Триумф Клементины

ГЛАВА XVII

Все время в течение дня, свободное от печальных хлопот, сопровождающих смерть человека, Клементина отдавала девочке. Она изголодалась по любви и, как котенок, выпрашивала ласки. Понемногу на коленях у Клементины она рассказала свою историю. Ее звали Шейла, и она очень любила своего больного отца. Он был так болен, что она только один раз и видела его с тех пор, как они сошли с парохода. Это было вчера и она очень испугалась, потому что он сказал, что уходит к мамми. Ну, а мамми ушла на небо и людей, уходящих на небо, уже больше нельзя увидеть.

Клементина с тоской спросила у нее, помнит ли она, как мамми ушла на небо. О, да. Это было очень давно, когда она была маленькой… Дадди плакал, плакал, плакал… Она также будет плакать, если дадди уйдет на небо… Клементина решила лучше подождать и постепенно приучить ребенка к мысли о вечной разлуке, чем теперь сообщить печальную новость. Сердце ее разрывалось. Иногда Шейла возмущалась и требовала видеть отца; но она немедленно же успокаивалась и обещала быть послушной. У нее постоянно была в руке очень грязная белая плюшевая кошка, ее неразлучная спутница… Они жили в Шанхае, в большом доме, где было много слуг. Но ее отец распустил их, продал всю мебель, и они поехали навсегда, навсегда в Англию. Англия — это такое место, где много зеленых деревьев, травы, коров и цветов. Клементина знает Англию?

— Предположим, что дадди уйдет на небо, поедешь ты жить ко мне? — спросила Клементина.

Шейла серьезно ответила, что она пойдет лучше к ней, чем останется с На. Эта На — новая. Старая На осталась в Шанхае. Ее муж не позволил ей ехать в Англию. Только Клементина должна, как дадди, приласкать ее перед сном. На никогда ее не приласкает. Она наверное не умеет. Дадди, повторила она, как попугай, говорит, что хуже всего иметь няньку, которая не имела своих детей. Она всегда неопытна. Клементина согласилась и, обняв ее, спросила:

— А ты не боишься, Шейла, что я не сумею тебя приласкать?

— О, вы… вы так ласковы, — прошептала Шейла.

Кто была ее мать? Клементина не имела никакого понятия. Хаммерслэй никогда не сообщал ей о своей женитьбе. Последний раз она видела его шесть лет тому назад. Ребенок был, приблизительно, лет пяти с половиной. Хаммерслэй, по-видимому, женился как раз перед отъездом из Англии. Он никому не сказал об этом ни слова. Но Вилль Хаммерслэй поступал так всю свою жизнь. Он принадлежал к тем людям, которые только дают, но сами ничего не требуют; он был поверенным всех, кто только его знал, а тайну радостей и печалей своей жизни скрывал за своими смеющимися глазами.

Одна из его тайн — изящная тайна, лежавшая на ее руках — появилась на свет, облеклась в плоть и кровь, и она с Квистусом отвечала за нее. Судьба свела здесь их жизни. Благодаря лежащему там холодному, застывшему человеку, комизм положения оказывался слишком трагичным, чтобы улыбаться. Она решила обратиться к Пойнтеру. Он поможет ей своим разумным советом и своим знанием людей, как помогал в хлопотах о погребении. Но Квистус! Он был такой же ребенок. Боясь, что Шейла чересчур расположится в его пользу, она все же описала ей в лучших красках нового дядю.

— Он ваш муж? — спросила Шейла.

— Боже избави, нет! — оскорбилась Клементина нелепым предположениям. — Почему это пришло тебе в голову, дитя?

Оказалось, что ее маленькая приятельница в Шанхае Дора Смит имела дядю и тетку, которые были мужем и женой. Она решила, что все дяди и тети между собой женаты.

— Как вы думаете, понравится ему мое платье? — спросила Шейла.

Клементина в первый раз за весь день расхохоталась над этим проявлением женского тщеславия.

— Как ты думаешь, а мое ему понравится?

Шейла критически посмотрела на грязноватую, скверно сшитую блузу и старую синюю юбку и покраснела. Она минуту помолчала.

— Он наверное скажет, что ему нравится, — уклончиво ответила она.

Клементина заметила лукавую искорку в глазах Пойнтера.

— Восточная дипломатия, — заметила она.

Он покачал головой.

— Вы ошибаетесь. Смотрите глубже.

Клементина спутала длинные волосы ребенка.

— Боюсь, что мне придется еще многому поучиться.

— В самой восхитительной школе на свете, — добавил Пойнтер.

Квистус вышел в четыре часа бледный и разбитый из своей комнаты и нашел Клементину в душной и темной библиотеке. Полчаса тому назад она уложила ребенка спать, приставила к ней плюшевую кошку и китайскую няньку, и села писать Томми письмо. По вине ли скверных перьев отеля или по своей художественной привычке, но лиловая полоса чернил уже тянулась по ее щеке. Она написала Томми:

«Я думаю, что вы хотите знать, что случилось. Я нашла своего бедного друга уже мертвым. По всей вероятности, Елисейские поля не кажутся ему такими прекрасными, как английские луга, по которым тосковала его душа. К моему удивлению, он оставил на попечение мое и вашего дяди — ребенка. Ваш дядя болен и сам нуждается в заботах. Совершенно себе не представляю, что будет со всеми вами, беспомощными цыплятами, пока я буду писать чьи-нибудь брюки… Когда-то я была художником, теперь я — наседка. Ваша Клементина». Она написала в том же духе Этте и, когда вышел Квистус, — надписывала конверты. Она повернулась.

— Лучше?

— Благодарю вас. Мне ужасно стыдно, что я до сих пор спал.

— Великолепно, что вы спали, — возразила она. — Иначе вы бы слегли; вы были недалеки от этого.

— Могу я вам теперь помочь в печальных хлопотах, необходимых при данных обстоятельствах?

— Уже все сделано, — заявила Клементина. — Садитесь.

Квистус немедленно повиновался. У него был очень утомленный вид, как будто он только что встал после долгой болезни.

Он провел рукой по глазам:

— Насколько я помню, там был запечатанный конверт и ребенок. Мне кажется, теперь можно познакомиться с содержанием пакета?

— Вы в состоянии его прочесть? — спросила она, тоном смягчая резкость вопроса.

— Я хочу сделать это как можно скорее, — ответил он, улыбаясь.

Клементина вскрыла конверт и прочла вслух оба документа — и завещание, и письмо. Они в точности соответствовали тому, что сказал Пойнтер. Хаммерслэй поручал им свою девочку, как своим самым старым, самым любимым и верным друзьям. Он просил их быть ее родителями и защитниками, так как она была круглая сирота. Он оставлял ей небольшую, но солидную сумму, которая должна быть выдана ей при выходе замуж или по достижении двадцати пяти лет. Никакого упоминания о своей умершей жене, — ее личность оставалась тайной. Квистус тоже ничего не слыхал о его женитьбе, и не мог себе представить ни одной женщины, на которой он мог шесть лет тому назад жениться. Но шесть лет тому назад… Квистус закрыл лицо руками и вздрогнул. Неужели этот человек изменил даже жене обманутого друга?

Вдруг он вскочил с громким криком и отчаянной жестикуляцией.

— Я свободен! Я свободен! Я тонул в сыпучих песках! Я потерял чувство жизни. Я был в стране теней, где все движется, но все не реально. Человеческий мозг не может их воспринять. Они сделали меня безумным, безумным!!! — кричал он, стуча кулаками по голове. — А я теперь снова здоров, знаете ли вы, что можно быть до такой степени здоровым, что ваша душа страдает от этого здоровья? О, Боже!!…

Весь дрожа, он прошелся по комнате. Клементина с удивлением смотрела на него. Это был какой-то новый, незнакомый Квистус, человек, прошедший через страдание.

— Расскажите, что у вас на душе, — спокойно сказала она. — Это вас облегчит.

— Нет, — остановился он перед ней. — Никогда, даже в свой смертный час… Есть вещи, которые нужно хранить только про себя. Я жалею, что приехал сюда.

— Вы приехали сюда из жалости и до сих пор вы не раскаивались в этом.

— Я приехал сюда с ненавистью в сердце, я это говорил вам. Я приехал сюда из дьявольского побуждения. Только у его двери я ослабел и послал ему свою любовь. И, затем, я вошел и увидел его мертвым.

— И вы простили его, — напомнила Клементина.

— Нет, я просил, чтобы Бог простил его.

Он повернулся и пошел. Клементина вскочила и последовала за ним.

— Что было между вами и Виллем Хаммерслэем?

В первый момент у него было побуждение рассказать ей все, — она смотрела так открыто и честно. Но он сейчас же спохватился. Откровенность была невозможна. Стыд той смерти покроет эту смерть. Он указал на лежавшие на столе документы.

— Он думал, что я никогда ничего не знал… ничего не знал…

— Сомневаюсь, — сказала Клементина.

Его осенила какая-то мысль. Его брови нахмурились. Глаза были печальны и ясны.

— Вы не имеете никакого понятия о случившемся?

— Видит Бог, никакого, — нетерпеливо перебила она его. — Неужели я бы стала тогда вас расспрашивать? Я хочу только помочь вам.

Он опустился в кресло и положил голову на руки.

— Я стал опытнее в последнее время, — сказал он. — Я научился никому не верить. Как могу я знать, что вы искренни, говоря, что хотите мне помочь?

Клементина сморщила лицо.

— Что это такое? Я, которая всегда была с вами в натянутых отношениях, протягиваю вам руку, говорю — обнимемся и будем друзьями в ту минуту, когда вы нуждаетесь в друзьях, и вы спрашиваете, искренна ли я? Боже милостивый! Видали ли вы, чтобы я была вежлива с людьми, с которыми не желаю иметь дела?

Клементина негодовала. Слабая тень улыбки пробежала по лицу Квистуса.

— Вы не всегда были вежливы со мной, Клементина. Эта перемена в обращении меня и удивляет. Timeo Danaos et dona ferentes[22]. Что значит…

— Кажется, вы воображаете, что вы единственное лицо, знающее латинский язык, — фыркнула она и расхохоталась в своей резкой манере. — Не будем ссориться. Мы с вами приобрели ребенка. Я надеюсь, что вы это учтете. Если бы мы были ему настоящими отцом и матерью, мы могли бы безнаказанно ссориться. Но теперь ни в каком случае. Что нам делить?

Квистус глубоко и надолго задумался. Его натура восставала от возложенной на него обязанности. Если он ее примет, он до конца дней будет одурачен усопшим.

— Вы видели девочку? — спросил он наконец.

— Да. Провела с ней почти весь день.

— Она вам понравилась?

Клементина посмотрела на него с лукавым сожалением.

— Да, очень! — ответила она.

— Почему вам не взять ее себе? Я не желаю связывать себя исполнением желания Хаммерслэя. Я откажусь от опекунства.

Сердце Клементины бурно забилось. Иметь Шейлу только для себя без этого невозможного соопекуна!!.. Она вся взволновалась от сладкого чувства неизбытого материнства.

— Если вы хотите, я откажусь от опекунства, — повторил Квистус.

Клементина отклонила искушение. Строить свое счастье на болезни другого? Нет. Она будет открыто бороться с жизнью. Женский инстинкт подсказывал ей, что дитя поможет его выздоровлению. Она атаковала его с удвоенной энергией.

— Какое вы имеете право отказываться от ответственности? Вы всегда так поступаете, а затем со стороны наблюдаете, что из этого выйдет. Я не возьмусь за это одна. Это трусость с вашей стороны, которой я не потерплю.

— Наверное, я заслужил ваши упреки, — кротко ответил Квистус, — но данные обстоятельства так тяжелы…

— Тяжелы… — перебила она. — Боже, что же такое, что они тяжелы. Неужели вы думаете, что я прожила тридцать шесть лет и не знала ничего тяжелого? У меня, как у художника и как у женщины, было много горя, женского горя, и я все перенесла. Это для вас новость? Вы никогда не видели меня ноющей? Мы родились в свет для страдания и почему вы, Ефраим Квистус, должны быть от него избавлены?

Она вытащила из кармана табак и бумагу и стала свертывать папиросу. Квистус молча сидел и крутил усы.

— Это дитя, — продолжала она, — это пятилетнее дитя осуждено на страдание. Вся любовь в мире не может этого предотвратить. Это — закон жизни. Но некоторым дано это. Это также, благодарение Богу, закон жизни. Мы можем избавить других от страдания, беря их на себя. За это мы должны быть благодарны Иисусу Христу. Возможно, судьба отдала это нежное существо в наши руки, потому что мы с вами перетерпели много горя. И оттолкнуть его — достойно труса, а не человека.

Она, со своей жизненной философией, в грязной блузе, с растрепанными волосами, с папиросой в выпачканных никотином пальцах, показалась прекрасной слушавшему ее мужчине.

Дрожащими пальцами она закурила папиросу и с лихорадочной поспешностью затянулась.

— Что же мы будем делать?

Квистус тяжело дышал и пристально всматривался куда-то вдаль. После некоторого умственного расстройства тяжело сразу возвратиться к нормальному состоянию. Она затронула в нем те глубокие струны, которые остались не затронутыми его безумием.

— Вы правы, Клементина, — тихо сказал он наконец. — Я разделяю с вами эту великую ответственность.

Она затянулась:

— Я думаю, что мы не поседеем от забот. Зубы у ребенка уже прорезались, так что нам не придется сидеть ночи над «Советами матерям», и у нас хватит достаточно здравого смысла, чтобы не пичкать ее patè de foie grass[23]. Когда она заболеет, мы пошлем за доктором, а на время наших занятий возьмем ей няньку. Мне кажется, Ефраим, что, имея другие интересы, кроме челюстей умерших людей, нам удастся сделать много хорошего.

— Вы хотите и мне сделать добро? — чуть шутливо спросил он.

Клементина, как она сама позднее сознавалась, почувствовала такой прилив альтруизма и самоотречения, что фигурально открыла навстречу ему всю свою душу. Она отбросила папироску, подошла к нему и положила руку ему на плечо.

— Дорогой Ефраим, — сказала она, — я все бы отдала, чтобы видеть вас снова счастливым человеком.

Затем, по своей привычке, резко переменила разговор, посоветовав ему выйти на воздух. Она дала ему шляпу и палку.

— А вы что будете делать, Клементина?

— Тысячу вещей. Прежде всего я должна спуститься к ребенку. Я боюсь доверить ее этой языческой дуре.

— В таком случае, до свидания, — сказал Квистус.

— Приходите скорее обратно, чтобы познакомиться с ребенком, — кинула она ему вдогонку.

Он остановился и нерешительно посмотрел на нее. На него нападал ужас при мысли о встрече с девочкой.

Он прошел по залитым солнцем улицам, по Каннбьеру, по набережной вернулся обратно и задумчиво сел около кафе. Прошел час. С большим усилием воли он поднялся и пошел к отелю.

Клементина, Пойнтер и ребенок были в вестибюле.

Взрослые сидели в плетеных креслах, ребенок играл с отельной собакой у их ног. Квистус остановился перед ними. Девочка подняла на него свое нежное личико.

— Это… — начал он.

— Это — Шейла, — сказала Клементина, — встань, дитя мое, и поздоровайся с новым дядей…

Она пугливо протянула ему свою руку — он был такой большой и худой.

— Как вы поживаете, дядя… дядя? — обернулась она к Клементине.

— Ефраим, — добавила та.

— Дядя Ефраим…

— Немудрено, если бедняжка и не запомнит такого имени, — сказала Клементина.

Он наклонился, торжественно взял нежную ручку и, не зная, что с нею делать, выпустил ее.

— Вы знакомы с Бимбо?

— Нет, — сказал Квистус.

— Бимбо — лапу.

Собака протянула лапу.

— Вы должны обменяться с ним рукопожатием и тогда вы будете с ним знакомы, — серьезно сказала она.

Квистус наклонился и со строгим лицом пожал лапу собаки.

— И Пинки…

Она протянула грязную плюшевую кошку. В замешательстве он дотронулся и до ее передней лапы. Шейла повернулась к Клементине.

— Теперь он со всеми знаком.

Клементина поцеловала ее и поднялась с кресла.

Пойнтер последовал ее примеру.

— Если я тебя оставлю на минуту с дядей Ефраимом — ты будешь хорошей девочкой?

— Дорогая Клементина, — испугался Квистус, — что вы хотите этим сказать?

В ее глазах мелькнул лукавый огонек.

— Я также хочу пройтись, а м-р Пойнтер обещал угостить меня абсентом. До свиданья. Я не буду долго, Шейла, дорогая.

Они направились с Пойнтером к двери:

— Но, Клементина…

— Если она начнет кусаться, вы только позовите эту небесную идиотку, — указала она на угол, где во все лицо улыбалась китаянка. — Вас охраняют. Да, — продолжала она шепотом, — она не знает, что ее отец умер. Я сама сообщу ей об этом.

Они ушли. Квистус в замешательстве опустился в одно из кресел. «Нехорошо со стороны Клементины, — думал он, — что она поставила его в такое неудобное положение. Теперь поздно спасаться бегством». Он сидел и смотрел своими кроткими голубыми глазами на Шейлу, спокойно вернувшуюся к Бимбо. Он сидел на задних лапах, вытянув перед собой передние. Она уселась на корточки, стараясь подражать ему, и усадила рядом с собой Пинки. В конце концов взглянула на нового дядю.

— Вы так же сядьте. Тогда мы будем все одинаковы…

— Боже, благослови мою душу, — сказал он, окончательно ошеломленный. — Я… я — не могу…

— Почему?

— Потому что я слишком стар для этого.

Она, казалось, удовлетворилась ответом и продолжала игру. Полаяв, Бимбо высунул язык и завилял хвостом. Шейла комично высунула свой маленький красный язычок.

— Не виляй хвостом, Бимбо. Это нехорошо, потому что у меня нет хвоста. Почему у меня нет хвоста, дядя Еф… Еф… Ефим?

— Потому что вы девочка, а не собака.

В это время плюшевая кошка закачалась и упала.

— Боже, благослови мою душу, — воскликнул маленький попугай, — вы слишком стары для этого, Пинки.

— Шейла, — со страхом, сознавая возложенный на него ответственный пост, сказал Квистус, — пойдите сюда.

Она покорно встала и положила ему руку на колено. Освобожденный Бимбо принялся разыскивать у себя блох…

— Вы не должны говорить: «Боже, благослови мою душу», дорогая.

— Почему? Вы же так сказали.

Как у детей существуют определенные вопросы, так и у взрослых определенные ответы.

— Маленькие девочки не могут говорить того, что говорят старые люди, ведь старики и ложатся позднее, чем маленькие девочки.

Она серьезно посмотрела на него.

— Я знаю. Дадди говорил «проклятие». А я не смела этого говорить. Я никогда, никогда не говорила. А когда однажды Пинки сказала это, я поставила ее в темный-темный угол на двадцать миллионов лет. Вы, конечно, понимаете, что это только для Пинки было двадцать миллионов лет, а на самом деле это было десять минут.

— Она наверное очень испугалась, — невольно спросил Квистус, и сам удивился, как странно прозвучали для него эти слова.

— Она страшно побледнела, — ответила Шейла. — Она до сих пор не может прийти в себя, посмотрите, — подняла она игрушку.

— Она также потеряла тогда один ус, — продолжал Квистус, рассматривая животное, которое держали за нос.

— О, нет, — возразила она, удобно устраиваясь между его коленями, — Пинки — волшебная принцесса, а когда-нибудь она снова получит свою корону, и красную мантию, и скипетр. Злой колдун обратил ее в кошку. Однажды сам он обратился в огромную крысу, больше, чем миллион, биллион, хиллион домов, и откусил ей один ус. Это Дадди мне рассказал.

Квистус не имел понятия о подобных сказках. Но ответ он должен был дать, так как она выжидающе смотрела на него. К своему удивлению, он нашелся, что сказать:

— Наверное красоте Пинки при ее превращении опять в принцессу немного повредит отсутствие уса.

На что Шейла возразила:

— У принцесс не бывает усов; вот если бы злой колдун в образе огромной крысы пожелал откусить бы ей нос, то, конечно, ее красота была бы в опасности. Но Пинки защищала добрая фея, и когда колдун хотел откусить ей нос, то добрая фея бросила перцу, колдун чихнул и мог откусить только ус.

— Это было очень счастливо для Пинки, — согласился Квистус.

— Очень, — подтвердила Шейла. Она прижалась к его колену и приумолкла. Он не мог ничего изобрести. В его голову приходили самые идиотские замечания, но он отбрасывал их, как негодные для пятилетнего ребенка. Его пальцы машинально играли ее мягкими волосами. Вдруг она обратилась к нему с обычной детской просьбой:

— Расскажите мне сказку…

— Боже милостивый, — испугался он, — кажется, ни одной не знаю.

— Вы должны знать «Красную Шапочку», — чуть раздражаясь, настаивала она.

— Кажется, знаю… — удивился Квистус. — Но зачем я буду вам ее рассказывать, если вы ее уже знаете? — ухватился он за соломинку.

Она вскочила, схватила брошенную кошку и снова удобно примостилась на его коленях. Оставленный без внимания Бимбо поворчал, свернулся клубком и задремал.

— Расскажите ее Пинки… Она глупая и очень скоро забывает сказки. Начинайте…

Квистус покряхтел, помычал и начал:

— Однажды жил волк, который съел бабушку Красной Шапочки…

— Нет, не так! — закричала Шейла. — Однажды жила со своей бабушкой хорошенькая маленькая девочка… Вот как начинается.

Квистус смутился. Попробуйте рассказать сказку, когда вы их никогда не рассказывали и двадцать пять лет как не слыхали. Если бы это была какая-нибудь легенда или поверье, то это было бы другое дело. Наконец, кое-как, с ее помощью, он добрел до конца. Пинки мирно зевала, не разобрав ни начала, ни конца.

— Пинки говорит «благодарю вас», — вежливо заметила Шейла.

— А вы что скажете? — осведомился он. Но оказалось ее благодарность было труднее заслужить. Тем более, что половину сказки рассказала она. Она дипломатично вышла из затруднительного положения — ее глаза наполнились слезами.

— Боже, — в ужасе зашептал Квистус, — она, кажется, собирается заплакать… Что мне делать?!…

Его мозг лихорадочно заработал. Он вспомнил последнее заседание по народоведению в Антропологическом обществе.

— Я думаю, моя дорогая, что история о папуасах заинтересует вас.

Ее глаза просияли. Она прислонилась к нему.

— Расскажите…

Квистус начал о змеях и тиграх и медно окрашенных детях и, будучи хорошо знаком с предметом, оказался занимательным рассказчиком. Рассказ следовал за рассказом. Он забыл про себя и свои неудачи и приложил все старания, чтобы заинтересовать свою слушательницу и лучше объяснить ей религиозные обряды. Это оставило ее абсолютно равнодушной, она воодушевлялась только тогда, когда дело шло об обожаемых ею кровожадных тиграх.

— Вот, — засмеялся он, дойдя до конца, — как вы это находите?

— Чудесно, — закричала она, встала на его колени и протянула ему губки для поцелуя. В этой трогательной позе и застали их Клементина и Пойнтер. Они обменялись многозначительным взглядом.

— Мудрая женщина, — прошептал Пойнтер.

— Недалека от безумия, — добавила она и подошла к сидящим. — Чувствуете себя значительно лучше?

Квистус вспыхнул от смущения. Шейла слезла с его колен и подбежала к Клементине.

— О, тетя, дядя Ефраим рассказывал мне такие чудесные сказки!

— Господи помилуй! — повернулась она к нему. — Откуда вы знаете сказки?

— Это были папуасские народные предания, — скромно сознался он.

— А что вы еще делали?

Квистус сделал один из своих старомодных поклонов.

— Я влюбился…

— Подождите, что будет дальше, — заметила Клементина.