Унесенные ветром. Век XX

1

Барт Гамильтон был чемпионом Чикагского университета по боксу. Занятия этим достаточно грубым и жестоким видом спорта — даже по мнению отнюдь не изнеженных американцев — не оставляли никаких следов на чистом лице молодого человека.

Конечно, он мог бы предпочесть такое освященное традициями занятие, как академическая гребля — трофеи в виде кубков и медалей вкупе с фотографиями гребных команд, победительниц регат, находились на видном месте в кабинете у ректора университета и у декана факультета права, на котором учился и Барт. Но в выбор спортивного увлечения вмешался случай.

В студенческом общежитии в ту пору считался признанным заводилой некто Аллен Маллиган, выходец из Род-Айленда. Этот длинновязый белобрысый отпрыск рода, жившего в Новой Англии с начала XVIII столетия, кичился тем, что знает своих предков до десятого колена. В жилах Маллигана, по его словам, текла кровь династии Тюдоров. Оставалось только удивляться тому, что столь высокородный юноша не избрал местом обучения Гарвард Нью-Йоркский университет или, на худой конец, учебные заведения Бостона и Филадельфии. Тем не менее, сын городского судьи из Провиденса учился здесь, в городе-выскочке, на состоянии самых известных людей которого лежала печать если не преступления, то махинаций на грани закона и беззакония. Маллиган, отличаясь безукоризненным произношением члена семьи, в которую вот уже два столетия не мог проникнуть никто, кроме как имеющий документально зафиксированные английские корни — опять же по словам самого Маллигана — в открытую высмеивал грубоватый язык юношей из Иллинойса или Айовы, а уж южный выговор Барта Гамильтона вызывал у него приступы какого-то прямо-таки восторженного злорадства.

Барт очень спокойно сносил выпады Маллигана, по крайней мере внешне. Но однажды Маллиган просто перешел те границы, которые он, Барт Гамильтон, считал границами дозволенного. А именно: он был обвинен в трусости, и его мужские качества были поставлены под сомнение.

Аллен Маллиган неплохо боксировал. Свое увлечение боксом он связывал в первую очередь с тем, что изобретение это типично британское, и хотя вначале являлось занятием простолюдинов, но впоследствии выросло в увлечение джентльменов, в настоящий спорт. В качестве примера Маллиган вспомнил лорда Байрона, известного своим увлечением кулачным боем, а также других представителей мира литературы и искусства. Младшие студенты и в самом деле побаивались этого рослого, длиннорукого и гибкого верзилу, а тот считал свое превосходство раз и навсегда установленным и даже не снисходил до напоминания об этом факте. Но в случае Барта Гамильтона Маллиган сделал исключение.

— Послушай, Гамильтон, — обратился он к Барту как-то раз, будучи явно навеселе. — Никак я не пойму, почему это ты такой смирный? Может быть, ты член какой тайной секты мазохистов, а? Секты мормонов по-джорджиански, этаких новых извращенцев, — он оглянулся по сторонам, призывая всех присутствующих принять участие в потехе, которую он сейчас устроит. Присутствовало при этом еще трое студентов, один из них жил в комнате Барта, где и происходили события, двое других пришли в гости. Все они не сочли нужным поддержать начинание Маллигана угодливым смешком, что вообще-то случалось довольно часто, но хранили напряженное молчание.

— Эй, Гамильтон, да ведь ты и в самом деле добрый самаритянин? Или нет, я, конечно, заблуждаюсь. Вы там у себя, но Юге, привыкли спать с негритянками, а уж их-то мужья не в состоянии постоять за свою честь. Но когда вы, проклятые плантаторы, сталкиваетесь с отпором истинных белых мужчин, то тут же поджимаете хвост.

— Аллен Маллиган, если ты сейчас же не захлопнешь свою грязную пасть и не уберешься отсюда, я тебя вздую, — эти слова Барт произнес очень внятно, но спокойно. На лице его при этом не читалось выражения злости или даже раздражения.

— О, джентльмены! — Маллиган воздел кверху свои длинные руки, призывая всех присутствующих в свидетели. — Он меня «вздует», — Маллиган прогнусавил, утрируя протяжный южный говор. — Да ты…

Окончание фразы было захлопнуто мощным ударом в челюсть снизу. Барт Гамильтон, до сих пор спокойно сидевший на стуле перед распинавшимся Маллиганом, внезапно выпрямился со скоростью предварительно сжатой стальной пружины и еще быстрее выбросил правый кулак. Маллиган, руки которого были слегка приподняты, вскинул их вверх еще больше, словно пытаясь уцепиться за потолок, и рухнул бы во всю длину своих шести футов четырех дюймов роста на пол, если бы его не подхватили на руки сидевшие сзади.

— Ну, Гамильтон!.. — выдохнул один из студентов, и в

восклицании его слышалось удивление, восхищение, смешанное с тревожным ожиданием неизбежных последствий.

Впрочем, последствия, как выяснилось, могли быть только достаточно отдаленными. Маллиган, побледневший, с появившейся в углу рта струйкой крови, не подавал признаков жизни. Только после того, как его уложили на кровать и вытерли ему лоб и шею мокрым полотенцем, специалист по благородному разбиванию физиономий разлепил веки и вперил мутный взгляд в потолок. Потом, когда взор его обрел осмысленное выражение, Маллиган порывисто встал, намериваясь расправиться с обидчиком, но один из студентов, кое-что понимающий в боксе, удержал его за плечи:

— Не дергайся, Аллен. Тебе лучше пока полежать, ты был в глубоком нокауте. Не думаю, что ты готов боксировать в ближайшие четверть часа.

— Хорошо, — произнес Маллиган вполне спокойно. — Я вообще не стану боксировать сегодня. Но я оставляю за собой право на ответный удар, — он приподнялся, помотал головой, потом встал и дошел до двери, слегка пошатываясь. — Я предоставляю тебе право выбирать время и место, сукин ты сын.

Последние слова, естественно, относились к Барту Гамильтону. Маллиган вышел, захлопнув за собой дверь.

— Да, Барт, — покачал головой Марк Айзеншмидт, тот самый студент, что удержал Маллигана от немедленного продолжения поединка, — похоже, у тебя появились серьезные проблемы. Удар у тебя, конечно, сокрушительный, ты прирожденный файтер[1]. Честно говоря, я даже не ожидал такого, хотя ты здоровый малый. Но в Маллигана очень трудно попасть, вот в чем фокус. Он успеет раз десять так врезать тебе по голове, прежде чем ты успеешь поднять руки, чтобы повторить свой сегодняшний успех, что у тебя просто ничего не получится, ты про все на свете забудешь.

— Что же, — улыбнулся Барт. — В таком случае мне придется воспользоваться его великодушным разрешением выбирать время поединка и отложить его года на три, пока я не закончу университет.

— Нет, Барт, — возразил Айзеншмидт, — ты так не поступишь. Уж я-то тебя знаю. Просто завтра же я отведу тебя к мистеру Диббетсу, наставленнику университетских боксеров. Ты ему понравишься, как мне кажется.

Мистер Диббетс оказался доволен новичком, как и предполагал Айзеншмидт.

— Да, сынок, у тебя просто идеальное сложение для бокса. Сухие длинные ноги, почти нет задницы, ручищи, что шатуны у локомотива, — он говорил так, словно перечислял достоинства лошади, которую продавал кому-то. — Где же ты такой вымахал, сынок? В Джорджии? Никогда не был в Джорджии.

Мистер Диббетс не употреблял в разговорах со студентами обращений «сэр» или «мистер Такой-то», даже если имел дело с родственниками профессоров этого университета. Высшей формой вежливости, но одновременно и признаком некоторого отчуждения считалась у него форма «молодой человек». Барта он с самого начала называл «сынком», что, по словам Айзеншмидта, означало симпатию.

Диббетс участвовал в высадке на Кубу в недавней войне с Испанией, тогда же он получил звание лейтенанта, ранение в ногу и военную пенсию. Ранение проявлялось только при обычной ходьбе в виде едва заметной хромоты, а на ринге Диббетс танцевал грациозно и неутомимо. Коренастый, с длинными могучими руками, он напоминал краба, прячущегося за камнем и угрожающего своей клешней, когда вставал в свою излюбленную боковую стойку. Сходство с крабом усиливала короткая шея Диббетса, немного выпученные глаза, сплюснутый нос и обширная лысина.

— Это у меня от рождения такой приплюснутый нос, сынок, — повторял он Барту, — а когда нос становится похожим на лепешку после занятий боксом, то это самое распоследнее дело. Меня всегда было трудно выцарапать из моей раковины.

И в самом деле, когда он стоял левым боком к противнику, высоко подняв левое плечо, так что за ним полностью прятался его квадратный подбородок, а массивные локти начисто преграждали доступ к корпусу, Диббетс казался абсолютно неуязвимым. Барт даже приходил в отчаяние тщась «раскрыть» его.

— Не суетись, сынок, — говорил Диббетс награждая его несильным тычком в лоб. — Вон какой у тебя красивый нос. Если будешь так открываться, тебе его в два счета изуродуют. Да и мозги вроде бы не самая последняя вещь в том деле, которое ты избрал. Ударить ты всегда успеешь. Удар у тебя от рождения. Твой папаша, наверное, хорошо дрался.

— Нет, скорее, от прадеда. Говорят, он, как и многие ирландцы, был хорошим кулачным бойцом, — смеясь, отвечал Барт. С мистером Диббетсом он чувствовал себя раскованно и обсуждал темы, о которых не упоминал в разговорах с другими.

— Что ж, ирландец так ирландец. Хотя я особо не выделял бы ирландцев. Хорошие боксеры получаются из кого угодно: из шведов, французов, итальянцев. Говорят, индейцы были когда-то хорошими воинами, а вот я встречал бойцов с примесью индейской крови — ничего подобного, такие же как все.

Когда Маллиган, встретив Барта, поинтересовался, когда же он получит сатисфакцию, то получил спокойный ответ:

— Не ранее конца этого года. Мне надо еще сдать экзамены и съездить попрощаться с родителями раньше, чем ты успеешь убить меня.

Маллиган только пожал плечами. Он видел, как прогрессирует новичок, наблюдая за его занятиями в гимнастическом зале, и в то же время, оставаясь снобом, просто не в силах был нарушить данного слова.

Но Барт Гамильтон тоже оказался верен собственному слову. После того, как сессия осталась позади, он подошел к Маллигану и просто сказал:

— Я пользуюсь предоставленной тобой возможностью и выбираю, кроме времени, еще и место поединка. Мы будем драться в зале. В перчатках и, если ты хочешь, без свидетелей.

— Почему ты думаешь, что я этого хочу? — вскинулся Маллиган.

— Потому, что я имел возможность наблюдать за тобой во время боев. Тебе не выстоять и пяти раундов в приличном темпе. Раз уж ты хочешь присутствия зрителей, то я предложу следующее: мы возьмем по паре секундантов и выясним наши отношения в десяти раундах по три минуты.

— О’кей, — согласился Маллиган после короткого раздумья.

Они встретились вечером в пустом зале, запертом изнутри. С Бартом пришли в качестве секундантов Айзеншмидт и однокурсник Фитцсиммонс. Маллиган пришел с джентльменами, носящими котелки, белые шелковые шарфы и шерстяные клубные пиджаки с инициалами.

Хотя Барт и уступал Маллигану около двух дюймов в росте, они были с ним приблизительно одинакового веса, так что условия поединка можно было считать идеально равными.

Первые два раунда противники провели, пытаясь «прощупать» друг друга. Одно дело, когда наблюдаешь за соперником со стороны, что делали Маллиган и Гамильтон, не встречавшиеся еще в очном бою, и другое дело — выйти на ринг, увидеть глаза, полускрытые плечом и перчатками, услышать учащенное дыхание, ощутить силу ударов на себе.

В третьем раунде Маллиган уже провел первые атаки, а в четвертом перешел в наступление. Барт уклонялся уходил, отвечая лишь изредка резкими ударами левой. Уже к концу этого раунда Барт понял — он выиграет бой, причем достаточно легко. Ясно было, что Маллиган проигрывает ему в выносливости, несмотря на большую поджарость. Алкоголь, к которому выходец из Новой Англии питал пристрастие, заставлял его учащенно дышать, сильно потеть, терять на какое-то время контроль за ситуацией после интенсивного обмена ударами.

— Он уже поплыл, — сказал Айзеншмидт после шестого раунда, вытирая шею и плечи Барта мокрой губкой, — ты его очень легко сделаешь.

— Я знаю, — спокойно ответил Барт. Он был свеж, словно отбоксировал всего один раунд, на лице его не оставил следа ни один удар противника, в то время как у Маллигана была разбита верхняя губа, а левый глаз слегка заплыл. — Теперь я как следует включу свою правую.

Он так и сделал. Едва рефери, менявшийся по очереди и представлявший то одну, то другую стороны, скомандовал «бокс», как Барт сделал ложный выпад, заставив Маллигана раскрыться, нанес ему удар в корпус левой, а боковым ударом правой сокрушил скулу. Удар основательно потряс Маллигана, взгляд его помутнел. Еще через пару секунд Барт встретил его ударом правой вразрез. Челюсти Маллигана клацнули, ноги подогнулись в коленях, и Барту оставалось только немного уйти в сторону, чтобы не мешать противнику улечься на ринге.

Досчитав всего до восьми, рефери — на сей раз со стороны Маллигана, объявил, что время раунда истекло. Барт только пожал плечами: ясно же, что Маллиган не дотянет даже до конца следующего раунда.

После команды рефери Маллиган с явным трудом поднялся из своего угла. Лицо его являло сбой удручающее зрелище, тело лоснилось от пота, ноги переступали грузно и вяло. Барт даже не стал бить его в голову, он провел сильный апперкот, достав Маллигана под ребра. Этого оказалось достаточно для того, чтобы Маллиган снова улегся на пол — на сей раз до счета «десять».

После того случая Маллиган избегал встреч с Бартом, будь то в учебной аудитории, студенческой столовой или в кемпинге. В этом году он сдал выпускные экзамены и исчез из поля зрения Бартоломью Гамильтона.

Но бокс так и не увлек Барта всерьез. Став чемпионом университета, он почти сразу же прекратил посещения зала.

2

Учился Барт серьезно, не увлекаясь особенно вечеринками, пикниками или просто праздным шатанием по кемпингу. В то же время нельзя было сказать, что он сторонится компаний или является трезвенником. Становиться профессором Барт тоже не собирался. Хотя это была весьма заманчивая перспектива для честолюбивого выходца из глубинки, сына фермера, хотя и состоятельного фермера. Можно было участвовать в конкурсе, можно было победить в нем, но Барт этого делать не стал, несмотря на довольно высокие баллы на экзаменах.

Он просто явился в контору к одному из директоров строительной компании «Лестрейд и Уорнингтон», а именно к мистеру Уорнингтону и сказал:

— Мистер Уорнингтон, в этом году я заканчиваю университет на факультете права и хотел бы работать поверенным вашей компании.

Уорнингтон, грузный мужчина лет пятидесяти с небольшим, одетый в дорогой шерстяной костюм, с золотыми запонками и бриллиантовой булавкой в галстуке, мог бы попросту выставить молодого нахала за дверь, со степенью вежливости, всецело зависящей от его прихоти. Еще бы — люди подолгу проработавшие адвокатами или судьями, не всегда удостаивались места в его сплоченной команде крючкотворов и сутяг, а тут заявляется желторотый юнец и желает, ни много, ни мало, как сразу же представлять интересы фирмы.

Но что-то во внешности молодого человека, одетого в достаточно скромное твидовое пальто и темную фетровую шляпу, заставило мистера Уорнингтона не спешить избавиться от назойливого просителя.

— А что же, молодой человек, — мистер Уорнингтон раздавил окурок сигары в массивной бронзовой пепельнице, сверкнув огромным перстнем на толстом волосатом пальце, — что же привело вас именно в нашу фирму. Ведь Чикаго — большой город. В десятках адвокатских контор требуются люди, вы же читаете объявления в газетах.

— Да, я читаю газеты, — спокойно ответил молодой человек. — Но кроме объявлений там мелькают и заметки, в том числе и о вашей фирме.

— Вот как? — мистер Уорнингтон посмотрел на него в упор. — И вы вычитали там что-нибудь хорошее — я имею в виду: что-нибудь похвальное о нашей компании?

— Нет, — просто ответил посетитель. — Ни единого похвального слова. Но я умею читать между строк, мистер Уорнингтон.

— Даже так, — теперь уже во взгляде директора компании забрезжил какой-то интерес, хотя, возможно, незнакомец просто забавлял его, внося какое-то разнообразие в жизнь, состоявшую из сделок, подсчетов, кредитов, прибыли, исков и той же закулисной возни с политиками и газетчиками. — А между строк что вам удалось прочесть, мистер… э?..

— Гамильтон, — подсказал Барт. — Между строк я прочел о том, что у вашей компании неплохое финансовое положение, несмотря на то, что «Кроникл», «Мейл» и «Пресс», в каждой статье, посвященной вам, говорят о полном отсутствии обеспечения, о дутых акциях, об обманутых вкладчиках. Но если у вас и в самом деле так плохи дела, почему вас кредитуют «Лейк-Сити Нейшнл» и «Прери Нейшнл»? Если вы все время обманываете вкладчиков, почему их число год от года растет? Если акции дутые, почему по ним любой акционер без задержки получает свои шесть процентов? И в конце концов, уже у меня возникает резонный вопрос: почему до сих пор вы не подали и не выиграли ни одного иска за диффамацию[2]?

— Ну, — улыбнулся Уорнингтон, — этих писак не так-то просто прищучить. Они на скандалах не одну собаку съели. Хорошо, мистер Гамильтон, — Барт приятно удивился тому, как его могущественный собеседник с первого раза запомнил фамилию, — со следующего месяца вы можете работать у нас.

Он нажал кнопку, и через несколько секунд в кабинете появился секретарь.

— Мистер Гамильтон поступает на службу в нашу компанию. Выясните у мистера Горовица, какое дело тот может поручить ему для начала.

Барт покинул фирму «Лестрейд и Уорнингтон», контора которой располагалась на Норт-шор-драйв, очень довольный тем, что все прошло гораздо удачнее, чем он предполагал. Конечно, он потратил довольно много времени на то, чтобы узнать о Лестрейде и Уорнингтоне все, что было в его силах. Он выяснил, что Уорнингтон поставил свою фамилию в названии второй по счету не потому, что так она должна была стоять по алфавиту. Нет, Уорнингтон был из тех людей, которые не любят высовываться. Барт уже знал, что Уорнингтон не только фактически заправляет всеми делами в этой компании, но еще и руководит двумя другими, где официально он является просто крупным пайщиком. Уорнингтон был, а не казался. Он имел роскошный особняк на Мичиган-авеню, он владел автомобилем, что к тому времени могли позволить себе даже не все состоятельные люди. Еще у Уорнингтона был дом в Спрингфилде, где он останавливался, часто выезжая туда по делам.

«Это и есть настоящий успех, — думал Барт, направляясь пешком по Ла-Саль-стрит к реке. — Конечно, когда у человека есть такие деньги, он не волен полностью распоряжаться собой. Наверняка Уорнингтон не может позволить себе вот так болтаться без дела по городу. Ну да впрочем, он может гораздо быстрее объехать все на автомобиле», — мысленно посмеялся над собой Барт.

Первое дело, которое поручил ему мистер Горовиц, сутуловатый, словно бы постоянно к чему-то принюхивающийся и приглядывающийся, отчего глаза его за стеклами очков всегда были прищурены, а крылья крючковатого носа трепетали, было дело по тяжбе «Лестрейда и Уорнингтона» с городским муниципалитетом. Тяжба возникла из-за участка на набережной реки, где «Лестрейд и Уорнингтон» вырыла котлован под строительство многоэтажного здания, а комиссия муниципалитета неожиданно объявила участок собственностью города, аннулировав тем самым решение муниципалитета прежнего состава. Случай был, что называется, беспрецедентный. Во всяком случае, Барт сразу не смог понять, как муниципалитет вообще решился на такое вопиющее нарушение закона. Конечно, компания наверняка далеко не совсем была законопослушна — несмотря на почти полное отсутствие опыта в ведении подобного рода дел, Барт в свои двадцать два года уже выделялся из среды сверстников тем, что одни называют приземленностью, а другие трезвостью — но одно дело — нарушение законов частной компанией, а другое дело — если законы нарушает государственный орган.

Разумеется, он не высказал вслух подобного рода соображения, а только поинтересовался у мистера Горовица, известно ли ему, кому муниципалитет собирается отдать свой участок.

— А почему вы решили, мистер Гамильтон, что участок будет кому-то передан? — Горовиц как-то странно посмотрел на него.

— Но какой же тогда смысл в решении комитета? Непохоже, чтобы они руководствовались благими намерениями или соображениями типа «закон превыше всего», — пожав плечами, ответил Барт. — Кто-то же за всем этим стоит.

— Браво, молодой человек, вы рассуждаете так, словно прожили по меньшей мере лет сорок, а не двадцать с небольшим. Комиссия муниципалитета в данном случае не руководствовалась принципами законности и высокой морали, тут вы абсолютно правы. А в остальном дело немножко сложнее. Понимаете ли, под строительство этого небоскреба, в котором должен будет размещаться отель, естественно брались займы, проценты по которым должны были выплачиваться вкладчикам немедленно вслед за тем, как только отель станет приносить доход. Среди наших вкладчиков есть очень влиятельные люди. Теперь их деньги «горят», поскольку полностью их вернуть мы не можем — строительство уже начато.

— Значит, все дело в тех, кто хочет оказать какое-то давление на этих… влиятельных людей?

— Правильно рассуждаете, мистер Гамильтон, абсолютно правильно. Так вот, давление оказывает некий Чарлз Теркс, небось, слыхали про такого?

— Да, конечно. Но ведь он же занимается железными дорогами. Значит, закрытие строительства небоскреба — только способ выкрутить кое-кому руки.

— Верно, мистер Гамильтон, опять верно! Только ведь нам никакого проку нет, от знания причин. Нам сейчас важно пробить разрешение.

— Простите, мистер Горовиц, но я не понимаю, что тут пробивать. Комиссия действовала в нарушение конституции штата Иллинойс. Я достаточно подробно ознакомился с делом. Мне кажется, надо обратиться в суд штата Иллинойс, который может опротестовать решение городского суда Чикаго, вынесшего постановление о правомерности действий муниципалитета.

— Может опротестовать, это вы верно заметили, но может и не опротестовать.

— Мистер Горовиц, вы упоминали о влиятельных людях, которые сейчас терпят убытки в связи с тем, что строительство отеля откладывается. Нельзя ли каким-то образом увязать их интересы с будущим решением суда штата?

— Так ведь они и так впрямую заинтересованы в том, чтобы суд вынес решение в нашу пользу, — улыбнулся мистер Горовиц. — Все дело лишь в том, что они не хотят принимать личного участия в обработке членов суда. Хотя среди них есть и сенаторы и члены палаты представителей, и даже кое-кто еще повыше.

Барт прекрасно понимал, что Горовиц сейчас устраивает ему экзамен и что от того, насколько успешно он этот экзамен выдержит, будет зависеть его положение в компании «Лестрейд и Уорнингтон».

— Раз среди наших клиентов есть столько людей, наделенных законодательными полномочиями, то не лучше ли нам провести отдельный законопроект, который бы отныне и наперед отрегулировал решение споров, подобных нашему? — немного подумав, предложил Барт.

— Вот это уже другой разговор, мистер Гамильтон, — Горовиц снял очки и помассировал веки. Барт понял, что экзамен он выдержал, хотя бы частично.

Барту пришлось проделать всю работу по подготовке текста законопроекта, поскольку, как он догадывался, столь основательной подготовки по юриспруденции не было ни у кого из поверенных «Лестрейда и Уорнингтона».

Потом Горовиц повез его в Спрингфилд. С некоторыми сенаторами они встречались вместе с Горовицом, на иные встречи главный поверенный Барта не брал, но все равно Барт понимал, что теперешняя их поездка неоценима для начинающего законника — он познакомился с людьми, еще недавно стоявшими в его представлении недостижимо высоко.

Теперь, при более близком рассмотрении, ореол небожителей развеялся, и перед Бартом предстали обычные люди с их слабостями и пороками. Довершил разрушение иллюзий мистер Горовиц, который вручил Барту пакет и сказал:

— Мистер Гамильтон, я сегодня очень устал, так что хотел бы просить вас передать вот это секатору Филлипсу. Можете проверить содержимое, там пятьсот долларов. Я уже позвонил Филлипсу, он будет ждать вас. Нет, — ответил он на немой вопрос Барта, — мистер Филлипс не входит в число пайщиков строительства отеля, но от него многое зависит при голосовании.

— Я должен еще что-нибудь передать ему на словах? — уточнил Барт.

— А это уже ваше дело, — благодушно сказал Горовиц, разваливаясь в кресле.

Барт нашел сенатора Филлипса в номере того же отеля, где остановились и они с Горовицом. Филлипс, высокий лысоватый мужчина, в темно-серых брюках, такого же цвета жилете и галстуке, курил гаванскую сигару, стряхивая пепел на дорогой ковер. Когда Барт представился, сенатор жестом указал ему на кресло.

— Мистер Филлипс, я должен передать вам это, — Барт впервые в жизни давал взятку и постарался, чтобы голос его звучал как можно более естественно.

— Ах, это, — сенатор небрежно сунул пакет в карман брюк. — Не хотите ли выпить?

Барт хотел сначала отказаться, но потом согласился, решив, что отказом он усугубил бы свое положение, казавшееся (как он догадывался — только одному ему) достаточно двусмысленным.

Мистер Филлипс тоже выпил виски с содовой, посетовал на давно установившуюся жару и отсутствие дождя, на чем они с Бартом и распрощались.

Выйдя из номера сенатора, Барт подумал о том, что он только что отдал этому человеку пятьсот долларов. Отдал только за то, что тот проголосует сам и, может быть, склонит своих коллег проголосовать за законопроект. Его отец за год выручал с фермы и прядильной фабрики, которой он владел совместно с компаньонами, немногим более полутора тысяч. А рабочие металлургических предприятий Карнеги при двенадцатичасовом рабочем дне и семидневной неделе получали за год чуть больше пятисот долларов — чуть больше того, что исчезло сейчас в кармане брюк человека, рассеянно обронившего: «ах, это.» Что ж, так всегда, наверное, был устроен мир. Он может немного меняться в ту или иную сторону, но вряд ли эти изменения зависят от усилий конкретных людей. Только безумцы, подобные тому, который шесть лет назад убил Мак-Кинли[3], могут пытаться изменить существующий порядок вещей. Даже сильные мира сего могут немногое. Барт был еще подростком, когда при президенте Кливленде по стране разрушительным ураганом пронесся кризис. А уж Кливленду нельзя было отказать в способностях политика, это Барт, как выпускник университета, мог сказать сейчас с уверенностью. Он знал из разговоров взрослых, что подобной паники никто не помнил с 1873 года, да и та, предыдущая, не шла ни в какое сравнение с этой. В их округе тогда многие лишились земельных участков, которые были заложены, так как кредиторы отказывали в выкупе закладных Трудно сказать, где был бы сейчас он, Барт Гамильтон, если бы у его отца не было участка. Но то ли благодаря деньгам бабки, то ли усилиями Уилла Бентина участок выстоял, вследствие чего он, Барт Гамильтон, может сейчас жить в дорогом отеле и давать взятки сенаторам.

К концу лета закон был принят собранием штата Висконсин, благодаря чему компания «Лестрейд и Уорнингтон» смогла продолжить строительство отеля. Барту был установлен оклад в две тысячи долларов в год, не считая премиальных. Теперь он мог снять не очень дорогую, но вполне уютную квартиру на 39-й улице на Южной стороне. Мистер Горовиц сообщил Барту, что тот может отдохнуть дней десять, и молодой поверенный компании «Лестрейд и Уорнингтон» с радостью этим воспользовался.

Уже на следующий день, преодолев в пульмановском спальном вагоне более семисот миль, Барт сошел на перроне в Джонсборо. И тут же он подумал, что поступил опрометчиво, не сообщив отцу и матери о своем приезде. Перспектива добираться пешком до Тары, да еще с тяжелым саквояжем, да еще в жару, да еще в этом великолепном костюме явно не приводила его в восторг. И тут он вдруг услышал окрик:

— Барт Гамильтон!

Оглянувшись, Барт увидел Бена Трумэна, бывшего своего соученика по колледжу в Атланте.

— Хэлло, Бен! Ты прекрасно выглядишь, — пожимая руку Трумэну, Барт рассматривал его клетчатый костюм с брюками гольф, шотландское кепи. В их округе явно не одевались так даже сейчас.

— Где уж мне! Это ты настоящим франтом. Я тебя уже лет пять не видел. Какими судьбами и откуда?

— Я еду к свои старикам в Тару. Только вот…

— Вот тут тебе крупно повезло. Я как раз тоже еду в ту сторону. Подброшу тебя. У меня есть на чем, — Бен указал на повозку, запряженную внушительного вида битюгами. — Я коммивояжер. Продаю сельскохозяйственные машины. Так что приходится часто перевозить достаточно крупные вещи.

Барт подумал, что везение, на которое он не мог пожаловаться в последнее время, является чем-то врожденным вроде цвета волос или глаз.

Вот случился же вовремя Бен Трумэн.

Бен всю дорогу расписывал прелести его нынешнего занятия и уже перед самым развилком на Тару как бы мельком поинтересовался:

— А ты где сейчас?

— Да так. В одном месте на озере Мичиган.

— То-то я замечаю, что ты говоришь, как настоящий янки.

— Приходится, — рассмеялся Барт. — Спасибо, дружище.

Пройдя кедровую аллею, Барт еще раз подумал об удивительном везеньи: из-за кустов магнолии выбежал его племянник Билли. Барт сразу и не узнал подросшего мальчишку — в последний раз он видел его три года назад. Левой рукой Билли сжимал лук, сделанный из ветки ивы, а через его плечо был переброшен самодельный колчан.

— Эй, вождь чероки, — окликнул его Барт и поставил чемодан на гравий дорожки, — кто сейчас дома?

— Я не вождь чероки, я вождь апачей, — серьезно ответил мальчик, разглядывая гостя.

— А я твой дядя Барт.

— Мама! — завопил вождь апачей. — Здесь дядя Барт, но он с усами.

В холле, как догадался по негромкому шуму Барт, возникла небольшая суматоха, и через несколько секунд на крыльце появилась его сестра Конни и отец.

— Боже мой! — закричала Конни звонким голосом. — Он и в самом деле с усами. Какой джентльмен!

Теперь уже на крыльце появилась мать. Морщинки на лице Аннабел разгладились, большие синие глаза осветились радостью узнавания.

Когда, наконец, Барт был обтискан, оглажен, обцелован, он смог снять пиджак, галстук, расстегнуть ворот сорочки.

— Барт, ты, конечно, всегда был самостоятельным мальчиком, но нам бы ты мог писать и почаще. Мы все-таки твои родители. Ты еще не совсем забыл об этом? — мягко упрекнула его Аннабел.

— Прости, мама, я был очень занят. Страшно сказать, я получал диплом об окончании университета. Теперь, открыв на старости лет адвокатскую контору, я помещу его в рамочку под стеклом и повешу на стену, чтобы никто не мог усомниться в моей компетенции.

Настала очередь показывать диплом. Потом последовали подарки.

— Вот теперь-то я избавился от тяжести, — сказал Барт. — Страшно подумать, что случилось бы со мной, если бы не Бен Трумэн. Он вез меня из Джонсборо. Он служит коммивояжером в какой-то фирме в Атланте.

Потом наступил черед новостей. Его двоюродные дед и бабка, Уилл и Сьюлин, наперебой принялись рассказывать о своих многочисленных внуках, рассеянных, как он понял, по всей стране. Причем у их внучки Джуди, родившейся здесь, в Таре, почти что в одно время с ним — он еще не забыл об этом? — у Джуди, живущей с мужем в Вайоминге, уже двое детей, их правнуков, а они их до сих пор не видели. Только у Джейн, их меньшенькой, ребенок, мальчик, еще совсем маленький, чуть больше Билли. Джейн живет в Мемфисе, хоть эта поближе к дому устроилась, потому что Марта забралась в Монтану — это вообще дальше края света. Одна Джейн только их, стариков, и навещает.

По мнению Барта, Сьюлин на старуху походила мало. Она красила волосы, обильно пудрилась, но даже и без этих ухищрений ей можно было дать на вид не больше пятидесяти, а ведь ей вроде бы как минимум, лет на десять больше. Если бы даже он и захотел высказать это замечание, то все равно не смог бы остановить поток ее красноречия.

Поток был остановлен Уэйдом.

— Барт, ты так редко писал, что, по здравому размышлению, я решил, что это объясняется твоей крайней занятостью. Поэтому и не сообщил тебе о смерти твоей бабушки Скарлетт. Я один ездил на ее похороны во Фриско.

— Вот как? — Барту, видевшему бабушку Скарлетт на фотографии, по правде говоря, было безразлично, кто и в каком составе ездил на ее похороны, но он изобразил приличествующее сожаление. — Но ведь ей было совсем немного лет. Отчего же она умерла?

— Сердечный приступ, — объяснил Уэйд.

Бабушка Сьюлин вытерла сухие глаза кружевным платочком. Барт мог бы сейчас держать пари, что Сьюлин тоже совсем мало горевала, получив известие о смерти родной сестры.

Только покончив с официальной частью, как язвительно определил про себя Барт необходимое общение со Сьюлин и рассказ отца о похоронах Скарлетт, он смог поговорить с Конни.

— Мне очень повезло, что я застал тебя в Таре, — Барт чувствовал себя совершенно раскрепощенным, потому что теперь он говорил то, что думал. Конни он любил. В детстве она казалась ему самой красивой девушкой в мире. Да, она была очень похожа на мать, но если это и была копия, то копия более живая. Очевидно, оправдывая расхожее мнение о том, что родители больше любят детей, похожих на них Аннабел была более строга Барту, чем к Конни. Конни же, чувствуя это, всячески опекала младшего брата. — А почему ты без Генри? Он все занят строительством флота Штатов?

Муж Конни служил в штабе военно-морских сил, в Вашингтоне.

— Нет, — Конни, смеясь, покачала головой. — Теперь он бросил флот и занялся строительством авиации.

— Чего-чего? — удивился Барт. — Я-то, по правде говоря, считал, что это нечто среднее между клубом самоубийц и цирком. Я думал, что у аэропланов нет будущего, во всяком случае, близкого будущего в смысле практического применения.

— Вот видишь, я выдала тебе стратегическую тайну Да, Генри говорит, что очень скоро, лет через пять максимум, эти штуки, эти аэропланы, смогут участвовать в войне. А Генри не успел еще навоеваться. Война с Испанией, по его мнению, была удручающе короткой — всего десять недель.

— Ну, мне кажется, что все будущие войны будут такими. Это уже просто достояние истории: Столетняя война, Тридцатилетняя война. Теперь даже года будет много для того, чтобы расколошматить всех и вся вдребезги, — Барт говорил сейчас не думая, он мог сказать, что просто болтает сейчас. Как хорошо вот так сидеть, расслабившись, и не заботиться, как ты выглядишь в глазах собеседника, не опасаться, как будут истолкованы твои слова.

— А вот Генри утверждает обратное. Буры воевали с англичанами больше года, японцы с русскими тоже, но это, по его мнению, совсем не те войны — не совсем настоящие, что ли.

— Ну, да ты, как я погляжу, здорово поднаторела в вопросах стратегии. Значит, доктрина Генри сводится к тому, что Штатам надо готовиться к длительной войне?

— Вроде того. Ему тридцать три, он капитан, хотя, как ему кажется, заслуживает большего.

— А ты как считаешь?

— Ну что ты, Барт, я же в этом ничегошеньки не смыслю. Генри, наверное, не совсем виноват в том, что малость помешался на всех этих походах, маршах, смотрах, инспекторских проверках. Он славный парень, разве что не по возрасту бесшабашный. Но когда тебя буквально с пеленок заставляют маршировать, а потом не оставляют тебе никакого выбора, кроме Вест-Пойнта, тут уж трудно остаться полностью нормальным человеком. Его отец был лейтенантом во время войны Севера с Югом, дед — генералом, прадед тоже служил в каком-то чине…

— А как твое преподавание литературы?

— Думаю, что я смогу по-настоящему научить только своего сына. Правда, Билли? — обратилась она к большеголовому серьезному крепышу. — Расскажи-ка дяде Барту, что ты сейчас читаешь?

— «Песнь о Гайавате», — мальчик ответил без тени обычного детского хвастовства.

— А кто написал эту поэму? — продолжила Конни импровизированный экзамен.

— Генри Уодсворт Лонгфелло, — Билли даже как-то досадливо дернул плечом, словно желая сказать: ну к чему весь этот спектакль.

— Ага, вот, значит, откуда лук и стрелы, — догадался Барт. — Что же, познания у него уже достаточно обширные. Я в его годы был совершеннейшим дебилом, а после — порядочным балбесом. Может быть, знание поэзии когда-нибудь и пригодится Билли. Только я полагаю, что жизнь имеет тенденцию к огрублению, к упрощению.

— Бартоломью Гамильтон, ты говоришь чепуху, — Конни произнесла эти слова почти сердито. — Наша мать едва могла расписаться в твои годы, а ты закончил университет.

— Наш дед — я имею в виду, конечно, дедушку Чарлза — тоже был образованным, но он плохо кончил, зато бабка Скарлетт, та что недавно умерла, насколько я знаю из рассказов, не была перегружена книжными премудростями, зато достигла в жизни весьма многого.

— Барт, но ты же совсем их не знал — ни деда Чарлза, ни бабушку Скарлетт, — покачала головой Конни, — откуда же столь категоричные заключения?

— Я же говорю: мне достаточно много рассказывали о них.

— Кто? — понизив голос, спросила Конни. — Бабушка Сьюлин? Боюсь, что ее рассказы не были достаточно объективными.

— Ладно, Конни, это был другой мир — тот в котором они жили. Даже наш отец жил в мире, непохожем на наш.

— Барт, — мягко сказала Конни, — каждый человек выбирает для себя свой мир. И живет в нем, с большим или меньшим успехом, отражая попытки окружающих проникнуть внутрь этого мира. «Душа изберет сама свое Общество — замкнет затвор. В это божественное Содружество — не войти с этих пор.»[4]

— «Напрасно будут ждать колесницы — у тесных ворот. Напрасно — на голых досках — колени преклонит король», — продолжил Барт. — Ах, Конни, если бы ты знала, сколько в людях таится злой, разрушительной энергии, какая ими движет алчность, сколько совершается подлостей. Драка, самая примитивная, вульгарная драка — вот что представляет из себя мир людей. Причем, дерущиеся даже на очень стараются соблюдать видимость игры по правилам.

— Отец нашей матери был простым траппером, наш отец тоже не старался перегрызть кому-то глотку — наверняка ему такая мысль ни разу не приходила в голову в течение всей жизни. И тем не менее, они как-то выжили, уцелели, — Конни пожала плечами.

— Хм, может быть, ты и права. Может быть, мы все не из того теста, что остальные. Мы — это ты и я, наш отец, наш дед Джим. А если это так, то я выбрал себе не слишком подходящее занятие. Мне надо постоянно носить маску, иначе меня ждут серьезные осложнения, — закончил он уже с бодрым смешком.

Билли, сидя напротив, очень серьезно слушал.

— Послушай, малыш, — обратился к нему Барт. — Хочешь, я научу тебя боксировать?

— Барт, ему ведь только семь лет, — укоризненно сказала Конни.

— Ему уже целых семь лет. Ты не волнуйся, мы не будем драться всерьез, и он не изувечит своего дядюшку Барта. Правда, Билли, — подмигнул он племяннику.

Барт пробыл в Таре неделю, в течение которой буквально влюбил в себя Билли. Если раньше кумиром мальчика был дедушка Уэйд, учивший его ловить рыбу и только обещавший сводить как-нибудь на охоту, но так свое обещание и не исполнивший, то дядя Барт сразу же продемонстрировал свое умение ходить на руках и лазать по деревьям, словно белка. А еще дядя Барт сделал ему большой лук, совсем как у вождя Гайаваты. Дядя Барт рассказывал, что Гайавата жил на озере Верхнем и был вождем ирокезов, а сам он живет на озере Мичиган, это почти рядом.

Уезжая, Барт сказал Уэйду, отвозившему его на вокзал в Джонсборо:

— Отец, если у тебя будут какие-то финансовые проблемы, сразу же напиши мне, не стесняйся.

— Ну что ты, малыш, я никогда не начинал настолько крупных дел, чтобы влезть в долги.

— Значит, надо начать. А про долги забудь, не обижай меня.

— Ладно, сынок, как-нибудь напишу.

Барт вспрыгнул на ступеньку вагона, когда поезд уже отходил. Он знал, что отец наверняка никогда не напишет ему про свои трудности. Да и он теперь нескоро приедет сюда — это Барт предчувствовал. Но его отец очень неплохо выглядит в свои сорок пять — загорелый, подтянутый, седина почти отсутствует. Да, Уэйд Хэмптон Гамильтон прожил жизнь в своем мире, который ему, Барту, кажется наивным, скучноватым, пресным. Он никогда не произнес бы этих слов вслух — насчет наивного и скучноватого мира его отца. Но он знал, что не остался бы жить здесь, даже если бы жизнь оставила совсем мало выбора.

Вернувшись в Чикаго, Барт уже на следующий день позвонил Горовицу и справился, нет ли у главного поверенного желания загрузить его работой.

— Разумеется, есть, мистер Гамильтон. На отсутствие работы нам с вами грех жаловаться.

И Барт снова принялся за ежедневное, рутинное копание в пунктах договоров и параграфах законов. Он внимательно просматривал тексты служебных постановлений, встречался с олдерменами и членами муниципального совета, членами палаты представителей штата и сенаторами. Он всегда был в курсе дел крупных предприятий не только Чикаго, Детройта и Сент-Пола, но также и городов Востока — Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии, хотя «Лестрейд и Уорнингтон» и не требовала от него таких сведений. Не обладая таким стажем работы, как его старшие коллеги, а самое главное, их жизненным опытом, Барт сделал ставку на максимальное использование всяческих законов для нужд «Лестрейда и Уорнингтона». И вскоре он уже с непонятной гордостью слышал доходившие до него отзывы противников, поверженных в поединках, напоминавших Барту боксерские, но с гораздо более высокими ставками. Они, эти противники, называли его крючкотвором, клещом, бульдогом за его поистине мертвую хватку.

Но противников — их скорее даже можно было назвать соперниками и уж ни в коем случае не врагами — у Барта было меньше, чем союзников и просто хороших знакомых. Он обладал многими качествами, позволяющими снискать симпатии окружающих. Высокий, широкоплечий, подтянутый молодой человек, красивое лицо которого часто озарялось доброжелательной улыбкой, не мог не нравиться. Он всегда готов был помочь советом, охотно консультировал по правовым вопросам всех, кто к нему обращался. И почти всегда взаимно получал совет, какие акции лучше купить сейчас, от покупки каких воздержаться, где открыть кредит — причем, в последнем случае за него, как правило, ручались, что существенно облегчало и ускоряло процедуру открытия кредита.

Всего за год, не рискуя, Барт сумел таким образом собрать более трех тысяч долларов, что практически равнялось его доходам в «Лестрейде и Уорнингтоне» вместе с премиальными. Он видел, какие возможности открыты перед финансистами, но в то же время прекрасно понимал, что чем выше поднимается тот или иной человек по лестнице финансового успеха и влияния, чем более высокие ставки использует он в своей игре, тем больше вероятность риска. Там, наверху, ревели ураганные ветры, только истинные колоссы могли противостоять им. Трезво оценивая свои способности и склонности, Барт сознавал, что никогда не сможет стать кем-то вроде Моргана, Гарримана или коммодора Вандербильта[5] — таким надо родиться, как рождаются художниками или музыкантами. Однако, анализируя накопленные им сведения, Барт был уверен в том, что ему по силам подняться гораздо выше своего нынешнего финансового положения.

Но для того, чтобы подниматься наверх, мало было отдавать всего себя работе и удачно использовать предоставленные ему возможности. Деловые контакты еще не давали должного эффекта, надо было использовать личные связи, а связи эти выходили иногда довольно далеко за рамки деловых отношений. Существовали приемы, ужины, пикники, вечеринки, театральные премьеры, вернисажи, общение в закрытых клубах с присущими для разных случаев кодексами, канонами, необходимыми условностями. Барт знал, что Уорнингтон, например, обладая солидным состоянием и весом в деловом мире, все же довольно холодно принимался в чикагском высшем обществе, где зачастую имели успех люди менее богатые, чем он. Конечно, можно было по-разному относиться к успеху в свете, но в конечном итоге этот успех оказывал заметное влияние и на отношения с деловыми партнерами.

В последнем Барт вскоре убедился на собственном опыте. По работе ему часто приходилось встречаться с неким Дональдом Иствудом, служащим городской прокуратуры. Иствуд был одного с ним возраста и тоже недавно закончил университет, только учился он в Нью-Йорке. Естественно, у молодых людей нашлись и другие общие темы для разговоров, кроме служебных. Они даже пару раз пообедали вместе в недорогом ресторане неподалеку от городской прокуратуры. И вот Дональд пригласил его на званный ужин.

3

Чикаго к этому времени уже не был грязной дырой, городом скотобоен и мыловаренных заводов, как полагали еще лет двадцать назад, впрочем, безосновательно полагали — в восточных штатах. Сейчас город не только вырос вширь и ввысь, не только приумножил свое богатство, но и значительно облагородил внешний облик — это касалось архитектуры и качественного состава высшего света. Раньше последний составляли, в основ ном, нувориши, самым страстным желанием которых было поразить, ошеломить — с помощью нарядов, украшений, безвкусных, аляповатых, всегда излишне роскошных. Иначе и не могло быть в сборище людей, где все решали деньги, где они служили единственным мерилом достоинства. Разве что наследственные титулы могли соперничать с полнотой мошны, но в Америке, а тем более в Чикаго, этим мало кто мог похвалиться.

Но теперь наравне с богатством ценилось образование, известность, обретенная на каком-либо поприще, будь то наука, музыка, живопись или театр.

Иствуды жили в доме на бульваре Эшланд, в районе особняков. Явившись в назначенное время и встреченный у входа в дом дворецким, очень вежливо осведомившимся о его имени, Барт поразился богатому убранству приема. Галерея перед домом была ярко освещена, на лужайке стояли столики с шампанским в серебряных ведерках, с вазами, тарелками, фужерами. Бессмысленно было пытаться сосчитать, во что Иствуду-старшему выльется этот прием.

Барту еще никогда не приходилось бывать в такой обстановке. Он мысленно посмотрел на себя со стороны, желая убедиться в том, что он не выглядит инородным телом в богатой толпе — пока еще гости только начина — ли собираться, но по внешнему виду приехавших в одно с ним время мужчин и женщин можно было определить, что это за публика. Однако Барт сразу успокоился: костюм, ботинки, галстук — все было достаточно дорогим, но не бросалось в глаза, во всем присутствовали вкус и мера.

— Барт, дружище, как хорошо, что ты появился, — Дональд Иствуд, во фрачной паре, в черном шелковом галстуке, с белоснежным платочком, выглядывающим из нагрудного кармана, вовсе не напоминал того достаточно скромно одетого юношу, которого Барт привык встречать в здании городской прокуратуры. — Отец, это Барт Гамильтон, о котором я тебе рассказывал.

Отец Дональда Иствуда, мужчина лет пятидесяти, тоже во фраке, с благородной сединой на висках, с сединой в усах, с дорогой сигарой — он, конечно же, был джентльменом с головы до пят, или, как сказали бы англичане, от подметок до короны. Барт даже почувствовал некоторую неловкость, решая, каким образом ему приветствовать Иствуда-старшего, но тот уже протянул ему сухую холодную ладонь.

— Да, мистер Гамильтон, наслышан о вас, — он оценивающе окинул Барта взглядом серо-стальных глаз. — Вы, значит, всю жизнь мечтали служить поверенным в строительной компании? — он улыбнулся, продемонстрировав два ряда безупречно здоровых зубов.

— Нет, сэр, — Барт постарался выглядеть как можно более естественным. — Просто в то время подобная работа наиболее устраивала меня.

— Понимаю, — кивнул Иствуд-старший. — Но мне кажется, что сейчас место поверенного — не совсем то, чего вам хотелось бы, не так ли?

— Возможно, — Барт пожал плечами и вежливо улыбнулся. — Но все дело, наверное, в том, что мой опыт в практической юриспруденции достаточно мал, а способности весьма средние.

— Вы либо ужасный скромняга, либо неплохой дипломат, — сказал отец Дональда. — Я полагаю, что скорее всего верно второе предположение. Все-таки на вашем месте я бы подумал о некотором пересмотре приоритетов. Не думаю, что вас очень интересуют деньги, тем более, в основном, те, что вы зарабатываете для других. Вам нужно заняться делом посерьезнее, Барт. Но у нас с вами еще будет время поговорить об этом.

Он кивнул Барту и отошел.

— Может быть, тебе и стоит послушаться его совета, Барт? — спросил Дональд. — Советы — сейчас его основное занятие, поэтому он дает их вполне профессионально.

— Да? — Барт постарался не выглядеть назойливо — любопытным, поэтому выдерживал тон безразличной вежливости. — А кому он дает советы большую часть времени?

— Губернатору штата Иллинойс, — рассмеялся Дональд. — В губернаторы, как сам понимаешь, не всегда избирают законников. Вот и приходится подсказывать им время от времени, чтобы они, не ровен час, не загремели в уголовную тюрьму, — теперь он расхохотался, но не слишком громко, чтобы не привлекать внимания гостей.

А Барт не верил своим ушам. Советник губернатора обратил на него внимание? Чему же он должен быть обязан — дружбе с его сыном? Дональд не выглядел светским повесой, этаким папенькиным сынком, который, благодаря протекции, через определенные промежутки времени обязательно поднимается на очередную ступеньку служебной лестницы. Тот Дональд, которого он видел на службе, был энергичным, собранным и производил впечатление довольно толкового парня. Да и о своем отце он не распространялся раньше — так, обронил вскользь что-то типа «государственный служащий». Конечно, советник президента Соединенных Штатов тоже относится к государственным служащим.

— Но, если я послушаюсь его совета, — осторожно начал Барт, — то в таком случае мне, насколько я понимаю, надо идти на государственную службу.

— Разумеется, Барт. Ты же не рассчитываешь сделать карьеру у этого прохиндея Уорнингтона? Не думаю, что оскорбляю чувства верноподданного слуги мистера Уорнингтона. Давай называть вещи своими именами. Теперь ты смотришь на него несколько иными глазами, чем вначале работы на его компанию.

Да, правоту Дональда следовало признать. Он работал у Уорнингтона чуть больше года, и первоначальный его энтузиазм несколько поубавился, хотя Барт относил это к обычному привыканию. Работа, как он был убежден, не должна служить источником душевного комфорта. Но к рутине каждодневного служения на благо компании примешивалось и чувство неудовлетворенности. Нет, его достаточно ценили, да и зарабатывал он прилично, но скоро Барт понял: его работа, пусть и достаточно кропотливая, запутанная с виду, все же сводится к выполнению набора довольно примитивных операций. Еще несколько лет занятий такой деятельностью, и он незаметно для себя деградирует.

— Наверное, ты в чем-то прав, Дон, — произнес Барт после некоторого раздумья. — Только одного моего желания мало. Если бы люди сразу получали то, что им нравится, жизнь потеряла бы остроту и вкус, — он обратил все в шутку.

— Тебе надо будет поговорить с мистером Колтрейтом, прокурором района Лейк-Вью, — сказал Дональд. — Ему нужен помощник.

— И он подозревает о моем существовании?

— Представь себе, что подозревает. Ладно, поговорим об этом позже. Тебе надо развлекаться самому, а мне — развлекать гостей. Вон как раз и мэр пожаловал.

Теперь уже Барт ничему не удивлялся. Не удивился он и тому, что в его направлении движется привлекательная девушка в серебристо-зеленом вечернем платье. Открытые плечи и низкий вырез декольте позволили Барту сделать заключение, что девушка скорее плотная, чем пухленькая. Гладко зачесанные темные волосы, темные бархатные глаза, пухлые губы, рубиновые сережки в тон им.

— Мне велели развлекать вас. Дон велел, — вместо приветствия сказала девушка. — Но я вовсе не гетера — если вы, конечно, подумали об этом — я кузина Дональда. Зовут меня Сильвия. А вас, как мне сообщили, Барт?

С женщинами Барт еще не научился вести себя. То есть, он не испытывал особой робости в их присутствии, но они его иногда ставили в тупик своим поведением. Вот и сейчас Сильвия принялась достаточно бесцеремонно рассматривать его. Улыбнуться, пожать плечами, также уставиться на нее в упор?

— Принесите, пожалуйста, что-нибудь выпить, — Сильвия, наконец, перестала испытывать его терпение.

Барт решил, что ей больше понравится шерри, себе он взял виски с содовой.

Сильвия поблагодарила его и поднесла бокал к губам. При этом она опять посмотрела на Барта.

— Послушайте, — не выдержав, рассмеялся он, — ведь вам велено развлекать меня.

— Чем я и занимаюсь, — ответила девушка достаточно спокойно.

— Нет, похоже, это вы ждете, чтобы я развлекал вас.

— Вот это, как раз, и входит в мою программу развлечений. Иначе вы будете откровенно скучать. Поди узнай, что вы больше всего любите. Пить вы не очень любите, насколько я успела заметить.

— Надеюсь, вы не заставите меня сразу же перечислять, чего я еще не люблю, — рассмеялся Барт.

— Не заставлю, — она улыбнулась в ответ. — Вы совсем не похожи на Дона. Все его друзья похожи на него, они такие же шалопаи.

— Вот уж чего не замечал за ним, — попытался протестовать Барт.

— Я знаю его давно, так что уж поверьте мне на слово, — мягко остановила его Сильвия. — В вас чувствуется самостоятельность, присущая человеку, который вынужден постоянно принимать решения, который должен надеяться только на себя.

— Бог мой, сколько нового я узнал о себе, — притворно изумился Барт, не зная, как еще реагировать на этот довольно грубоватый комплимент. — Вы, очевидно, медиум?

— Ах, оставьте вы, — она махнула рукой. — Вы говорите со мной всего пять минут, а уже подозреваете невесть в чем. Вы с Юга, закончили Чикагский университет, теперь работаете на Уорнингтона. Спиритизм не нужен для получения таких сведений. Взгляните вон на того джентльмена в белом костюме, который стоит у цветочной вазы. Это крупный оптовый торговец пшеницей. Его состояние, включая недвижимость, оценивают миллиона в три-четыре. У него крупная коллекция картин, в которых он, правда, ни черта не смыслит, у него куча любовниц, среди которых встречаются и жены весьма влиятельных особ, как, например, миссис Чатауэй — это дама в платье из фиолетового шелка, ей сейчас целует руку Дон. Мистер Чатауэй — член правления Железнодорожной Компании Иллинойса. У вас наверняка должны быть акции ЖКИ. Городского прокурора, мужчину с благородной сединой и гордой осанкой, одетого, несмотря на духоту, в строгий темный костюм, вы, конечно, знаете. Вот он берет сейчас бокал с подноса. Это вообще его слабость — выпивка. Но больше всего он любит власть. Господин прокурор уже во второй раз баллотируется в Конгресс от штата Иллинойс. У него обширные связи в Вашингтоне. Наверное, в этот раз он пройдет. Если вы принесете мне еще выпить, то я продолжу свидетельские показания по делу кого угодно из присутствующих здесь. Только на этот раз возьмите что-нибудь покрепче, желательно бренди.

Сильвия кивнула ему, когда он вернулся:

— Благодарю. Послушайте, а может быть, вас интересуют материалы по моему делу?

— Очень интересуют, — сказал Барт. — Вы меня прямо-таки заинтриговали. Вы, наверное, профессионально занимаетесь собиранием разного рода… сведений?

— Вы хотели сказать — сплетен? Ну, любая женщина является сплетницей по природе, она просто рефлекторно собирает, как вы выразились, сведения. Я же решила, что не стоит подавлять в себе врожденные склонности, и теперь, развивая их, даже могу тешить себя иллюзией относительной финансовой независимости. Я — газетчица, работаю в «Инкуайере». Вы еще не встречали женщин — репортеров? Я вообще-то не собираюсь непосредственным сбором материалов, я скорее, анализирую их. Но пишу я, разумеется, под псевдонимами. Эмансипация женщин в этой передовой стране не достигла еще того уровня, чтобы женщины могли становиться, например, владельцами газет. Владелица аптеки — пожалуйста. После смерти мужа — как правило, прежнего владельца. А уж женщина-губернатор штата — это вообще абсурд, не правда ли?

— Да, — смеясь, покачал головой Барт. — Я вообще-то не задумывался над этим…

— …Но все же, на ваш взгляд, существует множество типично женских профессий: стенографистка, посудомойка, гладильщица белья, продавщица, на худой конец даже рудокоп — вы не знаете, что на угольных копях Колорадо существует и женский труд? — или поэтесса. Вы затосковали, подумав; «Вот ведь как не повезло, Дональд подсунул суфражистку.» Нет, я не участвую в демонстрациях и не собираю подписи.

«Бог мой, — подумал Барт, — а я ведь плохо разбираюсь в людях. Мне казалось, что кроме первого взгляда на человека — да, это сакраментальное: «внешность обманчива» — достаточно еще послушать его минуты две-три, и о нем можно получить достаточно точное представление. А что я подумал о ней в те самые две три минуты? Чувственная самочка, ищущая незатейливых приключений. Особа со склонностью к психопатии — это в следующие две минуты. А теперь я решительно не знаю, что о ней и думать».

— Нет, — сказал Барт, — откровенно говоря, я не затосковал, совсем даже наоборот. Я растерялся, вот что… — Он чувствовал, что на него начинает действовать спиртное, к которому он так никогда, наверное, и не привыкнет. — Не знаю, достаточно ли точно выражусь, когда приведу такое сравнение — чем реже человек отрывает взгляд от кончиков своих туфель и чем меньше он смотрит на горизонт, тем более он утверждается в мысли, что земля — плоская. Я ограничил свою жизнь достаточно узким кругом общения, полагая, что все остальное мне не очень нужно. Но сегодня, я считаю, мне очень повезло в смысле расширения горизонта, — с улыбкой закончил он.

Гости все прибывали, и скоро на лужайке стало тесно. Сильвия называла Барту имена вновь прибывших, сопровождая краткие сообщения о роде занятий и имущественном положении комментариями:

— Мистер Рейнольдс — сталь Чикаго. Ему сорок шесть лет, из которых добрых двадцать он скитался по Колорадо, Монтане и Орегону. Навыки джентльмена с узких горных троп здорово пригодились ему в равнинном Иллинойсе. Впрочем, число таких, как Рейнольдс, в Чикаго уже превысило некий допустимый предел, и, похоже, игра теперь будет вестись по их правилам.

— То есть, вы хотите сказать, что правила эти будут совсем свободными, — предположил Барт.

— Да, я хочу сказать, что правила эти будут заключаться в минимальном наличии каких-либо правил. Вы же знаете, как легко закон отступает там, где вступают в игру корысть и нажива. — Сильвия показалась ему настолько усталой и разочарованной, что Барту захотелось спросить, сколько же ей лет. На вид не старше него, но наверняка больше умудрена практическим опытом. Барт даже почувствовал укол самолюбия.

Небо над ними уже отливало чернильной темнотой, особенно контрастной на фоне электрического зарева. Барт вдруг представил себе, как почти за тысячу миль отсюда существуют его мать, отец, Конни, Билли. Странное дело, но Сильвия при этом воспоминании не показалась ему чужой — значит, он каким-то образом связывал ее с обитателями Тары?

— Сильвия, вы родились в Чикаго? — спросил он.

— Нет, в Спрингфилде. Но в Чикаго я, можно сказать, с младых ногтей. И не могу определенно сказать: к сожалению или к счастью. Вам повезло больше: у вас была смена разнообразных впечатлений.

— Не так-то уж много у меня и было впечатлении.

— Почему же? Для меня, например, Юг — это экзотика. Растения, которых нет здесь, небо, которое там совсем не такое, как здесь, люди…

— Единственное, чего нет здесь, так это растений, с этим я согласен, — усмехнулся Барт. — А все остальное такое же, уверяю вас. Конечно, там существуют некоторый обычаи и привычки… Но я не склонен был их усваивать. Поэтому и отличаюсь умеренным потреблением виски, не очень люблю верховую езду и терпимо отношусь к янки.

— Последнее обстоятельство вселяет в меня надежду, — Сильвия посмотрела на него в упор своими темными глазами, обретшими сейчас бездонную глубину. Барт не мог отвести от нее взгляда — в первое мгновенье из вежливости, потом из-за какого-то непонятного упрямства, а после ему просто не хотелось смотреть куда-либо еще. Он не мог точно сказать, сколько времени продолжался этот безмолвный диалог.

— Послушайте, — начал Барт, и голос его, к его собственному удивлению, звучал несколько сипло. — Мне кажется, что вы блестяще справились со своей задачей. То есть, вы великолепно ухаживали за мной…

— …И теперь я могу удалиться, чтобы вы имели возможность побыть в одиночестве или подыскать себе другое общество, — воспользовалась его секундным замешательством Сильвия.

— Нет, вы решительно суфражистка. Вам бы только покуражиться, — засмеялся Барт. — Совсем даже наоборот. Я хотел перехватить инициативу, хотел всячески ублажать и развлекать вас. Для начала я схожу за выпивкой.

Он так и сделал, стараясь, чтобы решительность и быстрота передвижения оставались в соответствии с правилами приличия.

— Вот, — он подал ей высокий стакан. — Я очень стараюсь для вас. Что я еще могу сделать? Попытаться увезти вас отсюда?

— Можете попытаться, но не сейчас. Ведь не прошло и получаса с момента приема. Это будет выглядеть не совсем прилично.

— Ага, — сделал он кислую мину. — Значит, правила приличия не такая уж и условность для вас.

— Барт, — укоризненно произнесла она. — Ведь это в ваших же интересах. И даже больше, чем в моих. Ну, потерпите немного, — она положила руку на его плечо, и это прикосновение подействовало на него не только умиротворяюще, но и придало ему неведомую доселе уверенность.

Именно в этот момент из толпы гостей выделился Дональд Иствуд и направился в их сторону.

— Барт, ты доволен ею? — весело осведомился он. — Она еще не переагитировала тебя в социалистическую веру? Самые опасные агитаторы — это те, кто обладает несомненным обаянием. Прости, дружище, я забыл тебя предупредить, что моя кузина отличается некоторой оригинальностью, если не сказать эксцентричностью во взглядах на общественное устройство. Сильвия, я заберу на время этого мужественного и обаятельного молодого человека.

Он взял Барта под руку.

— Сейчас как раз появился Колтрейт, прокурор района Лейк-Вью. Думаю, имеет смысл решить все сразу.

Колтрейт оказался коренастым лысым мужчиной среднего роста с пышными светлыми усами. Он крепко пожал руку Барту и сразу же отвел его в сторону.

— Мистер Гамильтон, я думаю, что вы сможете принять решение достаточно быстро. Вот моя визитная карточка. Позвоните по одному из этих телефонов, а еще лучше — появитесь лично по указанному здесь адресу. Вы, кажется, занимались боксом?

— Да, в университете, — Барт решил, что не стоит слишком уж хвалиться успехами на этом поприще.

— В таком случае у нас одинаковые пристрастия. В ваши годы я тоже увлекался благородным искусством кулачного боя. Правда, в те времена бокс еще не получил должного признания. Но в нашем деле боксерские навыки, как вы сами успели убедиться, иногда оказываются очень кстати.

Барт чувствовал, что они с Колтрейтом расстались почти что приятелями. Он подумал, что в этот вечер ему просто неприлично везет. Но он тут же заставил себя смотреть на происходящее в более сдержанном, если не сказать мрачном свете.

«Хорошо, уйду я от Уорнингтона — и кто знает, может, многое потеряю, а здесь ничего не приобрету. Там у меня есть хоть какой-то опыт, навыки, а здесь придется начинать все практически заново. Да и обязанности в отношении Иствудов это налагает немалые. Что, если цена окажется слишком высокой, такой, на какую всего меня не хватит?»

Похоже, что его перспективы и в других отношениях тоже не были такими блестящими: он только что осознал неопределенность своего положения после ухода от Уорнингтона, а тут еще рядом с Сильвией появился мужчина представительной внешности, лет сорока, с кудрявыми светлыми волосами, кудрявой бородой. На нем был синий бархатный костюм, на правой руке, которую мужчина держал на отлете, стряхивая пепел с толстой, как огурец, сигары, поблескивал перстень с драгоценным камнем. Он что-то говорил Сильвии, говорил уверенно, не торопясь, в его осанке, жестах сквозило ощущение спокойного превосходства.

Барт словно бы наткнулся на препятствие. Хорош же он был, разомлев от умиления и развесив уши: «Я попытаюсь увезти вас отсюда.» Как же, станет она уезжать с каким-то ходоком по делам, подвизающимся на третьих ролях, которого ее родственник из странного каприза пригласил на прием. У Барта сразу же выветрились из головы алкогольные пары, он почувствовал опускающуюся сырость, огни большого города вновь обрели четкость, перестав служить декорацией для волшебной сказки. Надо уйти. Всего, что можно было достичь на этом вечере, он достиг. Даже, пожалуй, перехватил через край, особенно в части притязаний и планов. Но как уйти? Надо ли прощаться с Иствудами? Нарушение писаных и неписаных правил и этикетов может иметь те же неприятные последствия, что и нарушение официального закона.

И тут он заметил, что Сильвия смотрит на него. Причем, не только смотрит, но и делает знаки, чтобы он подошел. Ощущая ужасающую двусмысленность своего положения, его глупость, Барт сделал несколько неловких шагов в направлении Сильвии и величественного мужчины и остановился, чуть не дойдя до них.

— Мистер Гамильтон, — голос Сильвии, когда она повысила его, прозвучал очень мелодично, а прежде Барту казалось, что он у нее хрипловатый, низкий. — Мистер Гамильтон, я хочу представить вас мистеру Станишевски. Вот, мистер Станишевски, это очень способный молодой юрист мистер Бартоломью Гамильтон.

— Вы, очевидно, адвокат, — Станишевски медленно протянул ему мясистую ладонь.

— Увы, — Барт изобразил крайнюю степень досадливой озабоченности: надо же, так старался стать адвокатом, чтобы только угодить вам, мистер Станишевски, да вот не вышло! — Увы, совсем наоборот. Я — прокурор. — Барт словно против своей воли произнес последние слова.

— О! — глаза Станишевски даже слегка округлились. — Очень, очень приятно.

Он еще поговорил на общие темы типа удачного устройства вечера и благоприятствующей в этом году погоды для подобных празднеств и отошел. Столь неожиданный оборот прямо-таки изумил Барта.

— Хм, я думал…

— Вы думали, что какой-то медный, стальной или мясной магнат пытается заполучить меня в свое ложе, и не хотели этому мешать из-за врожденной скромности и целомудренного южного воспитания, не так ли? — теперь глаза Сильвии смотрели насмешливо, но все же издевки в ее взгляде не чувствовалось. — Все не так, дорогой мистер Гамильтон.

— Сильвия, я вовсе не думал…

— Думали, нет ли — какая разница.

— Ладно, — он взял себя в руки и даже ощутил легкое раздражение от того, что опять попал впросак. — Значит, я оказался не очень догадливым, признаю. Мистер Канишевски — мукомольный магнат.

— Мистер Канишевски — профессиональный паразит, если вам это интересно. Род его занятий даже для меня представляет загадку. У него очень обширные знакомства и связи. Каким образом добывает средства к существованию? Вероятнее всего, карточной игрой. Здесь он достиг вершин совершенства. В других сферах деятельности его успехи поскромнее. У него неплохая коллекция антиквариата, он считается знатоком. Канишевски учился живописи в Европе, так что здесь он считается тоже авторитетом.

Слушая ее монолог, развенчивающий мистера Канишевски, Барт чувствовал, как его переполняет радостная уверенность в том, что вечер этот закончится великолепно, в том, что завтра жизнь тоже будет благосклонна к нему и подарит ему много волнующего и интересного.

— Значит, теперь, когда мистер Канишевски устранен, я могу осуществить свои дерзкие замыслы по вашему умыканию, — его тон был почти утвердительным.

— Можете, — заговорщицким тоном ответила Сильвия. — Только лучше будет, если мы покинем это празднество поодиночке. Вы подождете меня.

Барт никогда не думал, что его так озаботят условности. Район, в котором расположена его квартира, убранство квартиры — понравится ли все это Сильвии? Первый случай, когда он привозит сюда гостью…

Но все же его волнения оказались напрасными. Всем своим поведением Сильвия дала понять, что она в восторге от проведенного вечера — в особенности от его продолжения на массивной дубовой кровати. Очевидно, Барт думал о такой ситуации, когда ему придется делить ложе с кем-то. Поэтому он и предпочел этот массивный и громоздкий предмет мебели, не прельстившись новомодными стальными изделиями с никелированной спинкой и плетеной сеткой вместо матраца. Конечно, ему пришлось изрядно потратиться, зато теперь он испытывал чувство законной гордости, переданное ему в наследство через сотни или даже тысячи поколений мужчин тем неизвестным предком, что приводил свою подругу в пещеру, устланную шкурами убитых им зверей и освещаемую чадящим факелом. Теперь вместо шкур присутствовало творение неизвестного столяра с высокой резной спинкой, с массивными ножками в форме лап льва, тигра или еще какого-то неведомого хищника, вместо факела присутствовало бронзовое бра с тремя электрическими лампами, а вместо естественного водоема, располагающегося внутри грота, была довольно вместительная ванна.

Правда, Барт не очень высоко ценил свою роль в вечернем спектакле с бурной постельной сценой в финале. Нельзя, конечно, сказать, что он был статистом, но все же инициативу следовало отдать Сильвии. Она знала его не больше часа, она согласилась поехать с ним, она была естественна и мила.

Именно с этой мыслью Барт проснулся, скосив глаза на подушку рядом со своей, где разметались темные густые волосы, полуприкрывшие нежный изгиб скулы и подрагивающую кожу века.

В этот же момент тонкие мягкие пальцы легли на его губы, ласково огладили усы.

— С пробуждением, Барт. Ты великолепен, Барт.

Он молчал, будучи не в силах собраться с мыслями — она, значит, проснулась раньше и наблюдала за ним, полуприкрыв глаза.

— Ты чем-то недоволен, милый? — голос Сильвии со сна звучал хрипловато, как вчера в начале вечера. — Или ты недоволен кем-то?

— Ох, да что ты такое говоришь, — пробормотал он. — Еще бы мне быть недовольным.

— Ну, тебе, возможно, не нравится, что я так быстро соблазнила тебя. В таком случае я должна извиниться, но ты мне очень, о-очень понравился. Да, как только я увидела тебя вчера там, у меня даже мурашки по коже пробежали. Это уже было выше меня, понимаешь? И я сразу попросила Дона познакомить меня с тобой.

Барту почему-то не очень понравилось, что Дональд каким-то образом вовлечен даже в это.

— Нет-нет, — она словно прочитала его мысли. — Дон, скорее всего и не подозревает о… продолжении. Твоя репутация останется все такой же безукоризненной.

— Сильвия, не говори, пожалуйста, такой ерунды. При чем здесь моя репутация? И кому какое дело, в конце концов?..

— Ладно, если не хочешь, не будем об этом. Однако, нам пора уже подниматься. Тебе уже, очевидно, надо поторапливаться к своему Уорнингтону…

— К черту Уорнингтона! — прорычал Барт.

— …А я наверняка буду привлекать внимание энергичных и деловитых горожан, которые, спеша по утрам делать деньги, вдруг увидят подгулявшую дамочку в вечернем туалете. И, поскольку у тебя не существует специального халата для посетительниц, придется тебе отвернуться, так как я не могу шествовать в ванную в том же платье для коктейля.

Он не отвернулся, проводив восхищенным взглядом эту воплощенную Венеру с картины Веласкеса: точно такая же линия спины, такие же плечи, такой же изгиб бедра, как у женщины, глядящей в подставленное амуром зеркало.

4

Барт начал работать помощником Колтрейта, уйдя в это занятие целиком, как он привык делать, так как относился к любому профессиональному занятию очень серьезно. Меньше всего ему нравилась перспектива, когда Колтрейт намекнет Иствудам, что их подопечный оказался не на должной высоте.

Сильвия, навещавшая его теперь два-три раза в неделю, отнеслась к рвению Барта весьма критически:

— Милый, если уж ты решил сделать карьеру, тебе не стоит так много работать. Да-да, тянущий воз никогда не станет погонщиком. Это же банальная истина.

Он должен был признаться себе в том, что Сильвия являлась для него авторитетом в очень многих вещах, к ее советам Барт не просто прислушивался, он глубоко обдумывал их, поражаясь их своевременности и состоятельности. И в то же время его самолюбие глубоко задевал тот факт, что женщина всего на два года старше его обладает таким обширным житейским опытом и наделена столь практичным умом.

— Тебе иногда не нравится то, что я говорю, — она словно читала его мысли, — но ты всегда убеждаешься в моей правоте по прошествии времени.

Так оно почти всегда и выходило. Иногда Барт пробовал противиться. Так было в случае с делом Клейтона, уличенного в подкупе районных чиновников с целью добиться разрешения в прокладке трубопровода.

— Дорогой, Клейтон тебе не по зубам, — озадаченно сказала Сильвия, как всегда, узнав о случившемся от него.

— Что значит не по зубам? — возмутился Барт. — Мало того, что он, не спросившись, влез в пределы частных землевладений, так он еще и будет брать воду из городского водопровода, практически бесплатно будет ею пользоваться — не считая, конечно, его расходов на взятки. Я не знаю, как он вообще получил разрешение на строительство пивоваренного завода в таком месте, хорошо еще, что это не кожевенный завод и не металлургическое производство. Ладно, это было до меня…

— Вот именно, — прервала его Сильвия. — Колтрейт каким-то образом закрыл на это глаза, зачем же тебе сейчас реагировать на гораздо меньшее зло? Завод-то, считай, уже полностью построен. Для производства пива, насколько я понимаю, нужна вода, так что Клейтон просто вынужден был пойти на этот шаг — дать взятку.

— Клейтон обязан был поступить совсем иначе. Он должен был получить разрешение районного управления или даже муниципалитета на прокладку трубопровода в том месте, где ему указали бы. Он должен был проложить этот трубопровод за собственные деньги. Но он поступил совсем по-бандитски, забрав воду у целого квартала и подрыв фундаменты частных строений.

— Хорошо, — Сильвия была бесконечно терпелива. — Как отреагировал на твое сообщение Колтрейт? Он одобрил объявление тобой войны Клейтону? Ах, он оставил все на твое усмотрение? Тоже неплохая тактика: в случае, если ты дожмешь Клейтона, лавры победителя достанутся ему, а в противном случае он во всем обвинит тебя.

— Боже мой, Сильвия, — схватился за голову Барт, — почему ты еще до сих пор не занимаешь место Иствуда-старшего?

— Дорогой мой, я тебе тысячу раз уже говорила: это общество, даже наше, кичащееся своей ужасной прогрессивностью — косно, консервативно, инертно, — очень спокойно, скучающим тоном объяснила она.

— Но у тебя есть выход, Сильвия, — произнес Барт с нарочитыми интонациями дешевого трагизма. — А именно: стать первой леди. Или на худой конец женой губернатора штата.

— Что же, — очень серьезно сказала она. — Это было бы весьма рациональное решение. Я могла бы подождать, пока ты подрастешь до чего-то, приблизительно равного по уровню, а потом подождать еще немного, пока ты сделаешь мне предложение.

— Вот как? А ты не могла бы уменьшить срок ожидания на величину второго, заключительного этапа? Выйти за меня замуж уже сейчас и дожидаться моего восхождения?

Она положила свою изящную руку с длинными гибкими пальцами на руку Барта, широкую, мощную, с грубыми, слегка узловатыми суставами.

— Барт, я восприняла это предложение как сделанное в шутку. Иначе ты был бы огорчен — наверное, я на это даже надеюсь — в глубине души официальным отказом. Как мужчина ты просто великолепен, Барт. Я без ума от тебя, честное слово. Но унылое, тусклое существование — это ужасно, Барт. Я уж не говорю про существование в бедности. У нас есть еще время, нам с тобой нет и тридцати.

— Господи Иисусе! — Барт опять настроился на ернический лад. — И это говорит прогрессивно мыслящая женщина, зараженная — даже страшно сказать — социалистическими идеями.

— Разве прогресс заключается в увеличении числа бедных и обездоленных? — Сильвия была предельно серьезна. — Социалистические идеи, если на то пошло — просто чушь собачья. В обществе всегда должна быть элита и должны быть аутсайдеры. Это и есть необходимое для нормальной жизни общества динамическое равновесие. Конечно, очень плохо, когда успеха стараются достичь, играя не по правилам, но так уж, наверное, положено, чтобы правила игнорировались в определенные периоды.

— Послушай, по-моему, ты противоречишь сама себе. В тот вечер, когда мы с тобой познакомились, ты, как мне кажется, осуждала игру без правил, — приводя в пример стального короля Рейнольдса.

— Да? — спросила она, как бы припоминая что-то. — У тебя хорошая память. Ты вообще чертовски неглупый парень, Барт Гамильтон. Но, во-первых, тебе действительно показалось, что я осуждаю игру без правил — я просто констатировала факт, что такая игра ведется, вот и все. Осуждать не зависящий от тебя порядок вещей — все равно, что осуждать погоду. Во-вторых, я все-таки женщина, мне свойственно непостоянство.

«Вот ведь положение, — сокрушался Барт. — Мне же такие женщины вроде бы никогда не нравились — до предела прагматичные, приземленные. Что у меня в ней вызывает самое большое раздражение, так это ее постоянная правота. И еще цинизм. Я могу порвать с ней в любой момент, но вся загвоздка в том, что я не хочу этого делать».

И действительно, инициатива их встреч теперь исходила только от Барта. Он звонил Сильвии, и она появлялась, исключения случались только по независящим от нее причинам. Однако когда он однажды опять полушутя повторил свое предложение, Сильвия сказала:

— Барт, я всегда буду твоей любовницей — во всяком случае, до тех пор, пока ты будешь хотеть меня. Захочешь ты одновременно иметь еще дюжину подружек или одну законную супругу — это твое дело. Свое отношение к раннему браку я уже объяснила и не хочу возвращаться к этой теме.

Ранний брак! Ведь ей уже двадцать шесть лет. Мать и отец Барта поженились, когда им было, соответственно, девятнадцать и восемнадцать лет. Его бабка вообще вышла замуж в шестнадцать, бабка Скарлетт. Другая бабка приняла на себя семейные заботы ненамного позже. Ладно, бабушка Рут не в счет, та ни в чем не отступала от обычаев и традиций. Но бабушка Скарлетт! Своенравная и напористая. Трое детей от троих мужей, из которых его отец был, пожалуй, самым нелюбимым. Хм, вот тут, пожалуй и загадка. Его бабушка Скарлетт и его дед Чарлз, наверняка составляли неравную пару. Барт слышал от Гамильтонов, у которых он жил в Атланте, рассказы о своем деде. Увы, Барт должен был признаться себе в том, что характер его содержит некоторые черты характера деда Чарлза. Даже внешне он был похож на него, если старый дагерротип не врет.

Но при всем своем прагматизме Сильвия обнаруживала склонность к занятиям, которые не могли бы принести какой-либо осязаемой пользы. Однажды они с Бартом гуляли по берегу озера. Внимание Сильвии привлек художник, расположившийся со своим мольбертом почти у самой кромки воды.

— Когда-то я тоже мечтала стать художницей, — сказала она.

— Вот как? — удивился Барт. — И что же тебе помешало? Скорее всего, ты слишком рано поняла, что любого художника, будь то живописец или литератор, ожидает одна участь — прозябать в нищете.

— Ничего подобного. Я поняла, что не обладаю достаточным талантом для серьезного занятия живописью. То, что я делаю время от времени сейчас, конечно, нельзя назвать художественными работами в полном смысле этого слова.

Барт попросил показать свои картины и удивился:

— Послушай, ты слишком строго судишь себя. Я-то всегда считал, что ты одержима манией критицизма только по отношению к другим. Я, конечно, не слишком большой знаток живописи, но, как мне кажется, все эти вещи заслуживают быть выставленными.

— Ну что ты, я сгорю со стыда, выставив их.

— Но ведь очень многие картины, которые я встречал в домах своих знакомых или в галереях, похуже твоих.

— Тебе показалось, — со вздохом сказала Сильвия. — Понимаешь, в моей мазне нет главного — собственной мысли. Это все компиляция. Подметила у одного мастера, запомнила, как сделал другой, срисовала у третьего.

— Мне так не кажется. В любом случае они сделаны на достаточно профессиональном уровне.

— Возможно. Но главное не это. Любой мало-мальски развитый человек может научиться таким вещам.

— Не скажи. Вот я, например, и за десять лет не выучусь рисовать так, как рисуешь ты. А я к мало-мальски развитым людям имею наглость себя причислять.

— Ты года за два выучишься писать на таком же уровне.

— Ну что ты, Сильвия. Не хочешь же ты сказать, что все люди, без исключения, обладают одинаковыми способностями.

— Нет, разумеется. Но многие и не подозревают, какими способностями они обладают. Найти свое призвание значит уже более чем наполовину стать счастливым.

— Сильвия, в твоем случае с этим все нормально. Я считаю, что эти картины следует выставлять. Мне, например, они очень нравятся.

— Это все от того, что ты не беспристрастно относишься ко мне, — Сильвия поцеловала его.

— Ладно, не хочешь выставляться, попробуй продать их. Я бы сам мог этим заняться — их продажей, но, боюсь, у меня нет способностей торгового агента.

— Даже если их и удастся продать, много ли за них выручишь? — покачала она головой. — Не это главное.

— А что же главное? Ведь ты тратила на их создание время и душевные силы.

— Я получала удовольствие, мне нравится писать пейзажи и натюрморты.

— Ни в чем я тебя не могу убедить, — Барт расстроился. — Это все потому, что ты умнее и самостоятельнее меня. Ты даешь мне советы, к которым я прислушиваюсь, а потом обнаруживается, что я поступил правильно. Я оставил в покое прохвоста Клейтона, и он каким-то образом смог умаслить всех, кому он перешел дорогу.

— Ты смог бы принять решение оставить Клейтона в покое и без моего совета. Просто ты подумал бы чуть дольше и пришел бы к такому же выводу.

— А вот теперь уже ты даешь мне повод уличить тебя в пристрастном ко мне отношении, — рассмеялся Барт.

— Так ведь я особо и не скрываю своего отношения к тебе.

И это было правдой. Сильвия бывала с ним на людях, причем не только в ресторанах и театрах, но также и на приемах, званых обедах, ужинах и тому подобных торжествах, где достаточно много знакомых могли видеть их вместе. Дональд Иствуд сказал Барту при встрече:

— Видишь, как здорово, старина. Я и не подозревал, что во мне дремал талант великого сводника. Еще я должен сказать, что вкус у тебя неплохой.

— От меня мало что зависело, — кисло улыбнулся Барт. — Выбор-то сделала она. И она же в любой момент может расстаться со мной.

— Ну нет, тут ты не прав. Ведь я знаю ее родителей. Они живут в Спрингфилде. Сильвия даже внешне похожа на свою мать, а та прожила с мужем вот уже тридцать лет почти, и, говорят, у них не случалось ни скандалов, ни измен. Спрингфилд — не Чикаго, там все на виду, а люди, как все обитатели провинции, обожают копаться в грязном белье соседа. То есть, если бы у родителей Сильвии случались просто мелкие неурядицы, то сплетники имели бы повод говорить о драках в семье, — со смехом закончил Дональд.

Пожалуй, так оно и было. И то, что родители Сильвии находились на виду у всех больше, чем любая другая известная семья в Спрингфилде, объяснялось профессией отца, врача-терапевта.

5

— Послушайте, Барт, если мы не прижмем хвост этому сукиному сыну Бергсону, то деньги законопослушных граждан, идущих на наше содержание, можно считать выброшенными на ветер, — Колтрейт, вызвавший его для беседы, выглядел озабоченным и хмурым, даже лысина его сияла как-то тускло.

Сукин сын Бергсон, чьи родители переехали в Чикаго из Швеции, представлял из себя относительно новое для правоохранительных органов явление. Начинал он мелким воришкой и хулиганом, за что получал небольшие сроки заключения в исправительных тюрьмах штата Иллинойс. Потом Бергсон решил прекратить практику мордобоя и примитивного воровства. Зачем рисковать, тратить много сил для достижения непредсказуемого результата, если можно установить твердую сумму налога, которую жертвы регулярно будут поставлять в сроки, им же, Бергсоном, установленные.

Все оказалось не так-то просто осуществимым на практике. Свою карьеру вымогателя Бергсон начал со стычек со столь же сообразительными коллегами, уже «застолбившими» участки. Да и мелкие лавочники, с которых громила пытался требовать дань, обнаружили удивительную неуступчивость, доходящую до открытого сопротивления: Бергсон был даже ранен, правда, легко. Тут-то он и попал в поле зрения полиции, уже в новом амплуа. Привлеченный к суду за вымогательство, Бергсон был отпущен под залог за недоказанностью состава преступления. В последний момент свидетели вдруг изменили свои показания. Для Колтрейта, следившего тогда за делом Бергсона, этот факт означал одно: бывший хулиган успешно освоил новую преступную специальность. Рэкет не занимал в то время много места в полицейских сводках, но не замечать его прогресса значило бы прятать голову в песок. То, что от жертв вымогательства теперь почти не поступало жалоб, значило только одно — они были запуганы, находясь в полной зависимости от таких, как Бергсон. Следовательно, полиция была уже повязана с преступниками, имея отчисления от «выколоченных» сумм. Порочный круг замкнулся, в него уже почти не имела доступа прокуратура.

— У меня есть сведения, — сказал Колтрейт, — что последним сдался Стивенсон, владелец обувного магазина. С месяц назад в магазине случился последний погром, с тех пор установилась тишина.

— И это не может означать, что Бергсон от него отвязался, — вставил Барт.

— Верно, не может, — кивнул Колтрейт. — Этот тип уже набрал силу, во-первых. А во-вторых, неподчинение Стивенсона подало бы дурной пример для остальных плательщиков дани. Вам надо встретиться со Стивенсоном, Барт. Возможно, он еще не полностью смирился с необходимостью отваливать часть прибыли крутым ребятам. Если у нас будут только его показания, мы сможем открыть дело на Бергсона, и тут уж я своего шанса не упущу — он получит максимальный срок. Можете встретиться со Стивенсоном в его магазине, можете где-нибудь на нейтральной территории, но вызывать его в прокуратуру нежелательно.

Барт понимающе кивнул.

Он воспользовался своим правом рядового покупателя, чтобы попасть к Стивенсону, предварительно позвонив ему и попросив не отлучаться в указанное время.

Перемерив с помощью продавца в торговом зале несколько пар обуви, Барт так и не нашел подходящих ботинок.

— Очень жаль, — улыбнулся он. — У меня просто такой высокий подъем, что подбирать обувь — сплошное мученье. А не могу ли я поговорить с владельцем магазина? Он здесь?

— Мистер Стивенсон? Да, конечно.

Разумеется, продавец мог быть как-то связан с вымогателями. Еще он мог знать в лицо Бартоломью Гамильтона, помощника районного прокурора. Но Барт решил, что вероятность сочетания двух таких фактов достаточно мала.

— Мистер Стивенсон, — начал без обиняков Барт, появившись в кабинете владельца магазина. — Раз уж вы согласились встретиться со мной, я рассчитываю на вашу помощь.

— О какой помощи может идти речь? — осторожно осведомился худой, несколько сгорбленный человек лет пятидесяти с небольшим, с серебристой щеточкой усов под унылым вислым носом.

— О помощи в восстановлении порядка в пригороде Лейк-Вью, если выражаться официальным языком. Но я прибыл к вам полуофициально. То есть, — он махнул рукой в сторону запертой входной двери, — для продавцов и посетителей вашего заведения я — всего лишь клиент, озабоченный подбором обуви на свои не слишком стандартные ноги. А для вас я лицо официальное, обладающее необходимыми полномочиями для того, чтобы защитить вас.

— Защитить от кого, простите? — Стивенсон выглядел непроницаемым.

— От людей, занимающихся поборами, — прямо сказал Барт. — Конечно, вы могли уже разувериться в том, что закон в состоянии оказать вам какую-либо помощь, и все же нам предоставляется шанс для выигрыша.

— Нам? Шанс? — глаза Стивенсона, похожие на глаза больной птицы, выражали слишком нарочитое непонимание для того, чтобы Барт поверил ему.

— Да, именно: нам с вами. Вы ведь платите людям Бергсона сравнительно недавно. И вы, как мне кажется, не совсем смирились с установившимся положением.

Теперь уже Стивенсон молчал, и Барт счел его молчание благоприятным признаком.

— Я предлагаю вам сообщить мне время и место очередной передачи денег вымогателям. Все остальное будет просто делом техники, можете на меня положиться.

Он посмотрел на Стивенсона в упор.

— Хорошо, — заговорил владелец магазина. — Допустим чисто теоретически, что все обстоит именно так, как вы говорите. Допустим, что я кому-то плачу. Допустим, что вам удастся поймать кого-то во время передачи этих воображаемых денег. Вы что же, полагаете, что это будет крупная рыба? Вы считаете, что, обломав мелкую ветку, можно уничтожить дерево? Нет, мистер Гамильтон, в следующий раз мне уже установят более высокий размер платежей, если, конечно, не последуют иные неприятности.

Барт выслушал его, не перебивая.

— Мистер Стивенсон, ведь я же не зря сказал, что все остальное будет делом техники. Нашей техники. Поверьте, у нас есть полная возможность проследить прохождение денег по всей цепочке, или, как вы выражаетесь, от веточек к стволу дерева. Мы сможем подрубить этот ствол, уверяю вас.

Стивенсон с сомнением покачал головой:

— Если бы все обстояло так, как вы утверждаете, не существовало бы вообще никакой преступности. Даже воображаемой, — он улыбнулся невеселой улыбкой. — Болезнь зашла слишком далеко. Вы не можете поручиться за то, что ею не поражена уже и значительная часть вашего аппарата.

— Не могу, — согласился Барт. — Более того, мне доподлинно известно, что некоторые полицейские находятся в сговоре с вымогателями. Я не идеалист, мистер Стивенсон, и пусть вас не вводит в заблуждение моя относительная молодость. Мы тщательно взвесили все шансы, мы разработали самый подробный план операции. Срывы практически исключены. Давайте, рискнем вместе, мистер Стивенсон. Давайте допустим, — он улыбнулся, — что в один прекрасный день некто придет к вам, и вы передадите ему несколько меченых банкнот. Сам факт передачи денег мы, опять же допустим, зафиксируем. А потом мы зафиксируем факт получения их Бергсоном либо факт передачи денег на его счет — такой вариант мы тоже учли.

Стивенсон опять задумался.

— Я понимаю ваше положение, — сказал Барт. — Взвесьте основательно все то, что я вам говорил, и примите правильное решение. Вот мой телефон. Вы всегда можете застать меня от девяти утра до шести вечера.

Стивенсон позвонил ему уже на следующее утро. Он должен был передать семьдесят пять долларов какому-то типу, которого он знал только в лицо. Барт попросил описать его подробнее. Потом рассказал о приметах Колтрейту.

— Красавчик Донован, — почти уверенно заявил Колтрейт. — Что же, наши предположения оказались верными, это и в самом деле человек Бергсона.

Когда этот высокий мужчина с красивым лицом, которое немного портил белый хрупкий шрам, протянувшийся от скулы к подбородку, вышел из магазина Стивенсона, его тут же схватили под руки два агента уголовной полиции. Красавчик Донован не стал сопротивляться и был препровожден в автомобиль, привезший его в прокуратуру.

— Привет, Донован, — помахал рукой Колтрейт. — Хочешь, я угадаю, что у тебя в кармане? Так вот, в кармане у тебя конверт, в котором находятся семьдесят пять долларов с такими номерами. — Он подсунул Доновану листок с колонкой цифр. — В этот раз тебе не удастся отвертеться, Донован. Ты привык, что с тобой играют по правилам, поэтому у тебя на всякий случай припасена отговорка — как, например, сейчас, когда ты собираешься заявить, будто тебе подсунули эти бумажки. Не выйдет, Донован. Вот свидетельские показания, — он поднял со стола несколько листков и помахал ими в воздухе. — А пока ты будешь требовать адвоката, тебя успеют пристрелить при попытке к бегству.

— Как я погляжу, у вас тут все заготовлено, босс, — криво ухмыльнулся Красавчик Донован.

— Да ведь нам с вами иначе и нельзя. Итак, выбор у тебя небогатый: пуля в затылок за попытку к бегству в худшем случае, а чуть получше будет срок за вымогательство с применением насилия, незаконное ношение оружия и сопротивление полиции при задержании. Этот револьвер был у тебя изъят при аресте, и ты успел произвести из него три выстрела прежде, чем тебя скрутили. Вот заключение. Не скалься, сынок, никакой адвокат тебе не поможет. Но у тебя есть еще третий выход. — Колтрейт побарабанил короткими пальцами по крышке стола. — Ты сообщаешь нам, где и при каких обстоятельствах ты должен отдать эти деньги своему боссу. В этом случае срок будет гораздо меньше. Тебе просто будет вменено пособничество в вымогательстве — Бергсон велел тебе пойти и взять какие — то деньги. Ты мог и не знать, что это за деньги, поэтому скорее всего ты отделаешься условным сроком. А потом мы дадим тебе возможность быстро покинуть Чикаго.

— Складно у вас все получается, босс, — Красавчик Донован покачал головой. — Все-то вы за меня расписали, все учли. Только я, наверное, предпочту срок — это в том случае, если вам удастся доказать мою вину.

— Удастся, еще и как. Это я тебе заявляю при своем помощнике, мистере Гамильтоне.

Они находились в кабинете Колтрейта втроем.

— Только срок меня не очень устраивает, — продолжил Колтрейт. — Скорее всего будет пуля в затылок. А пока мы тебя вразумим, сукин ты сын. Мистер Гамильтон, вы не забыли еще левый боковой? Сдвиньте-ка немного печень этого субъекта влево. Ну-ну, не смущайтесь, — подбодрил он удивленного Барта.

Красавчик Донован немного привстал, собираясь ему что-то возразить, и в этот момент Барт нанес ему мощный удар — как раз в то место, куда велел Колтрейт. Красивое лицо Донована посерело, он кулем рухнул на стул.

— Так-то оно лучше, — удовлетворенно сказал Колтрейт. — Хорошенькая взбучка приносит куда больше пользы, чем цитирование статей кодекса. С этими мерзавцами по-другому и нельзя. Ты по-прежнему еще хочешь адвоката, ублюдок? — обратился он к Доновану.

Тот отрицательно помотал головой.

Барт еще не видел Колтрейта таким, и сам он не оказывался еще в подобных ситуациях. Но он предполагал существование и такой реальности. Наверное, Колтрейт прав, отходя от установленных законом норм задержания и допроса. Красавчик Донован, кажется, понял, что выбор у него и в самом деле не слишком богатый.

— Хорошо, босс, — обратился он к Колтрейту, — но вы точно гарантируете мне беспрепятственный выезд из Чикаго, если я соглашусь работать на вас?

— Точно, — кивнул Колтрейт. — Теперь ты скажешь, где и при каких обстоятельствах ты должен передать деньги своему боссу.

— Я должен сейчас позвонить ему домой и прийти к нему.

— Вот как, у этого сукиного сына дома уже установлен телефон, — хмыкнул Колтрейт. — Да, поди побегай за этими бандитами, если они снабжены всем необходимым. У него же и автомобиль есть, вот что самое занятное. Ладно, делать нечего, Красавчик, звони.

Он указал на аппарат, стоявший на тумбе, а сам снял трубку другого аппарата, стоявшего на столе.

— Хэлло, босс, — начал Красавчик Донован, когда его соединили с собеседником на другом конце провода. — У меня все в порядке с нашим другом. Да, без задержки. Откуда я звоню? Из … бара, что на углу, недалеко от заведения нашего друга. Нет, босс, как прикажете.

Тут Колтрейт сделал ему знак, и Красавчик Донован положил трубку.

Колтрейт нажал кнопку звонка, и в кабинете появился один из агентов, что брали Донована.

— Возьмите еще Барнетта и Лефлера, — распорядился он. — Его, — Колтрейт указал на Красавчика Донована, — посадите с собой. Проследите, чтобы он не выкинул какой-нибудь фортель. Пошли, — это уже относилось к Барту, — и прихватите с собой оружие.

Сам Колтрейт раскрыл ящик стола, вынул из него внушительный «кольт» тридцать восьмого калибра, выбросил барабан, крутнул его, проверяя наличие патронов, снова защелкнул.

Они все вышли. Во дворе к ним присоединились Барнетт и Лефлер, севшие в один автомобиль с Колтрейтом и Бартом. Агенты посадили в другой автомобиль Красавчика Донована и выехали первыми. Барт понимал, что они вмешиваются в работу полиции участка Лейк-Вью, более того, они подменяют полицию полностью, нарушая при этом установленное законодательство. Как бы в ответ на размышления Барта Колтрейт сказал:

— Поступать надо нетривиально, иначе за этим сукиным сыном Бергсоном нам пришлось бы бегать до конца века. Лично мне такая перспектива не светит.

Бергсон жил неподалеку от набережной, на тенистой улочке. Не доезжая ярдов ста пятидесяти до его особняка, автомобиль, шедший первым, остановился. Один из агентов, выбравшийся из него, сказал подоспевшему Колтрейту:

— Это вон там, шеф, — и указал рукой на въезд в особняк.

— Ага, — проворчал Колтрейт. — К нему незамеченным не подберешься.

Барнетт и Лефлер сели в автомобиль и, развернувшись, отъехали.

— Ты, Красавчик, сейчас пойдешь к нему и передашь деньги, словно ничего не случилось. Смотри, не вздумай сотворить какую-то глупость. Иначе она будет последней в твоей жизни, это я тебе гарантирую.

Барт понимал, что Колтрейт не шутит. Можно было сказать, что сейчас он поставил на карту свою карьеру и пошел ва-банк.

— Как только он войдет в дом, — обратился Колтрейт к двоим агентам, — сразу же бегите и занимайте места с боков дома. Мы с мистером Гамильтоном последуем за вами.

Он выждал некоторое время и скомандовал Красавчику Доновану:

— Пошел!

Барт наблюдал за тем, как удалялся Донован, в своем шикарном, но изрядно измятом костюме, в шляпе, сдвинутой на затылок, как на его спину и плечи падает тень каштановой листвы. Его охватило ощущение нереальности всего происходящего. Почему-то Барту казалось, что Красавчик Донован не дойдет до двери особняка — он либо сбежит по пути, либо просто испарится, исчезнет.

— Так, все нормально, — произнес Колтрейт, и Барт подивился его способности ощущать момент. Именно эти слова подсознательно он ожидал более всего сейчас, да и агенты тоже наверняка думали о том же.

Красавчик Донован нажал на невидимый звонок у калитки, отпер ее, прошел по газону, прикоснулся рукой к притолоке входной двери и через несколько секунд скрылся внутри дома.

— Вперед! — скомандовал Колтрейт агентам. Те с места рванули бегом, в несколько секунд достигли калитки, пробежали по газону и промчались дальше, занимая места по обеим сторонам от дома.

Колтрейт, держа руку в правом кармане пиджака, заспешил следом за агентами. Он сделал Барту знак рукой, приказывая тому держаться сзади, а не рядом. Уже находясь в нескольких футах от двери дома, Барт заметил за противоположным его углом Лефлера, державшего в обеих руках поднятый вверх стволом револьвер.

Колтрейт поднялся на крыльцо и быстро нажал на кнопку звонка. Никто не открывал.

— Хартмэн! — скомандовал Колтрейт невидимому агенту. Зазвенело стекло разбитого окна. Через десяток секунд дверь дома распахнулась, ее открыл Хартмэн. Колтрейт, выхватив револьвер и держа его перед собой, ворвался в дом.

Первое, что увидел Барт, вбежав следом за Колтрейтом, это Красавчика Донована и еще двух мужчин, стоявших с поднятыми руками. Другой агент держал их под прицелом своего револьвера.

— Хартмэн, обыщите их, — распорядился Колтрейт.

Агент быстро обыскал сначала Красавчика Донована, вынув из его кармана револьвер, разряженный еще в прокуратуре, потом — мужчину с белесыми волосами и такими же бровями.

— Мистер Колтрейт, это нарушение неприкосновенности жилища, — спокойно заметил белобрысый.

— А это — незаконное хранение оружия, — парировал Колтрейт, принимая у агента отнятый у белобрысого револьвер. — И еще кое-что посерьезнее, — прибавил он с удовлетворением, беря конверт, который Красавчик Донован недавно передал адресату.

— Этот джентльмен, разумеется, друг дома? — насмешливо спросил Колтрейт, кивнув в сторону другого мужчины. — А у него пушка для чего? Пистолеро[6] Гусман! Сплоховал ты нынче, амиго, что и говорить. На тебя плохо действует северный климат, твоя горячая мексиканская кровь, даже наполовину разбавленная текилой[7] все же не циркулирует здесь, как надо.

Мужчина — низкорослый, но широкоплечий, со смуглым цветом лица и густыми черными бакенбардами — угрюмо молчал, его налитые кровью глаза могли выражать что угодно: злобу, ярость, тупое недоумение, и хотя выражали они эти чувства как-то особенно, не как у других людей, за одно мог поручиться Барт: пистолеро Гусман не питал дружеских чувств ни к нему, ни к агентам, ни к Колтрейту.

— О’кей, Бергсон, — естественно, это был тот самый Бергсон, — тебе, значит, требуется документ, по которому мы можем нарушить неприкосновенность твоего жилища? Вот этот документ. — Колтрейт вынул левой рукой из кармана пиджака сложенную вдвое бумажку и помахал ее перед лицом Бергсона. — Постановление прокурора участка Лейк-Вью на проведение обыска у тебя. Мое, то есть, постановление.

— Не могу понять, чем же я обязан столь высокой чести — такой высокий чин вдруг навещает меня в моем скромном доме, — кривя губы в презрительной усмешке, произнес Бергсон.

— Это еще что. Вот сейчас здесь появится твой добрый знакомый, лейтенант Холтон. Я решил преподнести сюрприз — ему и тебе. С твоего позволения я воспользуюсь телефоном, — Колтрейт подошел к аппарату и попросил соединить его с полицейским управлением.

— Срочно разыщите Холтона, — распорядился он. — Да, это Колтрейт.

Потекли напряженные секунды ожидания. Колтрейт угрюмо смотрел на Бергсона и Гусмана, по-прежнему стоявших с поднятыми руками. Наконец, Холтон отыскался.

— Холтон, — приказал Колтрейт. — Срочно берите четверых полицейских и появляйтесь в доме нашего общего знакомого, мистера Бергсона. Как, вы не знаете его адреса? Ну, старина, вам следует всерьез побеспокоиться о своей памяти.

Он назвал адрес, и Барт понял, почему прокурору понадобился именно Холтон — очевидно, что-то связывало лейтенанта с Бергсоном.

Наконец, Колтрейт велел Гусману, Бергсону и Красавчику Доновану опустить руки и сесть. Красавчик Донован расположился почему-то рядом с Гусманом, который теперь находился между ним и Бергсоном.

Лейтенант Холтон не заставил себя долго ждать. Минут через пять послышался шум автомобильных моторов, потом торопливые шаги у входа в дом, и в дверь вошел мужчина лет тридцати, тучный для своего возраста, с маленькими холеными усиками на бледноватом отечном лице. Он был в форме, как и четверо сопровождавших его полицейских.

— Холтон, — обратился Колтрейт к лейтенанту. — Арестуйте этих троих. По подозрению в вымогательстве и незаконном хранении оружия. Можете обыскать их, лишний раз не помешает.

Люди Холтона обыскали троицу и надели на всех наручники.

— Теперь слушайте меня внимательно, Холтон, — сказал Колтрейт. — Мистер Бергсон поедет в одной машине с нами. А тех двоих вы побыстрее доставите в управление и разместите их в разных камерах. В одиночных камерах. Постарайтесь подыскать помещения.

— Да, сэр, — ответил Холтон, хотя Колтрейт не был его непосредственным начальником.

Подождав, пока Гусмана и Красавчика Донована выведут, Колтрейт обратился к Бергсону.

— Уж теперь-то вы можете быть довольны, мистер Бергсон: вас арестовали с соблюдением всех необходимых формальностей. Пришел лейтенант Холтон со своими людьми, предъявил вам постановление на обыск, изъял у вас оружие. В рапорте он, очевидно, отметит, что вы не оказали сопротивление при задержании. Ведь вы вели себя хорошо? — участливо осведомился он.

— Не трудитесь, мистер Колтрейт, не объясняйте, я свои права знаю, — спокойно ответил Бергсон.

— Разумеется, разумеется, — поспешно, как бы даже извиняющимся тоном, согласился Колтрейт. Барт не мог не отметить, что свое перевоплощение прокурор сыграл очень убедительно. — Вам будет предоставлен адвокат по первому вашему требованию.

— Я должен позвонить ему сейчас, — заявил Бергсон.

— Сейчас? — приподнял бровь Колтрейт. — Боюсь, это невозможно. У вас что-то с аппаратом. Очевидно, придется вызвать механика, чтобы он проверил В управлении аппараты получше, вы с большим успехом можете вызвать своего адвоката туда.

— Я должен позвонить ему сейчас, — повторил Бергсон.

— Это произойдет не позже, чем через десять минут, — Колтрейт решительно подтолкнул Бергсона в спину. — Такая смехотворная задержка мало что решает.

— Ладно, — сказал Бергсон. — Мой адвокат передаст вам мой протест.

— Да-да, разумеется, мистер Бергсон, — ворковал Колтрейт, чьи физические действия совсем не соответствовали тону его обращения — он просто выталкивал Бергсона взашей.

— Я подчиняюсь насилию, — заявил Бергсон, выходя из дома.

— Ну, мистер Бергсон, вам-то лучше знать, что такое насилие.

Доставив задержанного в управление полиции, Колтрейт вызвал дежурного офицера и распорядился запереть Бергсона в отдельное помещение, так и не дав ему возможности связаться с адвокатом.

— Чем дольше его сообщники не будут знать об аресте, тем лучше, — подмигнул он Барту. — Вот, мистер Гамильтон, очень даже возможно, что мы дожмем этого сукиного сына. Послушайте, — обратился он к проходившему мимо полисмену, — вы не могли бы подсказать мне, где сейчас находится лейтенант Холтон?

— У себя в кабинете, сэр.

— Отлично. Идемте, Барт.

Войдя в кабинет к Холтону, Колтрейт попросил у него протокол задержания, который лейтенант как раз печатал на машинке.

— Обязательно отметьте, что задержанные оказывали сопротивление при аресте, лейтенант, — сказал он, пробежав глазами несколько листков. — Так будет лучше для вас, — добавил он с непонятной интонацией.

Потом они с Бартом поспешили к Стивенсону. Колтрейт посоветовал владельцу обувного магазина пожить некоторое время в другом месте. Если у мистера Стивенсона нет родственников или знакомых, он, Колтрейт, может на время предоставить ему квартиру.

Процесс Бергсона проходил в здании районного суда Лейк-Вью. Стивенсон дал показания — именно такие, которые требовались прокурору для того, чтобы выиграть дело. Прокурором на процесс Колтрейт назначил своего старого приятеля Фейнмана. Тот не оставил адвокату Бергсона ни единой возможности для зацепки, и Бергсон получил пять лет тюрьмы за вымогательство с применением насилия, незаконное хранение оружия и сопротивление полиции. Гусман получил два года и год — Донован.

Когда Барт осторожно напомнил Колтрейту о его обещании дать Доновану условный срок, тот только пожал плечами:

— Так у него меньше шансов попасть под подозрение Бергсона. Если бы он получил условный срок и уехал отсюда, то вероятнее всего, что люди Бергсона все — таки нашли бы его.

Через месяц Колтрейт получил повышение. Его переводили сразу в Спрингфилд, в комитет при администрации штата. Перед отъездом он пригласил Барта пообедать с ним в ресторане на Ла-Саль-стрит.

— Вы наверняка останетесь вместо меня, — без обиняков заявил Колтрейт. — Я подал представление, это во-первых. Ну, а во-вторых, вы и сами знаете. Но не думайте, что я расцениваю ваше повышение по службе как исключительно только следствие протекции, — он решительно помахал своей короткопалой рукой. — Вы мне нравитесь, Барт. Но мой вам совет — не задерживайтесь долго на месте прокурора района. Вы уже достаточно успели присмотреться к окружающей обстановке, а я вполне четко улавливаю тенденцию. Лет через пять, ну, через десять все полицейские, возможно, станут такими, как Холтон. — Лейтенант Холтон сразу же после завершения дела Бергсона подал в отставку. — А число свидетелей, соглашающихся давать показания, будет стремительно сокращаться. Органы прокуратуры как бы зависнут в вакууме — им будет трудно защищать закон, с которым не станут считаться много сограждан. Вы знаете, что в истории нашей страны уже были такие периоды. Мы, собственно говоря, еще не совсем выкарабкались из последнего периода, достаточно длинного. Теодор Рузвельт[8], конечно, здорово поработал. Хотя его старания мало что значили бы без таких, как вы или я. В мире очень мало праведников, Барт, но если вы или я не станем хотя бы воровать железных дорог или продавать миллионами акции, обеспеченные только воздухом, мы уже продвинем этот мир к справедливости и равновесию.

6

Барт, как и предсказывал Колтрейт, был утвержден в должности прокурора района Лейк-Вью. Он мог перебраться в другую квартиру, попросторней. Теперь он пользовался служебным автомобилем с шофером, теперь он присутствовал на заседаниях муниципального совета.

— Видишь, дорогой, — говорила Сильвия, появлявшаяся у него теперь реже, чем раньше. — Кое-чего тебе удается достигнуть и без моих подсказок.

— Зато исключительно благодаря удачному стечению обстоятельств. Без тебя у меня мало что получится, — смеясь, повторял Барт. — Видно, уж не смогу я больше без того, чтобы меня кто-то опекал.

Он привычно подтрунивал над собой в ее присутствии, но сам себе отдавал отчет в том, что сделать такую карьеру меньше, чем за четыре года, не смог бы, если бы не помощь Иствуда вначале и не поддержка удачно сработавшего Колтрейта потом. И все же Барт чувствовал, как мало он может сделать сам — подобно всем другим людям. Он уже усвоил истину, гласившую, что никто своими стараниями не может прибавить себе роста хоть на локоть[9]. Иногда достаточно просто плыть по течению, то есть поступать так же, как все остальные поступают в сходных обстоятельствах, следя только за подводными районами и мелями, а течение само вынесет тебя на нужное место.

Но именно это — его конформизм — оказывается, и способствовал охлаждению к нему Сильвии.

— Ты становишься похожим на всех, — как-то сказала она, выпив, может быть, на одну порцию больше, чем нужно.

— Но не этого ли ты хотела? — вскипел, задетый за живое, Барт. — Ты же сама все время прививала мне, темному провинциалу, правила и кодексы, запрещающие быть непохожим на других, вести себя так, чтобы нравиться как можно большему числу людей, а теперь, когда я достаточно хорошо усвоил преподанные тобой уроки, ты заявляешь, что я превратился в одного из многих.

— Знаешь ли, существует такая пословица: послушай женщину и сделай все наоборот, — Сильвия подмигнула ему.

— Какое коварство, — отшутился он, понимая, что Сильвия все-таки права. Взять того же Колтрейта — разве он не нарушал не только общепринятых норм, но даже и законов, которые сам был обязан блюсти в первую очередь, заставляя своим примером своих же сограждан поступать точно так же? И что же в результате? Мистер Колтрейт числится в героях. А героям, даже если и обнаруживается когда, что они в чем-то согрешили, прощается многое.

Барт хорошо помнил совет Колтрейта относительно того, что находиться на посту прокурора района равно — сильно тому, что находиться на муравейнике — надо либо быстро спрыгнуть, либо все время отряхиваться. Пока что он отряхивался: иски частных лиц частным лицам, иски частных лиц компаниям, иски компаний компаниям, обжалования и пересмотр дел в городском суде, после того, как дела были рассмотрены в суде района. И еще пресса — от этих надо было отбиваться энергичнее, чем от других.

Он хорошо понимал, какие дела творятся у него в районе: Бергсон был достаточно крупной рыбой, выловленной его предшественником, но не единственной из оставшихся, а главное — не самой крупной. Вымогательство, проституция, торговля кокаином, подпольный игорный бизнес — для того, чтобы бороться только с этими бедами, требовалось по меньшей мере вдвое увеличить полицейский аппарат, обслуживавший район. Да и то при условии, что полицейские не будут брать взятки и закрывать глаза на преступления. А уж про подкупы государственных чиновников он знал не понаслышке — служба в компании Уорнингтона сразу открыла ему мир больших злоупотреблений властью.

Разумеется, рост числа преступлений происходил во всех районах Чикаго, причем, в гораздо более быстром темпе, чем в тихом Лейк-Вью. И было бы наивно пытаться остановить его кордоном полицейских агентов, Барт это отлично понимал. Единственным выходом, который он избрал для себя, была сеть доверенных людей в полицейских участках, докладывавших ему об истинном положении дел в районе. А реальное положение достаточно сильно отличалось от картины, создаваемой сводками, докладами, рапортами. Особенно тревожил Барта участок Стэнтона. Милрей и Блейк, полицейские, служившие у Стэнтона, доносили Барту о том, что их начальник давно уже вошел в тесный контакт с неким Кверчетани. Этот уроженец Италии, которому едва перевалило за тридцать, был привезен в Америку подростком. Выходец из многодетной, очень бедной семьи, он рано усвоил законы выживания. В Чикаго Кверчетани начал свою карьеру с занятия лоточника у владельца лавки. Подвижный, темпераментный юноша достаточно быстро сколотил кое-какой капиталец и на паях открыл небольшой трактирчик. Потом его компаньон неожиданно исчез — говорили, что выехал неизвестно куда. Семьи у компаньона не было, родные тоже находились достаточно далеко — он, как и Кверчетани, был иммигрантом, только приехал в Штаты в уже достаточно солидном возрасте. Так что никто не стал разыскивать пропавшего компаньона. Кверчетани же это было нужно меньше всех — дела харчевни только-только пошли на лад, приходилось много работать. Молодой итальянец вызвал в помощь себе родственника из Нью-Йорка, так как уже не справлялся один.

И с того времени началось стремительное его восхождение к вершинам благополучия. Кверчетани открыл еще один небольшой трактир, точнее, купил его. Покупка выглядела довольно странно — владелец, кстати, тоже недавний иммигрант, никому не сообщал о своем намерении продать свое заведение, он только что встал на ноги. И тем не менее Кверчетани он трактир продал, потом тоже уехал из Чикаго, как и первый компаньон Кверчетани. На вновь купленный трактир тоже был вызван очередной родственник из Нью-Йорка.

Конечно, два трактира, собирая достаточное количество посетителей, могут принести вполне приличную прибыль. Но дела в обоих трактирах шли ни шатко, ни валко, как и во множестве подобных заведений вообще. Исходя из этого, следовало сделать вывод, что Кверчетани и его родственникам только и удается, что сводить концы с концами. Однако в действительности все было не так. Один только внешний вид молодого итальянца говорил о его процветании. Каждый день менявший дорогие костюмы, благоухающий самыми изысканными духами, с пальцами, унизанными массивными перстня — ми и кольцами, Кверчетани совсем не походил на мелкого лавочника, заботы которого сводились только к выживанию. Он купил себе загородный дом, одним из первых в районе приобрел автомобиль, а к тому времени, как Бартоломью Гамильтон стал прокурором, уже владел роскошной яхтой, на которой устраивал вечеринки с французским шампанским, икрой, устрицами и ананасами.

Лейтенант Милрей сам вышел на контакт с Бартом. Появившись в прокуратуре по какому-то делу, он прозрачно намекнул Барту о том, что неплохо было бы встретиться в неслужебной обстановке. Барт назначил ему встречу в парке и приехал туда на автомобиле, которым управлял сам, отпустив шофера.

Милрей, мужчина лет тридцати, с рыжеватыми волосами и бровями, широкоплечий, с крупными широкостными руками, внешне воплощал собой основательность, рассудительность, неторопливость. У него было широкое красноватое лицо и немигающий взгляд серых глаз, сразу расположивший Барта к персоне лейтенанта Милрея.

— Мистер Гамильтон, вы человек у нас относительно новый, — начал Милрей, спокойно глядя в переносицу Барта. — То есть, вы, конечно, успели уже кое с чем ознакомиться, будучи помощником мистера Колтрейта, но одно дело — быть помощником, а другое — следить за всем самому. Я думаю, будет неплохо, если вы станете опираться на людей, которые готовы информировать вас об истинном положении дел в районе.

Барт догадывался, что мотивом, побуждающим Милрея доносить «об истинном положении дел» является стремление подсидеть Стэнтона, одним из заместителей которого он являлся. Милрей располагал обширными материалами, он достаточно глубоко проследил связи Стэнтона с воротилами подпольного бизнеса. Источниками стремительного обогащения Кверчетани, оказывается, явились два казино — подпольных в прямом смысле слова, потому что располагались в подвалах трактиров, принадлежавших ему — и один дом свиданий. Этот бордель официально именовался доходным домом, а владельцем его значился некий Рейнхарт — лицо явно подставное. В устройстве казино и дома свиданий Кверчетани проявил недюжинную смекалку и предусмотрительность. Мало того, что в трактирах под видом посетителей постоянно находились два-три его человека, готовые в любую секунду подать сигнал тревоги. Эти заведения снаружи охранялись еще и полицейскими, повязанными с капитаном Стэнтоном круговой порукой и получавшими свою долю. А если бы кто вздумал вдруг проверить список жильцов в доме Рейнхарта, то он обнаружил бы, что там квартируют не одни только особы женского пола, но и мужчины, которые, правда, на момент проверки могли отсутствовать на месте.

Когда Барт очень осторожно, не спеша — на это ушло не меньше полугода — начал глубже знакомиться с деятельностью Кверчетани, он обнаружил, что энергичный пришелец с Аппенин распространил свое влияние и на другие районы. В частности, он набрал большую силу в Западном районе, где ему не только принадлежало несколько публичных домов, но также и другие владельцы подпольных кумирен любви платили ему своеобразный налог. Это было уже нечто новое — паразит паразитировал на других паразитах. Но, очевидно, Кверчетани было проще слегка припугнуть конкурентов, чем устранить их и взвалить на свои плечи нелегкую заботу по управлению еще несколькими заведениями.

Барт никому не рассказывал о своей работе по Кверчетани — до поры, до времени. Он чувствовал, что выкладывать все сведения лично прокурору города или кому-то из муниципалитета не имеет смысла: это вовлекло бы в расширенное расследование заведомо нежелательных людей, так или иначе связанных с преступниками. До некоторых пор он не обмолвился ни словом даже с Дональдом Иствудом. Но после того, как Иствуд-младший стал помощником прокурора города, Барт решил посвятить его в свои секреты.

Дональд, которого он попросил о встрече, пригласил его к себе домой. Они вид елись достаточно редко с тех пор, как Барт на приеме у Иствуда — старшего познакомился с Сильвией. Поэтому первое, о чем спросил Дональд, были их отношения:

— Старина, очень странно, что ваши отношения не дошли до логической развязки — точнее говоря, до завершающей связи, до брачных уз, — улыбнулся Дональд. — Или Сильвия очень изменилась, или… Как я тебе уже говорил, она происходит из семьи, где постоянство введено в ранг высшей добродетели. Что же, будем надеяться, что все еще изменится к лучшему, то есть, статус кво в ваших отношениях восстановится.

— Вряд ли, — поспешил замять разговор на эту тему, которой он в последнее время избегал касаться, Барт. — Собственно, я теперь настолько поглощен работой, что даже и не придаю особого значения личным делам.

— Это объяснимо, — принимая во внимание твой почтенный возраст, — с комической важностью изрек Дональд.

Барт, которому шел двадцать восьмой год, только пожал плечами.

Их беседа происходила в кабинете Дона, просторной комнате, обставленной добротной старинной мебелью — безо всякого намека на модерн. На стене висел портрет нового президента, Вудро Вильсона, под портретом на листе плотной бумаги был крупным шрифтом набран текст инагурационной речи:

«Зло пришло вместе с добром, и немало было попорчено высококачественного золота, с богатством пришла и непростительная расточительность… мы были бесстыдными расточителями и в то же время на удивление способными людьми».

— Это очень способный политик, — сказал Иствуд, перехватив взгляд Барта. — Уж он-то наведет порядок, поверь мне.

Барт подумал, что утверждение Дональда верно наполовину. Президент Вильсон находился у власти считанные месяцы, а уже успел подчинить всю банковскую и денежную систему правительству, установил контроль над деятельностью трестов, существенно снизил тариф. Что же, дельцам типа Уорнингтона стало жить потруднее, зато настало время таких, как Кверчетани.

— Вот об этом я и пришел посоветоваться с тобой. Конечно, президент Вильсон может даже распространить действие «сухого закона» на все штаты, сделав его федеральным законом, и с выпивкой в Иллинойсе станет совсем туго, — Барт усмехнулся, — но никто никогда не будет в состоянии решить все проблемы.

И он в общих чертах изложил результаты своих наблюдений за Кверчетани.

— Ты никому не рассказывал об этом, кроме меня? — спросил Иствуд. Он выглядел серьезным, даже озабоченным.

— Нет, в любом случае это не поднялось выше моего уровня, выше уровня района. Да и там в это посвящен только очень узкий круг людей.

— Это хорошо, — удовлетворенно сказал Иствуд. — У тебя, естественно, все это достаточно подробно отражено — я имею в виду: есть какие-то записи, заметки.

— Конечно.

— Принеси мне их, Барт. Я внимательно ознакомлюсь с ними, а потом мы с тобой подумаем, что можно будет предпринять.

— Да я, собственно, захватил эти записи, документы с собой уже сейчас, — Барт расстегнул портфель и вытащил оттуда толстую папку.

— Отлично. Я тебе позвоню, когда смогу все это переварить, Иствуд с улыбкой взвешивал папку в руке.

Но его звонка Барту пришлось ждать довольно долго. Проходили дни, прошла неделя, другая… Барт решил напомнить Иствуду о содержимом папки, переданной ему.

— Ах, да, старина, я, разумеется, обо всем помню. Только, понимаешь ли, возникли кое-какие обстоятельства, требующие дополнительной проверки. Перезвони мне через несколько дней, через неделю, допустим. Нет, лучше дней через десять.

Барт выждал и перезвонил Иствуду через две недели. Уж теперь-то, как он полагал, все должно было окончательно проясниться.

— Хорошо, — в голосе Иствуда не чувствовалось особого энтузиазма, — давай встретимся у меня завтра.

Они встретились поздно вечером в том же кабинете с портретом Вильсона и цитатой о зле о добре. Дональд молча подал ему руку, указал на кресло.

— Я чертовски устал за сегодня, старина, — сказал Дональд потирая виски длинными сухими пальцами. — Давай-ка для начала выпьем, если ты не против. И в самом деле, вот введут в штате Иллинойс «сухой закон», тогда только и останется, что вспоминать веселые денечки.

Он достал из шкафчика бутылку бренди, сифон с содовой, не спеша наполнил стакан Барта, потом налил себе. Они сделали по нескольку глотков, только после этого Иствуд начал говорить.

— Видишь ли, старина, лично у меня и еще у кого возникли сомнения относительно беспристрастности твоих… источников информации. Складывается впечатление, что кто-то «копает» под капитана Стэнтона, например, обвиняя его в несуществующих связях с Кверчетани. Нет, — поспешно добавил он, увидев, что Барт хочет возразить, — я же не утверждаю, что это — стопроцентная ложь и оговор, я просто говорю, что у меня сложилось такое впечатление, субъективное впечатление. Надо все очень тщательно проверить…

— Послушай, Дон, — перебил его Барт. — Проверять можно до бесконечности, особенно, если поручить проверку капитану Стэнтону. Да, было бы неплохо поручить это дело именно ему, — он нервно усмехнулся. — Ладно, можно до бесконечности проверять взаимоотношения Стэнтона со своими коллегами — я и сам не уверен в непредвзятом к нему отношении некоторых из них. Но ведь налицо факт стремительного, сказочного обогащения Кверчетани. Ясно, каким путем он нажил деньги. — Барт вдруг остановился и погрузился в размышления, словно бы силился вспомнить нечто очень важное.

— Давай-ка лучше еще выпьем, — сказал Иствуд после того, как пауза затянулась более, чем на полминуты.

— Давай, — согласился Барт. — Дон, насколько я понимаю, кто-то в муниципалитете будет очень недоволен, если как следует тряхнуть Кверчетани? Да тут и гадать нечего, кто именно будет недоволен — в бумагах, что я тебе дал, они все перечислены. Дон, но ведь и я не могу все это просто так оставить. Я собрал много материалов на этого мерзавца Кверчетани и не только на него — и, выходит, ничего не получу взамен? Все останется на своих местах? Все и вся — я останусь прокурором района, Кверчетани будет по-прежнему заниматься вымогательством, подкупом чиновников и расширением сети подпольных борделей. Если я в благодарность за то, что знал все и смолчал, получу только прежнее положение вещей, то уж лучше мне подать в отставку со своего поста и заняться адвокатской практикой. Стану защищать тех, кого собирался упрятать за решетку. Уж я-то буду знать, как действовать против обвинителей и насколько слабы их позиции!

— Нет, тебе не стоит подавать в отставку, Барт, — покачал головой Иствуд. — Скоро тебе предстоит занять место советника мэра.

— Вот как? Но ведь оно…

— Все правильно. Сейчас его занимает Пири, но он уходит. — Иствуд улыбнулся. — Вернее, уезжает. В Спрингфилд.

— Послушай, — Барт готов был расхохотаться — горько и недоуменно, — неужели все это связано с делом Кверчетани? Выходит, надо себя вначале чем-то скомпрометировать, как это сделал Пири, связавшись с Кверчетани, чтобы потом получить повышение?

— Нет, старина, тут ты не угадал, — сухо ответил Иствуд, — Пири давно уже готовился заменить кого-то в администрации штата. Возможно, что шум по делу Кверчетани — хотя и не поднятый еще шум — только ускорил его уход.

— О’кей, Дон, я все понимаю. Но уж Стэнтона-то никак нельзя оставлять на своем месте.

— Ладно, что-нибудь придумаем, — махнул рукой Иствуд.

7

Сразу же после того, как он занял место советника мэра, Барт позвонил Сильвии:

— Детка, ты не хочешь меня навестить?

— Боюсь, что нет, Барт.

— А завтра?..

— И завтра тоже.

— Мне будет позволительно узнать, чем это объясняется?

— Разумеется. Я выхожу замуж.

— Вот как?.. Это следует понимать так, что ты выходишь замуж не за меня?

— Это следует понимать так, Барт.

Ему было наплевать на то, что их разговор наверняка слушает телефонистка. Ему было вообще на все сейчас наплевать. Два стакана виски, выпитые им перед тем, как он снял трубку, начинали действовать.

— Сильвия, я хочу понять, что я сделал не так.

— Ты все сделал, как надо, Барт.

— Нет, я постоянно что-то делаю не так, только не могу понять, что именно и когда. Тот парень, за которого ты выходишь замуж, он-то, конечно, хитрован. О! Он мудр, как змий, черт его дери. Что же вы тут за умники такие? Я тоже не могу назвать себя законченным неудачником, знаешь ли, но все равно чувствую себя круглым дураком. Этот твой избранник, естественно, денежный мешок, лопающийся от самодовольства или же владелец какой-нибудь паршивой газетенки, изо всех сил пыжащийся показать свою полнейшую независимость от всего и от всех, а на самом деле служащий на задних лапках и виляющий хвостом перед каждым, кто бросит ему кость с остатками мяса.

— Нет, Барт, — голос в трубке звучал на удивление ровно, — он ни то, ни другое.

— Да кто же он, в таком случае? — Барт от раздражения чуть не забыл, зачем он вообще звонил ей. — Конгрессмен, сенатор?

— Нет, он художник.

— Худож-ник?! — он отказывался верить собственным ушам. — Ты сказала — художник?

— Именно так. Живописец.

— Ничего не понимаю. Чем же он тебя привлек? Тем, что лучше тебя рисует?

— И этим тоже.

— Погоди-ка… Он американец?

— Нет, он из Европы, испанец.

— Ага… — Барту казалось, что он разгадал какую-то загадку, не дававшую ему покоя долгое время. — Стало быть, испанец. Понимаю. Все дело в темпераменте, да?

— Барт, ты несешь ужасную чушь. Мне кажется, ты пьян.

— Да? Наверное. Видишь, мы угадываем друг о друге разные интересные вещи.

— Ничего ты обо мне не угадал. Все, прощай.

— Погоди-ка один момент. Ты что же, собралась уезжать в Европу?

— Я еще не решила. Пока.

— Счастливо.

Он повесил трубку. Очень странная, непостижимая Сильвия. Ладно, он это переживет. В конце концов надо признаться себе, что он не любил ее так уж сильно, чтобы горевать из-за потери. И все-таки жаль, ему было хорошо с ней. Наверное, он должен испытывать то, что испытывает всякий оставленный мужчина. Ни черта он не испытывает. Вот он нальет себе еще стаканчик и хлопнет его. Твое здоровье, Барт! Никаких комплексов. В мире найдется много женщин, которых заинтересует советник мэра Чикаго, у которого есть деньги, все в порядке со здоровьем и ни-ка-ких комплексов.

«Мои отец и мать поженились по любви, следовательно, они действовали вопреки логике. А я любил Сильвию? Нет, сейчас я точно могу сказать, что нет. Ну, разве что самую чуточку — красивое лицо, красивое тело, да и неглупа она. Нет, это была не любовь, влечение. Мне надо жить простой, естественной жизнью, как мои мать и отец, мне надо полюбить кого-то и жениться по любви. Но я уже отравлен тем, что называется цивилизацией. Беру взятки и вообще всячески извлекаю выгоду из своего положения, совершаю служебные подлоги и пренебрегаю служебными обязанностями ради так называемых групповых интересов. И все объясняется только тем, что я поступаю так, как должен поступать цивилизованный человек. И Сильвия тоже так поступает, она ужасающая эгоистка, только делает вид, что руководствуется высшими духовными побуждениями. Как же!.. Держу пари, что этот испанский сукин сын, этот художник — самый обыкновенный прохиндей, тот же самый Кверчетани от искусства. Уж он-то не будет умирать в нищете. А художник — если он настоящий художник — должен умирать в нищете. Сильвия — цивилизованная сучка, она ни за что на свете не связала бы свою судьбу с нищим».

Он вылил в стакан остатки виски из бутылки, удивленно повертел бутылку в руках. На мгновенье у него возникло желание запустить бутылку в стену, но это желание сразу же уступило место обычной его рассудительности.

Барт очень осторожно, чтоб не выдать своей заинтересованности и пристрастности, навел справки об этом испанце, даже посмотрел несколько его картин, выставленных в городском художественном музее. Ему подумалось, что точно определил суть избранника Сильвии — прохиндей. Конечно, в глазах так называемой интеллектуальной элиты он — гений, восходящая звезда, революционер от искусства. Модернист — так определяют род его занятий критики. Барт был почти убежден в том, что смог бы малевать точно так же — синяя морковка вместо носа, двухцветный треугольник вместо туловища и щупальца осьминога снизу.

Барт не без основания мог считать, что он разбирается в живописи. Конечно, современные художники не обязаны писать так, как писал Рембрандт, Тициан или Констебль. Ему нравились многие вещи импрессионистов, он понимал Гойю. Но он был убежден, что вне зависимости от величины таланта художник должен обязательно овладеть тем, что называется основами мастерства, школой. А испанец, как показалось Барту, никогда ничему серьезно не учился.

Но этот парень очень далеко должен пойти, подумалось ему. У него надолго хватит умения и желания дурачить людей. А большинство из них прямо таки ущербными себя чувствуют, если их не дурачат — то ли политики, то ли такие вот модернисты.