Танец в ритме дождя

5

Продрогшая после дождя Москва трепетала листвой. Порывами налетал свежий ветер, казавшийся ледяным тем отважным прохожим, которые не прихватили из дому плащей или курток.

Две путницы, вышедшие по Большой Никитской к Тверскому бульвару, начали замерзать. Они ведь были одеты не по погоде: одна – в полупрозрачном шифоновом платьице, другая – в тонкой блузке и крепдешиновой юбке, в которой приехала с дачи.

Их кураж угасал, настроение падало. Да и ситуация не особенно располагала к веселью… И тогда Ольга, озираясь по сторонам в поисках открытого ночного киоска, предложила:

– Вер, давай возьмем чего-нибудь для сугреву. Ночь впереди длинная, а нам надо быть в форме. Не то, не ровен час, простудимся!

Вера молча кивнула. И решительным шагом направилась к освещенной витрине киоска напротив здания ТАСС у Никитских ворот. С той же решительностью, не допускающей возражений, она отстранила деньги, протянутые Ольгой, и сама купила бутылку бодрящего, сладостно-горьковатого грейпфрутового ликера, два пластиковых стаканчика и пакетик орешков.

С деловитой поспешностью заговорщиков они пересекли улицу на светофоре напротив памятника Тимирязеву и углубились в темные, влажно дышащие аллеи Тверского бульвара.

– Давай к дубу пойдем? – предложила Ольга.

– К какому дубу? – не поняла ее озябшая спутница.

– Ну, к тому, который огорожен цепями. Под ним, может быть, Пушкин не раз сидел!

Туда они и направились. Сели на лавочку под сенью таинственно шелестящей листвы, обдуваемые летучими порывами ветерка, который здесь, в уютной тиши Твербуля, казался ласковым и бодрящим.

Ольга ловко отвинтила пробку и разлила желтоватую жидкость по стаканчикам. Кивнув друг другу, они выпили по чуть-чуть, а потом еще – и сразу почувствовали себя не чужими в этом шелестящем, дышащем мире майской ночи.

– Ты обо мне кое-что знаешь уже, ведь так? – начала Ольга.

Вера кивнула. И сразу в ее памяти встали портреты Ольги, которые сегодня – ах, ирония судьбы, – именно сегодня Алеша снял со стен мастерской. И тот, последний, двойной портрет, где обе они как бы слились в единый образ, проглядывали одна сквозь другую… Да-а-а… Разве все это простая случайность? Разве не похожи мы все на бабочек, нанизанных на жесткий стержень судьбы?.. Ей стало не по себе.

– А вот я про тебя ничего не знаю, – продолжала Ольга. – Расскажи! – Она попросила об этом так естественно, так просто, что Вере не показалось, что за этим кроется высокомерие: мол, как же, я танцевала в Большом, а ты кто такая? Не было в Ольгином интересе и пошловатого бабского любопытства. Ей, похоже, на самом деле было важно понять, чем Вера дышит…

– Сейчас, погоди, – так же просто и естественно сказала Вера и принялась рыться в объемистой кожаной сумке в форме портфеля.

Вера знала, что к Алеше она больше не вернется… по крайней мере, сегодня. Она собиралась после их ночного шатания пойти в Трехпрудный. И потому взяла то единственное, без чего не могла уйти – рукопись своего романа. Он был почти завершен, не хватало лишь трех-четырех страниц финала. И Вера знала: главное, что предстояло ей сделать завтра, – это их дописать! А там… Нет, об этом лучше не думать!

Наконец она извлекла рукопись в картонной папке с завязками и протянула Ольге:

– На, читай, – и, налив себе и Ольге по полстаканчика, разом выпила свою порцию.

– Это что? – не поняла Ольга, с удивлением взирая на увесистую папку, лежащую у нее на коленях.

– Это мой роман. По профессии я журналистка, вернее, театральный критик, вот здесь неподалеку училась, – махнула она рукой в сторону театра Маяковского, – в ГИТИСе. А сейчас все бросила ради… Не знаю, что это – настоящее или так… блажь пустая. Сама понимаешь, как трудно профессиональному критику решиться на такое: призрак графоманства мерещится… А это страшно.

– «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» – процитировала Ольга знакомую всем студентам шутливую прибаутку.

И у Веры слегка отлегло от сердца. Все же они принадлежали к одному миру…

– Ага! – оживилась Ольга. – Так ты, значит, чукча, который писатель!

– Вот-вот, – подхватила Вера, смеясь, – в самую точку – чукча!

Ольга с каким-то новым и даже несколько восхищенным выражением на нее посмотрела и принялась развязывать тесемки папки.

– Как интересно-то, Господи! Только вот света тут маловато. А, придумала!

И она с легкостью стрекозы сорвалась с места и мигом оказалась возле ближайшего к ним фонаря, стоявшего у низкой чугунной ограды, обрамлявшей бульвар.

– Ты что, думаешь стоя тут все прочесть? – весело крикнула Вера, когда Ольга начала перелистывать страницы одну за другой, буквально поедая глазами написанное.

Но Ольга только отмахнулась в ответ. И эта ее готовность вот так, посреди ночи, посреди спящей Москвы читать рукопись незнакомой женщины, которая к тому же является ее соперницей, поразила Веру. И тончайшая вибрирующая невидимая ниточка, которая, похоже, уже связала их друг с другом, стала крепнуть.

Ольга читала долго. Может быть, час, а может, и больше. Вера не смотрела на часы. Она погрузилась в тайную прелесть ночи, прислушиваясь к шорохам, отдаленным взрывам хохота запоздалых гуляк, вглядываясь, врастая, вживаясь в ночной город. Она запретила себе о чем-либо думать. Она только судорожно вздохнула, представив себе, что это, скорее всего, последняя ночь, которая еще связывает ее с Алешей.

Алешка! Как жить без тебя?

Она запретила себе эти мысли, лишь только представила, как он вернулся домой, в Хлебный, вернулся, исполнив то, что ему было велено, и не обнаружил дома ни одну из них… Каково ему? Что сейчас у него на сердце? Как ему-то справиться со всем этим?

Ночь. Бульвар. Полнолуние.

Может быть, последняя шальная ночь в ее жизни… Без него она ни на что подобное уж не будет способна. Она сделается рассудительной пресной женщиной. Она станет старой! Так пусть эта ночь окажется достойной воспоминаний!

Вера потягивала ликер из стаканчика, Ольга подобралась к ней неслышно, как кошка. И обняла. Крепко-крепко. И поцеловала в теплый, растрепавшийся под ветром затылок.

– Ты… Это удивительно! Верушка! Милая моя! Господи! Поздравляю… Поздравляю тебя. Это настоящее – ты не думай, даже мысли не допускай, что там что-то не так… Это то, чего ждет от нас жизнь и те, кто впустил нас сюда… Это боль, это радость – живая радость! Господи! Я уж боялась, что здесь все вымерли… А нет, оказывается! Вы есть. Настоящие. Живые!

– Ох! – Вера совершенно растерялась от таких похвал. И это растопило ее сердце. Она вскочила со скамейки и кинулась Ольге в объятия. Она не знала, почему сделала так, это было немыслимо, нелепо, глупо, но она не могла иначе. Они стали родными в этот миг. И их родство ничто не могло омрачить. Даже Алешка!

Когда они оторвались друг от друга, а потом еще с минуту стояли, глядя друг другу в глаза, полная луна выглянула из-за туч и осветила бульвар неясным томительным светом. И темные бездны Ольгиных глаз засветились мерцающими звездами, и ее пристальный диковатый взор стал похож на тигриный. От немигающего взгляда, устремленного на нее, Вере стало не по себе, и она поспешила заговорить: о чем угодно и как угодно, лишь бы не подпадать под власть этого пронизывающего, гипнотического взгляда…

– Слушай, ты там, под фонарем, наверно, окоченела совсем. А я тут потихонечку чуть ли не целый стакан выдула!

– Вот и хорошо – на здоровье, – улыбнулась Ольга и еще плеснула в стаканчики. – За тебя!

– А я – за тебя!

– Сейчас, – задохнувшись, выпалила Ольга, залпом допив свою порцию, – сейчас ты увидишь… Где тут поблизости киоск с аудиокассетами?

– Что? – не поняла Вера.

– Ну киоск, где продаются кассеты. Там обычно есть магнитофон с динамиками. Вроде бы такой киоск должен быть где-то поближе к Пушкинской…

– Кажется… Да, знаю! Есть такая штука возле «Макдональдса», – все еще не понимая, к чему Ольга клонит, вспомнила Вера.

– Пошли туда, – потребовала Ольга, выбрасывая пустую бутылку в ближайшую урну и прихватывая с собой стаканчики.

Она устремилась вперед как на крыльях. Вера едва за ней поспевала. Они миновали детскую площадку, залитую призрачным лунным светом, где на качелях сидела влюбленная парочка, и, перейдя пустынную в этот глухой час улицу, оказались неподалеку от Пушкинской площади. Здесь, возле стриженой зеленой лужайки, за которой простирались клумбы тюльпанов и бил фонтан, расположилась стайка киосков. Два-три были освещены и работали. Из динамиков одного из них доносилась музыка.

– Ага, вот то, что мне надо! – решительным тоном заявила Ольга. – Но сначала – шампанского!

Она мигом ухватила «Советское полусладкое» в соседнем с музыкальным киоске, увлекла ничего не понимающую Веру на лужайку и расположилась там, прямо на траве, нисколько не задумываясь, как это может отразиться на состоянии ее светлого шифонового платья… Вера в данную минуту ничуть не возражала против роли ведомой и с готовностью уселась на траву рядом с Ольгой. Та, по-видимому, что-то затевала, и Вера предвкушала момент, обещавший нечто незабываемое…

Это была ночь прощания с любовью – Вера знала, что не будет соперничать с Ольгой. Алеша принадлежал той по праву, Ольга любила его – в этом не приходилось сомневаться, достаточно было увидеть, как загорались ее глаза при одном взгляде на него… Нет, Вера не будет им мешать, после их с Ольгой сидения под дубом Твербуля она не сможет причинить ей боль… Они не станут толкаться возле мужчины, отпихивая локтями друг друга, – обе для этого были слишком сильны, независимы и слишком уважали его и самих себя… Хотя какое уж там уважение…

«Да, это слово не то, – думала Вера, пока Ольга, по-прежнему беря на себя мужские обязанности, бегала за шампанским. – Чушь собачья! Просто мы с ней обе по-своему слишком хороши, чтобы хоть в чем-то унизить друг друга…»

– А теперь – смотри! Это для тебя. В твою честь.

Ольга скинула туфли, потом чулки, даже не удосуживаясь взглянуть, наблюдает кто-нибудь за ней или нет…

На полянке перед «Макдональдсом» было порядочно народу – в основном молодежи, гуляющей, пьющей, целующейся… Ночная Москва веселилась!

Выхватив деньги из сумочки, Ольга босиком понеслась к киоску, из которого доносилась музыка, проникла в узенькое окошко с головой, протягивая внутрь свою тонкую, почти прозрачную руку. Кивнула кому-то, сидящему там, внутри, и выбежала на середину лужайки, залитой лунным светом.

Вера вся подобралась, она чувствовала, что Ольгу, что называется, понесло, и была готова к любым неожиданностям – вплоть до драки. Привлекать к себе внимание в центре подвыпившей ночной Москвы – дело нешуточное. Криминогенная обстановка…

А Ольга… Она стояла неподвижно, видимо ожидая чего-то, печальная и торжественная, похожая на деву-птицу, собирающуюся взлететь… Внезапно из динамиков, укрепленных на внешних стенах киоска, полилась громкая музыка, и Ольга… взлетела!

Вспоминая потом об этом чуде преображения, Вера пыталась восстановить в памяти ее позы, движения, повороты, вращения и – не могла. Потому что не было поз и вращений. Был Танец. Танец, подобный чуду. Словно сам дух Красоты, воплощенный в маленькой хрупкой женщине, явился сюда, на сценические подмостки ночной Москвы… Явился из звездного мерцания лунной ночи.

Единственное, что Вера могла сказать об этом танце, – это одно – он был молитвой.

Во всем ее облике светилась какая-то ангельская просветленность, а в глазах – боль. Бездна страдания и боли, которую эта танцующая под звездным небом женщина одухотворяла своим искусством. Все ее тело дышало, в поющих руках чудилась неизмеримая сила и власть… над собою, над миром… Откуда вдруг в хрупкой Ольге взялась эта сила, которая подняла ее над собой, над землею – над юдолью земной… Казалось, законы земного тяготения над нею больше не властны. Сквозь слезы улыбалась она небесам, откуда, быть может, лилась к ней в эти мгновения божественная благодать!

Не было больше «Макдональдса». Исчез Твербуль. Время остановилось. Вера не видела ничего – она не могла ничего больше видеть, кроме этой поющей всем телом женщины, чей танец был – сама любовь! Казалось, своим танцем она молилась за всех – ушедших и нынешних, прощала их всех и искупала все их грехи… Ее широкая, колышущаяся на ветру юбка взлетала и опадала, казалась и волшебным нарядом и земным одеянием одновременно. Это была как бы трепещущая, пульсирующая и смятенная аура ее души, сильной и нежной. Души, властной над плотью, познавшей эту плоть и возлагающей ее на алтарь своего искусства.

А искусство свое познала она в совершенстве! Ольга была выдающейся балериной, быть может, даже великой… Вера сидела, не в силах оторвать от нее глаз, подумала только: «Господи, как же она живет с таким даром. Как вмещается в ней этот дар… И как просто, с какой легкостью она справляется с ним…»

К лужайке подтягивались зрители. Скоро собралась небольшая толпа полуночников, бессонных бродяг и влюбленных, затерявшихся в центре Москвы. На их лицах дрожал лунный свет, и все они с непередаваемым изумлением смотрели на Ольгу, точно она, как крылатый бесплотный ангел, прямо на их глазах спустилась с ночного, осиянного звездами неба.

А Ольга… Она танцевала. И всякому, кто сейчас ее видел, казалось, что она берет его обнаженное сердце и гладит нежно и ласково, склоняясь над ним в порыве сострадания и любви. Она жалела их, плакала над ними и вместе с ними, потому что многие невольные зрители плакали – многие, забывшие о том, что такое сострадание, и живущие каждый в своем собственном мире, точно в запертой на ключ скорлупе.

Но сейчас эти скорлупки разбились! И когда последние мощные аккорды Баха, доносящиеся из динамиков, смолкли, а Ольга растаяла, приникнув к земле, слившись с ней, отговорив, отмолившись в своем священном танце и сказав в нем свое последнее слово, порыв ветра взметнул опавший подол ее юбки – и все замерло. Ни шороха, ни шепотка… А потом крики, говор, аплодисменты… Собравшиеся кинулись к ней, тянулись к ее рукам, стараясь к ним прикоснуться, пожать, поцеловать…

Вера, еще не придя в себя, встрепенулась: опасность! Вдруг какой-нибудь пьяный, вдруг полезет, вдруг начнет приставать…

Но ничего подобного! Люди, которым посчастливилось увидеть этот лунный танец, словно были омыты благодатным дождем. Их лица сияли. Здесь были всякие – парочка бомжей, студенты, персоны без определенных занятий, компания «новых русских», высыпавших из притормозившего «мерседеса», иностранные туристы, одинокий старик с дрожащими руками и растерянным взглядом… Они все глядели на Ольгу, как на ожившее божество, к которому и прикоснуться-то грех!

Вот какой-то мужчина, по виду – приезжий, кинулся к огромной клумбе тюльпанов и начал торопливо срывать их, не думая о близкой расправе наряда милиции, дежурившего неподалеку. Но милиционеры даже бровью не повели – они тоже видели это – танец души, молящейся у края ночи. И мужчина, смущаясь, как школьник, поднес Ольге этот растрепанный, выдранный чуть ли не с корнем букет.

Она улыбалась нездешней улыбкой – так, словно еще не вернулась из своих заоблачных высей. На лбу ее блестели капельки пота, а лицо было бледнее восковой свечи. Повсюду слышалось: «Спасибо! Спасибо!» – она кивала, не слыша, ни слова не говоря в ответ. И Вера поняла, что Ольге хотелось бы, чтобы здесь сейчас не было никого… Потому что танцевала она лишь для нее одной. А быть может, только для Бога…

Вера так была потрясена, что продолжала неподвижно сидеть на траве, поджав под себя ноги.

– Господи, что ж это я! – громко воскликнула она, будто очнувшись. – Что ж это я сижу! – И она кинулась к Ольге.

Разорвав кольцо людей, обступивших Ольгу, Вера, словно дикая мать-тигрица, обороняющая детеныша, прыгнула к ней. При появлении Веры Ольгин взгляд прояснился – она вернулась к действительности.

– Извините меня! Извините, – кивала по сторонам Вера, выводя Ольгу из круга зачарованных зрителей и увлекая к краю лужайки, где остались их сумочки.

Маленькая толпа, постояв еще немного, погудев и покивав головами, начала рассеиваться.

– Ты откроешь шампанское? – упавшим голосом попросила Ольга, поднимая на Веру измученный взгляд.

– Конечно, Олюшка! Конечно открою. Сейчас… – И Вера начала с каким-то остервенением срывать тугую пластиковую пробку.

Увлеченная «борьбой» с шампанским, она не уследила за Ольгой, а когда, одолев бутылку, повернулась, чтобы что-то сказать, той рядом уже не было.

Вера, как затравленная, в испуге стала озираться по сторонам… Больше всего на свете она боялась потерять эту невероятную женщину, так и не сказав ей ни слова после всего увиденного… Она понимала, что Ольга может исчезнуть в любую минуту – столь же внезапно, как и появилась.

Но нет, слава Богу, – Вера с облегчением и с шумом выдохнула – вон она, идет себе как ни в чем не бывало! По травке идет – босая богиня, – по травке к фонтану.

Ольга так же спокойно, как шла, присела на мраморный край фонтана и опустила ноги в его ледяную воду. Посидела так, задумчиво глядя в воду, зачерпнула пригоршню и умылась. Еще раз зачерпнула – вода потекла за ворот платья, увлажнила шею, и плечи, и грудь… Волосы тоже намокли и свисали вдоль лица, как два опущенных мокрых крыла.

Она запрокинула голову и посидела так, глядя в небо и зажмурившись. А потом открыла глаза, тряхнула головой, резко забила ногами, вспенив воду фонтана. Вскочила, вновь растрепала волосы и, улыбаясь, как прежде, направилась назад, к Вере. Та уже протягивала ей стаканчик с шампанским.

– Уфф-ф, хорошо! – смеялась Ольга. – Водичка холодная! Прямо кожу сдирает… – В глазах ее искрилось золото и снова не было видно зрачка.

– Оленька… спасибо тебе! Я… – Вера хотела что-то еще сказать, но не смогла и от бессилия на секунду закрыла лицо руками.

Ольга ласково развела их:

– Не надо. Не говори ничего. Я все знаю. Про нас. Про тебя. Ты уже все мне сказала – в своем романе. Все главное я смогла прочитать…

– Да, но для того, чтобы высказаться, мне понадобилось около трехсот страниц, а тебе – один танец, – без тени зависти, а только с искренним восхищением уточнила Вера.

– Это потому, что язык разный. Каждый из нас – ты, я, Алешка, погружаясь в стихию своего языка – в материал, дарованный свыше, сгорает. Занимается, тлеет, разгорается и пылает, трепеща как свеча на ветру. Это и есть для нас высшая радость – как можно больше огня, ведь правда? Огня и света…

– Да, пожалуй, – согласилась Вера. – Но только твой материал – ты сама! Твое тело и есть материал, язык и предмет твоего искусства. Ты – и субъект его, и объект. И оба они сопряжены в одной личности, в одном человеке… Ольга, дорогая моя, каково тебе? Как ты справляешься с этим?!

– А… – Ольга беспечно махнула рукой, – где наше шампанское? Давай-ка его сюда!

Они снова наполнили до краев свои стаканчики, уселись на сырую траву поближе друг к другу и, попивая шампанское, глубоко задумались. Каждая – о своем. Распущенные по плечам волосы трепал ветер, и каштановые кудри Веры перемешивались с прямыми черными прядями Ольги. Склоненные головки, блистающие во тьме глаза и одухотворенные лица свели бы с ума всякого истинного художника, окажись он поблизости… Но рядом с этими двумя грациями в глухой час ночи не было никого… И запоздалые парочки, и праздные гуляки разошлись, и даже бомжей больше не было видно. Видимо, Ольгин танец обладал настолько сильным энергетическим и эмоциональным воздействием, что людям захотелось расползтись по уютным теплым домам, чтобы переварить увиденное, успокоиться, умерить волнение чувств…

Ночь и Пушкинская площадь… Ночь и Пушкин… Ольга вздохнула, достала из сумочки расческу и заколку. Привела в порядок волосы. И медленно, громко, чуть глуховатым грудным голосом начала читать:

И Пушкин, кажется, даже привстал на цыпочки на другой стороне бывшей Страстной площади, чтобы получше разглядеть: кто это помянул его в третьем часу ночи на исходе XX века… Наверное, увидев этих двух фаций, прикорнувших на травке посреди заснувшей Москвы, к тому же искушенных в поэзии, он был обрадован и удивлен. И смутная тревога, скорее всего, тронула его сердце… Тревога за ту, что читала его стихи… Их просто так не читают. На то должна быть причина. И причина одна – вызов. Самому себе!

Закончив читать, Ольга невидящими глазами обвела притихшую площадь и встала.

– Пойдем. Нам пора, – сказала она Вере, протягивая ей руку.

– Куда? – изумилась та. Уж слишком решительный вид был у Ольги.

– Увидишь, – мельком взглянув на часы, ответила та.

Они подхватили нехитрые свои пожитки, Ольга собрала рассыпанные по травке цветы. И ее тонкое бледное лицо в обрамлении гладко зачесанных черных волос утонуло в охапке тюльпанов. Она поцеловала цветы, поклонилась в сторону памятника Пушкину, пристально глядящему на нее через площадь, и двинулась мимо фонтана по Тверской. Вера едва поспевала за ней.

– Куда же мы? – не выдержав искуса неизвестности, спросила Вера.

– Я же сказала, увидишь. У нас не так много времени, а мне хочется говорить с тобой…

– За чем дело стало? Пойдем ко мне! – предложила Вера. – Я живу в двух шагах отсюда – только свернуть в эту арку, и мы дома…

– Где-нибудь в Южинском? – спросила Ольга. Глаза ее погрустнели.

– Нет, в Трехпрудном, – ответила Вера. – Ну так как? Идем?

– Нет, Верушка. Проводи меня, тут недалеко. Поговорим по дороге.

И, сказав это, Ольга замолчала надолго. Они миновали Триумфальную площадь, прошли мимо «Палас-отеля», погасившего свои окна-маяки, и вышли к площади Белорусского вокзала. И за всю дорогу Ольга не проронила ни слова – так и шла молча, закусив губу и думая о своем. И Вера не решилась нарушить ее молчание. Видно было – тяжкую думу думала. Слишком тяжкую для столь мутного и непроявленного времени суток, в каком затерялись они – две скиталицы по угасавшей под утро Москве…

Возле шеренги ночных киосков толпились бомжи, клянчившие деньги на выпивку, сновали приезжие из Белоруссии и Украины, распродавшие свой нехитрый товар – сметану, сыр, помидоры, говядину – и теперь спешившие взять в дорогу спиртное и что-нибудь на закуску. Глядя на них, Ольга улыбнулась, и в глазах ее блеснули слезы.

– Все мы – сорванные с тормозов. Все мы! – сказала она с такой болью и горечью, что у Веры сжалось сердце.

– Олюшка, милая моя, что с тобой? Откуда в тебе такая боль? – спросила она, приобняв Ольгу за плечи и поправив выбившуюся прядь волос.

– Она во всех – эта боль! И в тебе тоже. Разве не так? – продолжая улыбаться сквозь слезы, ответила Ольга. Извлекла из сумочки кошелек и принялась раздавать деньги – и наши, русские, и немецкие марки – направо и налево. – Гуляйте, милые! – кивала она в ответ на сбивчивые слова благодарности и смеялась, уже без слез глядя на опешивших бомжей, разглядывающих незнакомые купюры с выражением тупого недоумения на разбитых синюшных лицах…

Потом она купила бутылку превосходного армянского коньяка, несколько банок «Спрайта», гроздь бананов, два крутобоких, ярких, как огонь, апельсина и пачку «Мальборо».

– Ну вот, – удовлетворенно оглядывая покупки, уложенные в прозрачный пакет, сказала она. – А это – для нас!

– Ночь кончается, – задумчиво произнесла Вера, глядя на сереющий горизонт. – Наша ночь. Моя прощальная ночь…

– Почему прощальная? – спросила Ольга, присаживаясь за столик, расположенный в закутке за киосками.

Она протерла его носовым платочком, расставила стаканчики, разложила на газете, извлеченной из Вериной сумки, фрукты. И водрузила посреди стола бутылку, которую уже умудрилась незаметно и ловко открыть.

– Предутренние дары… Налетай! – Теперь она была очень серьезна, а глаза искрились тревожным светом.

– За тебя! Еще раз… последний, – шепнула Вера, разлила коньяк и выпила.

– Так почему же эта ночь – прощальная? – вновь спросила Ольга, поблескивая своими диковатыми глазами, в которых снова было не видно зрачков.

– Ты ведь знаешь: одна из нас должна уйти. Он не сможет сам сделать выбор, он с этим не справится… И мы должны ему помочь. Мы сами…

– Естественно, мы… – Ольга вздохнула. – Знаешь, когда я была совсем молоденькой, то оказалась в одной препротивнейшей ситуации… Узнала, что у моего парня есть еще одна девушка, с которой у него был давний роман. И он не собирался с ней расставаться. Ни с ней, ни со мной!

– Вот как! – Вера понимающе улыбнулась.

– Да. И тогда я ему сказала: решай! Мы сидели втроем у него, была глубокая ночь, и все мы были уже порядком издерганы. Так вот, решай, сказала я, либо ты остаешься с ней, либо со мной… А как решишь – одна из нас тотчас же уйдет.

– И что же он решил? – не глядя на Ольгу, спросила Вера.

– А ничего! Он очень правильно все просчитал. Очень точно! – Она сорвала с головы заколку и тряхнула волосами, которые черной блестящей волной рассыпались по плечам. – Он сказал: она – это мое прошлое. А ты – мое будущее. Поэтому я остаюсь с прошлым…

– А ты? – вся подавшись вперед, спросила Вера.

– А я поднялась и ушла. И он пошел меня провожать. Было уже раннее утро. Я уселась на травянистом склоне у дома – ноги дальше не шли. Мне было восемнадцать лет. Я бухнулась в эту траву и заплакала. И сказала: я никуда не уйду! Я тебя не отдам! А он… он был только рад этому.

– Выходит, они попросту не способны решать? Делать свой выбор… – глядя вдаль, тихо промолвила Вера.

– Да нет, почему… способны. Только их выбор – иной. Не такой, какого мы ждем от них. Мы ведь хотим, чтобы выбрали нас! Только нас – каждую из нас… и никого другого.

– А тот… твой парень… Вы так и продолжали существовать втроем? Выходит, он смог объединить свое прошлое с будущим?

– Да нет… Это продолжалось очень недолго. Мы с ним вскоре уехали отдыхать в Латвию. Автостопом. Я тогда только кончила балетное училище, меня приняли в Большой… Это было мое последнее лето… Дальше – работа и поездки, поездки… С тех пор ни разу не отдыхала. Ну вот… – Ольга прищурилась, вспоминая, и на губах ее мелькнула тень грустной улыбки. – А та девушка – Инна – поехала вслед за нами.

– Недурно! – покачала головой Вера. – А ей сколько было тогда?

– Шестнадцать. Она меня была младше на два года.

– И как же вы… выбрались из всего этого?

– Ну… тут он уже вел себя несколько более по-мужски. Он поехал со мной – и он был со мной… Только со мной. А той… объяснил, что все кончено. Вскоре она исчезла. А осенью… я сама ушла от него.

– Значит, не стало у него ни прошлого, ни будущего…

– Он и сейчас мается. Так и не сделал свой выбор. Главный выбор в жизни. Потому что, выбирая женщину, каждый из них выбирает судьбу… А на самом деле мы выбираем.

– Именно, Оля, именно! – с жаром подхватила Вера. – И я сделала свой выбор. Я ухожу. Я должна уйти! Отойти, отползти в сторону. Кануть в Лету. Пропасть без следа. Так, чтобы даже тень моя не падала на Алешку. И эта ночь – наше прощание.

– Дурочка, это мое прощание, разве не поняла? С ним. И с тобой. Я страшно рада тебе. Рада за него. Я теперь спокойна – Алешка в надежных руках! Я с легким сердцем могу его доверить тебе. С ним все будет в порядке. Не веришь? Да только из-за одного нашего знакомства с тобой мне стоило ехать сюда. Знаю – есть еще женщины в русских селеньях… Я ведь и приехала только за тем, чтобы с ним попрощаться. Узнать – как он. Помочь, если что-то не так. Но все так! А я больше не буду его тревожить…

– Оля, что ты такое говоришь, ты ведь его жена!

– Жена… Ты же видишь – какая я! Разве я имею право обременять собою кого-то… всерьез. Увидеть напоследок – и баста! И – на вечный покой!

– Ольга, что ты несешь? Какой покой? Какое прощание?

– А потому что время такое – прощальное. Конец века. Обнять бы их всех – всех родных, всех, кто жил в этом веке, в этом городе… Кто стоял у самого края пропасти и сгинул здесь без следа… Люблю тех, кто у самого края… Они – наши, обожженные временем. Нашей сумасшедшей, дикой и любимой страной. И бедовые. Ох бедовые! Они-то и сорвали себя с тормозов. И нас. Мы ведь наследуем их грехи, их боль и их святость…

– О чем ты? – Вера видела, что в глазах у Ольги занялся безумный огонь, страстный и протестующий… страшный огонь. Она не могла выдержать этого взгляда.

– Я о творчестве. О том состоянии, когда ты чувствуешь, что сгораешь, и не противишься этому – ты хочешь сгореть, потому что только так сумеешь осветить хоть крохотный уголок мрака. Хоть жалкий, хоть беспомощный, но это будет твой факел! И, только сорвав себя с тормозов, ты преодолеешь свой страх, свою слабость и станешь собой! И тогда мрак отступит.

– Милая, успокойся! Не надо так… Ты ведь женщина! Позволь себе хоть немножко быть слабой. Не надо себя так… наотмашь…

Вера видела, что Ольга на пределе, на грани серьезного нервного срыва. Она была напряжена, как натянутая тетива. И казалось, пробудь она еще хоть минуту в таком душевном напряжении, что-то внутри оборвется и перед ней разверзнется бездна. Бездна безумия.

– Ну, пожалуйста, – уговаривала Вера, гладя ее руки, – ну, Олюшка… Не надо об этом. Ты потрясающая балерина, тебе дано дарить людям радость… Это счастье. Все хорошо! Конечно, тяжко бывает, но разве ты с этим не справишься? Ну… Тебе нужен отдых, ты очень устала – я вижу. Поедем ко мне. Сейчас я такси поймаю.

Но Ольга, глядя прямо перед собой невидящими глазами, вновь принялась читать Пушкина. И в глуховатом ее голосе слышалась такая страстная, исступленная сила, что казалось, она способна была разорвать ее хрупкую плоть на куски…

Внезапно Ольга захлебнулась словами, которыми она с каким-то угрюмым наслаждением словно бы рвала в клочки свое сердце… Она остановилась на словах «могилы тьма», глядя на свои дрожащие руки расширенными глазами… Потом устремила взгляд на подругу. Глаза ее были полны слез и такого страдания, какого Вере не доводилось видеть.

Вера вскочила, обняла Ольгу – крепко обняла, словно старалась удержать ее от какого-то последнего шага, за которым она исчезнет, растворится в том мраке, с которым боролась ее душа…

– Я тебя не пущу! – глухо выговорила она, сжимая изо всех сил бесплотные Ольгины плечи. – Я не дам тебя в обиду. Слышишь? Не дам!

– Поздно… – одними губами прошептала Ольга. И в голосе ее прозвучала покорность. И безысходность.

И, услыхав этот звук ее голоса, Вера вдруг по какому-то наитию поняла, что Ольга не просто приехала попрощаться. Она прощалась не с одним Алексеем… Она прощалась с жизнью.

– Олюшка, милая, скажи, что случилось с тобой? Кто тебе угрожает? Откройся мне, не таись… Клянусь, что об этом ни одна душа не узнает…

– Не мучь себя понапрасну, – улыбаясь обреченной улыбкой, тихо проговорила Ольга. – Ты мне ничем не поможешь. Не сможешь помочь. Ни ты, и никто другой… В целом свете! Я ухожу. Загостилась я тут… на земле. Меня зовут… Призывают. И пускай этот человек станет орудием… Пусть он поможет мне уйти… – Ее шепот срывался, речь становилась бессвязной.

Вера налила в стаканчик немного коньяку и чуть ли не насильно заставила ее выпить. Она видела, что силы Ольги уже на исходе и надеялась, что коньяк хоть немного ее подкрепит.

– Оля, кто он такой – «этот человек»? Алеша?

– Ну что ты, – улыбнулась та, и улыбка ее осветилась нежностью. – Алеша… Он же большой ребенок. Он и мухи не сможет обидеть. Ты береги его…

– А кто, Оля, кто? – Вера во что бы то ни стало хотела допытаться, что так мучило, так тревожило Ольгу. И что же на самом деле – всерьез – угрожало ей…

– Кто? – Ольга наконец подняла на Веру более осмысленный и спокойный взгляд. – Мой дракон. Мой властитель. И мой палач! Господин Веренц.

– Кто он, Оля? Чем он угрожает тебе? Почему ты назвала его палачом?

– А… это неинтересно. Это все неживое, мертвое… – усмехнулась она горько. – Жизнь на Германщине! Но теперь это моя жизнь… Она отпустила меня на минуту – проститься. И манит назад. И я иду… Я возвращаюсь, Вера. В свой маленький городок неподалеку от Бонна. В свой Обервинтер. К своему господину Веренцу. Он любит меня.

– А ты?

– А я? – Ольга произнесла эти слова с несказанным удивлением, – казалось, подобный вопрос даже не столько застал ее врасплох, сколько развеселил. В глазах ее запрыгали веселые огоньки. – А я не способна любить! – кокетливо пожимая плечами, выпалила она. И расхохоталась. Звонким, заливистым смехом.

Этот внезапный переход от тоски и боли к залихватской веселости поразил Веру более, чем все предшествующие перепады Ольгиного настроения. Она схватила апельсин и стала вертеть его и подбрасывать, как маленький золотистый мячик. А в сознании билась одна мысль: Ольгу надо спасать – она в опасности!

Но как? Что на самом деле творится с ней? Что ей угрожает? Этого Вера не знала. Но хотела узнать. Больше всего на свете! Потому что ей стала близка эта женщина. Этот талантливый и красивый человек с охваченной пламенем одинокой душой… И если она отпустит ее – вот так, в небытие, – не разузнав, что с ней, не подав руку помощи… ей самой в жизни пути не будет! И не только ей – Алексею! Потому что Ольга – его жена. И он должен позаботиться, чтобы она выкарабкалась… Из любой ситуации. В любой стране. В любом месте земного шара! Алеша должен спасти ее. И она, Вера, ему в этом поможет…

– Вера, мне пора. – Ольга, взглянув на часы, поднялась и повесила на плечо сумочку. – Ты меня проводишь? Тут совсем недалеко.

– Конечно, провожу, – без лишних вопросов согласилась Вера.

Они покинули свое последнее пристанище в этой ночи, растворявшейся в первых лучах восходящего солнца. Ольга устремилась к вокзалу. И Вера, прихватив со стола позабытый букет, двинулась следом за ней.

Бомжи, нюхом чуявшие добычу, накинулись на остатки их трапезы. Ольга в последний раз обернулась, с улыбкой оглядывая начавшие оживать московские улицы, гряду киосков, еще освещенных светом ночных огней, и деловитую суету беспробудных нищих… Она помахала рукой со словами:

– Прощайте, милые… Прощай, мой несчастный и несравненный город!

Вера едва за ней поспевала… И откуда только у Ольги силы взялись – у нее словно выросли крылья, а подол ее широкой, раздувающейся на ветру юбки похож был на реющий флаг…

Поезд Москва – Брюссель. Сумрачные носильщики, везущие на тележках дорогие импортные чемоданы. Солидный полупустой спальный вагон. Ольга, кинувшаяся на грудь Вере, маленькая и бесприютная напуганная птичка… В глазах ее заметался вдруг неподдельный и уже нескрываемый страх.

– Прощай, мое последнее московское чудо! Прощай, Вера! Только не жди, когда тронется, не провожай… Слышишь, иди! Уходи, Вера, уходи, а то я не выдержу… Так будет легче – так я справлюсь с собой. Иди… Иди!

А Вера схватила ее тонкие руки и стала тянуть их к себе.

– Девочка моя, не уезжай! Богом прошу! Не надо, Оля! Не надо тебе туда – ты же здешняя, ты же родная здесь… Понимаешь, ты нужна здесь, а там ты чужая…

– Я везде чужая. Но там у меня школа – ученики… Маленькие неуклюжие танцовщицы… Я нужна им.

– И здесь сейчас открываются балетные школы – я знаю, ты откроешь свою, частную… Оставайся, мы здесь все наладим, это же наш город! Это наша жизнь!

– Поздно, – тем же глухим, безжизненным голосом обреченной ответила Ольга. – Поздно, Верушка. Мой поезд уже ушел…

– Да вот же он, твой поезд. Стоит! И никуда пока не уходит…

Проводники, проверявшие билеты, подошли к Ольге. Она сунула им свой билет, не сводя глаз с Веры, все еще не отпускавшей ее руки.

– Нет, дорогая… Он и здесь настигнет меня. Он вездесущ, мой дракон! Лучше уж там. А, – махнула она рукой, – не поминайте лихом! Ты люби Алешку – он ведь тебя достоин… И он любит тебя. Я зря не скажу… Ну… ой, Господи!

Ольга задрожала вдруг мелкой дрожью, ее ладони каким-то судорожным движением вырвались из Вериных рук… Она прыгнула на ступеньку вагона, еще прыжок – и уже скрылась в тамбуре… Вот, низко наклоня голову, она бредет по узкому коридору… Вот нашла свое купе, приоткрыла дверь и скрылась за ней, захлопнув так резко, что стоящий возле дверей соседнего купе мужчина вздрогнул и покачал укоризненно головой.

Вера застыла, не сходя с места, словно пригвожденная к асфальту перрона. Она ждала… и ожидания ее оправдались.

Поезд мягко, плавно тронулся с места, провожающие замахали руками… Ольга, так же резко толкнув дверь, выскочила в коридор и приникла к стеклу. И Вера прочитала по ее бледным, едва шевелящимся губам:

– Молись за меня!

И Ольга пропала в неверном и тусклом свете подоспевшего утра. А Вера побрела среди вечно снующей вокзальной толпы – побрела назад, к дому. Она ничего не видела и не слышала, душа ее словно перевернулась, все чувства смешались, стронулись, нахлынули на нее, посеяв смятение и страх. Ей было страшно – за Ольгу, за Алешку. И за себя… Какой хрупкой и незащищенной показалась ей жизнь – этот слабый лучик, готовый в любой момент оборваться.

Она шла и хотела лишь одного – успокоиться в одиночестве. Встреча с Ольгой стоила ей слишком дорого – она разорила ее счастье, развеяла ее надежды, нарушила душевный покой… И оставила взамен хаос и боль. И еще… Ольга оставила Вере свое жарко бьющееся, страдающее и горящее сердце. И Вера знала, что этот прощальный дар она не предаст…

Она добралась пешком до своего еще спящего дома, затерявшегося в одном из старых московских дворов в самом центре Москвы. И, не раздеваясь, упала на кровать. Закрыла лицо руками и долго лежала так, не двигаясь, боясь шелохнуться. Так и заснула, свернувшись калачиком, поверх одеяла…

А Ольга не спала. Она сидела на нижней полке, подобрав под себя ноги и вжавшись в угол. Попутчика у нее не было – она ехала одна в купе первого класса. За окном мелькали подмосковные станции. Потом леса и леса… И кособокие жалкие деревушки. Но Ольга их не видела – не хотела видеть. Слишком тяжким и горьким было бы это последнее прощание с родными и милыми с детства краями… с родиной.

Другие края уже подступали к ней – они были совсем близко. Ольга мчалась навстречу своей судьбе. И вспоминала. Она вспоминала свои последние дни в Германии перед этой короткой и безнадежной поездкой в Москву… Собственно, даже не дни – один день. Когда она поняла, что все кончено. Что она из истории этой не выпутается… Что Веренц ее не отпустит. И что дни ее сочтены…