки лишь наполовину.

Мо Жань вздохнул.

— Я снова подвел тебя.

— Ты идиот? — Ваньнин оборвал его на полуслове.

Их взгляды снова схлестнулись — и теперь уже Мо Жань ощутил на себе всю силу гнева балетмейстера. Тот смотрел на него так, будто собирался его ударить, невзирая на то что юноша находился на больничной койке и едва пришел в себя.

— Ты позволил Хуайцзую заманить себя в ловушку, — процедил Ваньнин ледяным голосом. — И, да, он понял, что в оранжерею приехал ты, потому что я очень хорошо знаком с этим местом — и никогда бы не вошел в теплицы с усыпляющим газом. Мне было бы очевидно, что что-то не так, с первого взгляда. Хуайцзуй знал, что ты приедешь. И он воспользовался моментом, накачав тебя чем-то психотропным, чтобы внушить тебе искаженное восприятие многих вещей. То, что ты сейчас говоришь, будто недостоин… это не твои слова. И позволь мне самому решать, кто достоин меня, а кто — нет.

Юноша явно не ожидал услышать такую хлесткую лекцию о своих похождениях, а потому только молча продолжал смотреть на Ваньнина, приоткрыв рот от шока.

— Единственное, в чем ты меня подвел — попал в неприятности за неделю до премьеры. Спектакль снова пришлось перенести на месяц, и я остался единственным балетмейстером в труппе. Что до твоего состояния, то на тебе сейчас швов больше чем на Франкенштейне — но, к счастью, прогнозы хорошие, и шрамов не останется. Сухожилия ты себе чудом не задел. Тебя зашивал один из лучших пластических хирургов страны. К слову… о хирурге и о нашем спасении — нас вытащили из этой передряги люди Наньгун Яня...

— Чьи люди?.. — теперь уже лицо Мо Жаня приобрело нездоровый оттенок.

— Твоего отца.

— Я… не совсем понимаю, — юноша потер виски свободной рукой. — Каким образом Жуфэн оказались той ночью в оранжерее? Что это за жест доброй воли?..

— Детектив, который вел мое дело о шантаже, был человеком из Жуфэн, который следил за мной все это время. Это был не Ши Минцзин, — тихо проговорил Чу. — Когда я сообщил, что ты в опасности, надеясь на вмешательство копов, люди из Жуфэн пришли нам на помощь намного раньше, чем мы могли бы ожидать. Возможно, только благодаря этому ты сейчас жив и говоришь со мной…

Мо Жань не знал, что на это ответить, а потому просто молча кивнул головой, хотя на самом деле все еще ничего не понимал.

Ши Мэй… разве он сам не признался Чу в том, что работал на Жуфэн?

Разве шантаж не начался с его появлением среди учеников Чу Ваньнина?

— Картель Жуфэн никогда не шантажировала меня, все это время за угрозами стоял Хуайцзуй, — оборвал его лихорадочный поток мыслей Чу Ваньнин, оставаясь внешне все таким же спокойным. — Это не отменяет того, что я никогда не смогу смириться с тем, что… что… — он замялся, а затем и вовсе поник.

— Ваньнин, — Мо Жань вздохнул, поглаживая ладонь Чу. — То, через что ты прошел, не искупить одним случайным аттракционом невиданной щедрости. Жуфэн продолжали слежку за тобой спустя столько лет не по доброте душевной. И они едва не погубили тебя — а ты мой мужчина, и я не собираюсь на это закрывать глаза. Я не забуду обо всем, что было раньше, только потому что Наньгун Янь внезапно вспомнил, что я его сын.

— Он твой отец, — Чу поморщился, а затем покачал головой, словно не собираясь продолжать тему, которая была, очевидно, ему крайне неприятна. — Что до Ши Мэя… мне до сих пор стыдно перед ним за то, что я подозревал его. Он действительно работал на Жуфэн в детстве — его мать была в картели, и у него никогда не было иного выбора кроме как исполнять все, что бы ему ни говорили, в обмен на ее жизнь. Мо Жань… правда в том, что любой из нас мог оказаться на его месте. Ты знаешь, что его мать сейчас находится в специализированном пансионате. Что до того, что именно он делал для Жуфэн — это касается лишь его и меня...

— Он все-таки продолжал путаться с ними даже спустя все эти годы, — процедил Мо Жань хмуро. — То, как с ним расправились… это было демонстративно. Я не верю, что все это в прошлом.

— Возможно, — уклончиво ответил Ваньнин. — Однако никто не вправе его осуждать.

Почему-то его лицо при этом снова превратилось в бесчувственную маску, что заставило юношу задуматься о причинах такой внезапной отстраненности. Было нечто, что Чу Ваньнин хотел бы сохранить в тайне — однако о чем именно молчал балетмейстер он не мог предположить, а потому ему оставалось только довериться ему.

В конце концов, Ваньнин, как оказалось, был не только прав в том, что доверял Ши Мэю, но и явно поступал намного разумнее самого Мо Жаня, ухитрившись раздобыть подкрепление по пути в оранжерею, тогда как сам Мо Вэйюй ломанулся туда вооруженный лишь своим гневом и кулаками.

Но, несмотря на это, Мо Жань не мог не ощутить отчетливый укол ревности.

— Тебе нужно отдыхать, — Ваньнин тихо вздохнул. — Ты едва очнулся. Врач запретил мне тревожить тебя — но… видимо, я неважно справляюсь.

— Я отдыхаю, зная, что ты со мной, — юноша улыбнулся, и тут же заметил, как уши Чу Ваньнина приобрели легкий розоватый оттенок.

Он, конечно же, мог только догадываться о причинах такого смущения — и, вероятно, решил, что Ваньнин так отреагировал на его слова.

Однако едва ли ему пришло бы в голову, что у балетмейстера перехватило дыхание, едва он увидел две до боли знакомые ямочки на щеках парня.

Все дни, что Мо Жань был в полубессознательном состоянии, Чу не был уверен, что сможет увидеть его улыбку снова — но в мгновение, когда он осознал, что Мо Жань после всего пережитого находит в себе силы улыбаться, его сердце словно заново разбилось.

Ради одной этой улыбки Ваньнин готов был пережить что угодно.

— Почему ты так на меня смотришь? — Мо Жань заулыбался еще шире, не ведая, что творит.

— Все-таки ты и вправду идиот...

Комментарий к Часть 37 Спасибо всем, кто дождался — и остался неравнодушным к этой истории!

====== Bonus 1 ======

Комментарий к Bonus 1 Первый бонус. Я в курсе, что не все любят поэзию, поэтому это не основной текст, и читать его следует только по желанию.

Если такового нет — проходим мимо и ждем эпилог.

Говоришь, что подаришь время мне и подаришь свою любовь,

И искал ли меня — не знаю, и кого ли во мне нашел.

Этот миг — только наш, и надо ли опускаться до грубых слов

И на ситец менять дарованный нам судьбою мечтаний шелк?

Само Солнце — менять нам нужно ли на обманчивый лунный свет?

Я боюсь так обжечься пламенем, я боюсь так забытых клятв,

Всуе сказанных слов красивых – мертвых бабочек тусклый цвет

Не хочу собирать в ладони и надеяться, что взлетят.

Слишком много вопросов, но просто не будет ответов,

Слишком сильные чувства показывать даже не стоит.

Вся любовь — тяжелее свинца, но однажды она легче ветра

Прикоснется — и вновь растворится. Монеты не стоит.

Что терять? Рассыпать пепел звезд и сиянием лунным

Обволакивать души затем, чтоб когда солнце встало,

Отрекаться от чувств, признавать их бессвязно-безумными,

Словно призраку ночи, любви дать по капле растаять.

Не сдавайся, держи-не-держи ускользающий ветер,

Оживляй, чтоб убить, распинай, чтоб потом преклоняться.

Что “любовь”? Ее жизнь от заката до кромки рассвета.

Что от нас, полюбивших однажды, к рассвету останется?

Мое сердце, прорастаешь изнутри

Сквозь грудную клетку тонкими побегами,

Прорываясь на свободу, чтоб смогли

Твои ветви дотянуться до изнеженного

Солнцем осени сентябрьского дня.

Только нет ни для тебя, ни для меня

Отголосков угасающего лета.

В мертвом холоде бесчувственно увянет

Лишь родившееся зеленью на свет,

Проломив мне ребра, листья сбросит наземь;

Станет хрупким и трескучим на ветру.

Мое сердце, еще не было ни разу,

Чтобы ты с собой не привело беду.

Все стремишься по костям моим на волю,

Лишь бы вырваться — чтоб вечно после стыть.

Почему не дашь мне наконец покоя?

Почему так хочешь ты меня убить?

Иногда меня просто нет.

Не стучи — заколочены двери.

Не звони — шесть ближайших лет

Проведу я один в постели.

Лучше просто меня забыть,

Как ключи, как чужое имя.

Мне бы так не хотелось быть

Ни с тобой, но и не с другими.

Да ни с кем. Утопить в тоске

И заварке холодной крепкой

Свою жизнь. И не сжать в руке

То, что прежде держало цепко.

Для тебя меня больше нет.

Оборвался шнурок так просто.

Передай от меня привет

Темной ночи и блеклым звездам —

Мне же: чай, потолок и сон.

Прячу грусть свою под подушкой.

Не один я на миллион —

Суть, разломанная игрушка.

Есть получше. Легко найти.

На запчасти — и в мастерскую

В самый раз меня отнести.

Незачем и чинить такую.

Комментарий к Bonus 1 P.S. Все стихи написаны в случайном порядке, но их объединяет тема очень холодной неразделенной любви, совсем как в этой истории, поэтому решила их тоже добавить. Критику я читать здесь не хочу, поэтому если чем-то недовольны — прошу просто скромно пройти мимо.

====== Bonus 2 ======

Комментарий к Bonus 2 Постановка. Не эпилог, а бонус, потому что у меня все еще есть ужасное чувство, что я перегибаю палку. Пропускать разрешаю.

Вообще очень прошу, если уж решились, хотя бы читать под музыку, желательно в наушниках. Все-таки это балет.

Гайд по музыке и названиям сцен, чтоб не заблудиться (там два слайда, стрелка справа их переключает): https://www.canva.com/design/DAElnT65j0w/QnsjTKZb24ggx0jXd9cHRQ/view

«Вернувшись спустя год с гастролей в столицу, снискавший расположение зарубежной публики балет «Бессмертие» в который раз собрал аншлаг, заставив злые языки, твердившие о вероятном провале после ухода опытного балетмейстера, умолкнуть.

Да, мы не привыкли видеть, чтобы молодой балетмейстер совмещал одну из главных партий и постановочную деятельность. Еще меньше мы были готовы к тому, что Мо Вэйюй, всемирно известный акробат и исполнитель трюков, десятки раз публично заявлявший, что балетное прошлое останется для него навсегда закрытой дверью — станет премьером труппы несмотря на такой длительный перерыв в карьере танцовщика.

Балетные критики наперебой твердили нам о том, что постановка обречена на провал — однако даже им пришлось сменить гнев на милость после премьеры. И, если кто-то прежде еще мог огульно рассуждать о том, что человеку из акробатики никогда не сравниться с опытным танцовщиком, после скандально известной сцены «Алых лотосов» все мы воочию убедились, насколько тонка грань между классическим танцем и театральным искусством.

Чу Ваньнин, чье имя не единожды украшало афиши современных интерпретаций «Дон Кихота», «Баядерки» и других балетных историй, искусный танцовщик, чьи движения в отточенности и грации подобны рассекающей воздух стреле, исполнил самый жаркий дуэт в истории классического танца совместно с Мо Вэйюем. Ах, что это был за дуэт! Огонь и кипящее масло! Мы, зрители, на какое-то мгновение напрочь забыли о том, что в этой постановке отсутствует ведущая женская партия. Но, положа руку на сердце, она была бы лишней, учитывая, насколько проникновенно герои исполняли свои роли, и насколько искрил воздух, стоило этим двоим оказаться в пространстве одной сцены. Кто-то из критиков до сих пор говорит об отсутствии любовной линии — однако, если этот человек оторвет свой нос от либретто и посмотрит хотя бы несколько секунд «Бессмертия», он вынужден будет скомкать и съесть собственные критические замечания.

Впрочем, постановка ознаменовалась не только рождением одного из самых горячих дуэтов в истории современного балета. Сложная авторская хореография сцены «Мост костяных бабочек» не имеет аналогов, одновременно перекликаясь с небезызвестной «Женщиной в песках» и «Человеческой многоножкой»...»

Чу Ваньнин поджал губы, видя, что Мо Жань почти не слушает его. И, действительно, кем бы ни был автор этого обзора, у нее, должно быть, было не все в порядке с головой, потому что сравнить сцену моста с «Человеческой многоножкой» мог только кто-то очень неадекватный.

Ваньнин, будучи человеком искусства, даже помыслить не мог, чтобы смотреть такой ширпотреб — однако он был наслышан об этой картине.

Слышал он, к слову, только плохое.

— Ни женщин, ни песка у нас нет, — Мо Жань почесал затылок, запоздало реагируя на прослушанную рецензию. — О чем вообще думают эти тупые журналистишки? Скучные, заумные, что вообще они понимают в балете? «Бессмертие» — история о настоящей мужской любви!..

Чу Ваньнин нервно поперхнулся кофе. В конце концов, они и так с трудом преодолели порог цензуры как раз из-за отзывов, подобных этому.

К счастью, никакие скандальные сцены в павильонах с лотосами не уменьшили продажу билетов — скорее, наоборот. А выступать с Мо Жанем было так легко, что Чу не понимал, почему раньше, шесть лет назад, они никогда не пробовали танцевать в дуэте. Мо Жань был идеальным партнером, и, как бы его ни критиковали, в первую очередь, танцовщиком — а уже затем акробатом и актером. Впрочем, акробатические трюки в постановке тоже присутствовали.

— Сегодня на выступление обещал прийти наш Мэн-Мэн, — Мо Жань покрутился перед зеркалом в гримерке, однако взгляд его ни на секунду не отрывался от отражения Ваньнина. — Дядя Сюэ смотрел премьеру год назад, а мой брат-павлин тогда так и не пришел потому что злился, что мы не рассказали ему о наших отношениях. Помнишь свое выступление на площади под дарбуку, когда мы оба его бросили посреди благотворительной акции?..

Чу Ваньнин сделал вид, словно ничего не помнит. Он медленно покачал головой, но на шее проступил румянец — очевидно, лицо осталось бледным только благодаря плотному гриму.

— А я вот помню. Помню, я обнял тебя тогда вот так… — Мо Жань вдруг обхватил Чу за талию, резко притягивая к себе и прижимаясь грудью к спине мужчины. Его губы мягко прошлись по чувствительной мочке уха.

В следующую секунду из-за двери донеслось:

— До начала десять минут! Ребята, вы готовы?

Это была Е Ванси. К счастью, она оставила попытки врываться к ним в гримерку после того как однажды едва не стала свидетельницей весьма пикантной сцены. К счастью, тогда было достаточно темно и едва ли она могла различить что-то визуально — так что ей хватило ума ретироваться, вовремя осознав, что Ваньнин и Мо Жань не включают свет и не отзываются неспроста.

— Еще три минуты! — выкрикнул Мо Жань, не выпуская Чу из объятий.

— Окей! — Е Ванси, очевидно, довольная услышанным, оставила их в покое.

Чу Ваньнин в последний момент попытался высвободиться из объятий, воспользовавшись тем, что Мо Жань отвлекся, однако юноша лишь сцепил руки крепче.

— Три минуты. Просто… давай постоим вот так?

— Зачем? — Ваньнин прищурился, его взгляд нашел глаза Мо Жаня в зеркале. — Хочешь снова танцевать в мятом костюме?

— Да.

— А я вот не хочу.

— …... — Мо Жань лишь усмехнулся в зеркало, но из рук Ваньнина по-прежнему не выпускал.

— После выступления нас не оставят в покое до поздней ночи. Я просто хочу побыть наедине с тобой — разве я о многом прошу? — наконец ответил он со всей прямотой и честностью, которая всегда почему-то лишала Чу Ваньнина последних аргументов, раньше казавшихся вполне разумными. Сердце Чу действительно таяло, словно кипящее масло под воздействием пламени.

«Чертовы журналисты со своими бестолковыми сравнениями!» — мысленно выругался он, а затем, заметив, как Мо Жань улыбается, забыл обо всем, улыбаясь в ответ. Этим вечером им предстояло подарить зрителям историю о настоящей любви. Но кто он был, в конце концов, такой, чтобы лишать этой любви самого близкого человека?..

— Две минуты, — со вздохом согласился он. — Я все еще хочу допить свой кофе, Мо Жань.

Акт 1.

1.

Погруженный во мрак зал зажегся тысячами крошечных огоньков цвета едва тлеющего рассветного солнца. Мягкие волны музыки окутывали подобно тончайшим шелковым нитям, переплетаясь в канву готовой начаться истории. В следующее мгновение занавес бесшумно поднялся, обнажая зеркально-гладкую сцену, на которой идеально выстроенным живым узором застыли десятки танцовщиков.

Один из юношей первым начал движение — одного лишь его шага было достаточно, чтобы запустить сложный механизм, и другие танцовщики подхватили его беглые па де буре. Двигался он стремительно, следуя за потоком музыкальных переливов клавшиных, лишь на короткие мгновения замирая в безмятежных аттитюдах. Отголоски свободы и беззаботной юношеской бравады пели в каждой мышце его тела, каждом положении рук, каждом толчке ног — чуть более стремительном, чем полагалось. Чуть более отчаянном, чем было необходимо технически.

Бесконечно рассыпающиеся золотистые блики продолжали кружить в воздухе, и, едва касаясь сцены, срастаться в древоподобные ответвления, по которым танцовщик следовал словно по озаренной солнечным светом карте, как если бы они указывали ему тайный путь.

Внезапно золотые софиты выхватили одинокую фигуру у самого края сцены — там, где еще секунду назад пространство казалось пустым. Перед зрителями предстал неподвижно застывший мужчина, облаченный с ног до головы в белые струящиеся шелка. Он единственный казался совершенно равнодушным к происходящему, как если бы суета целого мира не могла вовлечь его в свой танец — однако именно его золотые блики окружили плотным кольцом, выбирая «сердцевиной» своего вечно движущегося древа.

Юноша, который первым начал движение, продолжал тем временем крутить шене по сцене — плавно, почти невесомо. Полы его длинного стилизованного ханьфу цвета неаполитанских сумерек взлетало в воздух подобно самому легкому облаку, на доли секунд демонстрируя идеально отточенные движения ног.

Казалось, у его танца нет четко заданного направления — однако все пути вели его неизбежно к единственному неподвижно стоявшему человеку в этом кипящем движением хаосе.

В какой-то момент этот юноша замер перед мужчиной в грациозном эфасе, и его рука простерлась вперед, словно бы он предлагал присоединиться ко всеобщему танцу. Однако человек в одеяниях белее снега не предпринял попыток ни уклониться от прикосновения, ни двинуться навстречу.

В итоге ладонь юноши в синем мягко соприкоснулась с ладонью незнакомца — и до этого нежная, разливающаяся словно весенний ручей музыка — задрожала звонкими, лучистыми нотами.

Юношей в синих одеждах был, конечно же, Мо Вэйюй, премьер этого спектакля. Что до человека в белом — разумеется, это был Чу Ваньнин. Возможно, из зала сложно было заметить, но на один короткий миг взгляды этих танцовщиков встретились, и уголки глаз балетмейстера приподнялись в крошечной, почти несуществующей улыбке приветствия.

А затем до этого неподвижная фигура сорвалась с места и легким глиссе ушла в сторону, поднялась по полупальцы — и, по мановению скрипичных трелей, закружилась по сцене в тающем шаге, увлекая за собой силуэт в синих одеяниях.

Золотисто-розовые блики все так же парили в воздухе — и в какой-то момент стало очевидно, что их заменили настоящие лепестки цветов. Они просыпались подобно пестрому дождю на танцовщиков, рассыпались ярким конфетти, падая на волосы, плечи и тонкие ткани одеяний.

Так окончилась одна из самых нежных композиций этой истории — встреча будущего императора мира бессмертных Тасянь-Цзюня и его учителя.

2.

В следующее мгновение сцена снова утонула во мраке на несколько секунд. На место звонкой музыки пришла меланхоличная мелодия, словно беспокойный мотылек трепещущая над едва тлеющей свечой.

В один миг многолюдная душная сцена превратилась в пустое пространство, в центре которого остался лишь одинокий танцовщик в темном облачении. Лицо его было наполовину сокрыто черной вуалью.

В какой-то момент его руки плавно взмыли в воздух и медленно описали сложную фигуру в такт чарующей сладостно-горькой музыке. Хрупкие запястья и тонкие пальцы словно сплетали в воздухе печати древних заклинаний, в то время как сам он продолжал практически сидеть на полу среди вороха шелков черных одеяний, напоминая темный цветок, распускающийся в белоснежном пятне света.

Несмотря на кажущуюся статичность сцены, он легко удерживал на себе внимание, мастерски играя волнами широких шелковых рукавов традиционного одеяния династии Хан. В танце его запечатлелась эстетика старинного театра.

Еще секунда — и из непроглядной темноты вынырнул еще один танцовщик. Это был юноша в синих одеяниях, будущий император мира бессмертных Тасянь-Цзюнь. Осторожно, как если бы не хотел тревожить танцовщика в центре, он сделал несколько легких па по контуру — и световой круг в одну секунду расширился в диаметре.

Будущий император оказался в ослепительном свете софитов, и ноги его в один миг подкосились. Прогнувшись назад, словно от удара, он пал наземь — а центр круга сместился уже на него.

Танцовщик в черной вуали — Хуа Байнань — заметив, что в световом пятне появился еще один человек, словно только того и ждал. Медленно он поднялся на ноги и, двигаясь плавно, описал полный круг вокруг оказавшегося вовлеченным в его ритуал юноши. Его черный шлейф змеился, струясь в воздухе. Подобно лепесткам темного цветка, над сценой взмывали то длинные полупрозрачные рукава, то колышущиеся полы верхней накидки. Движения не замирали ни на мгновение, отбрасывая длинные тени, которые медленно смыкались на теперь уже единственном человеке в самом центре теневого лотоса.

А затем черный цветок поглотил нечаянно оказавшегося вовлеченным юношу. Свет просто погас, уступая место непроглядной тьме.

Последней освещенной точкой некоторое время все еще оставалась простертая ладонь будущего императора, как если бы он безмолвно молил кого-то о помощи. Ранее на сцене в той стороне находился его учитель.

Вот только сейчас человека в белом там не было. Вокруг будущего императора разрасталась лишь густая тьма.

В конце концов, он и сам исчез в ней — вместе с постепенно стихающей мелодией, в какой-то момент сменившейся абсолютной тишиной.

3.

Вдруг вся сцена заполыхала алым, словно в одно мгновение наполнившись огнем, дымом и кровью. Звенящий сталью, лязгающий скрипичный мотив слился с отбивающими ритм шагами десятков танцовщиков. В кажущемся воплощенном хаосе на сцене они быстро оказались заключены в полыхающий круг, за пределами которого в багровой дымке подобно многоликому демону кишели темные силуэты.

Скрипичное соло тем временем все ускорялось. В нем слышался молчаливый темный призыв: музыка манила во тьму, звала пересечь пылающую линию защиты. И, если сцена напоминала теперь разверзшийся ад, в котором лишь горстка людей оказалась по счастливой случайности нетронутой пламенем — оставалось вопросом времени, когда кто-то из них сдастся неизбежной опасности, разрушая барьер.

В этот миг на сцену ступил учитель будущего императора. Несколько летучих па — и он устремился прямо в багровую взвесь мглы. Глаза его оставались плотно закрытыми, он совсем не смотрел куда движется — однако каким-то образом чувствовал пространство настолько, что, оказавшись у самого края сцены, молниеносным движением из плие взмыл в перехватывающем дыхание прыжке. На секунду время словно остановило свой ход. Прозрачный шелк его длинных одеяний полоскался в воздухе, скользя по гибкой фигуре словно блики лунного света на воде.

В следующее мгновение мгла плотно окружила его, время от времени блокируя от зрителя — однако он продолжал свой неумолимо прекрасный танец. Его стремительное фуэте больше напоминало вьюгу зимней ночью. Тени медленно отступали под натиском наполненных решимостью движений.

В последний момент все это время продолжавший находиться в стороне Хуа Байнань вдруг заступил за пределы барьера — и с непревзойденным изяществом закружился в фуэте, зеркально отражающем танец его учителя. Вот только там, где его наставник был подобен неудержимому порыву стихии, юноша казался слишком мягким. Отступающая мгла в одну секунду захватила его, и музыка сорвалась на безумную смесь скрипки и глубоких насмешливых барабанных ударов, заставляющих стыть в жилах кровь.

Из плотного кольца адептов Сышэн вырвался вслед за Байнанем будущий император бессмертных. С искаженным до неузнаваемости лицом он упал на колени перед распростертым в клубящейся дымке телом друга, а затем медленно поднял голову, и метнул налитый яростью взгляд в сторону исполняющего танец-заклинание учителя.

Тот продолжал двигаться четко, словно по щелчкам секундной стрелки, то замирая в арабеске, то выходя в точно просчитанное экарте. Движения его были порывисты, полностью вторя нарастающей скорости мелодии: он не останавливался ни на секунду, но при этом не обращал внимания ни на что вокруг себя, словно был действительно слеп.

А затем тьма полностью рассеялась.

На сцене не оставалось больше никого кроме него и недвижимого Хуа Байнаня.

Лишь в этот момент учитель позволил себе безвольно упасть на сцену. Один из них, абсолютно лишенный сил, был облачен в белое — тогда как другой с ног до головы был одет в черное. Ткани их легких ханьфу разметались, создавая причудливый, почти нереальный контраст. Сценический свет медленно мерк, оставляя их наедине со внезапно разразившейся трагедией.

Будущий император уже не видел этого.

В ярости он покинул сцену намного раньше.

Кулисы плавно опустились в знобящей тишине.

4.

От по-юношески беспечного будущего императора бессмертных осталась лишь оболочка — это стало очевидно уже сейчас.

Его действительно с трудом можно было узнать в мертвенно-бледном человеке, оказавшемся в одиночестве в центре огромной сцены, пол которой теперь заменяло многоугольное зеркало. Отражение юноши в нем искажалось неровными потоками света, то расплываясь нечеткими образами подобно кругам на воде, то становясь настолько отчетливым, что больше не было ясно, где заканчивается реальность и начинаются аберрации.

Над ним словно колокольный набат звучала холодящая своей безжизненностью музыка: казалось, в ней слышны далекие отзвуки бушующего шторма и треск летящих в разверстую пропасть камней.

Будущий император все еще был одет в ученические одеяния пика Сышэн, однако присутствовала в его облачении некая бесстыдная небрежность. Длинные полы верхней накидки казались растрепанными, кое-где завязки нижнего ханьфу свободно болтались. Волосы больше не были аккуратно собраны лентой на затылке — вместо этого они полоскались прядями по лицу, укрывая в тени холодное выражение глаз и тонкую усмешку.

Едва пронесся первый позывной скрипки, как юноша, выполнив развязную комбинацию из нескольких арабесков, девлюпэ, па-де-буре и «кошачьего» шага, на секунду замер — но и этого было достаточно, чтобы зеркало, на котором он все это время продолжал танцевать, начало подниматься в воздух подобно платформе.

По сцене снова заструилась невесомая дымка — и из клубящегося тумана наконец проступили размытые силуэты. Сквозь плотную занавесь мглы их сложно было отличить от адептов пика Сышэн — однако в каждом из них угадывалась некая, свойственная и самому юноше, пугающая небрежность.

Всего фигур было около дюжины — и все они находились по краям многоугольного зеркала-платформы, вторя все движения будущего императора, словно были его двойниками или отражениями.

Свет софитов скользил по ним, а затем мерк — чтобы в следующую секунду снова начать свое непрерывное движение. В какой-то момент сцена погружалась во мрак, а затем новая вспышка света вспарывала пространство, вырывая всё новые детали. В постепенно рассеивающемся тумане теперь можно было заметить, как черные шелковые ленты опоясывают танцовщиков: они напоминали одновременно и искусный бондаж, и асимметрично свитую паутину — являя собой нечто среднее.

Края этих лент словно поводья удерживал в руках будущий император.

Болезненно-жесткая музыка становилась все пронзительней, и вместе с нею движения всех участников композиции теперь казались намного более разнузданными и рваными. В них больше не было ни следа прежней собранности — в какой-то момент классические па заменил безумный экстатический танец, полный ломаных гротескных линий.

Лишь будущий император, казалось, все еще сохранял отчасти рассудок — однако все та же торжествующе-страшная улыбка-оскал так и не сошла с его лица.

В тот миг он творил первые пешки вэйци.

5.

Внезапно воздух пронзило надрывное эхо виолончели, и в следующий миг на сцене оказалась еще дюжина адептов пика Сышэн. Они всё прибывали, группируясь по диагонали — в руках каждого сверкал клинок, движения каждого были слажены и легки. Они готовились принять бой — однако, видя будущего императора и своих соучеников, превратившихся в пешки, все еще не осознавали, действительно ли те несут угрозу.

Между тем, подчиненные юношей-заклинателем вэйци теперь, казалось, ничем не отличались от своих собратьев помимо темных шелковых лент, которые были закреплены у каждого на поясе. Однако будущий император их вовсе не удерживал — и они как-то слишком легко смешивались с не затронутыми запретной техникой адептами, вторя их движениям, так же ловко выстраиваясь в диагонали, так же искусно рассекая воздух выпадами клинков.

В какой-то момент оказалось, что пешек вэйци и адептов на сцене примерно равное количество — и различать, кто из них где находится, стало невозможно даже для внимательного зрителя. Однако в следующее мгновение пешки резко потянули за черные ленты, и в воздухе застыл сложный узорный барьер из черного шелка, выбраться из которого их противникам было невозможно.

Их соученики пораженно замерли, скованные в движениях — словно мошки, способные жалить, но все равно пойманные в самое сердце паутины. Слишком поздно они осознали, что произошло.

Будущий император наконец спрыгнул на сцену с зеркальной платформы и надменной поступью двинулся вперед. Приблизившись к одному из адептов, он, все так же продолжая скалиться, оттолкнул его так резко, что тот провис в темных путах подобно безвольной марионетке.

В этот же миг яркий свет софитов выхватил одиноко застывшую в стороне фигуру учителя. Единственный прыжок, легкий, словно полёт райской птицы — и он преодолел расстояние, разделявшее его и учеников его пика. Тяжелый дуэт контрабаса и виолончели обозначил бой, которому было суждено состояться между ним и его учеником-отступником. Еще мгновение — и они схлестнулись в поединке, в котором ни одному из них не было суждено насладиться победой.

Оба закружились в фуэте — и оба упали на одно колено друг перед другом, выбившись из сил. Долгие прыжки чередовались с уклонами противника в сторону — однако в одно из мгновений будущий император дернул за черную шелковую ленту сплетенной его пешками паутины — и один за другим адепты Сышэн стали замертво падать с каждым глухим ударом барабана.

Учитель застыл на месте, а затем медленно, словно в трансе, опустился перед своим учеником на колени, признавая поражение. Его спина все еще была надменно прямой, а подбородок высоко поднят — но сам он больше не оказывал сопротивления.

В следующий миг его ученик набросил на его руки тонкие струноподобные путы. Свет софитов вдруг переменился, разлившись зловещими оттенками пурпурного и алого, выхватывая из темноты лишь два силуэта, застывшие друг напротив друга — а затем окончательно померк, знаменуя окончание первого акта.

Акт 2.

6.

Сцена погрузилась в темноту, как если бы помещение внезапно накрыло волной, за которой следовала непроглядная бездна. В воздухе зазвенела единственная протяжная нота — а за ней последовал мягкий перелив тоскливой трели скрипки.

В следующее мгновение одинокая вспышка вспорола черноту, открывая сцену, от которой у любого пошли бы мурашки по коже: в ярко-алом пятне света, расплывающемся неясными контурами подобно кровавому цветку, в неестественной позе застыл бледный силуэт учителя.

Тонкие серебристые струноподобные нити были присоединены к его рукам и ногам, сковывая движения — и все же он двинулся, крутанувшись на месте, словно в безмолвной мольбе.

В тот же миг на сцене возник еще один темный силуэт, который до этого все время находился в тени. Их тени сплелись в единое целое, но при этом танцовщик в светлом продолжал оставаться в основном фокусе, двигаясь одновременно и плавно, следуя за бесконечно печальной мелодией, и в то же время немного дергано — как будто что-то в нем оказалось внезапно надломлено.

Темный силуэт все это время продолжал скользить на периферии света и тени, вторя за видимым партнером каждое па, словно жуткий гротеск или тень, явившаяся из чьих-то кошмаров. Серебряные нити парили в воздухе подобно тонким струнам, но ни одна из них не могла коснуться его.

Мелодия вдруг стала тревожной и рваной, а кроваво-алые цветы теперь проецировались на обе фигуры, которые замерли на месте — и лишь серебристые вспышки струн наполняли пространство между ними подобно гигантской паутине, распростершейся над сценой бледными узорами сплетений.

Танцовщик в белом в резком прыжке-баллоне завис в воздухе, и в следующее мгновение струны окутали его неровным сиянием — лишь для того, чтобы в следующий миг он рухнул вниз, и кровавый цветок зловещим пентаклем расползся вокруг него, охватывая алыми лепестками все вокруг.

Темная фигура в это же мгновение оказалась в центре серебристых паутинок, которые теперь излучали багровое сияние.

Император. Все это время он оставался неуловимым, но теперь перешел в наступление. Он скользнул к распростертому телу, а затем одним рывком дернул за одну из паутин — и бледная фигура тут же изящно приподнялась, как если бы неведомая сила управляла ею — а затем исполнила мягкий арабеск. Багряные цветы скользили по тонким рукам и бледному лицу. Сцена одновременно напоминала старинную шкатулку и театр марионеток — но кто был чьей марионеткой в этом танце?..

В следующую секунду последовал еще один «рывок» — и на этот раз танцовщик в белом оказался лицом к лицу с «тенью», а музыкальные переливы стали еще более тревожными. Теперь в них звенело нечто зловещее, как если бы струны вот-вот готовы были разорваться от напряжения.

Пара на сцене сплелась в поединке яростных движений, которые попадали в такт незаметно сменившему гуцинь пульсирующему биту.

Каждое па, каждый толчок или поворот имел свое зеркальное отражение, как будто серебряные нити действительно их связывали в единое целое.

Головокружительные поддержки сменялись почти грубыми дисгармоничными элевациями, обрывающимися, когда струны снова взмывали вверх и опутывали белоснежную фигуру подобно сияющей сети, вспыхивающей алым.

Темная фигура в такие мгновения подхватывала танцовщика в падении, и пространство на мгновение застилала тьма. Лишь короткие алые проблески высвечивали два силуэта, сплетенные воедино серебряной паутиной.

Сцена была пронизана будоражащей темной чувственностью.

Когда же музыка наконец затихла, в огненно-красном отблеске лотоса были лишь двое: фигура в белом застыла в глубоком дропе, изогнув поясницу под невообразимым углом и соприкасаясь затылком с полом.

Темная фигура же склонялась к своему партнеру, как если бы стремилась поглотить его. Все серебристые струны были разом оборваны.

Занавес резко опустился на сцену подобно обрушившемуся шквалу.

7.

Тоскливый скрипичный мотив словно саван теперь накрывал все пространство, отражаясь от высоких потолков, вливаясь ядовитой меланхолией в самое сердце. Ослепительная белизна разъедала глаза. Сцена за какие-то несколько минут превратилась в заснеженный пустой пейзаж, от которого невольно пробирал озноб. Но был ли он и вправду пустым — или так казалось лишь поначалу?.. Постепенно взгляд привыкал к слишком яркому свету, начиная различать бледную человеческую фигуру, которая будто сливалась со снегом, как если бы еще мгновение — и могла без остатка раствориться в бесконечном холодном пространстве. Это был учитель императора… но было в том, как он двигался, нечто неправильное, тревожное. Больное.

Его па были медленными, сомнамбулически-ломкими, словно человек в белых одеяниях утратил всю свою стремительную энергию и теперь из небожителя превратился в призрак самого себя.

И, все же, он поднялся на ноги и сделал несколько почти невесомых шагов — а затем, став на полупальцы в полоборота, выполнил хрупкое фалли, из которого внезапно опустился на сцену в глубоком дропе, словно даже это движение лишило его последней капли сил.

Словно он больше не мог этого выносить.

Лицо его было теперь наполовину скрыто белоснежной вуалью, длинные рукава и полы светлых одежд безвольно опадали.

Долгие, затяжные удары барабана вдруг на секунду замерли, словно сердце, пропустившее удар — и на залитой белоснежным светом сцене черным масляным пятном появился еще один человек.

Тасянь-Цзюнь.

Он размеренно ступал по снежному покрову в сопровождении своих слуг, облаченный в черный струящийся шелк, расписанный золотыми драконами. Странно, однако его лицо казалось практически таким же белым как снег — а сам он выглядел нездоровым несмотря на показную холодность и собранность.

Остановившись в стороне, он резко вскинул голову, а затем жестом поманил своего учителя к себе — однако тот словно ослеп, и лишь продолжал исполнять свой странный, гипнотический танец, запрокинув голову и кружась в потоках снежных крупиц и света. Длинные волосы его были теперь распущены и ниспадали черным атласом до самой поясницы. Тонкие руки простирались вверх и скользили в воздухе подобно движениям искуснейших прях.

Было ли ему дело до холода вокруг, или до теряющего остатки терпения императора?..

Лишь когда слуги Тасянь-Цзюня приблизились к нему, обступая со всех сторон, он словно опомнился — а затем позволил себя подхватить и протащить по снегу вперед, замирая в «рыбке». Это была искусная поддержка в падающем положении — однако было в ней нечто беспомощное и трагичное, как если бы мужчина в белом даже не собирался сопротивляться.

Один из слуг императора толкнул его вперед — и в следующее мгновение учитель упал в снег. Длинные волосы в беспорядке разметались, а сам он медленно поднял голову, и тут же увидел, что Тасянь-Цзюнь склонился к нему с протянутой рукой помощи. Свет вокруг них внезапно замерцал алым, и в следующую секунду не прекращающие кружиться снежные хлопья стали красными словно замерзшие капли крови.

Человек в белом проигнорировал протянутую руку, а затем, плавно поднявшись, сделал несколько нетвердых па де пуасон назад, и вновь медленно закружился в долгом, изнуряющем двойном туре. Обагренный снег продолжал сыпаться теперь и на него, путаясь в волосах, оставляя разводы на некогда лилейно-белых одеждах. В последнее мгновение он снова взмыл в прыжке, протягивая руки к Тасянь-Цзюню — а затем упал, отклоняясь назад. Император успел поймать его и удержать за талию. Одним движением он отбросил скрывающую черты учителя вуаль в сторону — однако тело его наставника уже обмякло.

Это был конец.

Продолжавшая все это время литься медленная музыка постепенно превратилась в одинокий голос единственной струны, готовой порваться в любую секунду.

Император потянул безвольное тело на себя, но его учитель лишь проскользнул в его руках, а голова запрокинулась назад, обнажая бледную шею.

В следующую секунду в гробовой тишине император опустился на колени, удерживая перед собой своего учителя, как если бы все еще пытался утешить человека, которому это на самом деле больше не было необходимо.

Которого больше никогда не будет с ним рядом.

Его учитель был мертв.

8.

Белоснежная сцена озарилась последним алым заревом — а затем медленно яркий свет померк, уступая место прежней ослепительной белизне.

Вот только учителя императора больше нигде не было: ни мертвого, ни живого.

Тасянь-Цзюнь в одиночестве ступал по снегу — и там, где его длинные одеяния неровно скользили по земле, оставались багровые следы.

Низкие камертонные вибрации сливались с жутковатым соло фортепиано, чеканя каждый его шаг словно обратный отсчет нарастающего крещендо. Движения были резкими, и в то же время присутствовало в них нечто мертвенно-стылое, механическое.

Император замер.

Затем в такт медленно нарастающему камертонному гулу развернулся в резком туре — и, раскинув руки, опустился на смятый покров снега, где еще совсем недавно покоилось тело его наставника.

Снежный покров был безжалостно холоден и пуст.

В следующую секунду яркие алые вспышки обратили сцену в воплощенный сюрреализм, где тени, отбрасываемые единственным танцовщиком, больше не принадлежали ему самому и жили собственной жизнью.

Обхватив голову руками, Тасянь-Цзюнь сорвался с места — а затем упал на колени на покрытую снегом сцену, выламывая спину, изгибаясь будто одержимый. Тени продолжали преследовать его словно призраки загубленных им же жизней. От них было не укрыться — как не укроешься от себя и собственных воспоминаний, стоит лишь пустить их в свой разум, давая себе однажды вспомнить.

В одну секунду в свете софитов опасно сверкнуло лезвие меча — а затем собственная рука императора занесла его над собой. Тасянь-Цзюнь, не в силах выносить больше эту пытку, пронзил свою грудь — и застыл, окончательно поверженный, безжизненно заваливаясь на спину с запрокинутой назад головой.

Тени замерцали и наконец остановили свою смертельную пляску, подрагивая от колебаний источников света и отражателей, медленно растворяясь в темноте. И, все же, музыка продолжала литься, и, вторя ее скорбным напевам, один из силуэтов все никак не исчезал — ускоряясь в странном, полубезумном танце, становясь все отчетливее — пока полумрак не рассеялся, и из него наконец не выступил стройный юноша в черных одеяниях, расшитых узорами в виде золотых слез.

Хуа Байнань.

На голове его была простая бамбуковая шляпа, покрытая черной вуалью. Каким-то непостижимым образом он все еще был жив.

Подобно хищной птице описав несколько грациозных кругов вокруг тела императора, он крутанулся в отточенном торжествующем фуэте, вскидывая тонкие изящные руки будто в призыве — а затем, опустившись на одно колено перед некогда величественным Тасянь-Цзюнем, изобразил в воздухе хрупкими пальцами замысловатый знак. На мгновение вуаль на его шляпе колыхнулась, делая видимой тонкую словно полумесяц улыбку.

Свет тревожно замерцал — а в следующее мгновение в его ладони уже была черная лента, подобная той, которую использовал Тасянь-Цзюнь для управления пешками вэйци. Второй же край ленты был накрепко привязан к запястью мертвого императора.

Легко, почти не прилагая усилия, изящный юноша потянул свой край ленты на себя — и император, широко распахнув глаза, будто марионетка подался к нему. В следующую секунду он склонился перед Хуа Байнанем.

Очертания багрового цветка-пентаграммы снова замерцали на снегу, и занавес словно плаха рухнул на сцену, отсекая происходящее от зрителя.

9.

Сцена вновь неумолимо сменилась.

Теперь здесь высилась подвешенная на металлических тросах выкрашенная лаком в красный пустая дверная рама. В такт музыке она медленно раскачивалась в нескольких метрах над сценой, предельно освещаемая жестким светом софитов — а в нижней ее части полоскались в воздухе подобно десятку странных воздушных змеев уже хорошо знакомые зрителю черные ленты.

В это мгновение сцену заполонили все прибывающие танцовщики в темных одеждах императорского дворца. Двигались они слаженно, словно единое целое — то переплетаясь руками в замысловатых поддержках, то выполняя композиции, напоминающие древние ритуальные танцы народов Индии.

Хореография их движений была одновременно и классической — и все же находилась на грани экстатики. Язык их тел был прост и груб, но вместе с тем непостижимым образом завораживал. Десятки пар рук и ног — исполняли сложный танцевальный ритмичный рисунок, вторя глубоким хрипам контрабаса, словно порождая существо с единым сердцебиением и дыханием — на дюжину сердец и легких.

Танцовщики то превращались в живой хаотический клубок телодвижений, то выстраивались в ровные диагонали, в центре которых неизменно находилась та самая дверь, до безжизненно свисающих лент которой невозможно было дотянуться никому из них, даже встав друг другу на плечи.

Внезапно в очередном цикле медленных вращений вокруг своей оси дверная рама оказалась не пустой — в ней подобно затаившемуся хищнику теперь сидел сам император, и длинные полы его шелкового расписанного золотом одеяния скользили в воздухе словно хвост, по мере того как конструкция гигантским маятником раскачивалась над сценой.

В одно мгновение император выполнил ловкий аттитюд, балансируя на полупальцах и удерживаясь лишь одной рукой за длинный трос — а затем, развернувшись вокруг своей оси, спустил ленты, закрепленные на двери, ниже — и танцовщики словно свора псов, принялись хватать их, пытаясь тянуть на себя.

Кто-то толкал соседа, и тот падал. Кто-то цеплялся друг в друга, повисая мертвым грузом. Это все еще был танец — однако в нем было столько жестокости, что смотреть на это было отвратительно, но не смотреть — невозможно.

Танцовщики карабкались друг по другу наверх, повисая на лентах словно марионетки, перехватывая друг друга за лодыжки и запястья. В какой-то момент все они оказались в воздухе, превращаясь в некое подобие шаткой живой лестницы из человеческих рук, ног, коленей и голов. Невозможно было различить, кто где находится — а во внезапно налившемся алым сценическом свете вся эта одушевленная конструкция напоминала массовую могилу.

10.

Вдруг луч прожектора скользнул в сторону — и все взгляды теперь застыли на Хуа Байнане, который, выполнив безупречный тур на два оборота, легко запрокинул корпус в ранверсэ и в несколько невесомых прыжков оказался у подножия лестницы из человеческих тел.

Чуть запрокивнув голову, он встретился ликующим взглядом с Тасянь-Цзюнем. Вот только тот неожиданно резко развернулся в релеве и, выполнив легкий перекрестный прыжок в воздухе, обратился... спиной к своему хозяину.

Луч света метнулся от него дальше, в сторону непроглядных клубов тумана, выхватывая в колышущемся мареве едва различимый силуэт мужчины. Неизвестно, сколько времени тот уже неподвижно стоял у самого края сцены, скрывая лицо за завесой из черных широких рукавов простого одеяния — однако теперь все внимание было на нем. Почему-то даже в самой его позе угадывалось нечто смутно знакомое — словно случайно услышанный напев, засевший в голове и преследующий затем днем и ночью.

Кем был этот человек, облаченный в простое черное ханьфу?

Император бессмертных неожиданно потрясенно застыл когда мужчина в отдалении плавным движением опустил руки, позволяя свету коснуться своего лица лишь на мгновение — чтобы представить миру нефритово-белую маску призрака.

В следующий миг он поднялся на полупальцы и стремительно закружился в невесомом ускоряющемся фуэте, с каждым оборотом устремляясь вслед за нарастающим темпом музыки. В белоснежной пелене тумана его темный силуэт казался нематериальным, в движениях чувствовалось что-то неправильное, потусторонне-холодное.

И, все же, от призрачной грации его движений перехватывало дыхание.

Примерно в этот же момент Хуа Байнань потянул за ленты, связывающие лестницу, ожидая помощи императора — однако тот был полностью поглощен танцем призрака, и на лице его внезапно отразилась неясная борьба, ладонь его прижалась ко лбу — а затем скользнула к груди, накрывая сердце.

Внезапно он резко качнулся на тросах, и лестница начала распадаться по мере того как танцовщики ослабляли хватку и соскальзывали вниз.

Хуа Байнань яростно бросился к трепещущим в воздухе лентам в отчаянной попытке схватиться за них и удержаться в последний момент, однако больше не отягощенная весом дюжины тел дверная рама стремительно набирала высоту над сценой, находясь вне пределов досягаемости.

Император бессмертных неожиданно покачнулся, как если бы готовился к прыжку. На лице его отразилась пугающая решимость.

В следующую секунду он одним безумным, страшным движением скользнул вниз, проворачиваясь в воздухе в нескольких сальто — прежде чем раскинув руки упасть в заполнившие к тому моменту сцену густые клубы тумана.

Мгла на мгновение плавно всколыхнулась прежде чем неровный свет софитов снова выхватил два силуэта.

Один продолжал неподвижно лежать, словно поверженный воин.

Второй — с бесконечной нежностью склонялся над ним, простирая руки.

В какой-то момент молниеносная вспышка света все-таки пронзила мглу, выхватывая призрак учителя, который тихо скорбил в безмолвной тоске над своим погибшим учеником.

Однако в последнюю секунду пальцы императора дрогнули — и руки мужчин снова переплелись. Точно так же, как в первую их встречу.

В воздухе снова закружили алые словно кровь лепестки.

Комментарий к Bonus 2 Это была единоразовая попытка написать что-то подобное, и один из немногих случаев, когда я не хочу видеть здесь критику.

Эпилог будет отдельно, чуть позже. Спасибо за понимание.

P.S. А еще кто не в курсе — сегодня же 3 годовщина нами всеми люимой 2Ha. Так что всем истинным фанам мои поздравления _

====== Экстра. Ночь Семерок ======

Комментарий к Экстра. Ночь Семерок Предупреждение: это экстра-flashback. Она описывает события примерно за месяц до того, как Чу Ваньнин прогнал Мо Жаня и Ши Мэя.

Это была не первая поездка их группы на конкурс в соседний город. Мо Жань, которому тогда лишь недавно исполнилось шестнадцать, любил оказаться вдали от неусыпного контроля дяди Сюэ — ведь это бы значило, что некому будет следить, в котором часу и в каком состоянии он возвращается домой. Еще за месяц он развернул целую подготовительную кампанию: прекратил тратить карманные деньги, попутно устроившись на подработку почтальоном, чтобы скопить еще немного.

Они с Ши Мэем, его новым товарищем, неделями просматривали в интернете локальные бары и клубы, потому что им предстояло выбрать маршрут, позволяющий обойти все самые злачные места за одну ночь. Уже наутро после конкурса следовало возвращаться, и оба были готовы кутить всю ночь напролет, собираясь выспаться по пути домой.

Однако в какой-то момент их тщательно проработанный план оказался под угрозой срыва.

Угрозу эту звали учитель Чу.

Он был самым младшим руководителем в коллективе — лишь недавно парню исполнилось девятнадцать. Обычно в поездки со старшей группой отправляли более опытных педагогов, и, как правило, их сопровождал учитель Таньлан. Тот мало следил за ребятами — должно быть, ностальгируя по собственной молодости. Даже если Мо Жань ночью сбегал из гостиницы, он закрывал на это глаза, прекрасно осознавая, что парень вернется к отъезду.

Но учитель Чу… Мо Жань знал его не первый год, еще со времен, когда тот сам был учеником в балетной школе. Этот ледышка сам не развлекался, и другим не давал. Одна лишь мысль о занятиях с ним вызывала у большинства в учебной группе нечто сродни нездоровой радости, испытываемой мазохистом при виде плетки. Этот парень был жесток, полон язвительных замечаний. Никого никогда не хвалил, никогда не поднимал ни на кого голос, лицо его всегда казалось непроницаемым — но его тихая циничная критика вышибала дух, заставляя всех, кто у него учился, нервно сглатывать от одной лишь мысли о приподнятом плече или неуместно согнутом колене. Он не терпел опозданий, вранья, и запах духов, коими первое время обильно орошали себя девицы перед занятиями в жалких попытках привлечь его внимание. Видел насквозь каждого, кто смел явиться на занятие толком не выспавшись. Прожигал при малейшей оплошности таким взглядом, от которого спину прошибала ледяная испарина.

Вот только все это было нипочем их старшей группе. Потому что учитель Чу, обладая характером демона преисподней, выглядел словно небожитель. Стройный, гибкий, будто изящное древко лука, от кончиков ресниц до хрупких лодыжек и тонких пальцев.

Мужчина предпочитал носить мешковатые кашемировые свитера с высоким горлом, но Мо Жань также знал, что скрывается под ними: видел пару раз мельком эту тонкую талию, острый разлет ключиц и бледную, длинную шею. Втайне он радовался, что Чу Ваньнин не выставлял себя на обозрение — его одногруппники и без того исходили на него слюной на занятиях. Наверняка многие бы не дожили до конца репетиции, если бы однажды Юйхэн надумал прийти к ним в чем-нибудь облегающем.

Впрочем, никакие длинные свитера не могли укрыть от жадных взглядов его идеальные черты лица: высокие бледные скулы, острый прямой нос, красивые чуть хмурые брови вразлет — и дивные глаза феникса, от одного неодобрительного взгляда которых Мо Жань всякий раз чувствовал, как в груди поднимается странная горячая волна. Иногда он намеренно допускал ошибки в связках лишь для того, чтобы парень обратил на него внимание, и этим чертовым мягким голосом произнес его бл*дское имя.

— Мо Жань…

Мягкий, вопросительный тон творил с ним нечто невообразимое. На мгновение выпав из реальности, юноша не сразу понял, что Чу Ваньнин незаметно подошел к нему и, чуть щурясь, уже какое-то время разглядывал его набитый до отказа рюкзак — словно задаваясь вопросом, что такого объемного парень мог взять в поездку на два дня.

— Учитель Чу? — юноша склонил голову. Ему все еще было непривычно называть Ваньнина учителем. Они были знакомы около шести лет — все это время тот занимался с Мо Жанем индивидуально. Их совместные занятия прекратились лишь пару месяцев назад, когда Ваньнин пришел в балетную школу в качестве преподавателя.

Девятнадцатилетний деспот. Белый дух. Маленькая вдова. Как его только не называли за глаза.

Часть этих прозвищ Мо Жань придумал сам — в моменты, когда осознание, что парень даже не смотрит в его сторону, становилось особенно невыносимым.

Их знакомство не давало ему никаких привилегий перед соучениками — если говорить откровенно, то, скорее, наоборот, Чу Ваньнин относился к Мо Жаню даже хуже чем к другим ребятам.

Если кто-то из них зажимал пальцы или опускал локти — он лишь холодно указывал на оплошность, чуть хмуря брови. Но, если вдруг забывался Мо Жань… юноша знал, что одной колкой фразой дело не ограничится. Нет, Чу Ваньнин не поносил его, не повышал на него тон, не обзывал криворуким калекой. Он не был похож на учителя Таньлана, который не гнушался пройтись по ученикам крепким словцом.

Нет, Чу Ваньнин был другим.

Он сверлил юношу долгим, пронизывающим взглядом, а затем, поджав губы, многозначительно цедил, что талант и физические данные — ничто в сравнении с упорством и практикой.

Сама фраза как будто не относилась ни к кому конкретно, но тяжелый взгляд, который, казалось, проникал куда-то глубоко под ребра, вонзаясь острием заточенного клинка, не давая парню и на мгновение усомниться, о ком именно говорил Чу.

По правде, Мо Жань всегда был старательным — и лишь благодаря этому спустя шесть лет занятий с Чу Ваньнином танцевал основные партии практически во всех постановках. Он немного распустился только в последние месяцы — и не хотел бы признаваться даже себе в том, что таким образом мстил юноше за то, что тот решил прервать их совместные занятия.

Ему отчаянно не хватало их. Не хватало… Мо Жань вздохнул, а затем потряс головой. Он знал, что дело было совсем не в занятиях — а в том, кто именно их проводил.

Чу Ваньнин.

Чертов Чу Ваньнин, решивший, что Мо Жань отлично справится и без его помощи. Заявивший, что заниматься индивидуально им больше нет нужды.

— Что-то случилось? — Чу Ваньнин теперь пристально вглядываться в лицо юноши, видя, что тот снова отвлекся.

— Все в порядке, учитель Чу. А-Жань, он… немного устал после поездки. — Раздался мелодичный голос Ши Минцзина, который пришел парню на выручку, вовремя заметив, что происходит.

Очевидно, он резонно опасался, что их план ночной вылазки после конкурса может сорваться если Мо Жань продолжит молча цепляться пальцами в лямки рюкзака и хмурить брови словно какой-нибудь злодей в низкопробной драме. Выглядело все это и впрямь весьма подозрительно.

— Если устал, зачем встал посреди холла словно истукан? У нас до выступления еще три часа. Самое время пойти в номер и отдохнуть.

Мо Жань сглотнул. Правда, почему он так и не поднялся в номер?

Ах, да. Он же все это время наблюдал за тем, как Чу Ваньнин помогал ребятам распределиться по комнатам. Сам Мо Жань должен был заселиться вместе с Ши Мэем в один номер на двоих, однако… он так и не поднялся за своим другом, потому что ему внезапно стало ужасно любопытно, в какой номер отправится его учитель.

Он планировал тихо выждать, пока тот освободится, и проследовать за ним.

Похоже, его план с треском провалился.

— Пойдем, А-Жань. — Ши Минцзин снова напомнил о себе. Его пальцы уверенно обхватили запястье юноши, потянув его за собой. Мо Жань бросил последний взгляд в сторону Чу Ваньнина, и понял, что тот отчего-то хмурится, и взгляд его прикован к соединенным вместе рукам его учеников.

— Мо Жань, стой. — Голос Чу Ваньнина прозвучал отчего-то чуть резче обычного, и Мо Жань поймал себя на мысли, что в груди на мгновение появился странный, сладостный трепет.

Когда учитель Чу называл его по имени, он чувствовал себя необычно. Почти так же, как когда смотрел п*рно — но все же… иначе. Лучше. Ощущения каким-то непостижимым образом были намного острее, отдаваясь горячим томлением где-то в паху.

Выскользнув из хватки Ши Минцзина, он развернулся к учителю в полоборота, бросая на него украдкой тревожный взгляд.

Он всерьез опасался, что Чу Ваньнин каким-то образом поймет, в чем дело. Он был удивительно проницательным человеком когда дело касалось постановок и танца — какова была вероятность, что он заметит возбужденное состояние парня?

— Учитель Чу? — Мо Жань попытался изобразить на лице правдоподобную улыбку. Мысленно призвал себя сохранять спокойствие, но в груди жгло от осознания, что Чу Ваньнин на него смотрит.

“Что, если он и вправду заметит? Он ведь старше меня всего на три года — мы почти ровесники. — думал он. — Не может же быть он в самом деле таким холодным, каким кажется? Интересно… ему вообще нравятся мужчины?”

Непрошеные образы тут же наводнили воображение. Последний год он частенько представлял Чу Ваньнина, когда хотел получить быструю разрядку. Стоило только подумать о том, как его учитель кладет свои худые прохладные ладони ему на плечи, пытаясь откорректировать положение… или проходится длинными, изящными пальцами по его запястью, заставляя выправить заломанный угол…

Мо Жань едва не застонал в голос — ему пришлось укусить себя за щеку, чтобы сдержаться.

То, как он реагировал на Чу Ваньнина и его вполне невинные прикосновения, было ненормально.

Он ведь даже не представлял его себе обнаженным, или…

Мо Жань невольно вздрогнул, из ушей едва не повалил пар.

Нет, он определенно был не в себе.

— Будет лучше, если Ши Минцзин поселится с Наньгун Сы. Они оба недавно перешли в группу, и Сы не с кем жить. Что скажешь?

“Твою ж…!!! Какой облом!!!”

Мо Жань обменялся с товарищем быстрыми взглядами. Тот незаметно пожал плечами — но было видно по выражению глаз, что расстроен. Деля один номер на двоих, они с Ши Мэем могли не опасаться, что кто-то донесет на них Чу Ваньнину. Но чертов Наньгун Сы… он был слишком правильным, заставляя Мо Жаня скрежетать зубами, задаваясь вопросом, откуда он вообще взялся на их головы. Всегда почтительный к учителю, не допускающий ошибок, идеальный… Вечно крутящийся вокруг Чу Ваньнина.