Унесенные ветром. Век XX

1

Небольшой древний паровозик пыхтел, стучал шатунами — ни дать, ни взять, старикашка, обутый в тяжелые кованые башмаки и бредущий шаркающей походкой. Вот локомотив одолел, наконец, затяжной подъем и выбрался из теснины обступивших узкоколейку огромных глыб темного гранита, поросших серо — зеленым мхом.

Перед полуразрушенным зданием бывшей лесопилки паровозик, отдуваясь, остановился. Он длинно, со свистом, выпускал струи пара, что позволяло заподозрить у старичка кроме ревматизма еще и астму. Узкоколейка вот уже пять лет как служила веткой для пассажирского поезда, с тех пор, как лесоразработки и заготовка древесины в округе прекратились. Пассажиров никогда не набиралось полностью даже на один-единственный вагон, который паровозик таскал за собой.

В данном же случае из вагона спрыгнул на каменные плиты перрона — глыбы того же гранита, кое-как обтесанные или просто прижатые плотно друг к другу — единственный пассажир Он был одет в черные армейские ботинки, форменные брюки цвета хаки и такого же цвета френч без погон и знаков различия. В правой руке пассажир — высокий юноша со стриженными под бокс каштановыми волосами — держал достаточно вместительный чемодан из мягкой желтой кожи, перетянутый ремнями.

Молодой человек махнул машинисту рукой и быстрым шагом направился по широкой просеке мимо бывшей лесопилки. Чувствовалось, что путник торопится. Просека вывела его на вырубку, уже поросшую проворным и достаточно густым подлеском, потом вырубку сменила дубовая роща, а когда и она закончилась, молодой человек вышел на дорогу, лениво и бессистемно извивающуюся то среди стен шелестящей темно-зеленой листвой кукурузы, то между полей хлопчатника с уже полураскрывшимися коробочками.

Вот он взобрался на невысокий холм, отер тыльной стороной ладони пот со лба, расстегнул несколько пуговиц на форменной рубахе, перебросил чемодан в другую руку и быстро, почти вприпрыжку, стал спускаться с холма.

Внизу, где дорога разветвлялась, он уверенно шагнул влево — туда, к густым зарослям кедров. Еще двести ярдов, и неширокая дорога с разбитыми колеями, заполненными пылью цвета ржавчины, свернула вправо, чтобы теперь уже перейти в более ухоженную, даже посыпанную гравием — правда, вероятнее всего, достаточно давно — аллею, усаженную такими же кедрами, только старыми, с голыми коростливыми стволами. А в конце аллеи виднелся неуклюжий двухэтажный домик, широкий, приземистый, словно второй этаж, представляющий из себя тело, пытался поднять с земли крылья — первый этаж.

«Как подраненный ястреб», — в который уж раз вспомнилось молодому человеку придуманное им же сравнение. Он словно бы перестал спешить, как делает это человек, пришедший на свидание и обнаруживший, что на месте условленной встречи никого нет. Поставив чемодан на гравий, покрытый полусгнившей хвоей, путник достал из кармана носовой платок, вытер им шею, грудь в распахнутом вороте рубахи, щеки, лоб.

— Готов поклясться, что под сотню градусов наверняка, — пробормотал он, не отрывая взгляда от деревянной террасы, густо оплетенной глицинией и диким виноградом.

На террасе, в темном проеме входной двери возникла белая фигура — свободная блуза, такого же цвета брюки, длинные белые волосы, белая борода. Одной рукой старик опирался на большую палку.

— Билли, малыш! — старик испустил вопль, казавшийся из-за тона дребезжащего и слабого голоса испуганным. — Эй, кто там есть, — он застучал кизиловой палкой по полу, — все сюда!

Первой на зов старика появилась высокая темноволосая синеглазая женщина в сером платье и фартуке. Она сделала несколько шагов по террасе и тут же была подхвачена на руки юным пришельцем, который закружил ее, словно невесомую.

Вслед за высокой женщиной в объятия гостя попала старая, сморщенная негритянка, высохшая от возраста настолько, что, казалось, прижми ее юноша чуть покрепче, и к ногам его с тихим, едва слышным стуком осыплется совсем маленькая кучка костей. Поэтому он скорее прикрыл ее слабую вздрагивающую спину, словно крыльями, своими большими руками и стоял так до тех пор, пока старушонка не перестала причитать — слишком громко и интенсивно для своего возраста.

— Нянюшка Люти, — сказал он и, нагнувшись, бережно поцеловал ее в сморщенный лоб, на самой границе с чепцом, который сейчас можно было увидеть на старых дагерротипах да в музеях.

Потом перед ним появился пожилой мужчина, своим видом заставляющий делать догадки, каким будет юноша лет через сорок. Одного с ним роста, такой же узкий в талии и бедрах, такой же широкоплечий, с крепкими лопатообразными руками он был очень похож на юношу или, точнее, юноша был похож на него, хотя черты лица вроде бы были и разные. Волосы мужчины еще не полностью поседели, сохранившие свой естественный цвет пряди были точно того же цвета, что и волосы юноши.

— Билли, мальчик мои, — мужчина осторожно сжал плечи гостя своими жесткими лапищами и уколол его щеку аккуратно подстриженными усами.

Затем настал черед еще одной женщины, пожилой, которая, в свою очередь, была почти точной копией высокой синеглазой красавицы, встретившей юношу первой.

А уж потом право приветствия получил совсем древний негр, еще более древний, чем нянюшка Люти. Этого старика звали дядюшка Боб, по возрасту он не уступал белому, как лунь, обладателю кизиловой палки, который уже заканчивал восьмой десяток своего существования на этой земле.

— Ну вот, Билли, ты снова в Таре, — пожилой мужчина, похожий на Билли, ласково, но достаточно настойчиво оттер его от чемодана, который юноша пытался взять с нижней ступеньки, и подтолкнул ко входу в дом.

Нянюшка Люти продолжала утирать концом идеально чистого фартучка частые слезы, катившиеся по обезьяньему личику.

Старик с кизиловой палицей, неуклюже повернувшись — одного его движения хватало стороннему наблюдателю для того, чтобы понять, что вместо одной ноги у старика протез — пропустил гостя с облепившими его женщинами, молодой синеглазой и ее постаревшей копией, а затем и семенившую маленькую негритянку в дом.

Здесь сразу же воцарилась суматоха из-за того, что высокая синеглазая и ее копия постарше не могли распределить роли в приготовлении праздничного обеда, переодевании гостя с дороги и накрывании на стол. Негритянка в очень аккуратном фартучке только усугубила путаницу, ежесекундно выкрикивая высоким голосом:

— Миссис Аннабел! Миссис Констанция! Миссис Аннабел!

Наконец хаотическое движение перешло в какое — то подобие упорядоченного, молодой человек был умыт, переодет в домашнюю рубаху, переобут в домашние туфли и препровожден в столовую, где старая светлая мебель, довольно безвкусно подобранная в свое время, теперь, потемнев немного от времени, обрела вид строгий и почти благородный.

Билли был усажен в торце длинного стола, за которым когда-то сиживало и больше, чем сейчас, домочадцев, собиравшихся в столовой по несколько раз в день.

Самый старый, седой и белобородый мужчина на одной ноге оказался на диво проворным — именно он водрузил на стол огромную бутыль, вмещавшую по меньшей мере две кварты.

— Что, сынок, в Европе-то сухого закона поди нет? — спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил. — В нашей округе — тоже. Несмотря на то, что есть шериф, его помощник, окружной прокурор в Джонсборо и федеральный суд там же. Виски у нас гонят все, кому не лень, большинство это делает почти что на собственном дворе.

Билли улыбнулся одними глазами, повернувшись к похожему на него пожилому мужчине — деду Уэйду. Говорили, что в достаточно молодые годы его тезка Уилл Бентин был очень немногословен и флегматичен. Теперешнее его всегдашнее возбуждение и суетливость следовало, пожалуй, относить к издержкам преклонного возраста.

Конни, синеглазая женщина, что помоложе, столь же проворно, как и старик бутыль, подала стеклянный кувшин холодной воды с толченой мятой и сахаром.

— Ничего нет в мире лучше этого напитка, правда? — подмигнул внуку Уэйд. — Все эти концентраты, лимонад в фабричных бутылках и фабричное виски ни в какое сравнение не идут с самогоном, разведенным обычной колодезной водой, с мятой и сахаром.

— Особенно, если этот самогон, вода и мята — из Тары, — согласился Билли, с удовольствием отхлебывая глоток.

— А что, малыш, здорово вы там, в Европе, им всыпали? — с возрастом светло-голубые глаза Уилла Бентина совсем выцвели, а теперь быстро подействовавшее на него виски превратило их вообще в два суетных сгустка тумана.

— Нет, дедушка Уилл, лично мне не посчастливилось, чтобы очень уж здорово всыпать. Поздновато я попал туда, перемирие заключили раньше, чем я успел сделать с десяток вылетов.

— Но ты хотя бы…

— Я бомбил немецкие позиции. Возможно, мои бомбы и убили нескольких германских солдат.

— А в тебя стреляли? — понизив голос, спросил Уэйд, проживший свои молодые и зрелые годы без участия в каких-либо войнах. А от той далекой войны, которую он застал практически младенцем еще, у него остались смутные, размытые воспоминания, да и то, скорее всего, на основании рассказов других людей.

— Еще и как, — сдержанно улыбнулся Билли, разительно напоминая Уиллу Бентина деда юноши в таком же возрасте, — меня однажды даже сбили. Подбили, вернее.

— Сбили, подбили? — в один голос переспросили Уилл Бентин и Уэйд, — оба, не сговариваясь, свистящим шепотом и почти одновременно оглядываясь на полуоткрытую дверь галереи, ведущей на кухню.

— Да, — опять та же сдержанная улыбка, — но я успел дотянуть до своего аэродрома. — Почти успел. Я сел на каком-то поле, кажется, картофельном. За это меня наградили серебряной медалью. Короче, в этой войне мне повезло.

— И тебе присвоили офицерское звание? — спросил Уэйд.

— Всего-навсего старший лейтенант. До отца мне уже наверняка не дотянуть.

Отцу Билла, Генри Коули, было бы сейчас сорок три года. Майор Коули погиб три года назад, будучи в составе армии Першинга, отправленной в Мексику. Генри Коули тоже был летчиком. Его самолет разбился, когда он бомбил лагерь сподвижников Панчо Вильи.

— Наверное, на твой век войн хватит, мальчик? — осторожно спросил Уэйд.

— Наверное, — тон, в котором он ответил, и какие-то совсем не соответствующие его возрасту складки вокруг рта, то ли почудившиеся Уиллу Бентину, то ли в самом деле появившиеся на мгновенье, заставили его пристальнее вглядеться в лицо юноши.

— Да, — проворчал Уилл, напомнив Уэйду прежнего Уилла, каким тот был лет сорок назад, — уж на нашу долю войн предостаточно выпало. Не успел я помереть, как убили твоего отца где-то в Мексике, а тебя запросто могли убить в Европе. Я уж толком не помню, за что воевали мы больше полувека назад, здесь, у себя дома, за что я потерял ногу, а уж относительно Европы да Мексики понимаю и того меньше.

— Но, дедушка Уилл, Вудро Вильсон и так максимально затянул наше вступление в войну. В конце концов германские субмарины успели потопить более десяти наших судов, не говоря уже о британской «Луизитании», где было больше ста американцев, — заметил Билли.

— Э, знаю я все это. Вильсон — янки. И этим все сказано.

— Ну вот, Уилл, — рассмеялся Уэйд, — только что заявлял, будто не помнишь, за что воевал, и тут же нападаешь на янки. Хорошо уже то, что нынешний президент — демократ. Ладно, оставим все разговоры про Вильсона и Першинга. Билли, ты знаешь, какое у меня там, — он указал за плечо большим пальцем, — приобретение? Газолиновый трактор. Вот это дело!

— Да уж, — рассмеялся Билли. — Задержался ты с этим. Точно так же, как и Вудро Вильсон со вступлением в войну. Наверняка уже у всех в округе газолиновые давно, только у тебя оставался паровой.

— Как бы не так, — почти обиделся Уэйд. — Очень у многих еще паровые. Взять хотя бы того же Джо Фонтейна…

— Старика Фонтейна? — быстро переспросил Билли.

— Ну да, старого Фонтейна. Он, кстати, на целый год моложе меня. А мне всего пятьдесят семь, мой мальчик.

— Да, но выглядит он постарше тебя. Я хочу сказать — выглядел, когда я его видел в последний раз, дед.

— Ладно, как бы он там ни выглядел, но трактор — то у него паровой.

Тут разговоры о преимуществе трактора с двигателем внутреннего сгорания над паровыми были прерваны появлением матери и бабушки Уильяма Коули. Они быстро начали выставлять на стол ветчину, тушеную фасоль, жареную тыкву, горошек, индейку, пирог со сладким картофелем — и все это сразу, будто опасаясь, что кто-то может преждевременно прервать их трапезу.

— Господи! — воскликнул Билли в притворном ужасе. — Да кто же все это съест?

— Э, мальчик, да ты уже совсем отвык от нормальной жизни, — начал разглагольствовать старик Уилл. — Уж я-то знаю, что такое голодать по-настоящему. Мне приходилось обходиться без еды по нескольку суток подряд, а потом довольствоваться ямсом, вырытым из мерзлой земли, с грядок, которые еще не успели до конца обчистить янки. Вот еще не хватает здесь жаркого из опоссумов. В Европе-то, поди, станут воротить нос от опоссумов?

— Отчего же? — со смехом покачал головой Билли. — С этим у них как раз полный порядок, они, можно сказать, всеядны. Лягушки и улитки у французов в меню часты.

— Господи Иисусе, — сказала бабушка Аннабел, вовсе, правда, не выглядевшая бабушкой. — Вот уж чего сроду не стала бы есть, даже помирай я вовсе с голоду.

— Ладно, — опять рассмеялся Билли, чувствующий, что у него начинает кружиться голова от крепкого напитка. — С газолиновым трактором голодать не придется. Но вот у меня есть кое-что похлеще трактора, дед. Я с собой это привез.

— В чемодане? — спросил Уэйд.

— Нет, в чемодане подарки для ма, бабушки и Люти. А это «кое-что» прибудет скоро в Джонсборо.

2

Вещь, обещающая оказаться похлеще газолинового трактора, появилась в Таре через три дня. Вернее, Билли Коули появился на ней.

Новенький «Форд» с хромированным радиатором, с грушей клаксона, со стальными, тоже хромированными спицами, с новенькими черными шинами, кожаными сиденьями, откидным кожаным верхом въехал на лужайку перед домом в Таре.

На гудок клаксона высыпали все домочадцы, а еще дядюшка Боб и его племянник из сарая.

— Ага, вот зачем он ездил в Джонсборо! — воскликнула Конни.

— Да, вот сюрприз так сюрприз, — покачал головой Уэйд. — Наверняка на эти деньги можно было купить трактор или пяток взрослых мулов. Эй, Билли, а эта твоя тележка способна доехать за час хотя бы до Джонсборо?

— За час она шутя доедет до Атланты. А до Джонсборо и четверти часа для нее много.

— Да ну! — тут Уэйд изумился, хотя не привык подавать вида, что удивляется чему-либо и когда-либо. — Мы сейчас же должны это проверить.

— Как же! — осадила его супруга. — Вы обязательно расшибетесь.

— Почему это вдруг мы должны расшибиться?

— Потому что ты будешь подзуживать Билли.

— Я?!

— Да, ты. Ведь твой дед был ирландцем. Все знают, до чего довели его дикие скачки.

— Аннабел! — взмолился Уэйд. — Что ты такое говоришь? Он погиб вовсе не из-за скачек. И потом, я за всю жизнь не подал тебе повода…

— Еще и как подал! — с Аннабел Гамильтон можно было сейчас лепить скульптуру воительницы либо писать картину, вложив в ее руку Конституцию или звездно-полосатый стяг.

— Хорошо, дед, есть выход, — рассмеялся Билли. — Пусть бабушка прокатится с нами. Она не даст тебе подзуживать меня.

— Куда ей! — замахал руками Уэйд. — Она и лошадей-то обходит десятой дорогой, боясь, что они лягнут ее, не говоря уже о мулах. А при путешествии по железной дороге ей всегда становится плохо.

— Мне? Плохо? Ты бессовестный лгун, Уэйд Гамильтон! — уж теперь ей для позирования можно было вручить старинную саблю отца Уэйда, хранившуюся в доме, или, на худой конец, длинноствольный пистолет.

Уэйд только ухмыльнулся, зная, что если его супругу как следует разозлить, то она теряет не только чувство юмора, но и чувство осторожности.

— В таком случае почему бы тебе и не доказать свою храбрость и крепость здоровья, — змий-искуситель наверняка действовал не так прямолинейно, как Уэйд сейчас, но он все же дал промашку, переоценив свою осведомленность относительно душевных сторон супруги.

— А тут и доказывать нечего, — Аннабел быстро сбежала вниз по ступенькам, в считанные секунды оказалась рядом с автомобилем, что-то тихо сказала внуку, тот распахнул ей дверцу. Аннабел уселась рядом с Билли, мотор, до того равномерно урчавший, вдруг взревел. Уэйд, понявший, как его обыграли, да еще при таком скоплении зрителей, попытался сохранить лицо, длинными шагами пожирая пространство между террасой и «Фордом». Автомобиль выпустил небольшое облачко сизоватого дыма и, описав дугу уже вне досягаемости Уэйда, выкатился в аллею. Уэйд застыл с протянутой рукой. Он намеревался быстро открыть дверцу и лихо плюхнуться на сиденье сзади.

Автомобиль уже подъезжал к концу аллеи, и Уэйду оставалось только созерцать коротко стриженный затылок своего внука, развевающиеся волосы супруги, роскошный откидной верх да запасное колесо сзади.

Но Уэйд Гамильтон не был бы самим собой, если бы не умел не казаться смешным в любой, даже самой невыигрышной для него ситуации. Вот и сейчас он сделал такой жест, словно руку вытянул для того, чтобы подтолкнуть автомобиль, а потом этой рукой помахать ему вслед.

Но так как Конни все-таки рассмеялась, он обернулся и изобразил на лице такую хитрую мину, будто это он все подстроил, он разыграл такой спектакль.

Автомобиль тем временем выкатил на дорогу, ведущую в усадьбу, которая когда-то называлась Прекрасные Холмы. Ветер свистел в ушах. Аннабел, ездившая раньше в открытых средствах транспорта, перемещавшихся со скоростью не более десяти миль в час, сейчас просто испугалась. Она признавалась себе в том, что испытывает самый настоящий страх, и, чтобы не выдать себя, уперлась посильнее ногами в пол, а спиной вдавилась в мягкую спинку сиденья. Рука ее, лежавшая сбоку на дверце вроде бы даже расслабленно, на самом деле была готова в долю секунды судорожно сжаться.

Вот из-за верха холма показались морды мулов, а над ними коричневое лицо в обрамлении полей соломенной шляпы. Расстояние стремительно сокращалось, теперь уже мулы были видны в полный рост, а озабоченность, растерянность, затем ужас на коричневом лице прорисовывались все более отчетливо. Мулы взбрыкнули, потом одновременно изобразили карикатурную версию того, что у лошадей называется вставанием на дыбы — слишком коротки были их ноги по сравнению с ушами и шеями, слишком толсты и округлы их туловища.

Повозка свернула на хлопковое поле — то ли негр, управлявший ею, в последний момент успел направить животных туда, то ли обезумевшие мулы, повинуясь инстинкту самосохранения, рванулись прочь с пути этого жуткого фырчащего чудовища с огромными глазами. Последнее, что успела увидеть Аннабел — приподнявшиеся с одной стороны в воздух колеса повозки, балансирующую фигуру в бледно-голубом комбинезоне и улетающую прочь шляпу из рисовой соломки.

Зрелище небольшой катастрофы заставило Аннабел на какое-то время забыть о собственных ощущениях. Но тут автомобиль взлетел на самый верх холма, потом сразу начал безостановочное падение вниз. Аннабел ощутила жуткую пустоту под ложечкой, почувствовала, как становятся чужими, непослушными руки и ноги, и на несколько мгновений зажмурила глаза. Когда она вновь открыла их, то обнаружила, что автомобиль уже мчится вдоль стены леса. Аннабел медленно повернула голову влево — не заметил ли Билли ее состояния. Но тот спокойно смотрел перед собой, все внимание его было обращено на дорогу.

Они въехали на открытое пространство, обставленное с трех сторон одно- и двухэтажными домишками. Здесь когда-то, очень давно, размещалась усадьба под названием «Двенадцать дубов», но, похоже, дубы были срублены еще в начале века. Сейчас на этом стояла почта, аптека, школа, небольшой магазин сельхозинвентаря, контора хлопкоочистительной компании и несколько обычных жилых домиков. Здесь уже пролегли тротуары вдоль фасадов строений, а между деревянных столбов протянулись провода. По ночам эта площадь освещалась электрическими фонарями. Словом, данное место теперь являло собой центр цивилизации в радиусе до пяти миль.

Но автомобилей эта площадь еще не видела. Немногочисленные зеваки застыли, наблюдая из дверей парикмахерской, из дверей аптеки, из распахнутых окон конторы за верхом человеческого вожделения и фантазии, воплощенных в стали, хроме, резине и коже.

Площадь недолго любовалась автомобилем. Вот он, поднимая облачка красноватой пыли, промчался в угол замкнутого пространства, рискуя на полном ходу снести изгородь небольшого палисадника, но в самый последний момент резко повернул и, квакнув клаксоном, покинул небольшой оазис цивилизации среди безмолвных кукурузно-хлопковых просторов.

Теперь Аннабел испытывала нечто, схожее с восторгом. Ей хотелось снова и снова переживать впечатления от картины под названием «Проезд автомобиля по площади», но другие картины мелькали уже справа и слева.

— Билли, — она почти кричала, не зная, насколько нужно повышать голос, чтобы быть услышанной в свисте ветра и рокоте мотора. — А мы в Джонсборо можем проехать?

— Да, мэм, — спокойно и негромко ответил внук, но она его не расслышала.

До Джонсборо они добрались за каких-то четверть часа, Здесь автомобили уже появлялись, но они были такой же редкостью, как и открывшийся года два назад кинотеатр. Аннабел попросила Билли остановиться у входа в магазин недалеко от железнодорожной станции, хотя у нее при себе не было ни цента. Сейчас под заинтересованно-восхищенными взглядами она медленно открывала дверцу, неторопливо шла к крыльцу, потом неспешно шествовала по ступенькам. Девушка из лесной глуши, попавшая в отель Атланты, воспринимала окружавший ее мир несколько по-другому, сейчас же Аннабел, в свои пятьдесят шесть, выйдя из автомобиля, которым управлял ее совсем взрослый внук, отдавала дань условностям, хотя вообще-то не слишком считалась с ними. Она пожалела, что не встретила сейчас никого из своих джонсборовских знакомых — правда, столь немногочисленных, что вероятность встречи с ними была исчезающе малой.

Билли терпеливо ожидал ее, прохаживаясь вокруг автомобиля время от времени легонько пиная тугие черные баллоны колес носком ботинка.

3

— У меня два трактора, из которых, как ты знаешь, один работает на газолине. Еще у меня семь работоспособных мулов, четыре лошади. Это здесь, в Таре. Небольшая хлопкоочистительная фабрика на паях, где полсотни веретен мои — это в Джонсборо. Пока что я со всем этим справляюсь, малыш. И буду справляться, наверное, еще достаточно долго. Уиллу уже ничего не надо. Тетка Сьюлин умерла три года назад. Уилл, похоже, просто обескуражен тем, что так надолго задержался на этом свете. Ведь он был старше ее на целых девять лет, сейчас ему уже восемьдесят два. А сестры О’Хара, как оказалось, не отличались долголетием. Самая младшая, правда, еще жива. — Уэйд повертел в руках большой стакан с толстым дном, посмотрел на Билли, словно хотел увидеть его реакцию на сообщение о недолговечности сестер О’Хара.

От куста мимозы, росшего под самым окном, на лимонно-желтой стене дрожало кружево теней. Легкий ветерок заносил сладкие запахи, колыхал сетку от мух и комаров, которой было завешено окно. Далекие монотонные звуки доходили сюда, словно из-под земли: это за сараем работал электрический насос.

Билли сидел неподвижно, выражение его лица можно было бы назвать безучастным, если бы не сосредоточенная тоска в глазах. Тоска жила сама по себе, смеялся ли он, слушал ли внимательно кого-нибудь, или сам рассказывал что-то.

— Твоей матери всего тридцать семь, в таком возрасте плохо оставаться одной. То есть, я не хочу сказать, что Уилл чувствует себя намного лучше, оставшись одиноким, — поспешно поправился Уэйд. — Но твоя мать все же женщина, еще молодая женщина, а она вот пропадает в Таре.

В его голосе прозвучала нескрываемая боль, которую Билли мог легко понять, представив себе, что ему сейчас пятьдесят семь, а у него есть любимая старшая дочь, которая так рано овдовела, и он, умудренный жизнью, сделавший уже достаточно много, не может ума приложить, как сделать своего ребенка счастливым — просто потому, что это не в его силах. Он может продать свои почти что триста акров земли, продать два трактора, мулов, лошадей, коров, продать свой пай на хлопкопрядильной фабрике, но все равно это не сделает его дочь счастливой.

— Может быть, ей лучше уехать куда-нибудь? — осторожно спросил Билли, чтобы хоть как-то приглушить ноту боли, слишком отчетливо звучавшую в этой комнате с потрескавшейся старой мебелью, с лимонно-желтыми обоями и неуловимым сладковатым запахом.

— А куда она уедет? Назад, в Бостон? Вряд ли.

— Или к дяде Барту в Чикаго.

— У Барта, похоже, масса проблем и без нее, — покачал головой Уэйд. — С тех пор, как он стал политиком, у него просто ни на что нет времени. Хорошо еще, что успел жениться, — Уэйд погладил свои каштановые, с проседью усы. — Он писал мне в начале года. Ты знаешь, я должен рассказать тебе одну вещь, но ты об этом должен молчать. Уилл ни в коем случае не должен знать этого. В январе этого года казнили его внука, сына твоей двоюродной бабушки Сюсси. Она обращалась к Барту за помощью, он сделал все, что в его силах, но уж слишком много натворил этот парень. Барт, похоже, очень переживал тот случай. Если еще у него под боком будет женщина, у которой сходные проблемы, это не улучшит его самочувствия.

— Если бы у моей матери были другие дети, кроме меня, то, как ни парадоксально, у нее, наверное, было бы меньше проблем, — сказал Билли, словно размышляя вслух и ни к кому не обращаясь.

— Наверное, они с твоим отцом слишком любили тебя. Ты появился у Конни, когда ей было неполных восемнадцать лет. А это уже были совсем не те времена, когда девица обязана была выскочить замуж до двадцати, иначе к слову «дева» обязательно прибавлялось определение «старая».

— Ты хочешь сказать, что я должен остаться здесь, чтобы моя мать имела возможность хоть как-то устроить свою жизнь?

— Я вовсе не хочу этого сказать, — Уэйд протянул свою широкую руку, охватил горлышко кувшина бережно, но крепко, поднял кувшин, вмещавший три кварты и сейчас еще на две трети заполненный, наклонил его, и широкая струя плеснула в стакан. — Я и то мало чем могу помочь ей. — Он долил в стакан воды из другого кувшина. — Совсем ничем не могу помочь, если уж говорить честно. Разве что поверну время вспять, да уговорю этого мексиканского бандита[13] не нападать на Техас. Или президента Вильсона уговорю не посылать туда генерала Першинга. Ты волен поступать, как тебе хочется, малыш. Можешь оставаться здесь, можешь жить сколько угодно в Таре. Моя мать, твоя прабабка, когда — то догадалась завещать мне две трети всех здешних угодий. Одна треть до сих пор принадлежит Уиллу, правда, чисто номинально. У его трех дочерей столько народу, что даже тысячи акров не хватит на всех, я думаю. Так что земля вся моя, можно сказать. И мне просто некому завещать ее. Когда-то мы с Уиллом дорожили ею. И он, и я прожили здесь большую часть жизни.

— Тебе то еще долго жить предстоит, как я полагаю, — сказал Билли. — Но из меня, наверное, путного фермера не получится, дед. И бизнесмена наверняка не получится. Мне всего девятнадцать, дед, но я уже много о себе знаю, потому что достаточно успел повидать. Нет, вовсе не потому, что был на войне — я просто обязан был присутствовать там… ну, чтобы ничего не пропустить. Хотя, когда видишь, как много народа расстается с жизнью в молодом возрасте, волей-неволей начинаешь по-иному относиться и к своей собственной. Понимаешь, я отослал кое-какой материал в «Нью-Йорк джорнел»… И в другие места тоже отсылал, но только в «Нью-Йорк джорнэл» взяли.

— Что за материал? — Уэйд поднял на него взгляд.

— Как бы тебе объяснить… Короче, я написал обо всем, что там было — на Марне, Мез, под Верденом.

— Ага, значит, ты собираешься стать репортером?

— Нет, — рассмеялся Билли. — Думаю, для этого занятия у меня недостаточно нахальства. Это не совсем то же самое, что газетные статьи — то, что я написал.

— В таком случае ты вознамерился стать вторым Марк Твеном.

— Ну, я полагаю, что до него мне никогда не дорасти, — покачал головой Билли. — Доживи он до наших дней, люди многое бы видели в ином свете, чем сейчас видят — я имею в виду тех, кто не потерял способность и охоту читать. Уж Сэм Клеменс[14] наверняка поднял бы большую бучу по поводу того, зачем нам Мексика, как раньше шумел из-за Гавайев и Филиппин. Хотя я, разумеется, не во всем с ним согласен. Понимаешь, там, в Европе, я видел людей, которым нравится воевать. Я думаю, что вообще очень многим нравится воевать. Чувство мести, патриотизм, долг — это скорее предлог, повод. Это как неосторожный толчок или неосторожное слово для драчуна, у которого постоянно кулаки чешутся. Людям нужна война, очень многим людям. Для них это естественное состояние, а уж каким образом они воюют — делают друг другу мелкие пакости или палят в друг друга из пушек — неважно.

Уэйд вдруг подумал, что перед ним сидит еще мальчишка, которому только в конце этого года исполнится двадцать лет. И он, этот мальчишка, говорит такие вещи, в которых его дед Уэйд Хэмптон в свои двадцать не разбирался, как не разбирался и гораздо позже. Конечно, он был взрослым, а в чем-то гораздо более самостоятельным, чем Билли в свои двадцать, но он был другим.

4

Чтобы попасть в магазинчик Мак-Гроу, надо было подняться по деревянной, довольно шаткой и ненадежной, лесенке на второй этаж здания. На первом этаже размещался склад сельхозинвентаря Джорджианского отделения компании «Интернешнл Харвестер», который, правда, почему-то был закрыт большую часть времени.

Заведение Мак-Гроу представляло из себя узкую комнату с полками, доходившими почти до потолка, по обеим сторонам. Полки эти были заполнены всякой всячиной, начиная от банок с консервированным горошком и заканчивая хлопчатобумажными комбинезонами и огромными болотными сапогами. Консервированный горошек не очень-то ходовая вещь в местах, где этот овощ занимает хотя бы небольшой клочок огорода даже у самого нерадивого фермера. Ходовой товар у Мак-Гроу продавался на веранде, куда можно было попасть через дверь, расположенную в противоположном от входа конце узкой комнаты. Официально на веранде продавался — точнее, подавался, поскольку там было три столика, за которыми могли сидеть посетители, если они того хотели — лимонад. Бутылки с лимонадом и сельтерской водой выносил на веранду негр, убиравший заведение Мак-Гроу.

Естественно, что посетители веранды — все поголовно мужчины — не являлись в массе своей любителями столь несерьезных напитков. И конечно же, в бутылках с лимонадом и сельтерской всегда присутствовала и другая жидкость. Сюда, то есть, в лавку Мак-Гроу как-то наведывался помощник шерифа из Джонсборо. Во всяком случае, несколько очевидцев утверждали это. Но те же очевидцы в один голос заявляли, что на веранду помощник шерифа уж точно не заглядывал.

Уильям Коули зашел в лавку Мак-Гроу для того, чтобы купить леденцов для женщин. Он мог бы купить здесь же шляпку для своей матери или перчатки для бабушки Аннабел, но не был уверен, что его женщины будут в восторге от этих приобретений. Более того, его не слишком большой опыт в этой области давал основания смутно догадываться, что мать и бабушка скорее всего могут оказаться недовольными, хотя вида, конечно, не покажут. Поэтому Билли и решил довольствоваться леденцами.

— Гляди-ка, ребята, этот залетный щенок сосет леденцы, — услышал он, когда клал большую жестяную коробку в карман брюк. Сказано было достаточно громко, явно в расчете на то, что он услышит.

Билли обернулся и увидел говорившего. Он, собственно, просто определил, кто мог говорить. Мужчина лет шестидесяти, маленький, с искривленными тонкими губами, обнажавшими редкие желтые зубы, напоминающие клыки грызуна. Мужчина этот был плешив, потен и изрядно пьян — последствие посещения веранды, где подают лимонад и сельтерскую. А окружали пожилого джентльмена двое мужчин помоложе и значительно крупнее его. Молодые мужчины походили друг на друга — одинакового соломенного цвета волосы, розовые округлые лица, широкие, слегка приплюснутые носы. Что-то подсказало и наличие родственных связей между молодыми мужчинами и плешивым стариком с крысьими зубами.

— Лопни мои глаза, если это не внук Уэйда Гамильтона, — теперь Билли, кажется, догадывался, кто перед ним. Он смутно помнил этого человека, хотя видел его больше десяти лет назад, когда сам был еще ребенком, он приезжал тогда в Тару с матерью. Да-да, эти зубы и кривые узкие губы, делающие лицо похожим на крысиную пасть.

— А это, если не ошибаюсь, — ирландский бойцовый петушок О’Фланаган, — очень спокойно, оскорбительно спокойно произнес Билли.

Сморщенное лицо старика побелело и скривилось еще больше, словно он испытывал жуткую боль. Лица сопровождавших его здоровяков, наоборот, покраснели до полного подобия с кусками сырой говядины.

— Если ты, щенок, будешь себе позволять говорить со мной вот в таком тоне, я велю своим мальчикам вздуть тебя как следует, — прошипел О’Фланаган.

— Эй, Тимоти, — окрикнул старика из-за прилавка Мак-Гроу, — попрошу улаживать свои дела не у меня, а где-нибудь в другом месте.

— А никаких дел и быть не может, Лесли. Сейчас этот ублюдок уберется отсюда, вот и все дела.

— Я уберусь отсюда вместе с вами, сэр, — теперь уже Билли вроде бы даже заскучал.

— О, какая вежливость, какие манеры! Это тебя янки так научили разговаривать? — хриплый смех О’Фланагана походил на надсадный кашель.

— Да. И чем быстрее мы выйдем отсюда, тем будет лучше для всех.

— Что ж, ребята, — Тим О’Фланаган одновременно хлопнул ладонями по спинам краснолицых здоровяков, — послушаемся этого джентльмена и выйдем, а?

Те промычали что-то утвердительно и обрадованно.

— Ну, что же ты, задавака, — ирландец вроде бы даже забеспокоился, видя, что Билли остается неподвижным, — передумал убираться вместе с нами, а? Слабо, сукин ты сын?

— Я сказал — улаживайте свои дела не здесь! — опять прогремел Мак-Гроу.

— А мне показалось, что это вам всем слабо, — сказал Билли.

— Ну ладно! — О’Фланаган задергался, словно паяц, которого дергали за веревочки безо всякой системы и порядка. — Мы выйдем. Но попробуй только не выйти вместе с нами!

Он даже подпрыгивал от злости, когда выходил, а дверью хлопнул так, что затряслась передняя стена, а на полках что-то звякнуло.

Билли вышел вслед за О’Фланаганами.

Скатившись по ступенькам на тротуар, Тим О’Фланаган тут же обернулся к Билли и просипел:

— Или ты сейчас извинишься за «бойцового петушка», или…

— Стоп! — теперь уже голос потомка Гамильтонов не предвещал ничего доброго, светские манеры словно слетели с него, подобно шелухе, перед О’Фланаганом предстало подобие молодого Уэйда, только подобие еще более опасное, чем сам Уэйд. — Никаких «или». Сейчас я вам преподам урок вежливости, джентльмены, коль вы уж напросились.

Сказав это, он быстро повернулся к одному из «мальчиков» Тима О’Фланагана и изо всех сил саданул его кулаком в грудь. Удар оказался настолько неожиданным и мощным, что крепкий мужчина свесил руки, колени его подогнулись, и он кулем свалился на неровные камни тротуара.

Второй крепыш взмахнул кулачищем, и этот снаряд из костей, жил и мышц наверняка уложил бы любого, чья голова или грудь встретились бы на его пути. Но сейчас на пути кулака ничего не встретилось, поэтому его обладатель в значительной степени утратил равновесие. А в следующий момент он уже сильно откинулся назад, и челюсти его громко лязгнули — кулак Билли молниеносно впечатался в его подбородок. Еще один удар, последовавший на долю секунды позже и угодивший в скулу незадачливого драчуна, уложил его на спину основательно и надолго.

— А ты, старый пьяница, заслуживаешь только хорошего пинка, — Билли шагнул к ошарашенному и вроде бы отрезвевшему уже Тиму, но тот достаточно резво отскочил в сторону. — Вот и заруби себе на носу, — Билли поднял вверх указательный палец, — впредь тебе надо переходить на другую сторону улицы, когда заметишь меня. А еще лучше тебе и твоим ребятам вообще не попадаться мне на глаза.

И он пошел к своему автомобилю, а Тим О’Фланаган на всякий случай отбежал еще подальше.

— Ну, мальчик мой! Я слыхал о тебе вообще фантастические вещи, — это были первые слова, произнесенные Уэйдом Гамильтоном при появлении Билли в доме. — Ты отдубасил Лайэма и Шона О’Фланаганов! Да еще, говорят, отделал так, что их долго не могли привести в чувство!

— Вот как, — улыбнулся Билли, целуя в щеку испуганную мать, — значит, это были его родственники? Что-то они не очень похожи на всех О’Фланаганов. Во всяком случае, ты их не так описывал.

— Так это вовсе другое поколение. Лайэм и Шон — сыновья Тима. Это они в мамашу такими удались, в Морин. Здоровяки, не то, что их отец. Но подраться любят не меньше его. Они здесь были грозой всего округа вот уже лет пятнадцать. Как только чуть подросли, так и начали колошматить всех подряд, кто только встречался на их пути. Но ты их отделал так, что, наверное, весь штат узнает.

— Господи, папа, что ты такое говоришь?! — Конни Коули, похоже, охватил самый настоящий ужас. — Ведь они же настоящие бандиты, эти О’Фланаганы. И их так много…

— Да их здесь, почитай, никого уже и не осталось. Тим — самый старший из всех. Все его братья с семьями подались на Запад — где уж прокормить такую ораву на нескольких акрах. Тут остались только сыновья Тима Лайэм и Шон со своими женами и детьми. Но у них ребята еще не доросли до того, чтобы драться со взрослыми мужчинами, а уж тем более с такими, как наш мальчик. — Уэйд Гамильтон удовлетворенно рассмеялся. — Мне пришлось как-то поцапаться с Тимом и его братьями. А было мне тогда чуть больше лет, чем тебе, Билли, а может быть, и столько же… Не совсем точно помню, почти сорок лет прошло с тех пор. Да, странно все же устроены эти ирландцы, честное слово. Ведь Тим дожидался, когда подрастет мой внук, коль уж сын уехал отсюда, чтобы на нем выместить всю злобу, которую копил все время.

5

Лето 1919 года перевалило за середину и стремительно заскользило вниз. Подошла пора сбора хлопка. Уэйд нанял целую бригаду сборщиков и пригнал прямо в Тару хлопкоочистительную машину. Уже готовые тюки отвозились в больших повозках на станцию узкоколейки, а уже оттуда в Джонсборо, на хлопкопрядильную фабрику.

Потом настала очередь кукурузы. К трактору — той самой новинке с двигателем внутреннего сгорания — прицепили комбайн, и за два дня Билли, Уэйд и дядюшка Боб сумели не только скосить кукурузу на всех семидесяти акрах, где она была посеяна, но еще и облущить кукурузные початки. Еще за два дня были порезаны стебли и листья на корм скоту. Следом пошли овощи. Дыни, тыквы, яблоки, батат — все это заполнило корзины, ящики, полки кладовой.

Вечера, короткие южные вечера, когда солнечный диск едва успевает упасть за кромку земли, а темное небо уже заполняется большими золотистыми звездами, обрели способность дивного звучания, когда стремительно холодеющий воздух переносил крик лесной птицы, далекую песню или какой-нибудь вовсе непонятный, таинственный звук и держал все это странно долго, с переливами и повторами.

А какая гамма запахов буйствовала в это время — запахов горьковатых, терпких, неизъяснимо печальных, как спокойное осознание неизбежности конца, как усталая усмешка зрелости, как здоровое утомление после тяжелой работы в жару.

По вечерам вся семья собиралась на террасе и, не зажигая света, сидела, наблюдая за тем, как полотно освобожденной от растений земли заполняет сначала ярко-розовая краска, потом багрово-красная, а потом цвет приобретает волшебный фиолетовый оттенок, сменяющийся в какой-то неуловимый момент серебряным. Луна, большая, таинственная, повисла над пораженным внезапным безмолвием пространством, смещала границы грез и яви, заставляла забывать одно и вспоминать о другом.

— Где-то теперь бродят души умерших? — ронял неторопливо Уэйд. — Твой прапрадед Джералд О’Хара, твоя прабабка Эллин — она ведь умерла совсем молодой, в тридцать пять лет… Душа Сьюлин, душа твоего прапрадеда Джима Каразерса, твоей прапрабабки Рут, его жены… Где они все?

— Здесь, наверное. В местах, которые им были дороги, — тихо говорила Аннабел.

— И душа моей матери, Скарлетт? — тут в тоне Уэйда начинал звучать скептицизм. — Вряд ли. Она осталась там, где мать похоронена, в Калифорнии. Странно, она ведь родилась здесь, она боролась за Тару, которая должна принадлежать ей до последнего комочка земли. Если бы не моя мать, Тара пошла бы с молотка.

— Да, так оно и было, — подавал голос Уилл. — Уж такие были времена…

И снова шло бесконечное повторение истории этих мест, но каждый раз рассказы звучали все же как-то по-иному, из-за чего никому не надоедали. Конни слушала их и не слышала. Ее заботил сын. Но это была не та забота, когда надо выходить малыша, отогнать от него болезнь или вовремя предостеречь от будущих ошибок.

Он молодой мужчина, а проводит все время — вот уже три месяца почти в обществе троих пожилых людей и относительно молодой вдовы. Его никуда не тянет: ни в компанию сверстников — а ведь он мог хотя бы ходить здесь в гости в те дома, где есть девушки — ни в город. Его, прожившего в городе больше половины своей, пусть и не очень долгой, жизни, прельщает жизнь в этой глуши. Ладно, с ней самой все решено — она-то уж точно нужна Уэйду и Аннабел. Или они ей. Стареющая растерянная женщина — вот кто она. Ее единственный сын, которому она должна посвятить все жизнь, просто не примет этой жертвы, не примет и простого участия, и помощи по мелочам не примет. Просто он во всем этом не нуждается. Он похож на Уэйда своим поведением. Нет, возможно, даже и на Уилла. Старик в неполных двадцать лет. Юное, сильное тело и странно уставшая душа. Но что сделало его таким? Война? Боже, ей надо было изо всех сил воспротивиться, не впускать его в военную школу. Раньше он был совсем другим, раньше он не был таким… таким — она отгоняла от себя это определение, но оно упрямо стучалось в сознание — таким мертвенно-спокойным. Может быть, гибель Генри так подействовала на него? А как гибель мужа подействовала на нее самое? Ей ничего не хочется. Может быть, со временем это и пройдет, но времени минуло уже три года, а у нее по-прежнему какая-то дивная успокоенность, словно у нее все в порядке, словно Генри вместе с ней и Билли, и ей вовсе не о чем беспокоится.

Билли много пьет. От него часто пахнет виски. Конечно, он молодой крепкий мужчина. Даже Генри, воспитанный своим отцом в строгости, любил в этом возрасте выпить. Но все же он делал это гораздо реже и, самое главное, становился после выпивки веселым. Он вообще был веселым парнем, Генри Коули. От него исходил безудержный оптимизм, как пишут в романах. Писательство — приятнейшее из времяпровождений, нечто сродни курению опиума или действию алкоголя. Ее литературный опыт ничего не стоит здесь, на родине ее отца и матери. Здесь царит сплошной послеполуденный сон. Надо быть очень твердым, чтобы не быть занесенным песками времени. Или песками забвения? Нет, принято говорить «трава забвения». Сплошные штампы. Поэтессе не пристало мыслить штампами. «Он был поэт — гигантский смысл умел он отжимать из будничных понятий — редчайший аромат»[15]. «Высшая фикция»[16] — вот смысл человеческого существования. Интересно, что сказала бы на все это ее бабка Скарлетт О’Хара? Наверняка бы выругалась. Вот уж кто никогда не витал в облаках. Я ее ни разу в жизни не видела, но видеть и не обязательно. Данте не был в аду, а написал похоже. Опять штамп. Да, бабка… Бедный отец, он, похоже, побаивался бабки до самой ее смерти, а ведь ему было уже за сорок, когда умерла Скарлетт. Это была женщина — стихия, примитивная и грубая, чего уж тут кривить душой. Но ведь в ней самой, в Конни, течет какая-то часть крови Скарлетт. И часть крови бабушки Рут. Ох, эти ее чепцы и полдюжины длинных юбок! Бабушка Рут была смешной в своей строгости. Ее же никто никогда не боялся, ее ворчание не пугало и даже не раздражало, как не раздражает шум дождя или свист ветра. Хорошо, когда у человека есть бабушка и дед. Особенно, если не так уж повезло с отцом. Что же, Уэйд Хэмптон Гамильтон своего отца знал только по дагерротипу, ему повезло меньше, чем Билли, который потерял отца, будучи уже почти взрослым мужчиной. Да, он слишком мужчина в его возрасте, ему бы можно быть и понаивней, в его возрасте многие так беспечны. Нет, ему уже не быть беспечным, наивным и беззаботным.

Она коснулась рукой плеча Билли, для чего ей пришлось слегка привстать со своего кресла. Он повернулся, весь почтительное, хотя и несколько рассеянное внимание:

— Да, ма?

— Послушай, Билли, ты ведь когда-то знал Джессику Фонтейн?

Его высокий лоб, освещенный голубоватым лунным светом, казался высеченным из слоновой кости, полузакрытые глаза походили на холодные тени.

— Джессику?

— Это внучка старого Джо Фонтейна.

— Ну да, — кивнул Билли, — у которого старший брат нефтяной миллионер в Техасе?

— Верно. Только это его двоюродный брат, Джереми. — Уэйд, конечно, знал обо всех и обо всем. — А отца Джереми, Энтони Фонтейна я хорошо помню. Он начинал скотопрогонщиком, потом стал крупнейшим скотопромышленником на Среднем Западе. На покой ушел, уже нажив миллионы, которые Джереми приумножил.

— Дед, но ведь ты, кажется, говорил, что у Джо Фонтейна до сих пор только паровой трактор?

— Что с того? У Джо свои принципы. Да и времена сейчас несколько иные. Говорят, еще полвека назад родственники крепко держались друг за друга. А еще раньше эта связь была еще крепче…

— Папа, нас вовсе не интересуют Джо и Джереми Фонтейны, — мягко остановила его Конни.

— А кого интересует эта девчонка? — хмыкнул Уэйд. — Ей сколько лет, кстати?

— Восемнадцать, кажется, — ответила Конни.

— То-то. Девушке в такие годы да в такой глуши только и остается, что торговать в лавке Мак-Гроу.

— Уэйд, перестань, — укоризненно остановила его супруга. — Девочка будет учительствовать в здешней школе. И потом, твоему внуку тоже почему-то нравится эта глушь, как ты ее называешь.

— Билли — совсем другое дело, — заявил Уэйд. — Правда, мой мальчик?

Слабое пожимание плеч в ответ, а выражения его лица Уэйд не мог видеть.

Когда-то это было поместье, называвшееся Мимозой. Старый домик наполовину разрушился, а со стороны въезда в усадьбу его теперь почти полностью закрывали деревья и кустарники. Местом обитания Фонтейнов служил веселенький двухэтажный коттедж из красного кирпича. Перед домом красовался довольно ухоженный обширный газон и две цветочные клумбы, расположенные по обе стороны от крыльца с портиком.

— Ага, дед, похоже, зря так охаивал техасского родственника здешних Фонтейнов, — сказал Билли, высматривая место, где можно было бы поставить автомобиль. — Судя по тому, как он отзывался о Джо, тому в одиночку ни за что не поставить бы такой дом и не обустроить бы такой усадьбы.

— У Джо Фонтейна есть еще младший брат, Стив. Он большую часть времени проводит в Бирмингеме, в Алабаме. У него там дела в каком-то металлургическом тресте, он вроде бы даже входит в совет директоров.

Билли подумал, что его мать, пожалуй, проявляет слишком большой практицизм для дамы из литературно-театрального света. Того и гляди сама затеет какое-нибудь предприятие или войдет в долю с кем-нибудь. Он усмехнулся своим мыслям.

— Тебя забавляют Фонтейны? — от внимания Конни не ускользнула его улыбка.

— Меня забавляешь ты, ма. Уж очень деловой и энергичной ты становишься. Я никак не могу взять в толк, от кого в тебе это — от деда или от бабушки Аннабел.

— Нет, это у меня от моей бабушки Рут, — совершенно серьезно ответила Конни. — Ноблесс оближ, как выражаются французы, то есть, положение обязывает. Я не могу уже позволять себе прежних слабостей, а тем более капризов.

— Зачем это, ма? — Билли уже открывал ей дверцу. — Если тебе нужно выйти замуж, то эти жертвы и лишения на пользу не пойдут, совсем даже наоборот.

— Господи Иисусе, что же ты такое говоришь, Билли?! — поспешно сказала она. — Как ты мог подумать такое?

— Ничего страшного, — рассмеялся он — невесело рассмеялся, как показалось Конни. — Ты пытаешься устроить мою жизнь, а я — твою.

— Мою жизнь поздно устраивать. Тридцать семь лет — это…

— Тридцать семь лет — это ерунда, совсем ничего. Ты слишком рано вышла замуж за отца, поэтому у тебя сейчас взрослый сын. Но именно это обстоятельство и работает на тебя — за взрослым сыном уже не надо никакого присмотра.

— Ох, прекрати, Билли! Добрый день, Стелла, — произнесла она значительно громче, увидев на крыльце невестку Джо Фонтейна. — Здесь принимают гостей?

— Конечно, моя дорогая Конни! Вы так редко бываете у нас, что каждый ваш визит — просто событие. Это Билли, конечно. Я несколько раз видела его издалека — в автомобиле. Сейчас мне предоставилась возможность рассмотреть его поближе. Вблизи он выглядит еще более красивым и мужественным. А в последний раз я видела его лет… о, это было целых пять лет назад, тогда вы все вместе приезжали к Уэйду Гамильтону, — Стелла Фонтейн, женщина примерно того же возраста, что и Конни, но пониже ростом и поживей темпераментом, говорила не останавливаясь, успев обнять Конни, взять под руку Билли, ввести их в большой полутемный холл.

Помещение это, обставленное стильной мебелью, устланное ковровыми дорожками, дало Билли повод для заключения о том, что человек, задумавший интерьер, отличался достаточно развитым чувством меры и вкуса. Дорогие вещи, которые не производили впечатления таковых и не заставляли чувствовать себя скованным — такой эффект не мог получиться сам собой. И тут же он отметил, что не Стелла, пожалуй, задумала и осуществила проект под названием «холл в доме Фонтейнов» — слишком уж пристально та следила за реакцией гостей.

Реакция не заставила себя ждать — хотя бы со стороны Конни. Впрочем, она восхищалась даже больше, чем за двоих. Билли рассеянно подумал, что его мать, возможно, уже видела мебель, ковры, вазы, картины и камин, столь ненужный на Юге, столь нехарактерный для него, но все равно на диво гармонирующий со всем остальным.

— Джесси, девочка, иди сюда, — миссис Фонтейн только чуть-чуть повысила голос, но была услышана дочерью, которая через несколько секунд появилась на витой лестнице, ведущей на второй этаж.

Джессика Фонтейн не была похожа на свою мать — достаточно высокая, темноволосая, с большими серыми глазами, она, несомненно, уступала Стелле в живости характера.

— Джесси, сделай нам что-нибудь выпить, пожалуйста, и подходи сама побыстрее.

Когда Джессика принесла «что-нибудь», Билли рассмеялся в душе: да уж, в этом доме свято чтут «сухой закон». Лимонад, мятный чай, арахис и печенье.

Очень интересно, думал он, очень интересно, как будет вести себя эта сероокая красавица с шелковистыми черными бровями в другой обстановке. Как она ведет себя в школе, понятно — дети интуитивно тянутся ко всему красивому, они боготворят красивых. Значит, в школе она исполняет роль дежурной богини — до тех пор, пока у детей не появится новый кумир. Но, надо думать, ее это не очень занимает — детское восхищение — и вовсе не приносит ей удовлетворения, если она не законченная дура. А она, похоже, совсем не дура.

— Нет, мэм, моя мать преувеличивает мои успехи в журналистике да и способности к занятию ею тоже, — Билли успевал вести светскую беседу. — Если уж чем-то заниматься сейчас, так это юриспруденцией. Наконец-то мы приходим к осознанию того, что законы надо не только чтить, но и руководствоваться ими. Хороший адвокат стоит управляющего концерном.

Ну и чушь я несу, думал он при этом. Три женщины, две из них одинокие. Точно, у девчонки что-то не заладилось. Расстроилось замужество с преуспевающим дельцом. Убили жениха на европейской войне. Непохоже ни на то, ни на другое, да и ма обязательно бы сказала мне об этом. Религиозность без чувства меры. Вряд ли, это, возможно, было характерно для здешних мест лет сто назад. И не похожа она на… Впрочем, Клотильда была похожа на монашенку, а все закончилось тривиальным армейским триппером. Первое и единственное серьезное ранение молодого американца, спасителя Франции. Хорошо еще, что это был не первый сексуальный опыт, иначе у молодого американца здорово упал бы интерес к жизни. Это был второй опыт, и интерес к жизни упал только наполовину.

— Нет, во Франции не так уж жарко, как у нас на Юге. Но будь у них даже выше сотни градусов, французы все равно не заметили бы. Они все время пьют. Нет, не прохладительные напитки. Вино, конечно же, вино. Кварту за обедом, кварту за ужином, а между завтраком и обедом, а также между обедом и ужином — еще кварты две, это уж просто для утоления жажды. Нет, миссис Фонтейн, я вовсе не шучу, так оно и есть на самом деле. Но ведь виноградное вино — не виски. Смогли бы французы справиться без нас? Вряд ли. Даже англичане поначалу не справлялись с немцами, а их воевать не надо учить. Возможно, что мы одолели немцев потому, что нас было очень много. Одних американцев там было миллиона два, да еще французы, англичане, русские. Встречал ли я там русских? Нет. Но, похоже, что у русских, как и у французов, война не очень получалась, поэтому мы и были там. Хотя Клемансо считал, что американцы слишком медленно освобождают Францию. Он даже просил заменить генерала Першинга.

А ведь мой первый опыт мог бы запросто закончиться тем же, чем и второй. Наверное, мне не надо придавать этому столько значения. Впечатлительный юнец, вот кто я. Нет, вообще-то я не очень впечатлителен. Видел же я трупы, из которых вываливались внутренности. Скорее всего, что трупы немцев, среди которых рвались мои бомбы, выглядели так же. Все дело в том, что Клотильда напоминала монашенку. Медицинская сестра, всеобщая утешительница. Говорят, мой прадед в ту войну умер от какого-то инфекционного заболевания. Не надо было нам ввязываться в войны, если мы все время норовим подцепить какую-то гадость. Нет, то, что мой прадед умер не от дизентерии — вроде бы факт, точно установленный.

— Да, мэм, войны становятся ужасными. От газов слепнут, они разъедают легкие так, что остаются одни лохмотья. Простите, но мы, наверное, слишком долго и подробно обсуждаем эту тему. Ну, теннис — совсем другое дело. Хотя, честно говоря, я в нем не здорово разбираюсь. Я отдавал предпочтение другой вещи, тоже изобретенной англичанами — боксу. Нет, бокс вовсе не так груб и жесток, как о нем говорят. Это нечто сродни фехтованию.

Потом, когда уже почти совсем стемнело, возвратились Лесли Фонтейн, муж Стеллы, и его отец, тот самый Джо Фонтейн, о котором постоянно рассказывал Уэйд. Билли и его мать вежливо, но очень настойчиво отказались от ужина, несмотря на то, что хозяева очень настаивали.

— Ох, ма, — покачал головой Билли, когда мотор уже ровно рокотал, а фары были включены — не доведет нас до добра это южное гостеприимство.

— Нет, — возразила Конни. — Гостеприимство в полной мере так и не проявилось. Нас должны были оставить до следующего утра, а потом еще до вечера, — вот что такое прежнее южное гостеприимство.

Два луча света скользнули по кустарникам, выхватили из темноты то ли блеснувшие кусочки стекла, то ли чьи-то глаза, потом в лучах света побежал гравий, сменившийся двумя неровными колеями.

6

В октябре пришли бандероли с верстками его статей — сразу из трех журналов, хотя он почему-то считал раньше, что статьи взяли только в одном. Октябрь был слишком жарким даже для Джорджии, хотя по ночам на землю уже опускался холод, нередко оставляя на опустевших полях серебристый налет, исчезающий сразу же, едва диск солнца вставал над горизонтом.

Билли возил Уэйда в Джонсборо, Мейкон и Атланту. Туда же он возил и Конни — с той только разницей, что Уэйду надо было по делам, а маршруты поездок с матерью возникали где-нибудь за проселочной дорогой и сильно зависели от настроения. Он стал играть в теннис с Джессикой Фонтейн на корте позади их усадьбы. Он оказался очень способным учеником и, случалось, уже выигрывал у нее по нескольку сетов подряд.

Это было странное зрелище — нет, не для стороннего наблюдателя. Ему, этому наблюдателю, не показалось бы странным, что молодой человек, одетый в свитер и брюки-гольф, играет с девушкой, одетой в свитер и юбку, не закрывающую колен — последнее не совсем обычно для здешних мест, но вполне терпимо. И игра не показалась бы никому странной — перебрасывание длинными ракетками маленького мяча через низко натянутую сетку. Ситуация казалась странной Билли, и он имел все основания предполагать, что столь же странной она представляется и его партнерше. Он стоял, ударяя мячом о землю, готовясь подавать, и видел напротив себя полусогнутую фигуру в неизменном сером свитере, а под шерстяной повязкой, охватывающей волосы — настороженный взгляд больших серых глаз.

Он не мог определить, к чему относится эта настороженность — то ли к готовящейся подаче, то ли к тому, кто будет подавать. Такое выражение глаз можно наблюдать у животных — оно практически одно и то же, когда лиса, например, издалека осматривает капкан, обнаруженный ею, и когда та же лиса наблюдает за другой лисой. Сравнение с лисой очень понравилось Билли, он с трудом удерживался от улыбки, когда стоял вот так, бил мячом о землю, ловил его при отскоке и смотрел в упор на девушку, замершую в ожидании — чего?.. Джессика ни разу не смутилась: не отвела взгляда, даже выражение ее глаз не менялось. Она его изучала, как изучает собрата ли, врага ли, человека ли осторожное и умное животное. И он готов был поклясться, что и она видит его точно таким же — изучающим.

Золотистые краски бабьего лета, гулкие удары мяча о землю, особенно четко слышные в дивно умиротворенном воздухе — кажется, уставшем уже разносить всякий шум и шорох, гам, скрежет и прочие грубые звуки и по странной прихоти или из лени передающем только звуки чистые и однотонные — да абсолютно безоблачное небо, отсвечивающее своей синевой на все и вся — это заставляло забыть о времени, выпасть из его течения.

«Наверное, так чувствует себя умерший спустя несколько мгновений после смерти, — думал Билли, — когда душа, покинув тело, раньше мучавшее ее своими страстями, желаниями и нуждами, бесстрастно и спокойно взирает на мир — прекрасный и гармоничный, а еще совсем недавно казавшийся таким зловещим и суетным».

Только это связывало их — игры на корте три раза в неделю: обязательно по воскресеньям и еще когда придется среди недели.

— Надеюсь, я не обязан на ней после этого жениться, — как-то шутливо спросил Билли, — или существующие здесь правила приличия уже обязывают к этому?

— Пока еще нет, — со странной улыбкой ответила Конни.

Он внимательно и серьезно посмотрел на мать.

— Ты и впрямь полагаешь, что мне это необходимо?

— Ты сам должен решить.

— Хорошенькое дело, — рассмеялся он. — Ты втянула меня в эти игры, ма, а выпутываться теперь должен я один. Слушай, а если говорить серьезно, то я почти убежден в том, что ее загнала в глушь, не несчастная любовь, а непризнание или неудача в какой-то сфере деятельности. Она не суфражистка, ма? Нет, для этого ей не хватает воинственности. Тогда остается одно — непризнанный талант. Она стихов не пишет, как ты? Нет, скорее всего — актриса.

— Отчего тебе так кажется?

— А, долго объяснять.

При следующей встрече с Джессикой, он спросил как бы невзначай:

— Вы были на Западе? В Калифорнии?

Раньше такие вопросы попросту исключались. Их разговоры сводились к погоде, к упоминанию о событиях, случившихся по соседству — словно бы они безвылазно провели здесь всю жизнь, выезжая в лучшем случае на расстояние не больше двадцати миль.

— Да, — удивленно произнесла она.

— Вас удивляет, что я спросил об этом? — Билли в упор посмотрел на нее.

Девушка явно смутилась, но совершенно не хотела подавать вида. «А она с характером, — отметил про себя Билли, — хотя и не суфражистка.»

— Я никому не расскажу об этом, — продолжил он, улыбнувшись совершенно бесхитростно. — Вы пытали счастья в том роде занятий, о котором еще ваши отец и мать не имели понятия — в кино, не так ли?

— Да, — теперь в ее взгляде светилось любопытство. — А как вы?..

— Узнал об этом? Просто догадался. Существует ведь много вещей, по которым можно кое-что узнать о человеке. А умение увязывать эти вещи в какую — то систему называется интуицией.

— Я думала, что это называется логикой.

— Вот как? — он взглянул на Джесс так, словно видел ее впервые. — Разве киноактрисе надо знать это? Я-то думал, что в кино все решает внешность и умение более-менее естественно держаться перед камерой. Впрочем, глядя на Бастера Китона или Чарли Чаплина, этого не скажешь — это я о естественности.

— Вам не нравится кинематограф?

— Почему же? Занятно иногда поглазеть на все эти пинки и подножки. Занятно, но не более того. Кинематограф, извините, тот же цирк.

— Совсем нет, — она выглядела расстроенной, раздосадованной, но никак не разозленной и не возмущенной. — У кинематографа большое будущее. Ведь вы сами только что сказали: каких-то двадцать лет назад о нем мало кто имел понятие. Как и об авиации, собственно говоря.

— Но ведь у кино так мало выразительных средств. Это далеко не театр, не говоря уже о литературе.

— А вы считаете, что у литературы есть шансы на развитие этих… выразительных средств. Мне кажется, что она уже исчерпала себя в этом смысле. Античные авторы писали точно так же, как Амброз Бирс или Джек Лондон.

— Вот, — Билли посмотрел на нее с комическим торжеством, — наконец-то мне удалось завести вас. Кровь Фонтейнов заговорила в вас. Говорят, ваши предки были вспыльчивы и весьма опасны во гневе?

— Говорят, — она не приняла шутки.

— Так вот, — Билли поднял ракетку так, как поднял бы указательный палец. — Джек Лондон — это еще не вся литература и далеко не лучшая ее часть, как я полагаю. И даже Амброз Бирс все-таки отличается от древних греков, этого может не заметить только тот, кто очень не хочет замечать или совсем ничего не замечает.

Ни тени запальчивости не было в его тоне, он произносил слова очень спокойно, даже со слегка скучающей миной, но в то же время и очень серьезно.

— Скажите пожалуйста! — теперь что-то новое и непонятное блеснуло в ее взгляде — отличное от того обычного изучающе — любопытствующего выражения. — И к кому же, по-вашему, я отношусь? К тем, кто не в состоянии ничего замечать?

— Нет, — он снова спрятался за завесой обычной своей иронии. — Вы-то как раз не относитесь ни к первым, ни ко вторым. Вы же оригинальны.

Он в упор уставился на нее, ожидая ответной реакции, весь отдавшись на несколько мгновений самому внимательному наблюдению. Сначала в ее больших серых глазах плеснулось нечто, похожее на раздражение, потом взгляд ее потух.

— Нисколечки я не оригинальна, — неожиданно просто произнесла Джесс. — И я закончу свои дни здесь, получая две тысячи долларов в год. В лучшем случае удачно выйду замуж.

— Это совсем неплохо. «Лучше видеть глазами, чем бродить душою, потому что это — также суета и томление духа». Это Экклесиаст, — прибавил он в ответ на удивленно приподнятые густые брови.

— Вы-то сами, похоже, не очень руководствуетесь этим советом, — сказала она.

— Увы! Совсем даже наоборот, — обезоруженно рассмеялся Билли. — В противном случае я бы давно уже попытался соблазнить вас.

И он опять очень спокойно окинул ее взглядом: длинные темные волосы, слегка повлажневшие на лбу под белой «индейской» повязкой, тоненькая белая шея, выступающие ключицы, острые груди, обтянутые тонким серым свитером — призывная и одновременно беззащитная, хрупкая плоть.

Вопреки ожиданию, она не покраснела, не смутилась и не перевела все в шутку.

— Я уже потеряла всякую надежду на это, — и она вздохнула так, как если бы произнесла перед этим: «Какая жалость, сегодня, кажется, опять пойдет дождь».

— Что же, выходит, я потерял столько времени, находясь в неведении? — тихо спросил он.

— Выходит.

Через несколько дней он подобрал Джесс на железнодорожной платформе близ Джонсборо, где она ждала его. Гостиница в Джонсборо, конечно, не была дворцом, но она превзошла ожидания Билли — он боялся, что она окажется чем-то средним между постоялым двором и меблированными комнатами в доме свиданий.

Льняные простыни, зеркала, мебель из ореха, новые ковровые дорожки, душ — весь набор приятно обрадовал его. Джесс вела себя очень естественно, словно она уже по крайней мере с десяток раз ложилась с ним в одну постель. Билли самому было трудно дать себе отчет в том, нравится ли ему такая простота в ее поведении, или нет. «После того, что я увидел, узнал, перечувствовал за все предыдущие годы, приключение с ней и не могло закончиться по-иному, и она сама не могла оказаться другой», — ирония была почти печальной. «Надо признаться, что мне все-таки немного не повезло в том, что я не оказался у нее первым. Честное слово, я этого заслуживал. Нет, пожалуй, мы этого заслуживали».

Когда они выходили из отеля на задний двор, Джессика взяла его за рукав.

— Эй, — спросила она, — ты почему такой грустный?

— Ничего подобного, — он улыбнулся обычной вежливой улыбкой — слишком обычной и удручающе вежливой для такой ситуации. — Ничего подобного, я в полном порядке. — Он накрыл своей ладонью ее ладонь, которую она держала на сгибе его локтя. — У нас все хорошо, просто день догорает.

Листья ясеней и платанов светились печальным светом на фоне пронзительно-синего неба.

Он открыл перед Джесс дверцу, помог ей сесть.

— Уезжая из Джонсборо, мы словно уезжаем из другого мира, — сказал Билли, когда они уже проехали железнодорожный вокзал.

— Удивительно, но я подумала о том же сейчас. У нас дома мы остаемся взрослыми детьми, даже несмотря на то, что у нас есть какое-то прошлое и существует много обязанностей. А здесь мы вроде бы ничем никому не обязаны и от всего свободны, но спокойней на душе не становится, не так ли?

— Наверное, так, — ответил он, немного подумав. — Но у нас все хорошо.

Он обнял ее за плечи свободной рукой, ощутив, насколько же эти плечи слабы и податливы. На какое — то время на него накатила волна щемящей жалости — больше к Джесс и немного к себе. «Все дело, наверное, в этих безлюдных полях и в этом потухающем небе».

Билли подвез ее к самому дому Фонтейнов. Она должна была сказать матери, что Уильям Коули подобрал ее за околицей, когда она возвращалась со станции узкоколейки.

7

Уже ноябрь подходил к середине, и Уэйд стал готовиться к выезду на охоту. Собственно, выезд должен был состояться из подворья Рэнсома, а до него от Тары было около шести миль. Раньше Уэйд добирался туда на повозке, запряженной мулом. Теперь же он достаточно неохотно согласился на предложение внука поехать туда на автомобиле. Вот уже несколько лет подряд он предлагал Уиллу Бентину взять его с собой, просто поприсутствовать, не охотиться, но старик все отказывался:

— Да нет, я своей деревяшкой все зверье за милю распугаю.

— Но раньше-то ты на этой деревяшке вон куда забредал и никого не распугивал.

— Э, раньше зверье было другое, не такое пуганное. И лес раньше подступал к самому крыльцу, с крыльца-то я и палил, — отшучивался Бентин. — А теперь все вокруг вырубили, до настоящего леса полдня добираться. Нет сейчас настоящей охоты, короче.

— Вот это уж ты зря, дядюшка Уилл. И оленей, и лис, и диких индюшек еще хватает.

— Ну, индюшек этих раньше собакам скармливали.

Уилл Бентин никогда не был настолько богат или настолько расточителен, чтобы скармливать мясо дикой индейки собакам, но эту фразу он всегда произносил, как решающий аргумент в споре с Уэйдом, доказывая, что природа вконец истощилась.

Они выехали, загрузив на заднее сиденье брезентовую палатку, съестные припасы на несколько дней для себя и обрезки от недавно забитой свиньи — для собак Рэнсома, две бутылки виски, ружья, порох, патроны, дробь и еще ворох разной мелочи.

Уэйд ворчал, что раньше в повозку он мог загрузить сколько угодно всякой всячины, а теперь из — за экономии места чем-то приходится пожертвовать, что-то останется.

— Дед, с этим все в порядке, — смеялся Билли, — двадцать раз смогу вернуться в Тару, если мы что-то забудем или что-то нам неожиданно понадобится там.

— Какая же это будет охота? — досадливо морщился Уэйд. — С таким же успехом можно охотиться на своих уток.

В тот день небо затянуло пологом туч, настолько тяжелых и густых, что из них, казалось, можно было дождаться заряда снега, столь редкого в этих краях и в январе. Но тучи стали сеять мелкий, словно пыль, холодный дождик.

— Лучшей погоды для оленьей охоты и не придумаешь, — удовлетворенно покряхтывал Уэйд.

Уилл, женщины, нянюшка Люти высыпали на крыльцо посмотреть на их отъезд. Уэйд только досадливо махнул рукой:

— Обычное дело, что нас провожать.

Сначала автомобиль бодро мчался по мощеной гравием дороге, ведущей в Джонсборо, но потом Уэйд велел свернуть на проселочную, ведущую на вершину поросшего кустарником холма. Едва только они поднялись на холм, у Билли даже дух захватило: настолько чудесная картина открылась перед ним.

До самого горизонта, поднимаясь волнами на взгорьях и холмах, тянулся лес, казавшийся совсем нетронутым. Можно себе представить, что за зрелище открывалось с холма на густые заросли дубов, падубов, кипарисов, камедных деревьев в лучах неяркого осеннего солнца. Но и сейчас любой мог чувствовать себя так, словно он посетил мир в иную историческую эпоху.

— Да, мой мальчик, таких мест, может быть, и немного осталось у нас в Джорджии, — Уэйд, конечно, предвидел, какое впечатление произведет на внука вид пущи. — Странное дело, ты бывал в Таре, когда приезжал сюда с матерью и отцом, я водил тебя в ближайший лес, помнишь — это милях в двух отсюда, вправо, там стояла хижина моего тестя Джима Каразерса. А теперь лес там снесли, дом-то, правда, стоит еще, но он уже смотрит на пашню. А ведь лет сорок назад там и медведи случались, честное слово. Нам же сейчас надо ехать прямо, вон туда, — он указал на едва различимый просвет в густом кустарнике у подножья холма, куда вела тропинка, петлявшая среди огромных гранитных валунов, загромождавших склон.

— Раньше, — продолжал Уэйд, явно довольный эффектом, который пуща произвела на Билли, — этот лес тянулся до самой реки Чаттахучи.

— В тех местах в Европе, где пришлось побывать, тоже были невысокие горы, поросшие лесом. Арденны. Но они, конечно, ни в какое сравнение не шли с этим краем.

— Да что там говорить, малыш, во всем мире, наверное, нет уголка, который сравнится с нашей Джорджией, — прочувствованно произнес Уэйд. — Уж лично я в любом случае убежден в этом. Ни Запад, ни Калифорния не сравнятся с этими краями.

Билли осторожно вел машину по едва заметной колее, минуя гранитные глыбы.

— Бог знает, сколько тысяч лет уже лежат эти камни, — сказал Уэйд. — И они наверняка совсем не изменились. Вот раньше здесь жили чероки. А теперь от них разве что название осталось. Там, у Эда Рэнсома, ты встретишь чероки. Впрочем, он не совсем чероки, у него мать была негритянка.

Лесные заросли смыкались над узкой, едва различимой дорогой настолько плотно, что осенний свет, и без того скупой из-за непогоды, почти не попадал сюда. Билли пришлось напрячь все внимание, чтобы не помять крылья автомобиля о гигантские корни, выползающие от стволов на дорогу, словно доисторические ящеры. Сложно даже представить себе было, как Уэйд добирался сюда на повозке, как ехал по этой дороге.

Но вот заросли поредели, показалась обширная поляна, на противоположном конце которой Билли увидел несколько повозок и, к своему удивлению, небольшой грузовичок.

— Вот, дед, а ты говорил, что на повозке добираться лучше, — заметил Билли.

— Это наверняка майор Джиффорд из Атланты — на грузовике.

— Майор? Почему майор? Что здесь делать майору? — Билли спросил это чисто машинально, уж больно не вязалась эта пуща с тем, что ему пришлось видеть еще год назад.

— Ну, этот майором стал очень давно, еще во времена испанской войны. Он воевал на Кубе. Джиффорд — мой одногодок, даже чуть постарше. Но все помнят, что он когда-то был майором. Просто он время от времени напоминает об этом. А вообще-то раньше я с другими охотился, но это же как давно было. Эта компания у нас лет десять назад подобралась.

Билли подкатил ближе к навесу, под которым стояли повозки и рядом с которым стоял грузовик, пригнанный майором Джиффордом из Атланты.

Чуть подальше, в самом углу поляны, мысом вдающейся в лес, стоял, как понял Билли, дом Эда Рэнсома. Дом этот представлял из себя деревянное строение, стоявшее на четырех мощных столбах. Присмотревшись, можно было заметить, что два столба — это пни от спиленных деревьев, а два других врыты в землю. Сейчас под домом уже нашли убежище от дождя собаки.

Охотники же, точнее, трое из них, стояли под большим деревом и тихо беседовали о чем-то.

— А, вот и мистер Гамильтон, — обратил один из них внимание на подходивших.

— И не один, а с внуком, как и обещал, — сказал Уэйд, по очереди здороваясь за руку со всеми и представляя Билли. — Вот это и есть Уильям Коули, знакомьтесь.

Билли почему-то был доволен, что среди этих троих не оказалось майора Джиффорда.

Уэйд сразу стал присматривать место, где они поставят палатку.

— Вон там, малыш, под камнем. Не будет задувать хотя бы с одной стороны. Змеи сейчас уже спрятались на зиму. Последнего медведя здесь видели лет двадцать назад, а пума, которая тоже вряд ли сюда забредет, побоится собак. Уж они ее, во всяком случае, заметят. Предпочитаю спать на свежем воздухе, потому что у Эда Рэнсома в его избушке воздух достаточно тяжелый. Проще говоря, у него там вонища.

Вытащив из машины палатку и установив ее, Уэйд с Билли поднялись в дом Эда Рэнсома.

Хозяин, мужчина лет сорока с неровно подстриженными волосами и бородой, одетый в засаленные штаны и телогрейку поверх клетчатой рубахи, демонстрировал собравшимся гостям щенков — как он утверждал, породы эрдель-терьер. У Билли возникли сомнения относительно того, что эти ублюдочного вида создания превратятся когда-либо в красивых и умных собак, но он оставил свои сомнения при себе.

Билли понял, что имел в виду дед, когда говорил о «не слишком свежем воздухе» в жилище охотника. А жилище было чем-то средним между хлевом и амбаром. Пространство, освещаемое керосиновой лампой даже днем, потому что в крохотное окошко, немытое уже неизвестно сколько лет, свет снаружи почти не проникал, было захламлено до предела. В углу на распялках были натянуты шкурки енотов, на железной плите громоздились горы посуды, покрытой толстым слоем копоти и жира, на столе, сбитом из неоструганных реек и досок, валялась какая-то обувь, одежда, капкан, несколько коробок из-под ружейных патронов, приклад. На стене висела рыболовная сеть.

Эд Рэнсом закончил демонстрацию щенков, поместил их в фанерный ящик у стены, поскреб бороду короткими грязными пальцами, прошелся среди великолепного бедлама, заложив руки за спину, и обратился к человеку в чистой, хранившей еще складки от хранения на полке магазина, охотничьей одежде, сидевшему на колченогом стуле:

— Так вот, относительно того рогача, майор Джиффорд. Я вас уверяю, что тому красавцу по меньшей мере лет пять будет. Вот в дверь он, наверное, не пройдет — настолько у него рога большие.

— Откуда же он здесь в такое время взялся? Тот, которого мы попытались взять в прошлом году, был явно поменьше, — возражал, лукаво посмеиваясь в аккуратно подстриженные серебряные усы, майор Джиффорд.

— Если бы этот лес был в какую-то сотню акров размером, я бы, возможно, сказал вам, откуда он пришел, из какого места. Тот, которого мы упустили в прошлом году, тоже наверняка бродит где-нибудь неподалеку — летом я видел его у Трех Скал, которые отсюда, как вы знаете, всего милях в пяти. Но очень даже может быть, что это уже третий самец. А вот одна олениха с малышом ходила почти у самой Фейетвиллской дороги — насчет этого я даже поклясться могу.

— Когда вы видели олениху, Эд? — спросил Уэйд Гамильтон.

— В августе.

— Выходит, не все еще потеряно для наших краев. Хотя, конечно, я помню времена, когда оленя здесь можно было подстрелить чуть ли не с крыльца усадьбы. Я, во всяком случае, как-то уложил довольно здорового трехлетка не далее, чем в миле от хлопковой плантации.

— И когда это было? — поинтересовался Эд Рэнсом, сунув лапищу за ворот рубахи и энергично почесываясь.

— Да уже лет сорок прошло с тех пор, — улыбнувшись, ответил Уэйд.

— Вот. Нынешние-то молодые охотники в это уже с трудом верят, а лет эдак через десять — пятнадцать, глядишь, олени только в воспоминаниях и останутся, — Эд отошел в угол и сплюнул за железную печку большой ком табачной жвачки.

— Однако вы совсем уж мрачную картину нарисовали, мистер Рэнсом, — покачал головой майор Джиффорд. — Наверняка все будет чуть получше. Вырубку леса здесь прекратили, число желающих выращивать хлопок в этом округе явно не увеличивается, скорее наоборот. Так что на наш век зверья хватит.

— На наш-то, может быть, и хватит. А что же делать тем, которые придут сюда после нас? Что делать, например, внуку Уэйда Гамильтона?

— Ну, уж молодые-то люди занятие для себя найдут, — майор Джиффорд посмотрел на Билли. — Внук Уэйда Гамильтона уже летал в небе. Возможно, это ему нравится даже больше охоты. А вот Джона Самнерса, небось, в небо и на лассо не затащишь. Так ведь, Джон?

До сих пор этот очень невысокий — на вид не выше пяти футов трех дюймов — но коренастый, с широкой грудью, длинными тяжелыми руками человек воспринимался Билли как предмет домашнего обихода в жилище Эда Рэнсома — настолько неподвижно он стоял у стены, настолько его лицо напоминало цветом сильно закопченный медный котел, валявшийся здесь же в углу.

— Это уж точно, мистер Джиффорд, — разлепил тот потрескавшиеся губы. — Мое дело — по земле ходить, уж этому я кое-как научился.

Его короткие кривые ноги могли легко проделать путь до двадцати миль в день, преодолевая при этом буреломы, валунные завалы и топи. Основным занятием Джона Самнерса было трапперство, а ловушки он расставлял на площади чуть ли не в половину штата, как говаривал о нем Эд Рэнсом, так что для обхода всех требовалось достаточно много времени.

Билли старался не смотреть очень уж пристально на Джона Самнерса, но все же не мог отвести взгляд от человека, чьи предки ходили по этой земле сотни, а то и тысячи лет назад. И он, сохранивший в своих жилах по крайней мере половину их крови, сохранил и много способностей, навыков, большинство из которых уже никогда не понадобится человеку другой расы. Эд Рэнсом, единственный из находившихся здесь белых, тоже добывал себе пропитание охотой и рыбалкой. Но Эд был уникумом, осколком другой эпохи, его дети — если они у него где-то имелись — наверняка занялись уже или собирались заняться чем-то другим. А вот Джона Самнерса Билли не мог себе представить находящимся в ином месте, кроме этого полутемного осеннего леса. Эда Рэнсома, предварительно вымытого хотя бы в трех водах, побритого и остриженного, можно поставить за стойку бара, посадить за стол клерка и даже нацепить ему бляху шерифа — он занял бы достаточно подобающее ему место. А Самнерса, у которого и настоящее имя звучало наверняка по-другому, Билли, сколько ни напрягал воображения, не мог увидеть где-то еще, кроме этой запущенной избушки да безлюдных лесных троп.

Билли подумал, что и его дед, и майор Джиффорд, и приехавшие сюда чуть позже Коэн, Ле Спейн и Куртни наверняка очень давно знакомы с Рэнсомом и Самнерсом, они все стоят намного выше их на социальной лестнице, но в отношениях между лесными бродягами и людьми, владеющими недвижимостью, состояниями и чисто городскими профессиями, не заметно признаков старшинства и подчиненности. Разве что майор Джиффорд, по чисто армейской привычке покомандовать, мог позволить себе распоряжаться кем-то — в данном случае только водителем своего грузовичка, исполнявшем при нем что-то вроде обязанностей адъютанта.

Поговорив о том, что в этом году расплодилось на удивление много белок и пернатой дичи на ручьях и болотах, все стали располагаться на ночлег. Джиффорд и водитель спали в кузове под тентом, а Коэн, Ле Спейн и Куртни поставили палатки. Все собаки — свора Эда Рэнсома и трое гончих Ле Спейна — лежали под избушкой, а уж внутри ее могли находиться только Рэнсом с Самнерсом.

Билли лежал, застегнув спальный мешок до самого подбородка, и все равно ощущал холод и сырость. То ли мелкий дождь шуршал по брезенту палатки, то ли это ветер, налетавший порывами, швырял сухие листья и мелкие веточки. Билли думал о том, что надо бы что-то изменить в этой жизни, да вряд ли ему это под силу. Он не знает, как сделать счастливой свою мать. Ей, конечно, можно посоветовать вернуться в Бостон, чтобы находиться там в среде, которая была привычной для нее на протяжении почти половины ее жизни. Но она сама избрала Тару местом добровольного заточения. Что же, это в их семье случается не в первый раз. Семейное предание, тетка Уэйда, ушла в монастырь в возрасте восемнадцати лет, после того, как на той войне погиб ее жених. Войны, наверное, неизбежны, на них кто-то обязательно должен гибнуть — либо целиком, физически, уйдя из этого мира, либо потеряв значительную часть души, идеалов и иллюзий. Последнее наверняка случилось и с ним самим. Он, как и мать, тоже забился в монастырь под названием «Тара», но здесь его поджидала еще одна беда — Джессика. Инстинктом еще оставшейся здоровой части своего существа он чувствовал губительность этой связи для себя — хотя бы потому, что она не приведет, не может привести к логической развязке. «Логическая развязка, — усмехнулся он про себя, — это, конечно же, законный брак. Так поступили в свое время мои дед с бабкой и отец с матерью. Нет, «законный брак» — не более чем символ. Главное, они взяли на себя бремя самостоятельного решения. Или просто подчинились раз и навсегда заведенному порядку? Что же, и на это надо решиться. Плыть по течению или против него — должен выбирать для себя каждый. Но ведь от человека так мало зависит, ничтожно мало, в этом-то и вся его драма, существа, очень рано, чуть ли не с рождения осознавшего свою конечность, свою ограниченность во времени. Болезни, потери, разочарования — всего с лихвой хватает на столь недолгом пути. Я не могу заставить Джессику отказаться от ее мечты — по моему мнению достаточно бредовой, эфемерной. Но расскажи я тому же Эду Рэнсому о своем писательстве, он в лучшем случае пожмет плечами. Так что Джесс безусловно права по — своему. А мне уже трудно расстаться с ней, наверное, она достаточно много стала значить для меня».

Он не заметил, как заснул. Но сон, начавшийся, как ему показалось, всего несколько минут назад, был прерван громким криком.

— Вставайте, кофе готов! — орал кто-то, невидимый в непроглядной ночной тьме.

Билли выпростал руку из спального мешка. Часы с фосфоресцирующими стрелками показывали четыре утра. Уэйд уже бодро выбирался из палатки. Из — под откинутого полога виднелось звездное небо — значит, дождь прекратился и теперь не будет идти достаточно долго. Когда Билли выполз из палатки, оказалось, что о готовности кофе так громогласно объявлял Эд Рэнсом. Уэйд позвал его в избушку. Они взяли по огромной жестяной кружке напитка, который, к удивлению Билли, больше оказался похожим на настоящий кофе, а не на безвкусное пойло. Уэйд заставил его съесть кусок копченой грудинки, которую они взяли из дома. Все выглядели хмурыми, обменивались только односложными репликами. Собаки заворчали, завозились под полом. Повелительный бас пса, принадлежавшего Ле Спейну, перекрыл жалобно-скандальные вскрики гончих Рэнсома.

Билли почувствовал себя так, как чувствовал на аэродромах Европы — полеты, как правило, начинались ранним утром. Война закончилась год назад, но он уже знал, что война будет вспоминаться ему в мельчайших деталях, в оттенках ощущений, звуков, запахов еще долго. Тогда он охотился на немцев в их собственных окопах, сейчас он охотится на оленей в их собственном лесу. Билли не очень надеялся, что им удастся кого-то подстрелить сегодня. Слишком уж это кажется мудреным, сложным — Рэнсом и Самнерс, кажется, только приблизительно знают маршрут, которым следует чудо-олень. А видели они его несколько дней назад. Теперь, если собакам удастся не только взять след, но и заставить побежать оленя на расставленные посты, то кому-то в случае совсем уж удачного стечения обстоятельств может повезти и он уложит лесного красавца ярдов с сорока. Конечно, у него самого был великолепный «винчестер», Уэйд располагал безотказным «ремингтоном» — любовь к этой марке его дед пронес через всю жизнь — но вряд ли им повезет больше других.

Но собаки, как ни странно, взяли след довольно быстро, хотя неизвестно было, чей это след — барсука, енота или того, кто был всем на самом деле нужен. Тем не менее, Эд Рэнсом поставил их в засаду, а отчаянный лай покатился по лесу дальше, затих, почти пропал, потом снова зазвучал все ближе и ближе. Уэйд поправил на поясе серебряный рожок — именно из этого рожка он должен будет подать сигнал в случае удачного выстрела.

Где-то совсем близко, не дальше четверти мили, возник звук, напоминающий раскат грома.

— Это дробовик Эда Рэнсома, будь я проклят, — взволнованно сказал Уэйд и взвел курки. Билли чисто рефлекторно сделал то же и стал напряженно всматриваться в сизоватую утреннюю дымку, пытаясь различить что-то между деревьев. Они находились в самом низу осыпи, а сверху был огромный валун, целая скала, и если бы олень решил обойти скалу с другой стороны, то он был бы потерян, недосягаем для их «винчестера» и «ремингтона». Но с другой стороны скалы рос густой кустарник, а с их стороны, слева от осыпи, олень мог пройти. На этом, собственно, и строился расчет Рэнсома, достаточно примитивный, достаточно авантюрный, но оказавшийся верным — настолько верным, что Уэйд и Билли сейчас не поверили своим глазам, увидев перед собой мускулистую грудь, тонкие ноги, нервно и чутко пробующие край осыпи, закинутую назад голову и рога — точно такие, какими их описывал Эд Рэнсом. Чудо возникло перед ними. Олень появился совершенно бесшумно, и это еще больше усиливало подозрение в его призрачности, бесплотности. Первым опомнился Уэйд — когда расстояние между ним и оленем составило не более тридцати ярдов. Еще мгновение, и чуткое животное — конечно же, учуявшее их еще раньше, то ли обонянием, то ли еще каким чувством — свернет влево, скроется за стволами деревьев и разомкнет кольцо, в которое было так удачно взято. Тогда снова будут лаять где-то далеко собаки, снова надо будет идти очень далеко по лесу, чтобы в лучшем случае определить направление, в котором пошел олень и попытаться опять заставить его пойти вдоль постов — на следующий день.

Уэйд вскинул ружье, и два выстрела прозвучали с интервалом не более чем в полсекунды. А следом выстрелил Билли — тоже навскидку, не имея времени как следует прицелиться, но увидев продолжением ствола дернувшуюся голову, заметивший вдруг, как исчезла грациозность в движениях животного, словно олень в одно мгновенье превратился в неуклюжую корову со спутанными передними ногами.

Олень падал вниз долго, словно в самый последний момент своей земной жизни сделался невесомым. Все дело, конечно, было в ветвях подлеска и кустарника, за которые цеплялось тело оленя, опускаясь на самый низ ложбины.

Только когда тело успокоилось, улеглось на сырую и прохладную землю, Уэйд спустился следом, тронул шею животного стволом ружья, снял с пояса рожок и протрубил.

— Это было красивое животное, — сказал Билли, когда они на следующий день возвращались домой.

— Наверное, у него такая же судьба, как у большинства других оленей — гибнуть от пуль охотников, — пожал плечами Уэйд. — Раньше они в большинстве своем гибли от когтей медведя, клыков пумы, стрел чероки, теперь гибнут от пуль и картечи. Не от старости же им умирать.

— А что, если бы это вдруг стало возможным?

— Тогда в мире бы многое поменялось — если бы оленям позволили умирать от старости. В национальных парках их все равно продолжают уничтожать естественные враги.

— Да, дед, ты, пожалуй, прав. В мире бы многое изменилось, если бы оленям позволили умирать от старости. И вообще всем существам, похожим на них. Так или иначе, а сейчас у нас есть с полсотни фунтов оленьей вырезки, пара рогов и масса воспоминаний.

— Это твой первый олень, малыш.

— Которого убил ты, дед. Стреляю я похуже тебя, но уж разобраться в том, чья пуля его уложила, я как-нибудь сумею.

— Ничего ты не сумеешь. Одна из пуль была твоей.

— Если бы ты не стрелял, моя пуля в лучшем случае ранила бы оленя в шею, но не свалила бы его. Его голову и шею прошили пули из «ремингтона».

— Вот приедем домой и посмотрим повнимательнее.

— Тут и смотреть нечего, дед, — Билли отнял руку от руля и потрепал Уэйда по плечу. — Что-то упущено в моем воспитании. Я раньше начал убивать людей, а только после этого животных.

— Билли, но на войне…

— Убийство не считается убийством? Это ты хотел сказать? Возможно, дед, возможно. Надо бы спросить об этом старого солдата Конфедерации, мы с ним ни разу не беседовали на эту тему.

Они уже сворачивали в кедровую аллею. Светлый домик на возвышении сиял, словно вымытый, в лучах заходящего солнца. Было очень тепло, как может быть только в Джорджии во второй половине ноября.

Едва Билли подкатил к крыльцу, как на нем появилась Аннабел. Мужчины сразу обратили внимание на ее изменившееся, осунувшееся лицо, покрасневшие глаза.

— Аннабел! — осипшим от волнения голосом крикнул Уэйд. — Что случилось?

Он не мог дождаться, пока Билли затормозит, и растерянно переводил взгляд с жены на дорожку и обратно.

Наконец Уэйд открыл дверцу и в два прыжка преодолел расстояние от автомобиля до крыльца.

— Что-нибудь с Уиллом? — напряженно вглядываясь в лицо жены, спросил он.

Та отрицательно покачала головой, ее синие глаза вновь наполнились слезами.

— Генри… нашелся, — еле слышно выговорила она.

— Генри? Генри?.. Как это он мог найтись? Ведь он погиб.

— В том-то и дело, что нет. Было бы, наверное, лучше, если бы он погиб.

— Господи Иисусе, да что же ты такое говоришь, Аннабел? — Уэйд словно только сейчас вспомнил, что Билли находится здесь и все слушает. Он растерянно оглянулся и увидел напряженное внимание на лице внука. И не только это — еще и какое — то предвкушение несчастья. Именно — не ожидание, а предвкушение, словно испытывая боль, он желал еще большей боли, дабы, потеряв чувствительность, перестать чувствовать что-либо вообще.

— Но почему ты так говоришь, Аннабел? — продолжал допытываться Уэйд. — Он изувечен, да? Он серьезно ранен?

— Он лишился рассудка, — она сжала губы и в порыве безутешного отчаяния замотала головой, словно силясь, как наваждение, отогнать дурную весть, которую сама же только что сообщила.

— Черт побери, — растерянно пробормотал Уэйд. — Но как же так получилось, ведь он пропал в самом начале семнадцатого года, с тех пор прошло два с половиной года, почти три…

— Все это время мексиканцы держали его в тюрьме — так сказано в том письме из военного госпиталя в Новом Орлеане.

— Где мама? — потерянно спросил Билли.

— Там, в доме, — Аннабел взяла его за руку. — Билли, мальчик, она собирается немедленно ехать туда, в Новый Орлеан.

— Хорошо, ба, хорошо. Наверное, она решила правильно.

Он мягко, но настойчиво освободился от ее руки и быстро прошел в дом. Мать он нашел в небольшой комнатке на втором этаже. Конни обернулась на стук в дверь, на звук его шагов. Глаза ее, такие же синие, как у Аннабел, были сухими, а на губах блуждала какая — то странная улыбка.

— Вот, Билли, папа нашелся, — она взяла со стола сложенный вдвое лист бумаги с гербовым грифом и протянула ему.

— Да-да, бабушка нам все уже рассказала, — он быстро пробежал глазами строчки сухого официального сообщения. — Ты приняла правильное решение, ма. Мы поедем туда вместе.

8

В Новом Орлане стояла такая же солнечная и теплая для ноября погода, как и у них в Таре. Госпиталь, куда они добрались на такси, размещался в здании архитектуры французского колониального стиля, очень старом, обсаженном высокими пальмами.

В приемном покое они справились о майоре Генри Коули.

— Об этом вам надо поговорить с доктором Брэдшоу, — медицинская сестра в белой высокой наколке посмотрела на Конни в упор сквозь толстые стекла очков.

Доктор Брэдшоу, маленький, вежливый, аккуратный, с серебряной, ровно подстриженной бородкой и такой же серебряной, с идеальным пробором прической, в халате поверх военной формы, принял их у себя в просторном кабинете.

— Итак, вы миссис и мистер Коули, жена и сын майора Коули… Молодой человек уже тоже успел повоевать? — он, конечно, обратил внимание на то, что Билли явился в мундире со споротыми нашивками, но с медалью. — Ах, конечно, европейский театр военных действий. У нас много военных — жертв европейской кампании. Война — это не только трупы. Это еще и масса калек… — он побарабанил пальцами по столу. — Мексиканская экспедиция для многих была эпизодом, а подавляющее большинство граждан нашей страны ее вообще не заметило. Но как были люди, непосредственно пострадавшие от налета на Колумбус, так существует, увы, и статистика мексиканского похода Першинга.

И миссис, и мистер Коули, разумеется, могли бы прервать политическую лекцию военного врача, но не сделали этого — уж так они были устроены.

А майор Брэдшоу исчерпал уже все известные ему интерлюдии, поэтому выразился достаточно приближенно к предмету разговора:

— Видите ли, какое — то время вы можете не забирать его из госпиталя. Все-таки здесь профессиональный уход.

— Сэр, — напрямик спросил Билли, — вы хотите сказать, что он так плох?

— Да, — после некоторой паузы ответил майор Брэдшоу. — Думаю, это последствия черепно-мозговой травмы. Хотя я не исключаю и психологического шока от содержания в плену.

— Но если он в самом деле был настолько серьезно ранен или травмирован, неужели у мексиканцев не существовало медицинского осмотра или настолько несостоятельны были их военные медики, что они поместили его в общую тюрьму, не оказав никакой помощи? — недоуменно спросил Билли.

— Конечно, в Вашингтоне уже знают об этом. Но что толку вручать ноты теперь или снаряжать другую экспедицию? — пожал плечами Брэдшоу.

— Ладно, — сказал Билли. — Мы можем прямо сейчас посмотреть его?

— Разумеется. — Брэдшоу словно бы хотелось сказать еще что-то, но только повторил: — Разумеется.

Он вежливо извинился и вышел из кабинета. Билли взял руку матери в свою и пожал:

— Ничего, ма, может быть, все не так уж страшно.

Но все оказалось гораздо страшнее, чем даже предполагал он сам. Появившийся вместе с майором Брэдшоу санитар провел их в отдельный бокс, запиравшийся на ключ, где находился бывший военный летчик майор Коули.

Они вздрогнули, увидев страшно исхудавшего — раньше он весил не меньше ста восьмидесяти фунтов — Генри с ужасным шрамом, тянувшимся от правой брови через весь лоб и заметном еще дальше, в коротко стриженных волосах. В уголках полуоткрытого рта пузырилась слюна, глаза совсем не изменили выражения, когда перед ним предстали жена и сын.

— Господи Иисусе, — вырвалось у Билла.

Ему приходилось слышать об ослепших после газовых атак, об ампутированных конечностях, он и сам видел распухшие трупы. Но только тут он понял, что не до конца осознавал — такое могло случиться и с ним. Он ушел на войну, чтобы заменить погибшего отца. Заменить в армии Соединенных Штатов. Его имя появилось в газетах. Он до сих пор хранит вырезки. Он жертвовал собой на другом конце света, чтобы отомстить неведомо кому в Мексике. Конечно, «Звезды и полосы на все времена»[17]. Он жертвовал собой не из-за того, что немцы топили американские корабли, он что-то кому-то доказывал. Как же, он доказал, получил серебряную медаль, звание старшего лейтенанта, кроме того, ему оказано много почестей, имеющих символическое значение. Разумеется, в это время кто-то другой устраивал свою жизнь, как мог, как считал нужным — например, срывал жирный куш на военных поставках.

Но Билли тут же оборвал себя: «Нет, я рассуждаю ужасно глупо. Кто-то должен быть жертвой. Вот мы с матерью и созданы для заклания. И в самом деле — кто знает об экспедиции Першинга в Мексику?»

Он много еще о чем успел подумать, разглядывая это существо, очень похожее на его отца, но вовсе не бывшее его отцом.

Кокни, до того молча слушавшая, подошла к мужу. На лице ее отразилась грустная покорность судьбе и в то же время ласка.

— Генри, — сказала она и положила руку на голову больного. — Генри, мы приехали за тобой.

Тот почти никак не отреагировал на прикосновение, только слегка повернул голову — непонятно было, то ли он силился сбросить руку, то ли хотел, чтобы его погладили, словно животное. Но глаза его, как заметил Билли, продолжали смотреть с прежним выражением — нет, это не были пустые глаза идиота, но глаза человека, который глубоко задумался. Это можно было бы назвать выражением болезненно-сосредоточенного внимания. Человек со шрамом на лбу словно бы напряженно бился над разгадкой какой-то проблемы, и все попытки достучаться к нему извне были явно обречены на провал.

— Док, — тихо спросил Билли у Брэдшоу. — У него есть хоть какой-то шанс выкарабкаться?

— Возможно, — все так же не повышая голоса, ответил врач. — У него сохранилась способность… э-м… произносить звуки, правда, практически абсолютно невнятные. Он ходит, но, опять-таки в том случае, если его вести. Пищу он принимает вполне нормально, то есть, глотательный рефлекс в норме, но ест он не самостоятельно, его надо кормить. Таким образом, у него сохранилось достаточное количество рефлексов, в основном, к сожалению, двигательных. Мы наблюдаем его здесь уже третий месяц, и за это время замечали, что он поворачивал голову, в том числе и реагируя на громкие звуки.

— На меня он производит впечатление человека, который спит с открытыми глазами и изо всех сил пытается проснуться.

— Да, очень точное замечание, — согласился Брэдшоу. — Очевидно, он был волевым человеком, но теперь не все зависит от его воли.

Конни тем временем прижала голову Генри к своему бедру и стояла над ним неподвижно.

— Мистер Брэдшоу, — слегка повернув голову, сказала она, — мы можем забрать его сейчас?

В декабре в Тару приехали с Востока отец и мать Генри. Полковник Коули, широкоплечий, плотный джентльмен, все время говорил так, словно отчитывал подчиненных, и у Билли опять возникло то чувство, которое всегда охватывало его при встрече со старшими армейскими чинами — какая-то подсознательная, глубинная робость и в то же время настоя — тельное желание надерзить. Надо сказать, что второе чувство в нем всегда побеждало, из-за чего Уильям Коули имел достаточно много неприятностей во время службы, достаточно короткой для того, чтобы эти неприятности переросли в серьезные. В данном случае положение усложнялось тем, что полковник Коули, как ни крути, приходился ему родным дедом. Разумеется, он ни в какое сравнение не шел с Уэйдом Гамильтоном, но все же был ближайшим родственником и обладал соответствующими правами. Однако наступил момент, когда Билли просто не смог уже выслушивать наставлений полковника о том, как им всем здесь — включая Уилла, Уэйда, Аннабел и, возможно, еще нянюшку Люти — следует ухаживать за больным. Жена полковника, бабка Билли, которую тот видел всего несколько раз в своей жизни, сидела во время тирад полковника прямая, как палка, всем своим видом изображая полнейшее согласие с речами супруга.

«Черт побери, — подумал Билли, — а ведь она за все время пребывания здесь подошла к моему отцу считанные разы — да, что-то два или три раза. Это к своему-то сыну, который оказался в таком положении! Нет уж, наверное, прав был Уэйд, говоря о бесконечном эгоизме янки».

— Сэр, — обратился Билли к полковнику Коули, но глядя поверх плеча того, — вы, очевидно, являетесь крупным специалистом в медицине? Нет? Так по какому же праву тогда вы поучаете всех?

Багровое лицо полковника побагровело еще больше, седые кустистые брови удивленно поднялись кверху.

— Билли, малыш, что с тобой? — попытался остановить его Уэйд. — Перестань…

— Что я должен перестать, дед? — резко перебил его Билли. — Говорить с мистером Коули в таком тоне? Но он же позволяет себе командовать нами всеми. Вы не в генштабе, сэр, где вы протирали брюки в течение сорока или скольких там лет. Если уж говорить начистоту, то большая часть вины за то, что случилось с отцом, лежит на вас. Все эти кодексы офицерской чести — орудие негодяев с одной стороны и ловушка для наивных и легковерных — с другой.

— По-твоему, негодяй — это я? — полковник Коули весь трясся.

Билли резко поднялся с места и, не глядя ни на кого, быстро вышел из гостиной.

— Билли!

Он оглянулся — это мать догоняла его.

— Билли, сынок, ты не должен был разговаривать со своим дедом в таком тоне, — Конни выглядела расстроенной.

— Ма, я считаю, что у меня есть только один дед — это твой отец Уэйд Хэмптон Гамильтон. А этот старый надутый козел, который, кстати, всегда считал, что ты не ровня его великолепному сыну, может убираться отсюда ко всем чертям. Ты что же, всерьез воспринимаешь эти дурацкие условности? Это не похоже на тебя, ма.

Она подошла к нему, поникшая, беззащитная, и Билли словно в первый раз заметил частые нити седины в ее темных волосах. Он обнял мать за плечи и прижался щекой к ее лбу.

— Ох, как же тебе не повезло, ма, как не повезло!

Полковник Коули с женой уехали в тот же день. Уэйд запряг лошадей в повозку с верхом, на которой он не выезжал с самой весны, и отвез их на железнодорожный вокзал в Джонсборо.

9

Он в ту зиму разобрал и починил старый трактор Уэйда, осмотрел новый, выбирался с Уэйдом на охоту, притерпелся к запаху Эда Рэнсома. И Джон Самнерс уже не казался ему таким экзотическим и таинственным, и майор Джиффорд — таким заносчивым, хотя по-прежнему приезжал на своем грузовичке с водителем, и водитель оставался готовить еду, не участвовал в охоте. Они видели след оленя, собаки даже несколько раз гнали его, но, очевидно, везение на какое-то время покинуло их. Эд Рэнсом ворчал, что дичь, пожалуй, исчезнет гораздо раньше, чем он предполагал, майор Джиффорд возражал ему, указывая на непомерно расплодившихся диких кроликов, опоссумов, уток.

Связь с Джессикой Фонтейн стала чем-то обыденным. Он уже не боялся потерять ее — очевидно, потому, что обладал ею достаточно давно, потому что частое ее присутствие рядом с ним породило иллюзорное убеждение в том, что так будет всегда.

Они с Джессикой возвращались из Джонсборо среди застывших полей, где засохшие и скрюченные стебли хлопчатника рождали ощущение всеобщей покинутости. Билли останавливал автомобиль, они стояли, глядя на полосу заката над кромкой далекого темно — синего леса, и Джессика говорила:

— Ты очень странный, Билли. Наивно пытаться задержать течение времени, а тем более — повернуть его вспять. Со временем надо смириться.

— Не знаю, — нервно пожимал плечами он. — Я всегда расценивал время, как врага, которому я постоянно проигрываю. Время приносит человеку новые неприятности, потери, новую боль. Ведь весной ты собираешься уехать отсюда?

Она неопределенно пожимала плечами.

— Возможно. Но не исключено, что мы уедем отсюда вместе, вдвоем с тобой.

— Мне-то в Калифорнии уж точно делать нечего. Да и ты там станешь совершенно иной. К тому же без меня матери будет еще хуже.

— Что, с отцом так уж безнадежно?

— В том-то и дело, что нет. Дня три назад он вдруг заплакал. Мы с матерью находились рядом с ним, а он, как всегда, смотрел перед собой, словно пытаясь решить что-то очень важное для себя, и вдруг перевел взгляд на нас. Честное слово, мне показалось, что в этом взгляде было столько боли, отчаяния, столько безнадежности… И сразу же — слезы градом, крупные, что называется, с горошину. Я себя тогда так почувствовал — словно при мне с него с живого кожу сдирают, а я помочь не могу. А уж о матери и говорить нечего…

Вскоре после этого Генри произнес первые слова. До этого он только нечленораздельно мычал, тяжело и надсадно стонал. А теперь он достаточно четко сказал:

— Аова… олит.

Находившаяся рядом с ним Конни быстро переспросила:

— Что, Генри? Что ты сказал?

— Гао-ва… болит.

— У тебя болит голова?! — она сорвалась с места, охватила голову несчастного ладонями, приблизила свое лицо к его лицу, и глаза их глядели в упор друг на друга.

— Генри, милый! — в отчаянной надежде закричала она. — Ты меня узнаешь?

— Ко… н-ни, — это слово далось ему очень трудно, и целые потоки слез заструились сразу же по его щекам.

Конни видела, как много усилий он прилагает, чтобы вырваться из цепкой трясины беспамятства.

— Генри, успокойся, милый. Я с тобой. Только ты успокойся, ради Бога. Билли, Билли! — закричала она, так громко, что сын, находившийся внизу в столовой, услышал ее.

Он вбежал в комнату, и первое, на что он наткнулся, был живой, осмысленный взгляд отца.

— Папа…

— Смотри, Генри, это Билли, ты узнаешь его?! — только сейчас Билли, пораженный, осознал, сколько силы, сколько несгибаемой воли, сколько упрямства в этой женщине, его матери.

Генри кивнул в ответ и утомленно прикрыл глаза. Именно прикрыл, может быть даже зажмурил. Раньше он спал — или просто впадал в беспамятство — с полузакрытыми глазами.

Билли оглянулся на стук. В дверях комнаты стоял Уилл Бентин. Слезы скатывались по острым скулам старика и сразу исчезали в густой белой бороде.

— Такое уж это место — Тара, — хрипло произнес он, словно ни к кому не обращаясь, — что воскресают тут из мертвых.

На следующий день Билли вместе с дедом помчался в Атланту, где жил знакомый Уэйда, врач-психиатр Оскар Левинсон. Мистер Левинсон, старый еврей, перебравшийся сюда всего лет двадцать назад из Германии, говорил по-английски все с тем же чудовищным акцентом, с каким он говорил и вскоре после своего приезда в Штаты.

— Чито я фам могу сказайт, миста Гамильтон? Состояние фашего зятя намного лючше, чем ф тот раз, когда я его осматриваль фпервые. Тогда у нефо почти отсутствовали реакции на что-либо.

— Значит, есть надежда, мистер Левинсон, что улучшение будет прогрессировать? — осторожно спросил Билл.

— Конечно, молодой человек, конечно. Эта штука, — он постучал себя по высокому морщинистому лбу, словно карниз свисавшему над крючковатым носом, — эта штука еще так плохо изучена человеком и, даст Бог, никогда не будет изучена настолько хорошо, чтобы не преподносить сюрпризы. Я знаю случай, когда человек несколько лет пролежал в коме. И что вы думаете? Он из нее вышел! У вашего отца, к большому счастью, комы не было. Может быть, у него была гематома, которая рассосалась, может быть… А-а, тут вот, — он постучал себя по лбу еще раз, — все может быть.

Уэйд ни за что не хотел отпускать мистера Левинсона, не накормив его ужином. Мистер Левинсон пропустил пару стаканчиков виски, поел сочного жаркого и уверил всех домашних, что дела у Генри Коули теперь уж точно и окончательно пойдут на поправку.

И его уверенность словно бы влила новые силы в Генри, который, конечно, не слышал разглагольствований мистера Левинсона. Уже через несколько дней после визита врача он самостоятельно спустился вниз, в холл. Походка его была шаркающей, руки дрожали, он обливался потом, словно сейчас было лето, а он поднимался на высокую гору.

Генри изумленно взирал на открывшийся из окна вид на кедровую аллею, на синее небо с редкими облачками.

— Это… где? — спросил он у подоспевшей Конни.

— Это Тара, милый, — поспешно объяснила она.

— Ага, — он вытер вспотевший лоб дрожащей рукой. — Я… будто бы долго спал.

— Да, ты и в самом деле долго спал, — она видела, как Генри озадаченно ощупывает глубокий шрам у себя на лбу.

— Это была… Мексика, да? — взгляд его опять обрел выражение того мучительного раздумья, когда он метался в кольце беспамятства, пытаясь прорвать его.

— Да, милый, да, — Конни поспешно обняла его за плечи и внутренне содрогнулась — она словно впервые, теперь, когда муж превратился в прежнего Генри, ощутила, насколько же ослабела, одряхлела его плоть. — Тебе нельзя перенапрягаться, ты долго болел. Пойдем, я отведу тебя. Ты ляжешь и хорошенько выспишься.

Он подчинился, словно послушный ребенок. Конни отвела его наверх, крепко охватывая рукой его костлявые плечи и спину. И она снова вспомнила, какой мощной, упругой, тяжелой даже на ощупь была его плоть.

А еще через какое-то время Билли вывез отца на прогулку. Неизвестно, сколько времени тот был без свежего воздуха, и даже необычайно теплая мартовская погода не произвела на него ожидаемого эффекта. Кожа его, бледная, сухая, словно пергамент, вовсе не порозовела, он кутался в теплое пальто, недавно купленное Конни, тер уши под енотовой шапкой Уэйда и улыбался извиняющейся улыбкой.

— Ничего, отец, — сказал Билли, — климат Тары даже покойника способен на ноги поставить, а ты-то у нас совсем молодцом сейчас выглядишь.

— Билли, мальчик мой, — он всматривался в сына очень пристально, — ты так изменился. Ты водишь машину. Давно?

— Ну да, па, я же тебе говорил. Как только вернулся из Европы, так сразу и купил.

— Да-да, я припоминаю, — тут лицо его радостно просветлело. — Ты говоришь, Штаты воевали в Европе?

— Да, но это была очень короткая для нас война. В апреле семнадцатого Вудро Вильсон объявил немцам войну, весной восемнадцатого я попал туда, а уже осенью они капитулировали.

— Вот как, — Генри опять потер лоб рукой. — А я, кажется, влип в эту передрягу в начале семнадцатого года.

— Эй, па, — Билли озабоченно повернулся к нему. — Ты не очень-то напрягайся, не вспоминай. Лучше как-нибудь позже вспомнишь. Тебе сейчас спешить некуда, а доктор сказал, что переутомляться тебе нельзя.

— Ладно, не буду, — устало улыбнулся Генри. — Значит, ты тоже был летчиком?

— Да, па, как только мы с мамой получили то извещение, так я сразу и подался в школу летчиков. Это было в марте семнадцатого, к концу года меня уже выпустили оттуда. А воевать, как я говорил, пришлось и того меньше.

— Но я, как выясняется, воевал еще меньше.

— Ладно, хватит с нас с тобой войн, отец.

— Билли, ты… ты очень повзрослел. У меня такое впечатление, что я не видел тебя лет десять по меньшей мере.

— Пора бы мне уже повзрослеть. У меня самого такое чувство, что мир сейчас на глазах стареет.

Опять, уже в который раз, наступила пора пахоты. Теперь Билли помогал Уэйду, распахивая поле на новом тракторе с двигателем внутреннего сгорания. Им понадобилось всего два работника со стороны да дядюшка Боб с племянником и внуком, чтобы распахать и засеять все триста акров, принадлежавших теперь Уэйду единолично. Уилл Бентин сразу после смерти жены передал ее долю ему. Но Уилл обычно каждую весну помогал в работе сеятелям — то ли сортируя семена, то ли вспахивая на муле маленькие клочки неудобья у болота. Теперь же он стал быстро уставать, голова его, руки и ноги как-то сразу, незаметно для всех домашних, стали дрожать старческой дрожью. Кожа на его лице приобрела восковой оттенок, глаза еще больше ввалились, лоб и скулы, казалось, вовсе лишенные плоти поверх костей, несли на себе зловещий признак. Большую часть времени Уилл проводил на лавочке с южной стороны сарая, одетый в суконную куртку, которой было чуть ли не столько же лет, сколько и ему.

— Не греет меня больше солнышко, — словно извиняясь, говорил Уилл. — А земля, наоборот, тянет к себе. Пора мне уже, пора. Моя Сьюлин уже давно зовет меня к себе. Теперь снится почти каждую ночь. Э, пережил я всех, не дело это. Восемьдесят третий год смотрю на белый свет.

Он говорил, и его выцветшие почти добела бледно-голубые глаза слезились, губы, ставшие за последний год фиолетовыми, тряслись.

— Хорошее здесь место, — говорил он, указывая рукой на семейное кладбище, расположенное совсем недалеко от усадьбы. — И мистер Джералд, славный старик, и миссис Эллин, жена его, там. И Сьюлин моя. Скарлетт вот только косточки свои сложила далеко от родного гнезда, пусть ей там земля пухом будет. Эх, Скарлетт, Скарлетт, и я тебя пережил. Что же делать, значит, Господь так решил, что б я оставался и смотрел на этот мир. Я должен благодарить Его за то, что у нас в Таре сейчас все хорошо, что он сподобил меня увидеть все это. Большего мне и не надо. Чуть-чуть только погожу, чтобы вы с севом управились, а там уже и лягу.

Он смотрел на сосны, на кресты и надгробья кладбища, на недалекое болото, и взгляд его был умиротворенным. Видел он себя таким, каким появился здесь больше полувека назад. Он сохранил эту землю, он все время обрабатывал ее, он взрастил своих троих дочерей, а еще племянника с племянницей, которых любил не меньше собственных детей, и он был бесконечно благодарен Богу за то, что тот дал ему силы во все пятьдесят четыре года, которые он прожил в Таре, работать, работать, работать. Уилл Бентин никому не мешал, ни с кем не ссорился, его почти не интересовало то, что происходило чуть дальше, чем за двадцать миль от Тары.

И он остался верен себе до последнего вздоха — свидетелем этого последнего вздоха не был никто. Уилл и тут постарался никому не докучать. Дядюшка Боб нашел его за сараем, лежавшего на теплой весенней земле так, словно он прилег отдохнуть. И все заботы, связанные с севом, уже оказались позади — Уилл сдержал свое слово. Тело его, когда и Билли подняли Уилла с земли, оказалось на удивление легким — фунтов сто, не больше. Уилл словно позаботился о том, чтобы не обременять других.

На похороны Уилла съехались три его дочери, с мужьями и детьми, с внуками. Даже у самой младшей, Джейн, был один внук. Сюсси выглядела очень постаревшей, смерть сына подкосила ее. Была здесь и живая история — Кэррин, превратившаяся в маленькую старушку с кукольным фарфоровым личиком. Морщины почти отсутствовали на ее лице, несмотря на то, что Кэррин уже исполнилось семьдесят два года. Кэролайн-Айрин О’Хара, почти не помнившая уже своих мирских забот, тем не менее, помнила все, что было связано с Уиллом.

— Уэйд, мальчик мой, — говорила она своим слегка скрипучим голоском, — ты же помнишь, какой это был человек. Я буду молиться Богу, чтобы душа его попала в рай. Только кажется мне, Господь и без моей молитвы примет ее туда — эту прекрасную, бесхитростную, беззлобную душу. Он понимал всех, он знал душу человеческую, следовательно, знал слабости и пороки. Но он умел прощать. Никто, абсолютно никто не может сказать об Уильяме Бентине худого слова.

И Билли убедился, насколько была права эта худенькая, стерильно — аккуратная старушка в монашеской одежде — не меньше ста человек со всего округа пришли посмотреть на Уилла Бентина в последний раз. Билли не знал подавляющего большинства из этих фермеров, торговцев, владельцев солидной недвижимости, рабочих, потомков плантаторов и батраков — негров, державшихся обособленно от белых, чуть поодаль, но все равно пришедших и провожавших. Он не ожидал увидеть такого скопления народа — ведь Уилл Бентин не был какой-то слишком уж известной личностью, особенно в последние годы его жизни.

Как только последний ком земли был брошен на могилу, пролился ласковый апрельский дождик, причем нельзя было понять, откуда он накрапывает — туч не было весь день, да и сейчас они казались светлыми и легкими, неспособными уронить ни капли воды.

— Вот таким он был — как этот дождик, — заметила Кэррин. — Это знак Божьей благодати.

Уилл упокоился рядом со своей женой Сьюлин на кладбище, которое уже становилось тесным: очевидно, люди, жившие в этой усадьбе раньше, не особо задумывались над тем, сколько еще придет и уйдет после них. Уэйд успел заказать и привезти гранитную плиту с именем и датами: «15 июня 1837 года — 18 апреля 1920 года».

«Вот какой кусок смог он вырвать у самого главного, самого коварного из врагов человека — времени. Сколько людей, сколько судеб, таких разных, было утянуто в забвение. Даже эти холмы, сосны не вечны, русло реки не вечно. Что уж говорить о людях, Лучший выход — уподобиться природе, быть простым и мудрым, как был мудр этот человек, лежащий под гранитной плитой. Он только и знал всю жизнь, что возделывать эту красную, не слишком-то и щедрую землю. Но даже его жизнь, такая простая со стороны была исполнена драматизма. Или взять хотя бы Кэррин О’Хара — кем она мне, кстати, приходится? Кажется, двоюродной прабабкой — ведь за ее добровольным уходом в монастырь стоит какая-то трагедия. Да, жизнь каждого человека надо рассматривать, как драму. Господи, но как давно это было — миг рождения Уильяма Бентина, и все же он наверняка не очень много мог вспомнить в другой миг — миг смерти».

10

Наступило лето, Джессика Фонтейн уехала в Голливуд и, как следовало заключить из ее письма матери, «теперь-то уж зацепилась», то есть, получила роль в каком-то фильме. Генри Коули поправился почти окончательно, но это «почти» наверняка должно было оставаться с ним до конца его жизни в виде спорадических приступов головной боли, периодически нападавшего на него настроения безнадежной тоски и бессознательного страха. Но Билли мог теперь считать свою мать счастливой. Почти счастливой. Относительно счастливой. По ее внешнему виду можно было заключить одно: выглядела Констанция Гамильтон Коули более веселой, чем до возвращения мужа.

Почти счастливым Билли мог считать и себя, обретшего неожиданное пристанище в этом уголке, который раньше, когда он был мальчишкой, привлекал его к себе разве что большой свободой передвижений. Его совсем не влекли к себе большие города, хотя большую часть своей жизни он провел в Бостоне. Только в больших городах можно было по-настоящему заниматься бизнесом, но бизнес его не привлекал абсолютно. Однако Билли прекрасно понимал, что для занятия той же журналистикой атмосфера большого города тоже необходима. Хотя те несколько статей, опубликованных в журналах и принесших ему неожиданно большие для такого не очень серьезного, как он все же полагал в глубине души, занятия деньги вовсе не могли определить его окончательный выбор. Он послал по тем же адресам рассказ об участнике войны, шотландце, который и воевал в шотландском полку, и форму носил шотландскую — клетчатую юбку-кильт вместо брюк. Сам Билли не видел в Европе шотландских стрелков, но достаточно, по его мнению, слышал о них для того, чтобы описание получилось правдоподобным. Естественно, тот шотландец из рассказа не пошел на войну добровольцем, как пошел добровольцем Уильям Коули, а был послан, как были посланы правительствами разных стран миллионы ему подобных. Ужасы войны полностью убили душу в том шотландском стрелке, от человека, в сущности, осталась одна оболочка, да и та имела очень плачевный вид.

Из одного журнала в ответ на свою бандероль Билли получил письмо редактора, извещавшее о том, что рассказ журнал возьмет для публикации, но мистер Коули желает подробнее узнать о перспективах дальнейшего сотрудничества, то он должен приехать в Нью-Йорк лично.

Билли посчитал, что доля его участия в работах на ферме деда позволяет ему совершать подобные поездки и попросил необходимые для этого несколько сотен долларов. Он уже немного научился считать фермерские деньги и знал, что за те же три сотни можно сторговать достаточно хорошего рабочего мула, например, но он также понимал, что в результате этой поездки может окупиться стоимость нескольких мулов, если уж вести счет такими единицами.

Уэйд не только согласился с его доводами, но даже предложил гораздо больше своего участия:

— Малыш, тебе не надо зарывать себя здесь, в Таре. Ты понимаешь, о чем я говорю — ты можешь наезжать сюда время от времени, жить, сколько тебе захочется или сколько будут требовать занятия твоим делом. И правда, зачем же тогда я занимаюсь своими полями, своей фабрикой, если не ради вас. Твой дядя Барт, как ты знаешь, уже достаточно определился в жизни, встал на ноги, его в Тару и силком не затащишь. Уж для него-то здесь самая настоящая глушь. А твоей матери и твоему отцу, я считаю, лучше остаться здесь. Ну, на какое-то время хотя бы. И моих денег, в том числе и заработанных с твоей помощью, вполне хватит и на твои поездки, и на что угодно еще, тем более, что твоему отцу теперь платят военную пенсию. Билли, поверь мне, — вложить во что-то средства и силы вовремя — самая необходимая на свете вещь. Когда мне было чуть меньше лет, чем тебе сейчас, мы с Уиллом испытывали определенные трудности. Поддержка со стороны очень много значила для нас. Но банки брали в то время грабительский процент за кредиты, а из родных нам могла помочь только моя мать. Но мы с Уиллом не обратились к ней. Уилл считал, что она и так слишком много сделала сначала для спасения Тары, а потом и для ее расцвета. Я же хотел самостоятельности, хотел, чтобы нами никто не командовал — просить помощи у твоей прабабки для меня означало лишиться доли независимости. О, она была очень властной женщиной. И мы тогда как-то выкрутились сами, но нам было очень, очень трудно. Зачем же я теперь буду создавать трудности своему внуку?

Приехав в Нью-Йорк, Билли с удовлетворением отметил про себя, что вовсе не испытывает почтительной робости перед этим городом городов. Он даже специально съездил посмотреть на самый высокий небоскреб «Вульверт», но рукотворный утес, поднявшийся к небу на восемьсот двадцать футов, не слишком поразил воображение Уильяма Коули.

Редактор Пирсонс, пославший ему письмо в Тару, оказался плотным мужчиной лет сорока с внимательным взглядом серо-стальных глаз, с залысинами над гладким высоким лбом и неожиданно мощным для человека такой профессии рукопожатием.

— Вот, стало быть, вы какой, Уильям Коули? — сказал он, рассматривая Билли. — Южанин, значит?

— Родился я на Юге, но большую часть жизни прожил в Бостоне.

— Ну, Бостон, наверное, оказал на вас совсем мало влияния — как на литератора, я имею в виду. У вас стиль, манера письма обстоятельные, неторопливые. Вы едете в повозке, а не проноситесь в автомобиле мимо того, о чем вы рассказываете. Сейчас молодые авторы стараются не писать так, их произведения напоминают репортажи с места событий.

— Вы полагаете, что и мне надо учиться писать так же? — спросил Билли.

— Ни в коем случае! Научиться писать вообще нельзя, с этим надо родиться. Да вы и без меня это прекрасно понимаете, вы же не учились писать. Кстати, какое у вас образование?

— Колледж.

— А у меня сложилось впечатление, что вы закончили университет. Вы ни в коем случае не должны бросать занятия литературой, сочинительством. У вас будет накапливаться опыт. Вы будете наблюдать жизнь, и просто писать обо всем, что вы знаете. И даже о том, чего вы не знаете. В данном случае я имею в виду ваш рассказ. Вы правильно поступили, не сделав его героем американца.

— Почему?

— Ну, в данном случае он был бы встречен в штыки определенной частью сверхпатриотов, скажем так.

«Тех, которые настоящего штыка в руках не держали, да и вряд ли возьмут когда из боязни порезаться», — подумал Билли, а вслух произнес: — Да, думаю, и англичане не будут на меня в обиде. Можно было бы вообще сделать главным героем гуркха — это колониальные непальские войска, вооружены гуркхи кроме всего прочего кхукри, таким серповидным ножом, которым они рубят головы своим врагам. Пленных гуркхи не берут, поэтому вселяют в противника неизъяснимый ужас.

— Я оценил вашу шутку, мистер Коули. Вряд ли этот азиатский головорез испытывал бы чувство опустошения или раскаяния после войны.

— Возможно. Никогда не пытался влезть в шкуру азиата, — он стал совсем серьезным. — Равно как в шкуру негра, потому как это бесполезное дело, все равно ничего не получится.

— Вы считаете негров настолько сложными натурами? — приподнял брови Пирсонс.

— Скрытными, себе на уме уж во всяком случае. То, что они вроде совсем отказались от всяческих прав, мало что значит. Они давно поняли, что война между Севером и Югом велась не за них, не за их освобождение.

— У вас есть основания для таких заключений? — осторожно поинтересовался редактор.

— Такие основания были еще у моего деда. Он практически безвыездно прожил почти всю жизнь в самой что ни на есть южной глубинке. Он рассказывал мне о надеждах и разочарованиях по истечению нескольких лет после окончания войны. Если для возвращения знамен потребовалось почти двадцать лет[18], то с правами черных покончили раньше и быстрее.

— Хм, а на чьей стороне были бы вы лет шестьдесят назад? — мистер Пирсонс с нескрываемым интересом посмотрел на Билли.

— Разумеется, на стороне южан, — рассмеялся тот. — Мой дед, например, считает, что вообще зря все это затевалось. Он полагает, что все можно было бы утрясти без войны. А если говорить серьезно, то мне кажется, что писатель не должен влезать в политику, во всяком случае, влезать слишком глубоко.

— Интересная мысль, мистер Коули. И еще более удивительно слышать, когда ее высказывает человек вашего возраста. Вам, кстати, сколько лет?

— Почти двадцать один.

— О! Я считал что вы постарше. Да, политическая жизнь сейчас слишком бурная для того, чтобы игнорировать ее.

— А я считаю, что за всем этим стоят простые чувства: голод половое влечение, желание подавлять или желание нравиться, страсть к самоутверждению и тому подобное. Ту же самую политику делают люди, у которых свои страхи, свои желания, свои страсти и страстишки. Все различие заключается только в комбинации тех или иных человеческих черт. Или нужд больших масс людей. «Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое, но оно уже было в веках, бывших прежде нас.»

— Вот как! Вы цитируете Экклесиаста, юный южный мудрец? — чувствовалось, что Пирсонса все более занимал этот серьезный молодой человек, с виду больше похожий на лесоруба или механика, чем на литератора.

— Цитировать его все равно, что цитировать истину, — Билли опять укрылся за завесой иронии. — Всегда беспроигрышный вариант.

— О’кей, чувствуется, что вы уже достаточно сложились, как личность. Но в джунглях литературы вы еще новичок. Да, вы несомненно талантливы, но одного таланта маловато в наше время. Вам просто повезло, что ваше творение попало к такому редактору. Другой — а после него второй, третий, десятый вернул бы его вам, посоветовав выбрать другое занятие. Вы мне нравитесь. Но кроме вас мне нравятся и другие авторы. А надо мной стоят издатели, руководствующиеся прежде всего конъюнктурой. Ну да, у вас оригинальный стиль, но поглядите со стороны — ведь ваш материал взяли из-за темы, из-за военной темы. Схлынет волна ура-патриотизма, и подобные материалы редакции будут брать куда как менее охотно.

— Так что же я, по-вашему, должен делать? — Билли и в самом деле не понимал, к чему Пирсонс говорит все это.

— Что делать? То, что делают все — завести себе литературного агента. Человека, который будет пристраивать ваши сочинения и получать за это ваши деньги.

— Боюсь, что я не смогу найти такого человека достаточно быстро.

— Меня радует, что у вас к тому же и трезвый подход к делу. Я могу присоветовать вам одного такого человека, его зовут Бен Лоуэлл. Сейчас я прямо при вас позвоню ему и, если я застану Бена в его конторе, то вы можете переговорить с ним.

Контора Лоуэлла оказалась адвокатской конторой и располагалась она на довольно престижной, как узнал Билли, Пятой авеню.

— Не удивляйтесь, старина, — сказал Лоуэлл, широко улыбаясь и протягивая руку Билли, — ведь я юрист по роду занятий. А литературный агент я по призванию, по зову души, так сказать. Сам когда-то начинал писать, но понял, что на литературные заработки не проживешь. Уж не знаю, — улыбнулся он из-под роскошных каштановых усов, — то ли у меня литературные способности оказались недостаточно развитыми, то ли потребности в достатке и комфорте переразвитыми. В любом случае адвокатская практика здорово помогает мне. Иногда мне удается прищучить издателя так, что он, бедняга, только зубами скрипит, а поделать ничего не может, платит. Значит, вы пишете прозу?

— Прозу взяли к публикации, — осторожно ответил Билли.

— Все, что вы написали? — напирал Лоуэлл.

— Ну, у меня есть еще кое-какие вещи…

— Послушайте, старина, так дело не пойдет. Если уж я соглашусь работать на вас, то только при одном условии: я должен знать в каждый момент не только о том, что лежит у вас на рабочем столе, но и о том, что у вас зарождается в голове. Стихи у вас есть?

— Да, есть, — Билли был поражен проницательностью Лоуэлла.

— И вы их привезли с собой?

— Привез.

— Так, на всякий случай, да? — Лоуэлл опять широко улыбнулся. — Этакий типичный южанин — все себе на уме. Стихи мы пристроим в «Скрибнерс мэгэзин» или в «Азерс» — в том случае, если эти сумасшедшие скажут, что эти вещи хоть отдаленно напоминают стихи.

— А кто эти сумасшедшие? — поинтересовался Билли.

— Поэты, друг мой, поэты. Всякого молодого человека, если он наделен даром сочинительства, в самом начале творческого пути, в юности, тянет писать стихи. Я сам этим переболел, что делать. Но если уж человек занимается этим в зрелом возрасте, он либо слегка помешан в уме, либо записной прохвост, — Лоуэлл рассмеялся, показывая ровные белые зубы. — Есть у нас на Бродвее такой кабачок для избранных, мы сегодня же покажемся там. Вы захватите свои стихи, а я постараюсь заставить кого-нибудь из небожителей посмотреть их.

К восьми вечера Билли опять появился в конторе Лоуэлла, они вышли вдвоем, остановили такси и поехали в тот самый «кабачок для избранных», на вид показавшийся Билли обычной забегаловкой. Но, как выяснилось, только на вид. Потому что дверь оказалась запертой, а когда Лоуэлл постучал в нее, используя массивное медное кольцо, появился дюжий привратник, открывший дверь на нечто, опять-таки похожее на пароль.

Внутри кафе оказалось небольшим и очень уютным, вместо электрических лампочек оно освещалось свечами, установленными в массивных настенных бра и тяжелых бронзовых канделябрах на столах.

Бенджамин Лоуэлл быстро окинул помещение цепким взглядом и, подхватив Билли под локоть, потащил его к столику у стены, где скучал в обществе бутылки калифорнийского вина и длинной тонкой сигары благообразный седой джентльмен.

— Мистер Робинсон, — Бен Лоуэлл поклонился преувеличенно вежливо, в лице его появилось даже нечто, похожее на подобострастие, — позвольте нарушить ваше уединение.

Седовласый джентльмен досадливо поморщился.

— Привет, Бен. Опять ты со своими бандитскими штучками?

— Ни в коем случае, мистер Робинсон. Я хочу представить вам молодую поросль, вот этого юного джентльмена с Юга.

Мистер Робинсон перевел раздраженный взгляд с Лоуэлла на Билли и немного подобрел.

— Ладно уж, присоединяйтесь, — кивнул он. — Как вас зовут, молодой человек?

— Уильям Коули, сэр.

— Эдвин Робинсон, — представился седовласый джентльмен, подавая длинную сухую руку.

— Эдвин Арлингтон Робинсон?! — поразился Билли.

— Да, если угодно, — седовласый джентльмен улыбнулся даже какой-то застенчивой улыбкой, он стал совсем непохожим на того человека, который с минуту назад так неласково встретил их. — Откуда же вы меня знаете? — Он внимательно посмотрел на Билли, и тот поразился: насколько же у него бездонные, бесконечно мудрые глаза.

Билли даже оцепенел на несколько секунд, пытаясь осмыслить самого себя в этой ситуации.

— Ну как же, сэр, — сказал он несколько хрипловатым от волнения голосом. — Я читал ваши сборники «Дети тьмы», «Городок на реке» и «Человек на фоне неба».

— Вот как? — складки на лице мистера Робинсона разгладились. — Вы хотя бы слышали о таких вещах, Лоуэлл?

— Конечно, слышал, — нервно улыбнулся тот. — Я даже знаю о «Трех тавернах», уже вышедших в этом году.

— Похвально, Бен, похвально. Вы постоянно совершенствуетесь в избранном вами ремесле.

— Каждый должен в чем-то совершенствоваться, — пожал плечами Лоуэлл.

— Вы откуда, мистер Коули? — спросил Робинсон.

— Из Джорджии, сэр.

Робинсон кивнул.

— А чем вы занимались раньше?

— Так, ничего интересного. Разве что воевал.

— Где воевали, в Европе?

— Да, сэр.

— А как же вы успели?

— Я постарался, — Билли совсем уже освоился в обществе мэтра. — Мне с некоторых пор стало казаться, что надо спешить.

— Куда спешить? — теперь в глазах Робинсона сияли искорки смеха.

— Во всех направлениях, возможно, в каждый следующий момент — в ином.

— А вам не кажется, что вы быстро устанете, если будете поступать таким образом?

— И это тоже кажется, — Билли впервые улыбнулся. — Очевидно, поэтому я решил остаться на ферме своего деда.

— И что же вы там собираетесь делать?

— То же, что и сейчас. Работать.

— Похвально, похвально. А отчего же вы стали читать мои сборники?

— Мне как-то попалось стихотворение «Ричард Кори». Мне оно показалось созвучным…

— Созвучным с чем?

— С тем, что я думаю об этом мире. И еще — я знал достаточно много таких людей, которые… которые хотя и не застрелились, как Ричард Кори, но были в достаточной степени сломлены несовершенством этой жизни. У меня даже были такие среди моих родственников. Никто не достоин зависти, но каждый человек достоин жалости.

— Ну-ну, — Робинсон задумчиво кивнул. — Послушайте, Лоуэлл, распорядитесь, чтобы нам подали еще пару бутылочек. Можно даже три. Плачу я, не вздумайте кутить за счет этого парня.

Когда официант принес бутылки, бокалы и поднос с фисташковыми орешками, Робинсон подождал, пока тот уйдет, и спросил:

— Вы упомянули своих родственников, которые были похожи на Ричарда Кори?..

— Да, дед рассказывал мне о муже своей тетки. Кажется, это типичный случай «Сумерек богов». Его век уходил, он пережил свое время, будучи еще совсем молодым.

Робинсон открыл бутылку, разлил вино в бокалы.

— Понимаете ли, в чем дело, друг мой, — разумеется, «друг мой» относиться только к Билли, вряд ли мэтр удостоил бы Бена Лоуэлла такого титула, — «Сумерки богов» могут ведь наступить и для отдельного человека, когда он сделается слишком хрупким, слишком прозрачным для этого мира. А мир, как мне кажется, становится все хуже и хуже.

— Я не думаю, мистер Робинсон, что это относится конкретно к нашему времени. Мне кажется, так было всегда. Рождаясь, человек находится на вершине счастья, жаль только, что он абсолютно не осознает этого. И чем дальше он спускается с этой вершины, тем больше делает ошибок, глупостей, терпит лишения, страдания. А оказавшись в самом низу, он видит прекрасную вершину и ужасную, полную опасностей и разных ловушек, дорогу вниз. Чем раньше человек осознает трагизм этого спуска, тем раньше наступят для него «Сумерки богов».

— Вот как, — покачал головой Робинсон. — Похоже, для вас эти «Сумерки» уже наступили.

— Да, похоже, — просто ответил Билли. — И я не думаю, что это — обычный, банальный страх перед жизнью.

— Так чем, вы говорите, занимаетесь у себя в Джорджии? — Робинсон почему-то переменил тему разговора.

— Я помогаю своему деду на его ферме.

— И пишите?

— И пишу.

— Хм… Дайте-ка ваши стихи.

Билли вынул из тонкой кожаной папки тетрадь в коленкоровом переплете. Робинсон взял тетрадь, а взамен протянул ему квадратик плотной глянцевой бумаги.

— Это моя визитная карточка. Подъедете завтра, во второй половике дня.

Билли приехал в его небольшой особнячок на Лонг-Айленде, и Робинсон сказал:

— Это хорошие стихи. Скажите этому сукиному сыну Лоуэллу, что я одобрил их, если, конечно, его это интересует. У него, у Лоуэлла, тоже был какой-никакой талант, среди родственников его сплошь и рядом встречаются знаменитые поэты, это фамильное. Только вот сам Бен предпочитает не замечать «Сумерек богов» — очевидно, для того, чтобы чувствовать себя увереннее и безопаснее.

Лоуэлл, узнав об отзыве Робинсона, сказал:

— Давайте поступим так. Мы выпустим небольшой сборник. Небольшим тиражом. Все расходы на печатание я беру на себя. Потом, по мере того, как сборник будет раскупаться, издатель выплатит вам гонорар, из которого я возьму причитающиеся мне двадцать про — центов.

Билли прикинул и согласился. Он сразу же вернулся в Тару, потому что подоспело время окучивать хлопчатник.

11

Опять приближалась осень. Билли работал с утра до вечера, помогая Уэйду. Они раздобыли прицеп к новому трактору и теперь возили хлопок прямо в Джонсборо. На фабрике, которую держал Уэйд с компаньонами, поставили новую хлопкоочистительную машину, теперь пряжа получалась более чистой, более качественной, хотя цена ее, как заметил Билли, практически не выросла.

— Послушай, дед, мы же остаемся в убытке. Цена должна быть более высокой, в нее должны войти за — траты на новую хлопкоочистительную машину, — как-то качал он разговор с Уэйдом.

— Я-то понимаю, малыш, да только Кэнингхэм с Осборном боятся потерять клиентов. Если у нас вообще никто не станет брать пряжу, какой бы хорошей она ни была, тогда уж мы точно прогорим. По правде говоря, я не вижу иного выхода, кроме как продавать пряжу по прежней цене. Трудно найти новых покупателей на пряжу. Куда нам тягаться с крупными компаниями.

— Ну, с этим я не совсем согласен. У нас-то все под боком, а им приходится везти хлопок достаточно далеко. Оборудование у них, конечно, получше, но не намного. Единственное, чем они нас побивают — это размерами партий поставок. У нас есть два выхода, как я считаю. Первый — найти клиента, которому именно такая чистая качественная пряжа нужна для производства какой — то особой ткани. А второй — производить из этой пряжи ткань самим.

— Я уже думал об этом, Билли, о ткани, Но опять же Кэнингхэм и Осборн вряд ли решатся на это. Расходы слишком большие — надо строить новое здание, чтобы установить там ткацкие станки. И станки тоже надо на что-то покупать. На все нужны деньги.

— Ты же, наверное, знаешь, где взять деньги, дед… — Билли хитро прищурился.

— Наверное, знаю. Ты, конечно, имеешь в виду дядю Барта?

— Вот именно, его.

— Хм, а какой процент захочет он с нас взять под кредит? — теперь уже прищурился Уэйд.

— Дед, я тебя не узнаю! Ты же мне всегда рассказывал о том, что в нашей семье все всегда приходили на помощь друг другу.

— Ну, допустим, не всё и не всегда, я рассказывал тебе семейное предание о Джералде О’Хара, слышанное мною от тетушки Мелани, о том, как он, поставив на кон деньги общего с его братьями предприятия, выиграл в карты поместье. Только ведь случилось это лет восемьдесят назад. Времена с тех пор сильно изменились, малыш.

— Ладно, дед, я все понимаю. Придется сделать поправку на время, но рискнуть мы обязаны.

Поезд, делавший до семидесяти миль в час, помчал Билли через Чаттанугу, Франкфорт, Индианаполис Большие участки дикой прерии сменялись такими же большими территориями возделанной земли, через реки, которым он уже потерял счет, пролегли мосты, словно гигантские стальные скобы, стягивающие берега. Зрелище было захватывающим: под куполом неба, казавшегося особенно высоким из-за равнинного характера местности, уходили вдаль без конца и без края то сизоватая прерия, то ярко-желтая полоса скошенной пшеницы. В стеклянно-синем воздухе, словно молодое вино в бокале, играли золотые лучи солнца. Огромные города вставали, подобно призракам — сначала это было нечто, висящее в воздухе, окутанное голубоватой дымкой, напоминающее то ли пароход, скользящий по реке, то ли стаю огромных животных. Пространства обманывали — проходило не менее получаса, пока пароход или стадо животных только чуть увеличивались в размерах, а потом перспектива вдруг резко менялась, являя взору нагромождение зданий, клубок железнодорожных путей у вокзала, лес электрических опор, копошение пестрой толпы людей.

Чикаго, куда поезд пришел под вечер, напомнил Билли картинку, нарисованную на голубом стекле — озеро Мичиган служило фоном для рисунка, исполненного карандашом, оставлявшим полупрозрачные линии.

Билли в который уже раз задумался над тем, как не соответствуют свойства предмета его внешнему облику, особенно, если смотреть на этот предмет, любуясь только извивами линий или игрой красок. Да, Чикаго, конечно, можно было назвать «жемчужиной прерий». Но в том-то и дело, что с прериями город уже мало что связывало, за исключением разве что знаменитых боен, о которых Билли тоже был наслышан.

Город этот рос, подобно взрыву. За последние пол — века он увеличил свое население почти в пять раз. Теперь число жителей Чикаго перевалило за два миллиона. И в этом гигантском муравейнике, населенном наряду с потомками пионеров Запада и рудокопов Калифорнии и Скалистых гор также шведами, венграми, русскими, жил вот уже больше пятнадцати лет его дядя, Бартоломью Гордон Гамильтон. Дядя Барт, бывший моложе его матери на три года и покинувший Джорджию в возрасте восемнадцати лет. Дядя Барт, приезжавший в Тару тринадцать лет назад и дававший ему первые уроки бокса, дядя Барт, рассказывавший ему о Гайавате. Но сейчас, когда масштабы времени изменились, когда он, Билли, уже не был семилетним мальчишкой, получалось, что дядя Барт еще довольно молод и только на пятнадцать лет старше его.

Бартоломью Гамильтон сейчас жил в южной части города, на Мичиган-авеню. Билли без особого труда разыскал очень прилично выглядевший особняк с аккуратным газоном перед ним, с ухоженным цветником.

Позвонив у двери, Билли стал ожидать. Прошло с полминуты, прежде чем ему отворили. Молодая женщина — не старше тридцати лет на вид — с коротко стриженными платинового цвета волосами, с темно — серыми, широко поставленными глазами, со слегка вздернутым симпатичным носиком, в коротком шелковом платье, открывающем точеные колени, предстала перед ним.

— Добрый день, мэм, — Билли слегка наклонил голову. — Мне нужен мистер Бартоломью Гамильтон.

— Мистер Гамильтон сейчас отсутствует, — женщина окинула его внимательным взглядом.

— Но я надеюсь, он сейчас в Чикаго?

— Да, он в Чикаго, — Билли подумал о том, что женщина не слишком приветлива, несмотря на свою вроде бы располагающую внешность. Вообще, несмотря на правильные черты, лицо ее не притягивало к себе взгляда — типичный образчик того, что называется холодной красотой.

— Извините, мэм, я забыл представиться. Меня зовут Уильям Коули, я племянник мистера Гамильтона. А вы, очевидно, миссис Мод? Дядя Барт упоминал о вас в письме, которое он написал своему отцу. Правда, это письмо было написано достаточно давно — больше полугода назад. Надеюсь, за это время у вас ничего не изменилось?

— А что у нас должно было измениться? — она посмотрела на Билли так, как смотрит на назойливого посетителя портье отеля.

«Хм, кроме того, что она не особенно приветлива, ее еще нельзя назвать и остроумной. Чем же это дядя Барт так пленился в ней?»

— Измениться мог, например, адрес одного из вас.

— То есть, вы хотите сказать, что мистер Гамильтон за это время мог выставить меня из дома?

— Или вы его, — без задержки, но очень спокойно ответил Билли и посмотрел на нее в упор.

— Вы полагаете, что и такое возможно? — выражение ее лица почти не изменилось, только чуть сузились глаза.

— Да, я не исключаю и такой вариант развития событий. Послушайте, вы не могли бы мне сказать, в котором часу возвращается мистер Гамильтон, чтобы я мог подойти к этому времени?

— Разве вы не подождете его здесь?

— Здесь — это на газоне? — Билли улыбнулся самой простодушной улыбкой, на какую только был способен.

— Зачем же на газоне? Входите, пожалуйста, — она немного отступила, давая Билли дорогу.

— Спасибо, мэм, вы очень добры.

«Одно из двух: либо она, держа меня у входа битый час, давала любовнику возможность улизнуть через заднюю дверь, либо она чокнутая. Ни в первом, ни во втором случае дядюшке Барту не позавидуешь».

— Присаживайтесь, пожалуйста, где вам удобнее, — она обвела рукой просторный холл.

Удобнее всего Билли показался небольшой диванчик.

Не сказав ни слова, женщина удалилась в соседнюю комнату. Билли откинулся на спинку дивана и вытянул ноги. Судя по всему, дядю Барта придется ждать довольно долго и ждать в одиночку.

Но тут же он был приятно удивлен: миссис Гамильтон выкатила из комнаты, куда она недавно удалилась, столик, уставленный блюдечками, вазочками и бутылками.

— О! — вырвался у него удивленный возглас, и Билли привстал, чтобы помочь ей.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Вы удивлены?

— Чем?

— Ну, вы думали, что вам придется коротать время до возвращения Барта в одиночку. Признайтесь, ведь вы так и думали? — спросила она, разливая из бутылки какой-то напиток по стаканчикам.

— Примерно так, — улыбнувшись, кивнул Билли.

— Приятно разубеждать человека в его худших предположениях, — она серьезно взглянула на него и уселась в кресло, очутившись сбоку от Билли, так, что он мог рассматривать ее в профиль. — Что ж, буду продолжать разубеждать вас. Как вы полагаете, что в вашем стаканчике?

Билли поднял стаканчик, и лицо его вытянулось от удивления.

— А как же?..

— «Прогибишн»? Действует, так же, как и у вас в Джорджии. Вы там, поди, только и пьете, что колодезную воду да лимонад.

— Я бы не сказал, — покачал головой Билли.

— Если вы на самом деле племянник члена палаты представителей штата Иллинойс Бартоломью Гамильтона, то вы не донесете, надеюсь, на его супругу, без его ведома нарушающую закон. А если вы не его племянник, то тем более не донесете.

— Разумеется, не донесу — ни в первом, ни во втором случае, — пошутил Билли.

— Вы не знакомы с индуизмом, буддизмом? — спросила Мод.

— Нет, — он покачал головой, опять слегка удивленный. — А что?

— Простите, я все время просто проверяла вашу реакцию. Существуют, знаете ли, коаны, это такие парадоксальные вопросы типа: «Ты знаешь, что такое хлопок двух ладоней, а знаешь ли ты, что такое одной ладони хлопок?» Но коаны могут быть не только словесными, они могут быть и поведенческими — ведь вам же показалось несколько странным мое поведение, не так ли?

— Немного, — признался он.

— Ну вот, здесь меня интересовала ваша реакция. Что может подумать человек, которого не впускают в дом? «Сукин сын этот хозяин, почему он не доверяет мне?» или «Вот стерва эта хозяйка, чего она боится? С ее рожей мало у кого возникнет желание что-то делать с ней». А если спустя какое-то время его все — таки впустили в дом? В нашем случае вы наверняка подумали, что я давала возможность моему любовнику уйти.

— Вовсе я не думал о таком, — Билли изо всех сил старался не покраснеть.

— Значит, вы подумали другое: «У этой дамы наверняка что-то не порядке с головой.» Или что-то в этом роде.

— Вы, значит, всерьез занимаетесь восточной философией, дзен-буддизмом, шаманством, вызываниями духов и разным другим колдовством? То есть, вы занимаетесь этим профессионально? — Билли решил перехватить инициативу.

— Ну, вряд ли психоанализ можно считать профессией — в данное время, во всяком случае. Ладно, Билли, пейте виски, забудьте о коанах. Просто Барт читал мне письмо вашего деда, мистера Уэйда Гамильтона, где тот рассказывал о том, что вы качали заниматься литера — турой. Я решила, что у вас реакция должна быть несколько отличной от реакции так называемого среднего человека.

— Вот тут я уж точно пропал, — рассмеялся Билли. — Лучший из тестов на наличие таланта. И я его не выдержал. Я безнадежен, да?

— Отнюдь.

— Но как же? Вы все время утверждали, что я слишком стереотипно, стандартно мыслю, что я постоянно попадаюсь в ваши ловушки.

— Ничего вы не попались, — теперь Мод выглядела вполне естественной, даже скучающей.

— Ладно, не утешайте меня. Буду читать «Махабхарату», «Бгахавадгиту» и всякую подобную всячину, чтобы не попасть впросак в следующий раз, когда опять встречу такого же … нестандартного человека. Значит, дядя Барт уже член палаты представителей штата? В нашей семье это, наверное, самый большой политический успех. Он сделал то, что безуспешно пытался сделать его отец, мой дед.

— Вот как? — лицо Мод вытянулось. — Барт никогда не рассказывал об этом.

— Значит, он утаил это от вас. А может быть, ему не рассказывал об этом дед, хотя во время тех событий дядя Барт уже был достаточно большим, мог бы и сам понимать, что происходит. Ладно, это неважно. Важно то, что была попытка проникнуть в коридоры власти. Когда деду было лет тридцать, ему показалось, что он нашел то, что искал — он вступил в ряды Народной партии. Это была партия фермеров, в основном с Юга и Запада. Так вот, поскольку Уэйд Гамильтон всю жизнь безвыездно прожил в Джорджии и был с самого начала яростным сторонником идеи объединения фермеров в политическую партию, он просто не мог не познакомиться с Томом Уотсоном, руководителем этой самой Народной партии. Он, выражаясь современным языком, ходил в его команду. Тогда, в начале 90-х годов прошлого века, эти ребята прорвались даже в Сенат в Вашингтоне, а их человек Уильям Брайен едва не победил на президентских выбор 1896 года. Дед встречался и с Брайеном, здесь, в Чикаго, на их партийном съезде. Что же касается личных успехов деда в политике, то он не пошел дальше кандидата в члены законодательного собрания штата Джорджия. Дядя Барт эту ступеньку уже перешагнул. Кстати, он представитель от какой партии?

— Он республиканец, — улыбнулась Мод, предчувствуя реакцию Билли.

— Боже мой! — он схватился за голову с театральным ужасом. — Его дед Чарльз Гамильтон, сражавшийся и погибший за Конфедерацию, наверняка перевернулся бы в гробу, узнав об этом.

— Что делать? — Мод развела руками, и жест этот тоже не был лишен сценического налета. — Барт превратился в стопроцентного янки, во-первых, а во-вторых, он вот уже лет десять общается только с богатыми да сановными людьми. Среда, знаете ли, затягивает, — закончила она шутливо-удрученным тоном.

— Это уж точно, — согласился Билли. — Затягивает, как водоворот, чтобы иногда вышвырнуть в совершенно ином месте.

— О, это достаточно тонкое и точное замечание. Наверняка вы пришли к такой мысли самостоятельно, ведь вы же литератор.

— Понимаю, вы издеваетесь надо мной?

— Отнюдь. Литература сейчас встает в ряд занятий респектабельных, как и прочие похожие сферы деятельности, раньше считавшиеся несерьезными.

— Например?

— Например, театр. Я ведь театральная актриса.

— Вот он что! — протянул Билли. — Тогда с вами нужно держать ухо востро.

— Почему?

— Ну, а как же — профессиональное притворство, привычка примерять и носить разные маски.

— Нет, — покачала головой Мод. — Наверняка я была плохой притворщицей, о всяком случае, мне так показалось. Я хочу сказать, что театр я оставила. Отчасти это произошло, конечно, и по настоянию Барта.

— Почему? Ему не нравилась ваша профессия?

— Не профессия, как он считает, а занятие. Да, он полагает, что у политического деятеля супруга не может быть актрисой.

— Ага, значит, не все считают театр и литературу серьезными занятиями. Сколько же все-таки условностей! — Билли покачал головой. — Хорошо, что у меня нет тяги к политике.

— Условности существуют в любой отрасли человеческой деятельности. Разве вы не столкнулись с ними, встретившись с издателем?

— Не то, чтобы совсем не столкнулся … — он вспомнил Пирсонса, Лоуэлла и Робинсоне. — Мне, пожалуй, просто повезло в первый раз. Послушайте, я все хотел спросить об одной вещи… Вы можете не рассказывать мне об этом, но дед упоминал об одном вашем родственнике, отправленном на электрический стул. Это было в начале прошлого года.

Лицо Мод помрачнело.

— Достаточно тягостная история. Лучше вам не напоминать об этом Барту. Дело этого родственника было совершенно безнадежным. Сюда приехала его мать, с которой он, кстати, не поддерживал никаких отношений в течение нескольких лет. Похоже, что в полиции так и не узнали бы, откуда он. Но этот человек вдруг сказал свое настоящее имя, рассказал, где живут его родные. Вот тогда только его мать и узнала о случившемся. Было слишком поздно пытаться предпринять что-то.

— Понимаю, — поспешно кивнул Билли.

— Билли, — Мод смотрела куда-то за него. — Познакомьтесь с Грейс, это моя подруга.

Он поспешно обернулся. Девушка лет двадцати в платье, кроем напоминавшем тунику, таком же коротком, как и то, что было на Мод, черноволосая и стройная, казавшаяся еще более тонкой из-за высоких каблуков туфель, возникла из ниоткуда. С улицы она не могла войти. Значит, все это время сна находилась в доме? Но почему Мод не представила ему Грейс раньше? Все же очень странная, Мод.

Билли встал с диванчика и поклонился, Грейс подала ему руку, и он подержал в своей руке холодные вяловатые пальцы. Орехового цвета глаза девушки глядели на Билли почти с абсолютным равнодушием. Он не считал себя записным сердцеедом, но не мог не отметить, что такое, почти открытое игнорирование себя особью противоположного пола встречает впервые.

— Очень приятно, — произнесла девица довольно низким, хрипловатым голосом.

— Билли приехал из Джорджии, — сообщила Мод.

— Очень интересно, — тон Грейс доказывал совершенно обратное тому, что она говорила.

— Грейс, посиди с нами, — предложила Мод.

— Я бы это сделала с превеликим удовольствием, но очень спешу сейчас. Ты, наверное, забыла уже, как реагирует Эванс на каждый случай опоздания на репетицию.

— Ох, — Мод сделала испуганное лицо. — Еще не забыла.

— Вот, а у меня остается не более получаса. Счастливо.

— Пока, — Билли показался странным взгляд Мод, которым та проводила свою подругу, шествующую по холлу походкой, напоминающей походку армейского сержанта — никакого покачивания бедрами. — Очень способная молодая актриса, но, наверное, здесь ей суждено всю жизнь быть на вторых ролях.

— Почему?

— Все те же условности, все те же правила игры, дорогой Билли. Вы себе просто не представляете, через что нужно пройти, чтобы пробиться наверх. Вернее, в нашем случае стоило бы говорить не «наверх», а «вперед» — то есть, к самой рампе. Далеко не всем хватает места под юпитерами, за него дерутся, пуская в ход зубы, когти, локти.

— Как и везде, наверное.

— Нет, — она покачала головой. — Актеры — народ особенно себялюбивый и посему особенно безжалостный и циничный.

— Одна моя знакомая хочет пробиться в Голливуд. Наверное, там существуют такие же правила игры?

— Я полагаю, что даже жестче. Голливуд сейчас становится настоящим Эльдорадо. Год от года становится все больше кинотеатров, которые посещает все большее количество зрителей. Кинематограф сейчас обрастает деньгами, словно бродячий пес паразитами.

Билли даже слегка шокировало такое выражение, прозвучавшее из уст молодой привлекательной женщины.

Не прошло и получаса, как появился Барт. Он оказался довольно толстым и мешковатым. В любом случае он теперь мало напоминал Билли того атлета, с обликом которого тот привык связывать своего дядю Барта. Ранняя проседь в густых темно — каштановых волосах. Четко обозначившийся второй подбородок, тугой живот, который Билли ощутил, когда Барт обнимал его. Да, значит, теперь надо воспринимать его таким.

— Малыш, это очень приятный сюрприз, — говорил Барт, пристально разглядывая его. — Хотя ты и твой дед писали мне о своем намерении посетить меня, да разве от вас дождешься исполнения ваших обещаний. Тебе еще повезло, что ты застал меня в Чикаго. Сейчас я очень много времени провожу в Спрингфилде.

За ужином они пили превосходное испанское вино, а также не уступавшее ему калифорнийское, ели лосося, картофель по-французски, страсбургский паштет и пирог с земляникой.

Билли отметил про себя, что Барт ест скорее с жадностью, чем с аппетитом. Аннабел и Уэйд даже в их годы выглядели более стройными и подтянутыми, чем их сын. Хотя, конечно, лицом Барт все больше походил на отца. Можно сказать, это была более упитанная копия Уэйда.

Барт расспрашивал племянника о делах на ферме Уэйда, вспоминал добрым словом покойного Уилла Бентина, восхищался мужеством и самоотверженностью Конни, интересовался состоянием здоровья Генри. Его тон позволял надеяться, что это не просто дань вежливости — проявление участия к событиям в родных местах. Билли все оттягивал объявление о главной цели своего визита. Он решил обсудить с Бартом вопрос его участия в ткацком производстве после ужина, когда они останутся вдвоем. И он сразу же заговорил об этом, едва Мод оставила их:

— Дядя Барт, я вообще-то приехал в Чикаго для того, чтобы предложить тебе одно дело.

— Я догадываюсь, малыш, о чем пойдет речь. Сколько нужно вам для реорганизации этой фабрики?

— Дед говорил о сорока тысячах долларов, — осторожно начал Билли. — Еще он говорил, что надо обсудить с тобой условия, на которых ты согласишься участвовать в этом предприятии.

— Хм … Там есть какие-то перспективы?

— Несомненно. Я прикидывал размер чистой при — были, и у меня получилось, что она может составить не менее пятидесяти тысяч только за первый год. То есть, твои инвестиции полностью окупятся. Мы можем вернуть тебе сорок тысяч через год, а проценты с них — в течение второго года.

— Ладно, малыш, я позже решу, на каких условиях буду участвовать в вашем деле. Но деньги, естественно, дам сейчас.

Он тут же выписал чек на пятьдесят тысяч долларов на имя Уэйда Хэмптона Гамильтона и вручил его Билли.

— Спрячь подальше и не потеряй, — он подмигнул, напомнив Билли того дядю Барта, который ходил на руках, карабкался по деревьям и рассказывал о Гайавате. — Твой дед писал, что ты достаточно серьезно занялся сочинительством?

— Да, — Билли немного смутился, вспомнив финал театральной карьеры Мод. — Возможно, со временем это станет приносить мне какой-то ощутимый доход.

— И поэтому ты избрал местом обитания Тару? — Барт смотрел на племянника, раздумывая о чем-то своем.

— Наверное, — пожал тот плечами. — Хотя это и противоречит правилам достижения успеха. Считается, что надо вращаться среди человеческих особей, которые занимаются тем же, чем и ты. И чем больше этих типов будешь видеть каждый день, тем больше вероятность, что и тебя заметят.

— Такие правила, наверное, существуют везде, — сказал Барт, и Билли подумал, что слышал подобные слова от его супруги несколько часов назад.

— Да, но мне это не нравится.

Барт внимательно посмотрел на него.

— Что же, возможно, у тебя это и получится — делать только то, что тебе нравится, и при этом добиться успеха. Не каждому в твоем возрасте удается попасть на такую войну. — Он помолчал. — И не каждый стремится туда, вот что главное.

12

Осень и зима прошли в хлопотах и беготне. Престарелые компаньоны Уэйда оказались на удивление тяжелыми на подъем. Билли с дедом пришлось и наблюдать за выгрузкой станков, и руководить строительством нового здания, и улаживать дела в городском совете Джонсборо, неожиданно предъявившем права на часть площади, занимаемой компаньонами под пристройку к старому зданию. Прежние приятели Осборна в законодательном собрании штата уже давно ушли на покой, так что теперь нельзя было рассчитывать на поддержку сверху.

— Послушай, дед, это, конечно, не совсем мое дело, но я бы отделился от столь малоподвижных джентльменов. Чем ты обязан Кэнингхэму и Осборну? Тем, что они почти сорок лет благосклонно позволяли тебе обеспечивать прибыль — им и себе? — Билли склонен был решить проблему радикально.

— Нет, Билли, раньше-то мы работали на равных, — качал головой Уэйд. — Я просто не могу после стольких лет сотрудничества взять да и объявить, что расхожусь с ними. Да и сложно это будет сделать — поделить производство. Надо будет строить отдельное помещение, а ты сам видел, сколько шишек пришлось набить, прежде чем мы получили разрешение на строительство пристройки.

Билли предлагал свои планы, позволяющие хотя бы по-другому делить доходы от предприятия, но Уэйда трудно было переубедить.

В самом конце зимы Билли начал писать повесть. Билли показалось, что материал более чем благодатный — история жизни солдата Конфедерации, прообразом которого должен был послужить Уилл Бентин.

Он писал эту повесть, в основном, по ночам, оставляя на сок не более четырех часов, но потом нахлынули весенние заботы, повесть пришлось отложить.

А летом того же, 1921-го, года он с удивление отметил успех Джессики Фонтейн. Стелла, ее мать, рассказала Конни при встрече, что вышел фильм, в котором снималась ее дочь. Конни, естественно, тут же потребовала отвезти ее в кинотеатр в Джонсборо.

Билли сидел рядом с матерью, отцом и Аннабел, которых Конни тоже прихватила, чтобы продемонстрировать им успех «девочки Фонтейнов», смотрел на прыгающие на экране фигурки и не понимал, чем все-таки кинематограф так привлекает публику. Конечно, очень занятно видеть запечатленных если не навечно, то хотя бы на время сохранения этой чудо — ленточки из целлулоида людей — не застывших, как на фото, а движущихся, как в жизни. А всякое подобие связного сюжета вызывало у зрителей интерес, граничащий с маниакальным. Билли не без некоторой ревности вынужден был согласиться с этим.

Но в том-то и дело, что сюжеты всех без исключения фильмов, которые ему пришлось видеть до сих пор, были в лучшем случае просто добросовестно — наивными. Лента, запечатлевшая Джессику Фонтейн, исключением не была. Фильм сплошь состоял из перестрелок с вылетающими при этом из стволов револьверов и ружей густыми клубами дыма, заставляющими вспомнить паровые машины, из скачек на полудиких лошадях, из нападений на поезда, нападений на банки, нападений из засады. Джессике Фонтейн досталась роль явно не главная, но и не эпизодическая. Она изображала подружку отрицательного персонажа, бандита, который постоянно откусывал кончик сигары и выплевывал его. В перерывах между плевками он в чем-то наставлял подружку, подвешивал к высоко расположенной перекладине массу невинных жертв, предварительно связав их. Естественно, в финале он погибал, изрешеченный, как минимум, полусотней пуль. Его подружке тоже не оставалось ничего иного, как застрелиться, ибо она натворила столько безобразий, подзуживаемая своим возлюбленным, что просто не имела права оставаться в живых.

Билли насчитал, самое малое, пять крупных планов Джессики. Ее выразительные брови с помощью обильного грима стали сверхвыразительными, большие глаза выглядели просто огромными, а жесты рук могли сравниться разве что с жестами профессиональной танцовщицы фанданго[19].

И все же это был несомненный успех, это была оглушительная популярность. Во всем округе акции Джессики Фонтейн поднялись чуть ли не выше акций ее знаменитых техасских родственников.

Конни заставила его смотреть этот фильм два раза. В третий раз он просто не смог этого сделать, предоставив матери упиваться созерцанием загримированной и отчаянно жестикулирующей «девочки Фонтейнов» без него.

— Боже мой, — говорила она по пути назад. — Все прочтут в титрах ее имя, по всей стране.

— Не исключено, что фильм будет демонстрироваться и в Канаде, а также в Европе, — в тон ей поддакнул Билли.

— Не исключено, — не приняла шутки Конни. — А ведь у вас с ней, кажется, все так хорошо начиналось.

Интересно, подумал он, что мать подразумевает под словом «хорошо» — партии в теннис или занятия любовью в отеле в Джонсборо?

— И что же я, по-твоему, должен был сделать? Жениться на ней и не отпускать ее в Калифорнию? Но в таком случае ты не смогла бы увидеть ее на экране. Судя по всему, ты получаешь больше удовольствия от созерцания одной только Джессики, чем от всего остального фильма. А если бы я имел несчастье уехать в Калифорнию, то обязан был бы тоже сниматься, изображая в лучшем случае этого кретина, который в продолжение всего действия ест сигары. Ма, я тебя не узнаю. У тебя развитый вкус, ты сама писала довольно неплохие стихи, а тут восхищаешься так, словно тебе восемнадцать лет, ты едва научилась читать и писать и работаешь в Джонсборо на фабрике своего отца и его компаньонов прядильщицей. Ведь все это ужасно примитивно и невыразительно. Пантомима и балет в тысячу раз совершеннее.

— Ах, Билли, разве дело только в выразительности? Важен успех. Она же не одна там была. И даже не один десяток таких, как она, пытались пробиться, а может быть, в сто раз больше. Но в результате все видят в титрах ее имя.

— Хорошо, ма, я согласен. Успех любым путем, в любой сфере — что может быть желаннее для американца.

Так он прекратил тогда спор с матерью, но почему-то через несколько дней отложил в сторону свою повесть о ветеране Конфедерации и стал писать историю девушки из глубинки, вознамерившейся стать актрисой. Билли поместил ее в место, очень похожее на их округ. Он даже О’Фланаганов не забыл вставить, только, разумеется, фамилия у них была другая, но все равно фамилия была ирландской, и ни у кого из знакомых с О’Фланаганами не возникло бы сомнения в том, что написано именно о них. И девушка эта, отправляясь на завоевание — нет, не Голливуда, об атмосфере, царящей там, он мало знал даже понаслышке, — театра в каком-то городе на Востоке или Среднем Западе. Чикаго был бы очень кстати. Мод кое-что рассказывала о тамошнем театре, этого на первых порах достаточно. Нельзя слишком хорошо знать предмет, о котором пишешь, иначе это будет уже не литература, а инструкция по пользованию, например, посудомоечной машиной.

Итак, девушка терпит провал, в труппу театра набора уже нет, она возвращается к себе домой, куда в то же время возвращается и ее сверстник, друг детства. Он возвращается с европейской войны, где успел провести больше года — Билли «отправил» его туда летом семнадцатого, чуть ли не сразу после того, как Америка вступила в войну. А воевать ему пришлось в Италии. Воевал он в пехоте, экзотика вроде авиации тут ни к чему. Но весь смысл заключался в том, что тот солдат был ранен, а следствием ранения явилась импотенция.

Встреча друзей детства не может перерасти в полноценную любовную связь. Девушка обнаруживает, что влюблена в своего сверстника, она страдает, потом уезжает в большой город, спит с режиссером театра, получает роль. У нее обнаруживается какой-никакой талант, но она не чувствует себя счастливой. Занимаясь любовью все с тем же режиссером, который очень привязался к ней и даже подумывает оставить жену, провинциалка все время видит перед собой друга детства, который вследствие ранения уже не может заниматься плотской любовью.

Набросок этой истории Билли сделал буквально за пару дней. И сразу же ринулся достраивать здание, нанизывая на каркас слова, эпизоды, характеры, портреты, описания. Он бросил все, даже перестал помогать Уэйду, предоставив отцу заниматься этим. Билли работал по двенадцать часов в день. Бегло набросав карандашом начало эпизода или диалога, он садился за пишущую машинку и, перепечатывая текст набело, на ходу додумывал, достраивал, исправлял.

И случилось чудо — за пятьдесят дней он создал около четырехсот страниц машинописного текста. Несомненно, это был роман — много героев, много планов, особенно во времени, достаточно прочный сюжет.

Он дал телеграмму Лоуэллу, чтобы тот сообщил, сможет ли он немедленно заняться своим клиентом Уильямом Коули. Лоуэлл ответил: «Куда вы запропастились? Приезжайте.»

Через два дня он уже сидел в конторе Лоуэлла в Нью-Йорке.

Бен Лоуэлл совсем не изменился, он выглядел так, словно прошел не один год, а один день с тех пор, как Билли покинул его.

— Старина, а вы изменились, — словно в ответ на размышления Билли о внешнем облике сказал Лоуэлл. — Вы здорово повзрослели. Но у меня такое впечатление, что вас совсем не интересует ваша собственная судьба — как литератора, я имею в виду. Уже прошло около полугода с тех пор, как выпущен ваш сборник стихов. У него, несмотря на небольшой тираж, появилась обширная критика. — Лоуэлл нашел ячейку в стеллаже за своей спиной вынул оттуда стопку газет и журналов. — Далеко не каждая новая книга удостаивается такого внимания. Сразу хочу вас предупредить — здесь около половины ругательных отзывов. Ни в коем случае не воспринимайте это всерьез. За каждым таким отзывом стоят зависть, амбиции, а то и чей-то заказ. Да-да! Это особое искусство — создавать имя. Если бы вы знали, старина, сколько на это тратится времени и сил. Ну да ладно, давайте теперь делить прибыль.

— Какую прибыль? — удивленно спросил Билли.

— Старина, вы очень счастливый человек, честное слово, — Лоуэлл покачал головой. — Ведь у нас был подписан договор относительно издания вашего сборника стихов. Он, сборник, правда, еще не совсем до конца разошелся, но тысяч шесть-семь вы уже сможете получить. Как только появились ругательные статьи, он стремительно стал распродаваться. У вас уже есть имя, молодой человек! Вы даже не можете представить себе, как много это значит.

Лоуэлл поднял пачку газет и журналов и потряс ею в воздухе.

— По меньшей мере около полумиллиона читателей — заинтересованных читателей, следящих за новинками литературы — прочтут это. Если бы сейчас, по горячим следам, запустить еще какую-нибудь вашу вещь, она бы распродалась вмиг.

— У меня такая вещь есть, — сказал Билли. — Именно поэтому я к вам и приехал.

— Что же это, — спросил Лоуэлл, — стихи, проза?

— Проза. Я так думаю, что получился роман.

— Даже так, — Лоуэлл сосредоточенно постучал пальцами по столу. — Хм. — Он посмотрел на часы. — Вот что, старина. Вы где остановились?

— Пока еще нигде, — пожал плечами Билли.

— Тогда вперед. Я закажу вам номер в отеле «Ридженси». Оплатите из гонорара, вернее, я сам оплачу с вашего позволения. В ресторане отеля сегодня собираются несколько литераторов, которых бы я назвал новой элитой. Все новые, за исключением одной очень старой. Это старушка Стоун — не слыхали о такой?

— Слыхал, — пожал плечами Билли, — но я не думал, что она…

— Зря вы так не думали, — перебил его Лоуэлл. — Вы считаете, что если она сама за свою долгую жизнь не создала ничего путного, то ее мнение ничего не значит. Ошибаетесь, мой юный друг! Я же говорил вам, к каким ухищрениям прибегают люди, чтобы создать себе имя. Иногда, правда, это происходит и без их участия, но для этого нужен несомненный талант. А бывает и так, что человек очень мало написал, да и то малое, что он создал — сплошь дерьмо при ближайшем рассмотрении. И вдруг в один прекрасный день обнаруживается, что он знаменит — хотя бы в литературных кругах. Этого вполне достаточно, чтобы бывать на приемах, занимать деньги в долг или попасть к кому-то на содержание.

Билли вспомнил, что говорили о Лоуэлле Пирсонс и Робинсон с год назад. Член семьи литераторов, у которого то ли недостает таланта, то ли недостает трудолюбия. Наверняка устами Лоуэлла говорит уязвленное честолюбие, но не прислушиваться к его словам было бы по меньшей мере неосмотрительностью. Есть истина в его рассуждениях об удаче — достаточно вспомнить оленя, которого они с Уэйдом убили прошлой осенью — одна пуля, как оказалось, была пулей из его «винчестера», а ведь он в подметки не годится своему деду как охотник.

— Итак, слушайте, — Лоуэлл отпер сейф. — Вот вам пятьдесят долларов — все в счет гонорара. Я вычту их, как и оплату за проживание в «Ридженси». Эти пятьдесят долларов для того, чтобы расплатиться за ужин. Этого даже много, но не мелочитесь, надо произвести впечатление. Вы ведь почти что знаменитость уже, понимаете?

— Не понимаю, — серьезно ответил Билли.

— Господи Иисусе, ведь я же объяснял вам, что если вас не знают в вашем медвежьем углу на Юге, то на Востоке вы известны не намного меньше, чем боксер Демпси. Так вот, на ужине будет издатель Снизуэлл. Я как бы невзначай заведу разговор о том, что у вас — тоже совершенно случайно, мы эту операцию якобы и не готовили заранее — оказалась рукопись нового романа. Почему все должно производить впечатление экспромта? Снизуэлл в любом случае возьмет ваш роман, но если у него возникнет впечатление, что мы хоть в какой-то степени навязываемся ему, он заплатит вполовину меньше, даже невзирая на успех вашего сборника. Смекаете, старина?

Когда Билли появился в «Ридженси», для него уже был заказан одноместный номер с ванной, душем и телефоном. Помывшись, побрившись, он критически оглядел свой костюм и подумал, что для ужина в таком шикарном отеле надо было бы надеть что-нибудь получше, но ему и в голову не пришло заботиться о приобретении нового костюма. Пусть принимают его таким, каков он есть. Тем более, что, как сказал Лоуэлл, половина критических статей содержала сугубо отрицательные отзывы. Вообще-то, судя по тому, что он уже успел просмотреть по дороге в отель, его наверняка ругали и во всех остальных статьях. Лоуэлл просто подсластил пилюлю.

Вскоре раздался телефонный звонок, это был Лоуэлл.

— Старина, минут через двадцать спускайтесь в ресторан. Рукопись романа, естественно, должна оставаться в номере, но вы должны быть готовы забрать ее оттуда сразу же, если понадобится. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — сказал Билли. Лоуэлл уже начинал утомлять его. Вспомнилось, как обращался с Лоуэллом Робинсон. Ясное дело, Лоуэлл никогда в жизни не стал бы суетиться, если бы не светили щедрые комиссионные.

Билли не спеша оделся, прошелся щеткой по костюму. Черт с ними, с этими снобами, пусть зубоскалят, если им захочется. А вообще для колорита неплохо было бы появиться в голубом хлопчатобумажном комбинезоне и тяжелых ботинках из воловьей кожи. Он представил себе выражение лица Лоуэлла в случае своего появления в таком виде и хмыкнул. Ладно, пора уже опускаться.

Едва Билли переступил порог ресторана, как Лоуэлл сразу поспешил ему навстречу. Широчайшая улыбка освещала лицо литературного агента.

— Все в порядке, старина, — Лоуэлл улыбался столь широко, что непонятно было, как он при этом умудрялся еще и говорить. — Снизуэлл здесь и Гертруда Стоун тоже. Остальные значения практически не имеют, но постарайтесь их хотя бы не особенно злить.

Он подвел Билли к столу, во главе которого сидела тучная дама в глухом темно-коричневом платье с доброй полусотней мелких пуговиц и очках в тонкой никелированной оправе. Это и есть Гертруда Стоун, догадался Билли. А кто же из них Снизуэлл? Внезапно его внимание привлекла девушка лет двадцати. Легкое светлое платье, практически полное отсутствие косметики, из украшений только изумрудные сережки. Ее нельзя было назвать красавицей, но черты ее лица — каждая по отдельности не очень правильная: и широковатый нос, и тяжеловатый подбородок, и выдающиеся скулы — образовывали то, что называется совершенным ансамблем. Особенно привлекали к себе глаза, серо-зеленые, с широким разрезом.

Билли очень хотелось, чтобы Лоуэлл усадил его так, чтобы девушка оказалась если не напротив него, то хотя бы так, чтобы он мог видеть ее, не рискуя свернуть себе шею. Лоуэлл не подложил ему свинью, девушка оказалась сидящей наискосок от него, отделенная всего двумя соседями.

— Леди и джентльмены, — громко сказал Лоуэлл, — разрешите представить вам Уильяма Коули, наделавшего столько шума в этом году. Я считаю, что у этого молодого человека многообещающее будущее.

Лица всех повернулись в их сторону. Билли почувствовал, что краснеет.

— И представьте себе, что он почти равнодушен к своей популярности, — продолжил Лоуэлл.

— Они ко всему равнодушны, — ровным и негромким голосом произнесла Гертруда Стоун, но все мгновенно умолкли, едва она начала говорить, — таково нынешнее поколение. Да, молодые люди, все вы — потерянное поколение.

Представители «потерянного поколения» — кроме Билли ими являлись девушка с серо-зелеными глазами и молодой человек с длинными волосами, с бородой и в очках — кисловато улыбнулись.

Билли убедился, что и здесь, как и в Чикаго, «сухой закон» если не нарушается, то мягко обходится. То, что подавалось в стаканах под видом крюшона и прохладительного напитка, на самом деле было коктейлем и легким вином.

Лоуэлл сразу взял быка за рога.

— Мистер Снизуэлл, — обратился он к достаточно скромно одетому мужчине, сидевшему рядом с Билли, — вы себе не представляете, какой оригинал этот Коули. Оказывается, у него уже достаточно долгое время лежит роман, а он все раздумывает, стоит ли его кому-то показывать.

— Вот как? — на Билли взглянули внимательные и серьезные карие глаза. — О чем же роман?

— Если в двух словах, то о последствиях войны, — смущенно улыбнулся Билли. — Боюсь, эта тема не скоро меня отпустит.

— Ну что же, эту тему нельзя назвать избитой, — тут он наклонился к Билли и заметно понизил голос, — что бы нам ни утверждали «мэтры» и «мэтрессы». А большой ли получился роман?

— Не очень. Если его напечатать, получится вот такая книжка, — Билли осторожно развел большой и указательный пальцы.

— Если напечатать? Он не так уж и прост, ваш южанин, — Снизуэлл улыбнулся Лоуэллу сдержанной улыбкой, повернувшись к нему. — О’кей, мистер Коули, я бы хотел взглянуть на этот роман. Да, я хочу лично просмотреть его, — ответил он на удивленный взгляд литературного агента. — Иначе я ничего не стою, как книгоиздатель. Если бы я во всем полагался только на консультантов, то мог бы продавать все, что угодно — свинину, нижнее белье или средство от облысения.

Они договорились с Билли, что тот передаст ему рукопись романа завтра в офисе издательства.

Молодой человек с бородой начал читать свои стихи, написанные верлибром. Билли стихи не понравились, но он вежливо сделал вид, что слушает, изредка бросая взгляды на девушку, сидевшую наискосок от него. Один раз она тоже посмотрела на него и слегка улыбнулась.

Темы бесед за столом менялись, как в калейдоскопе. Новый музыкальный театр на Бродвее, постановка в Метрополитен — опера, новый сборник стихов поэта, имя которого мало что говорило Билли, и он тут же забыл его, едва услышав.

Внезапно Билли вздрогнул: кто-то четко произнес «Джессика Фонтейн». Он повернул голову в сторону говорившего. Мужчина с матовым цветом лица и тонкими усиками рассказывал:

— Сейчас она снимается сразу в двух фильмах. Такое у нас в Голливуде редко случается.

— Успех везде и всегда случается довольно редко, — заметила сидящая рядом с ним дама с очень короткой стрижкой и в платье фиолетового цвета с широкими рукавами.

— Нет, здесь явление вообще уникальное, — продолжал мужчина с усиками. — По первой роли, причем не главной, ее замечают и сразу же дают еще две.

— Между прочим, — шепнул Лоуэлл Билли. — Это Фитцсиммонс, сейчас подвизается в Голливуде, пишет сценарии.

— Как? — так же шепотом переспросил Билли. — С его известностью? Его так много издают, зачем же ему еще и этот балаган?

— Значит, там неплохо платят, — усмехнулся Лоуэлл. — По его сценариям уже сняли несколько фильмов.

— Вот уж никогда бы не подумал, что для этой ерунды надо еще писать сценарии.

— Не знаю, — пожал плечами Лоуэлл. — Очень многие утверждают, что у кинематографа большое будущее.

— Но вы-то пока так не думаете?

— С чего это вы сделали такое заключение? — удивленно поднял брови Лоуэлл.

— Иначе вы бы уже давно бросили книгоиздательство и занялись кинематографом, — серьезно ответил Билли.

— Вы мне льстите, — с притворной скромностью ответил Лоуэлл, — не такой уж у меня и нюх. Послушайте, мистер Коули, вы обратили внимание на ту девушку в светло — сером платье?

— Обратил внимание? — Билли сделал вид, что рассеянно ищет за столом объект, указанный ему Лоуэллом, но едва взгляд его остановился на ней, девушка посмотрела на него в упор. — Ах, да, конечно, но не больше, чем на остальных, — сказал он, поспешно переводя взгляд на Лоуэлла. — Она тоже какая-то знаменитость?

— Я бы не сказал. Это Мэрджори Янг. Пишет довольно средние стишки, сейчас собирается отправиться с какой-то бродячей актерской труппой. Я обратил на нее ваше внимание потому, что, во-первых, она с Юга, как и вы. Это мне доподлинно известно, в отличие от того, издавала ли она свои стихи, или нет. Если бы было что-то путное, я бы ею обязательно заинтересовался. А во-вторых, она все время посматривает на вас. Это мне уже доподлинно известно.

— Ого, мистер Лоуэлл, вы не только профессиональный литературный агент, но еще и профессиональный сводник.

— А еще я профессиональный адвокат, друг мой. И знаю, что у нее здесь, в Нью-Йорке есть богатые родственники.

— Хм… С чего бы ей тогда связываться с бродячими комедиантами?

— Это как раз классическая иллюстрация того, что у богатых свои причуды. А потом, вы же слышали отзыв миссис Стоун о вашем поколении?

— Слышал, но, по-моему, от него отдает снобизмом в лучшем случае.

— А в худшем? — Лоуэлл заинтересованно улыбнулся.

— А в худшем — маразмом, — очень тихо произнес Билли.

— Берегитесь, — адвокат и литературный агент в одном лице закатил глаза в притворном ужасе. — Боги жестоко карают ослушников.

— Ослушником можно быть лишь в том случае, если соглашаешься служить или верить кому-то. Я никогда не присягал на верность миссис Стоун. Пусть те, кто заносил шлейф ее старомодного платья в Париже, пытаясь обратить на себя ее благосклонное внимание, опасаются потерять расположение своей богини. А мне терять нечего, я был во Франции с совершенно другой миссией.

— Э, мой друг, да у вас, оказывается, оригинальная система ценностей, — удивленно произнес Лоуэлл. — Нет, вы, пожалуй, зря так игнорируете авторитеты.

— Возможно, — пожал плечами Билли. — А вот эта женщина, напоминающая обликом Пьеро, она сидит рядом с Фитцсиммонсом — тоже что-нибудь пишет?

— Это Мэри Филдинг, — почтительным шепотом произнес Лоуэлл.

— Вот оно что, — Билли тоже перешел на шепот. — А я считал ее старухой.

Оркестр в углу заиграл грустную мелодию. Билли подумал о том, что неплохо бы пригласить на танец Мэрджори Янг, но ее увел какой-то тип с длинными белокурыми волосами, вьющимися и напоминающими то ли парик, то ли гриву пуделя.

Билли перевел взгляд на мэтрессу Стоун. Несколько молодых людей придвинули к ней стулья и, наклонившись к знаменитости, напряженно слушали ее. Билли показалось, что некоторые из них готовы шикнуть даже на музыкантов, чтобы те не заглушали откровения их кумира. «Интересно, чего в этом больше — фанатизма или лицемерия?» — подумал Билли и почувствовал на своем плече чью-то руку.

Подняв голову, он увидел Мэри Филдинг, стоявшую над ним. Секунды две он размышлял, подняться ему или не стоит. Но все же присущий ему такт и некоторая робость в отношениях с женщинами пересилили — он встал.

— Мистер Лоуэлл, — обратилась Мэри Филдинг к соседу Билли, — я уведу от вас вашего собеседника, так что вам придется поскучать в одиночестве.

Это было произнесено тоном, каким говорят приказчику в магазине: «Эту вещь я, пожалуй, возьму. Заверните мне ее».

«А что, если я откажусь пойти с ней? То-то у нее физиономия вытянется».

Словно дискутируя с ним, Мэри Филдинг сказала:

— Вы не откажетесь потанцевать со мной, мистер Коули?

— Весь к вашим услугам, мэм, — галантно поклонился Билли и выругался про себя.

Проход между столиками был широким, некоторые пары танцевали здесь. Миссис Филдинг решила не уводить свою жертву слишком далеко. Она положила руку на плечо своего кавалера и не отводила взгляда от его лица.

Билли же упорно смотрел поверх ее головы, лишь изредка встречаясь взглядом со взглядом васильковых глаз.

— А ведь вы здесь откровенно скучаете, — вдруг сказала она.

— Ну что вы! Уверяю вас, это вам просто показалось, миссис Филдинг.

— Можно просто Мэри. Желательно просто Мэри. Нет, я вполне понимаю вас. Лоуэлл притащил вас сюда, потому что это больше нужно ему, а вы не можете отказать Лоуэллу.

Ну не упоминать же имя Снизуэлла в качестве контраргумента. Ладно, пусть думает, что Лоуэлл привел его для показа, как диковинку, как экзотическую зверушку.

— Да, я не могу отказать Лоуэллу, — слегка улыбнувшись, сказал Билли. — Потому что в случае отказа он не станет продавать моих книг, и я умру с голода.

— Ну, уж это вам не грозит. У вас наверняка есть еще какое-то занятие, способное прокормить вас. Иначе откуда бы у вас взялись такие независимость и открытое игнорирование авторитетов.

— Если вы имеете в виду себя, Мэри, то тут все объясняется самой обычной провинциальной робостью и моим косноязычием.

— Не валяйте дурака! Уж вам-то плакаться по поводу косноязычия. Другие полжизни бьются, вырабатывая стиль, а вы сразу взяли карандаш, бумагу и заставили говорит критиков о поэтике Коули.

— Что-то я не слыхал таких отзывов, — с сомнением в голосе произнес Билли. — Относительно беспорядочного нагромождения слов мне уже приходилось читать, относительно того, что, дойдя до конца фразы в моем рассказе, рискуешь забыть, что же было в ее начале, я тоже читал, а вот о поэтике…

— Я вас уверяю, такие отзывы есть. А говоря об авторитетах, я, конечно же, имела в виду миссис Стоун. Любой другой на вашем месте сейчас бы сидел рядом с ней и, раскрыв рот, почтительно внимал ее пророчествам и поучениям.

— У меня будет много проблем, если я до самого конца вечера так и не подойду к старушке?

— Возможно. К ее мнению еще очень прислушиваются.

— Значит, я обречен на безвестность и тусклое существование из-за своей строптивости. Но ничего не могу с собой поделать — писанина Гертруды Стоун мне не очень нравится.

— А моя? — она все-таки поймала его взгляд.

— О! Это высший класс стихосложения. Только для меня это слишком умно, Мэри.

— Ну, вы и хитрюга! В вашем-то возрасте…

Музыка прекратилась, он повел Мэри Филдинг к столу, усадил на место.

Мэрджори Янг куда-то запропастилась.

Билли поговорил еще с мистером Снизуэллом, уточнив место их завтрашней встречи и, стараясь сделать это как можно более незаметно, ускользнул из ресторана.

Поднявшись к себе в номер, он с удовольствием снял галстук, сбросил пиджак, ботинки, расстегнул ворот рубашки и, прихватив ворох газет и журналов, которые ему дал Лоуэлл, плюхнулся поверх покрывала на широкую кровать.

О чудо! на сей раз первый материал, попавшийся ему под руку, содержал если не дифирамбы в адрес Уильяма Коули, то, во всяком случае, заставлял заподозрить его автора в симпатии к молодому таланту. Значит, Мэри Филдинг не соврала.

Билли внимательно прочел все заметки. Их было девять, что — это было ясно даже и без подсказки Лоуэлла — означало проявление явного внимания критики. Четыре статьи содержали ругательные отзывы, в трех его хвалили, а две — они-то и показались Билли самыми толковыми и содержательными из всех — отмечали как сильные, так и слабые стороны молодого поэта. Это неплохо, совсем неплохо. Прочти он эти заметки он и со Снизуэллом разговаривал бы чуть по-иному. То есть, он с ним почти не говорил, но из пары десятков фраз, которыми они успели обменяться, вырисовывалась картина явкой зависимости Уильяма Коули от издателя и благосклонно-покровительственного отношения старшего партнера к младшему.

Ладно, завтра он даст понять мистеру Снизуэллу, что вполне уже знает себе цену и не считает публикацию своего романа его издательством благотворительной акцией.

На прикроватном столике зазвонил телефон. Кто бы это мог быть? Если Лоуэлл, он пошлет его подальше.

— Мистер Коули? — высокий женский голос, звучавший в трубке, можно было бы назвать писклявым, если бы не явно звучавшая в нем тональность серебряного колокольчика.

— Да, здесь Уильям Коули, — Билли еще не решил, раздражаться ли ему, или чувствовать себя заинтригованным.

— Вы один, мистер Коули?

— Да, пока что один.

— И вы не ждете гостей?

— Хм, смотря каких гостей…

— Ну, например, мистера Лоуэлла.

— О нет, им я на сегодня сыт, — непроизвольно вырвалось у Билли. — Погодите-ка, а откуда вы знаете Лоуэлла?

— Мистера Лоуэлла трудно не знать, если занимаешься определенным делом.

— Каким делом?

Возникла пауза — небольшая, секунд на пять, но Билли забеспокоился, решив, что их разъединили.

— Алло, мэм?

— Да, — ответила трубка все тем же высоким голосом.

— Вы сказали о занятии каким-то делом?..

— Я думаю, это не имеет особого значения. Итак, вы один в номере?

— Один. Вы собираетесь меня ограбить?

— Возможно, — ответила трубка и умолкла.

Билли пожал плечами, положил трубку на аппарат и подумал о том, что Нью-Йорк — веселый город, и отель «Ридженси» в нем не самое скучное место.

Минут через пять в дверь номера осторожно постучали. Билли, уже собиравшийся идти в ванную, открыл.

На пороге стояла та девушка, которую Лоуэлл назвал Мэрджори Янг.

— Привет, — сказала она. — Похоже, вы меня не обманули.

— В каком смысле? — начал было Билли, но тут же все понял. — Это вы только что говорили со мной?

— Вы поразительно догадливы, — кивнула она, оставаясь серьезной. — Может быть, вы выйдете в коридор, или я войду в комнату. Не очень-то удобно разговаривать через порог.

— О, простите! Входите, прошу.

Она вошла. Одета она была все в то же светло-серое платье, в руке держала сумку. Длинные загорелые ноги, открытые до колен, гибкая фигура, в которой, однако, отсутствовало то, что называется «женской хрупкостью». «Ленивая грация дикой кошки», — подумал Билли. — Хоть и избитое сравнение, но верное».

— Вы неплохо устроились, — Мэрджори окинула взглядом номер.

— Не знаю. Я совсем не знаю Нью-Йорка и не в состоянии понять, что значит устроиться здесь хорошо или устроиться плохо.

— Да? А какой город вы знаете?

— Бостон. Я жил там какое-то время.

— Вот как? А я-то считала вас настоящим южанином.

— Мне очень жаль, мэм, что я обманул ваши ожидания, — Билли взглянул на нее и бесхитростно улыбнулся.

Она тоже улыбнулась в ответ.

— Вы совсем не похожи на робкого провинциала, — сказала Мэрджори.

— И опять я вас разочаровал, да?

— Нет, но вы очень разочаруете меня, если у вас не найдется пары стаканов.

Она раскрыла сумочку и вынула оттуда бутылку виски.

— Это вовсе не дешевый самогон, к которому вы привыкли, а настоящее шотландское виски, к тому же ввезенное контрабандой.

— Что вдвое повышает его ценность, — в тон ей продолжил Билли. — А если еще учесть, что в мой номер его доставила столь прекрасная девушка, то этому напитку и вовсе цены нет.

Он позвонил вниз и попросил подать в номер две бутылки лимонада и два стакана. Не позже, чем через пять минут заказ был исполнен.

— Вот теперь я начинаю понимать, что значит неплохо устроиться, — рассмеялся Билли.

Он разлил в стаканы немного виски, и они выпили. Виски оказалось превосходным.

— Просто сказки тысячи и одной ночи, — Билли помотал головой. — Так и ждешь, что кто-нибудь явится и скажет: ну, все, малыш, выметайся, игры закончились.

Они оба рассмеялись беззаботным смехом.

— Нет, не волнуйтесь, — сказала Мэрджори, — сегодня этого уж точно не случится.

В ответ на вопрошающе-веселый взгляд она многозначительно подмигнула.

Мэрджори осталась в его номере на всю ночь. Она совсем не напоминала в постели ту несколько замкнутую и отчужденную девицу, образ которой начал складываться у Билли после вечера в ресторане. Она была очень естественной и милой, отдаваясь с радостным воодушевлением, словно ей пришлось заниматься любовью в первый раз в жизни.

Под утро она осторожно выбралась из постели, стала одеваться. Билли, полуприкрыв глаза, рассматривал светлые полоски незагоревшей кожи на бедрах и спине. Потом она подсела к нему и поцеловала в лоб.

— Ты уходишь? — спросил он. — Так рано?

— Не хватало еще, чтобы меня увидела горничная, — она тряхнула копной густых темных волос. — Если ты хочешь увидеть меня еще раз, то позвони в четыреста шестой номер, здесь же, в «Ридженси».

— Вот как?

— Да, вот так, — он состроила ему детскую гримаску. — Пока желаю удачи.

Он проспал еще часа два, с удовольствием ощущая сквозь полудрему приятный запах ее духов на простыне и подушке.

Около десяти утра Билли позвонил Снизуэллу. Издатель ждал его у себя на 9-й авеню. Когда Билли, расплатившись с таксистом, поднял глаза на дом, в котором размещалось издательство Лоуэлла, он подумал, что сказки Шехерезады продолжаются — здесь было по меньшей мере тридцать этажей. И Лоуэлл, как оказалось, занимал три из них. Он встретил Билли в обширном кабинете, за столом, обставленным мягкими кожаными креслами, хранившими, как почудилось Билли, запах дорогих сигар.

Но Билли тут же заставил себя не слишком поддаваться чарам комфорта, вспомнив те самые три доброжелательных отзыва о «несомненно талантливом» Уильяме Коули.

Он выложил на стол рукопись.

— Мистер Снизуэлл, мне бы хотелось, чтобы вы побыстрее дали ответ.

— А что значит — побыстрее? — осторожно спросил издатель, но в глазах его загорелись веселые искорки.

Билли улыбнулся.

— Если уж вы захотите напечатать эту вещь, то для того, чтобы у кого-то сложилось мнение о ней, достаточно недели — именно за это время можно, не торопясь, прочесть ее.

— Идет, — серьезно ответил Снизуэлл. — Позвоните мне через четыре дня, если уж вы так спешите, и я дам вам ответ.

На том они и расстались. Лоуэлл, когда Билли рассказал ему о разговоре с издателем, остался не совсем довольным:

— Я же предупреждал вас, мистер Коули, не надо на него давить. Вы себе не представляете, сколько времени и сил я затратил на обработку Снизуэлла. И еще меньше вы представляете себе, сколько шустрого, пробивного народа атакует его ежедневно и ежечасно, пытаясь «протолкнуть» свои творения или творения своих клиентов.

— Очень даже представляю, — Билли вспомнил мельтешение людей в издательстве Снизуэлла. — Но я считаю, что и излишнее рассыпание бисера много пользы не принесет. Это во-первых. А во-вторых, я не собираюсь злоупотреблять гостеприимством даже такого города, как Нью-Йорк.

Лоуэлл воспринял это как намек и выплатил ему остающуюся часть гонорара за сборник стихов.

Возвратившись в «Ридженси» к вечеру, Билли сразу же позвонил Мэрджори Янг:

— Детка, ты не хочешь показать мне огни города прохладной ночью конца августа?

Она захотела, и они прогуляли до часа ночи, вернувшись в отель усталыми и умиротворенными.

Оказалось, что Мэрджори и в самом деле скоро отправится на гастроли по южным штатам. Собственно говоря, поездку в такое время гастролями нельзя было назвать. Лоуэлл был прав, называя труппу, в которой участвовала Мэрджори, бродячей. Руководил ею некий О’Лири, начинающий драматург, по словам Мэрджори, гений.

Он спал с Мэрджори, гулял с нею по Лонг-Айленду, любовался океаном и видом небоскребов на фоне чистого предзакатного неба.

— Ты странный, — говорила Мэрджори, — ты производишь впечатление человека, который знает, что ему осталось жить несколько дней, но он проводит их не в безудержном веселье и не в подавленном унынии, а с деловой, обстоятельной неторопливостью.

— В тебе говорит впечатлительность поэтессы и актрисы, — посмеивался Билли. — А жить мне и в самом деле осталось несколько дней — до решающего разговора с издателем. Я ужасающе невежествен в подобных вопросах, но в то же время не хочу в них слишком уж углубляться.

Он появился у Снизуэлла в назначенный день, и издатель заявил:

— Я беру у вас этот роман, но с одним условием — я, что называется, закупаю его на корню, то есть, он поступает в мое единоличное распоряжение.

— О’кей, — согласился Билли, — я подпишу с вами такой договор, но перед этим я еще должен подумать, сколько хочу получить с вас.

Он сразу же бросился разыскивать Лоуэлла. Адвокат и литературный агент в одном лице, еще совсем недавно увещевавший Билли, предостерегавший его не вести себя слишком независимо в отношениях со Снизуэллом, теперь запел в совершенно иной тональности:

— Ох, мистер Коули, не стоит соглашаться на его условия. Чует мое сердце — ваш роман будет «бомбой». Вы все куда-то спешите, нет бы дать почитать ваше произведение какому-нибудь критику до того, как он попал к Снизуэллу. А теперь тот учуял материал, на котором можно будет здорово подзаработать и хо — чет получить на ваш роман все права.

— Хорошо, — прервал его излияния Билли. — Если его не возьмет Снизуэлл, на обработку которого вы, судя по вашим утверждениям, потратили столько сил и времени, то кто возьмет роман кроме Снизуэлла?

— У меня есть еще на примете пара-тройка издателей. Я имею в виду таких, которые наверняка возьмут. Например, «Бэнтам букз». Но там должны внимательно просмотреть рукопись.

— Послушайте, да ну их к дьяволу, — Билли махнул рукой. — Давайте поторгуемся, как следует, со Снизуэллом. Может он мне заплатить, допустим, тысяч тридцать?

— Сразу?

— Нет, конечно. Сразу пусть заплатит какую-то часть.

Они обсудили с Лоуэллом условия, на которых можно будет согласиться на то, чтобы Снизуэлл получил все права на роман, и уже на следующий день с проектом договора отправились к издателю.

— Хорошо, — Снизуэлл согласился неожиданно легко, что опять привело Билли в замешательство. — Вы даже получите аванс в двадцать тысяч долларов. — И за все по договору вы получите сорок тысяч — в том случае, разумеется, если книга будет хорошо распродаваться, сюда входят и потиражные.

Билли, которому весь этот торг уже изрядно надоел, согласился и подписал договор, по которому Снизуэлл получал все права на роман, в присутствии Лоуэлла.

— Ну, старина, — заявил литературный агент, когда они остались наедине, — если станете знаменитостью, не забывайте человека, отправившего вас в первое плавание.

— С чего это вы решили, что я буду более знаменит, чем сейчас?

— Э, Снизуэлл наделен абсолютным чутьем по части бестселлеров. Ему даже консультанты не нужны. Вот только опасаюсь я, что мы с вами все же продешевили.

— Ладно, мы свое еще возьмем, — беззаботно сказал Билли. Результаты и так превосходили его ожидания.

Он рассказал Мэрджори о своих переговорах со Снизуэллом. Она тоже была наслышана об исключительном чутье издателя на будущий успех произведения.

— А вот мне не посчастливилось договориться с ним, — покачала она головой.

— Значит, ты мне завидуешь?

— Что ты! Ведь ты мужчина. А что положено Юпитеру, не положено быку. И потом — нельзя сбрасывать со счетов моего особого к тебе отношения, — она поцеловала его в щеку. — Надеюсь, ты будешь вспоминать обо мне иногда.

— Да что ты, Мэрджори, почему же иногда. Будь у меня столько денег, сколько у моего дяди, я бы женился на тебе и запретил тебе быть актрисой, как поступил мой дядя со своей женой. Только с моей стороны это не более, чем благие намерения — ты же, ко всему прочему, еще и поэтесса. Ты можешь написать мне в мою Тару.

Попрощавшись с Мэрджори, попрощавшись с Лоуэллом, он уехал из Нью-Йорка. «Господи, да что же это мне все сплошь актрисы попадаются и все ужасно независимые, вот напасть-то», — в его самоиронии было достаточно горечи.

Осенью того же года они смогли вернуть Барту его пятьдесят тысяч, которые тот давал на устройство ткацкого производства. Теперь уже Уэйду стал помогать Генри. Билли же никак не мог оторваться от своих дел, целиком захвативших его.

13

К Рождеству он получил бандероль от Лоуэлла. Бандероль была довольно увесистой. Вскрыв ее, Билли обнаружил экземпляр книги. На обложке стояло его имя. «Земля пребывает вовеки». Он поставил названием цитату из любимого им Экклесиаста.

В бандероли обнаружилась и приписка, даже целое письмо:

10 декабря 1921 года

Нью-Йорк

Мистер Коули!

Вы оценили оперативность Снизуэлла? Поверьте моему опыту — столь быстро не печаталась еще ни одна книга. Он сразу выпускает ее в твердой обложке, как вы смогли убедиться. Но не это главное — до меня дошли слухи о том, что он хочет печатать какую-то часть тиража в Европе, где у него есть филиал его издательства. Вот тут-то мы с Вами и погрызем локти — когда он еще, чего доброго, начнет распродавать права на публикацию другим европейским издательствам. Я буду держать Вас в курсе событий.

Счастливого Рождества.

Ваш Бенджамин Лоуэлл.

Прочтя послание Лоуэлла, Билли удивленно пожал плечами — адвокат, похоже, перегнул палку, заподозрив Снизуэлла в торговле правами в Европе на, по существу, еще не вышедшую книгу. Какие-то у Лоуэлла странные фантазии.

А под Новый год он получил письмо от Мэрджори Янг. Она писала о том, что сейчас занята в нескольких спектаклях, которые их главный режиссер О’Лири ставит по своим пьесам. Сейчас они играют в Ричмонде, в ее родной Виргинии. Спектакли имеют бешеный успех, все проходят при полном аншлаге. Газеты несколько раз уже писали об их труппе — в Северной Каролине, Теннеси, Кентукки и даже в их Джорджии. Еще Мэрджори писала, что до нее дошли слухи о предстоящем оглушительном успехе «Земли».

Это уже просто заинтриговало Билли. А что, если Мэрджори и Лоуэлл сговорились и просто трунят над ним? Но он тут же отбросил такое предположение. Нет, скорее всего это просто обычные окололитературные сплетни. А Мэрджори обращает внимание на его дела, значит, он ей не безразличен.

Он принялся за отложенную повесть. Ничто не отвлекало его, он был счастлив. Он даже не ощущал одиночества. Вечерами бродил по кедровой аллее, выходил на проселочную дорогу, смотрел на унылые поля, на гряду синеющего на горизонте леса, возвращался в дом, где каждый вроде бы был занят своим делом и друг другом — Уэйд тихо беседовал с зятем о делах на их фабрике, Конни и Аннабел обсуждали дела домашние, а ему оставалось беседовать разве что с нянюшкой Люти, ставшей уже почти бесплотной, словно дух этого дома. Но Люти часов по двадцать в сутки дремала в своей каморке на первом этаже, да и собеседницей она оказалась неважной, как Билли убедился.

Иногда он садился в автомобиль, выезжал из сарая, ехал по проселку, доезжал до Джонсборо, проезжал там мимо знакомого отеля, потом ехал в Атланту, покупал там целый ворох прессы, возвращался и читал. И в самом деле, там встречались заметки о театре О’Лири. Что ж, Мэрджори нисколько не преувеличивала популярности «гения», а относительно его, Уильяма Коули, книги существовали, наверное, пока что одни слухи. Он с удивлением прислушивался к себе: вот оно, честолюбие, вот она, потребность нравиться другим. А уж он-то вроде бы и не всерьез начинал заниматься литературой, даже подтрунивал сам над собой на первых порах.

Но то, что случилось с ним, вернее, с его «Землей», превзошло все ожидания. Билли был не первым представителем человечества, на себе почувствовавшем, что означает фраза: «В одно прекрасное утро проснуться знаменитым.»

Сначала он заметил эту книгу в книжном магазине в Атланте. Продавец сказал, что это новая, нашумевшая вещь, раскупают ее очень быстро, и он собирается закупить еще пару сотен экземпляров.

Потом пришло известие оттуда, откуда Билли и не ожидал — из Чикаго. Барт Гамильтон писал, что довольно часто слышит разговоры о книге Уильяма Коули.

Наконец, в начале марта пришла телеграмма от Лоуэлла. В ней стояло всего два слова: «Срочно приезжайте». Ему не оставалось ничего иного, как поехать.

Лоуэлл встретил его в своей адвокатской конторе, лицо его казалось озабоченным. Он молча подал Билли руку, указал на стул.

— Послушайте, Бен, — не выдержал Билли. — Давайте не будем разыгрывать друг перед другом роли авгуров. У нас и в самом деле какие-то проблемы?

— Разумеется, старина, — Лоуэлл был предельно серьезен. — Нас провели, как воробьев на мякине. Это называется упущенной выгодой. Сукин сын Снизуэлл печатает уже третий тираж. Гонорар вы получаете только за первый, который составил всего пятьдесят тысяч экземпляров. Второй уже был сто тысяч, а третий — двести. Процент от каждого последующего тиража убывает вдвое. Так что сумма, которую вам предстоит получить, не превысит пятидесяти тысяч. А если бы мы учли возможность таких огромных тиражей, да еще публикацию романа в Европе, мы бы заработали тысяч до двухсот.

Цифра эта впечатляла, что и говорить, но Билли, никогда не державший таких денег в руках, отнесся к заявлению Лоуэлла недоверчиво:

— Да будет вам, Бен. Так, наверное, не бывает. Если вам верить, то любой бумагомаратель за два-три года может стать миллионером.

— Да в том-то и дело, черт побери, что вы — не любой. Как знать, может быть, вам больше не удастся написать вторую такую книгу. А эта уже сейчас имеет скандальный успех. Вы знаете, что «Землю» уже издают во Франции. На французском языке, естественно. И я завален письмами и телеграммами от издательств, но у меня связаны руки — ведь Снизуэлл получил на роман все права.

— Эй, Бен, я что-то не пойму, кто из нас литературный агент — я или вы? Не вы ли похвалялись опытностью в вопросах книгоиздательства и книжной продажи? Еще в первую нашу встречу, вы, помнится, еще хвалились и тем, что как юрист, съевший собаку на исках и тяжбах, можете прижать любого книгоиздателя. За чем же сейчас дело стало? Разве Снизуэлл — не «любой книгоиздатель»?

— В том-то и дело, что нет, — огрызнулся Лоуэлл. — У него десятка два адвокатов, каждый из которых, как минимум, меня стоит. Не надо было вам так спешить, Билли, стоило с ним еще поторговаться.

Билли подумал о том, что надо подыскать себе другого агента. А вслух он сказал:

— Да полно вам, Бен. Что уж теперь сожалеть о том, чего не вернешь? Пятьдесят тысяч для меня — очень большие деньги. Я на них года четыре могу жить припеваючи. А за это время, глядишь, и еще что-нибудь накропаю. И потом неизвестно, как бы все дело повернулось, будь вместо Снизуэлла кто-то другой. Может быть, он и не сумел бы обеспечить такой успех моей книге.

Да, хотя Снизуэлл, по утверждению Лоуэлла и ободрал его, как липку, он обеспечил Уильяму Коули широчайшую известность. Это, по существу, была первая публикация — ведь не брать же в расчет печатание в журнале его рассказа да тоненькую книжку стихов тиражом в две тысячи экземпляров. Итак, первая крупная публикация принесла автору известность даже за океаном. Такие случаи в истории литературы можно перечесть буквально по пальцам. А если еще к этому прибавить, что автору едва исполнилось двадцать два года, то остается только недоумевать, как такое вообще могло случиться.

Билли читал заметки о некоем Уильяме Коули, и, кажется, не до конца еще отдавал себе отчет в том, что речь идет о нем самом.

Он вернулся в Тару, где его уже ждало письмо от Джессики Фонтейн: «Мне, наверное, теперь следует скрывать факт знакомства с тобой — уж очень подробно ты описал меня в своем романе. Тот факт, что твой Джеффри Драйден — импотент и друг детства героини, не делает ее привлекательной. Вот если бы ты написал обо всем, что было между нами, получилась бы довольно классная вещь. И вообще — две знаменитости на один небольшой округ в Джорджии — это многовато, ты не находишь? Так что, когда меня спрашивают, не знаю ли я лично писателя Уильяма Коули, я отвечаю, что он живет в Джорджии, но достаточно далеко от меня. Джессика Фонтейн.»

Билли скомкал письмо и швырнул его в угол. Какая она, оказывается, дура: «получилась бы довольно классная вещь», «две знаменитости на один небольшой округ». Черт бы побрал этих Фонтейнов! Верно говорил дед, что у них в роду все полусумасшедшие. Да они под стать О’Фланаганам, если уж на то пошло, разве что О’Фланаганам не посчастливилось заработать столько денег.

В один прекрасный апрельский день у дома в Таре остановился открытый «додж» черного цвета с тремя мужчинами в нем. Двое из них вышли, оглядываясь по сторонам. У одного из вышедших через плечо был переброшен на ремне фотоаппарат с огромным зеркало — «блицем».

Тут-то уж Билли мог не сомневаться — эти люди приехали к нему. Он неторопливо вышел навстречу журналистам. Тот, который был без фотоаппарата, заметив Билли, торопливо пошел ему навстречу:

— Мистер Коули, если не ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, привет.

— Мистер Коули, меня зовут Дуглас Корнби, я из «Атланта Стар». Вы не можете уделить мне несколько минут внимания?

«Несколько минут? — подумал Билли. — Они, наверное, полагают, что здесь днем и ночью не протолкнуться от газетчиков, хотя они-то и есть первые ласточки».

И он сказал репортеру:

— Да, пожалуй, с десяток минут я смогу уделить вам, мистер Корнби.

— Вы разрешите сфотографировать вас, мистер Коули?

И, не дожидаясь ответа, он махнул человеку с «лейкой». Уильям Коули был запечатлен на фоне усадьбы.

— Это ваш дом, мистер Коули?

— Нет, это дом моего деда, мистера Уэйда Гамильтона.

— Где вы, в основном, создаете свои произведения?

— Зимой в своей комнате, а летом — на сеновале, — не сморгнув глазом, соврал Билли.

— Вот как? — Корнби начал торопливо записывать в своем блокноте. — Вы участвовали в войне?

— Да, я был военным летчиком.

— Вы были ранены, мистер Коули?

— Нет. И давайте в этом отношении расставим точки над «i». Джеффри Драйден — это вовсе не я. Он, кстати, журналист в романе, а я сроду не был журналистом. Хотя я очень уважаю эту профессию, — поспешно добавил Билли. — Ранения, повторяю, тем более такого, какое было у Драйдена, моего героя, я не получал, так что пусть мои читатели, а особенно читательницы меня не жалеют, — он широко улыбнулся.

— О’кей, — Корнби лихорадочно записывал.

— Что же касается героини, — если эту идею подсказал Билли бесенок, сидевший у него за ухом, то сейчас бесенок должен был удовлетворенно хихикать и потирать ручонки, — что касается героини, то она списана с реально существующей девушки, жившей здесь неподалеку.

— Вот как? — рыбак, вытащивший рыбину весом в пятнадцать фунтов, наверняка выглядел бы менее счастливым по сравнению с Корнби. — Вы сказали: жившей? Значит, она сейчас не живет здесь?

— Видите ли, даже если бы она и жила здесь, то ей, наверное, не очень бы хотелось, чтобы ее имя упоминалось только в связи с «Землей». Она и без того уже достаточно известна. Извините, мистер Корнби, но мне бы не хотелось больше распространяться на этот счет.

Он мог быть уверен в том, что газетчик безошибочно выйдет на след Джессики Фонтейн — «второй знаменитости» в округе.

Корнби задал еще несколько стандартных вопросов, касающихся планов новой джорджианской знаменитости. Новая джорджианская знаменитость ответила, что пишет сейчас роман, который намеревается предложить издательству «Бэнтам букз».

Через пару дней он уже с удовлетворением читал «Атланту Стар», где сообщалось, что Уильям Коули работает не меньше шестнадцати часов в сутки, что он с трудом выкроил полчаса для репортера «Атланты Стар»: «Я коренной южанин, — сказал Уильям Коули, — будь это журналист-янки, я бы, пожалуй, сослался на занятость».

Естественно, этот сукин сын в два счет откопал и другую джорджианскую знаменитость: «довольно известная голливудская актриса». Имени актрисы не сообщалось, но известная актриса в их округе была только одна. Особенно же Билли понравился пассаж про сеновал и упоминание об издательстве, к которому не имел никакого отношения Снизуэлл, как и оно к нему.

На снимке он получился вполне узнаваемым, дом — тоже.

«Очень жаль, — подумал Билли, — что у меня нет адреса второй джорджианской знаменитости. Надо бы отослать ей экземпляр газеты».

Через пару недель он получил от Лоуэлла экземпляр «Земли» на французском языке. В бандероли, как всегда, оказалась приписка — Лоуэлл сообщал, что провел предварительные переговоры с лондонским отделением «Пан букз», и они якобы готовы взять на себя публикацию его будущего романа.

Не откладывая устройства судьбы романа в долгий ящик, Билли тут же съездил к Лоуэллу, вспомнив про себя, что не так давно зарекался иметь с ним какие — то дела. Агент устроил ему встречу с представителем «Пан букз». Билли настоял на том условии, что издательство может выпускать роман любым тиражом, но никаких исключительных прав, как это было в случае со Снизуэллом, оно не приобретает.

Тайком от Лоуэлла он посетил еще два довольно безызвестных нью-йоркских издательства. Теперь он начинал понимать, что значит имя в литературном мире. Он мог диктовать условия, и только в том случае, когда его требования даже ему самому казались несколько завышенными, если не сказать большего, ему вежливо отвечали: «Извините, мистер Коули, но это стоимость чуть ли не половины тиража. Мы, конечно, попытаемся изыскать средства…»

Отголоски его интервью репортеру «Атланты Стар», оказывается, достигли и Нью-Йорка. Мэри Филдинг, которую он нашел в том же кабачке на Бродвее, где когда-то Лоуэлл знакомил его с Робинсоном, слышала об этом или читала. Она сидела за столиком с каким-то типом в клетчатом кургузом пиджачке, с черными усиками и такими же черными, коротко стриженными и расчесанными на аккуратный косой пробор волосами.

Мэри махнула рукой, приглашая Коули за их столик. Он подумал и решил, что можно принять приглашение.

— Вы так редко появляетесь здесь, мистер Коули, что и впрямь можно подумать, будто вы круглый год только тем и занимаетесь, что пьете виски на сеновале.

— Не понял, — насторожился Билли.

— Э, друг мой, — миссис Филдинг взглянула на него с сочувствием. — Вы не слыхали ответ этого остряка Брайтуэя о вас?

— Кто такой Брайтуэй? — спросил Билли, заметив, как под усиками спутника Мэри Филдинг зазмеилась улыбка. Фамилия спутника была то ли Рафферти, то ли Рапперти, Билли она ничего не говорила он не расслышал толком, но переспрашивать не стал.

— Он из «Таймса». Известный репортер. Освещал события на итальянском фронте. Недавно выпустил сборник рассказов на основе своих военных заметок.

Возможно, Билли что-то и слышал уже об этом Брайтуэе, но сейчас вспомнить не мог.

— Ага, — на всякий случай сказал он, — понятно. И что же это за отзыв?

— Не знаю, стоит ли говорить, лучше вам самому отыскать номер…

— Не буду я этим заниматься, — сказал Билли. — Только мне и дел, что разыскивать всякую пачкотню. Если не хотите говорить, не говорите.

— Но я не хочу выглядеть сплетницей, а тем более доносчицей.

«Ты и так выглядишь и той, и другой. А еще выглядишь самой настоящей сукой».

— Ладно, — пожал плечами Билли, — если не хотите выглядеть сплетницей вы, то пусть мне мистер Рапперти расскажет. Просто сгораю от любопытства.

«Ну, сукин сын, выдавай. Тебе же это доставит неизъяснимое удовольствие, пачкун ты дерьмовый».

— Рафферти, — поправил его мужчина в клетчатом пиджачке.

— Виноват. Мистер Рафферти.

— Ну, я тоже не хотел бы …

«Да хочешь ты, хочешь! Давай, выкладывай, вонючка».

— Он прошелся относительно вашей «Земли». Он сказал, что для того, чтобы писать так, как вы, нужны три вещи: сеновал, кварта виски и полное забвение синтаксиса, — со странной улыбкой доложил мистер Рафферти.

— Великолепно, — Билли за время его доклада и бровью не повел. — Я, собственно, ни от кого и не таюсь — относительно сеновала. А после виски синтаксис, конечно, забывается. Особенно, после кварты. Ведь правильно, мистер Рафферти?

Тот скромненько пожал узкими плечиками.

— А вы тоже разделяете мнение этого Брад, … х, виноват, Брайтуэя, Мэри? — Билли задал вопрос таким тоном, словно спрашивал ее совета относительно покупки нового галстука.

— Относительно сеновала и виски?

«Чванная, бездарная сучка».

— Виски я тоже пью. Правда, в интервью об этом я не упоминал — у нас в Джорджии, как и везде, «сухой закон». Он даже еще раньше был введен, чем везде. Но меня интересует ваше мнение по поводу синтаксиса, а не виски.

— Манера письма, конечно, не совсем привычная…

— Вы полагаете, что традиционная манера письма лучше?

— Нет, я вовсе этого не сказала, — Мэри Филдинг запротестовала так горячо, словно ее уличили невесть в чем.

— Ага, — Билли понимающе кивнул. — А вы, мистер Рафферти?

— Что — я?

«Надо узнать, что же этот пачкун сам успел сделать».

— Вы тоже пишете в традиционной манере?

— Он просто обязан это делать, — Мэри Филдинг отвечала за Рафферти. — Литературный критик не может себе позволить каких-то отклонений от принятых норм.

— … И стандартов, — добавил Билли с самым простодушным видом. — Но я очень благодарен вам, мистер Ра… фферти, за информацию.

Умненький мистер Рафферти опять скромно улыбнулся в свои холеные усики.

— Кстати, миссис Филдинг, — Билли спохватился, словно вспомнил чрезвычайно важную весть, — я видел ваши стихи в «Скрибнерс». Это великолепно!

Оттопыренные уши миссис Филдинг, полуприкрытые короткими волосами, стриженными, как всегда, то ли под пажа, то ли под Пьеро, порозовели.

— Вы в самом деле так думаете, мистер Коули?

— Что вы, мэм! Оттого-то у меня и все неприятности, что я всегда говорю только то, что думаю.

На следующий день он навел справки о Брайтуэе. Лоуэлл знал его только понаслышке.

— Зачем он вам понадобился, Билли? Да мало ли что литераторы говорят за спиной друг у друга.

— За спиной? Не знаю, что он еще там говорил и за спиной, но статью-то его обо мне вы читали?

— Разумеется. Но за нее вы должны поблагодарить его. Лучшая реклама — это ругань вот в таком стиле.

— Может быть. А что же он все-таки говорил, кроме той паршивой статейки?

Билли подумал, что зря он не завел здесь себе если не хороших друзей, то просто хороших знакомых. Он знал только одну Мэрджори Янг, которая здесь, к сожалению, и раньше не жила.

И тогда он вспомнил старика Робинса. Еще когда в прошлом году он бродил с Мэрджори по Лонг-Айленду, его не покидала мысль: а что, если нанести визит Робинсу? Теперь же Билли каким-то чудом разыскал в записной книжке телефон Робинса и позвонил ему. Робинс, к счастью, оказался в Нью-Йорке, оказался в своем доме на Лонг-Айленде и снял трубку. Он помнил Билли Коули и согласился принять его.

— Я с интересом прочел ваш роман, — Билли подумалось, что человек с такими глазами просто не может врать. — Мне он понравился. В этой вещи много поэзии. Гораздо больше, чем в иных стихах. Знаете, я ни от кого не скрывал своего мнения относительно прозы — это самая последняя вещь, за которую стоит браться литератору. По мне — что беллетристика, что газетные репортажи, все едино, разницы большой нет. Но вы, я должен признаться честно, поколебали мои убеждения. Проза, оказывается, может быть и высокопоэтичной.

— Да, но очень многим не нравится мой стиль, — осторожно заметил Билли.

— Плюньте! Любая гениальна вещь рождается, как парадокс, а умирает, как банальность. Пройдет какое — то время, и ваши хулители наперебой станут восхвалять вас. Если, конечно, вы не бросите писать, — старик хитро улыбнулся.

Билли уехал домой успокоенным. Слова Робинса значили для него чуть ли не больше, чем несомненный читательский успех.

В Таре его ждало еще одно письмо от Джессики Фонтейн.

«Билли, я должна тебе сказать, что ты — сукин сын. Я всегда знала, что ты был паршивым нытиком, но никак не ожидала, что ты ко всему прочему окажешься и таким подонком. Мало того, что ты изобразил меня в своем бредовом романе, ты еще имел наглость рассказать этому щелкоперу из «Атланта Стар» обо мне. Я не очень мстительна, но оставляю за собой право на ответный удар. Кстати, один из моих знакомых, увидев на фото в той же «Атланте Стар» твою волосатую грудь, выразил сомнение в том, что волосы настоящие, а не накладные — все так и будут считать, как бы ты ни оправдывался, что своего гнилого Джеффри Драйдена ты списал с себя. Хотя я и знаю, что волосы у тебя на груди настоящие, но в последнее время тоже стала сомневаться в этом».

Это письмо задело его, он должен был признаться себе в этом. Билли разыскал номер «Атланты Стар» с тем злополучным интервью. Все правильно, ворот рубашки широко распахнут, видна волосатая грудь, так как снимок получился довольно четким. Надо будет отыскать этого знакомого Джессики Фонтейн и набить ему морду.

Словно выполняя свою угрозу использовать право на ответный удар, Джессика появилась в новом фильме, который они опять смотрели втроем: Конни, Генри и Билли. Теперь уже тема была не ковбойская, она связывалась с криминальной историей, очень незамысловатой. Джессика (или ее героиня, Билли даже не разделял их) и молодой человек со светлыми усиками любили друг друга, но тут возник злодей, тоже влюбленный в Джессику (или героиню). Мало того, что этот тип похитил драгоценности в доме героини (Билли с удовольствием переносил на мисс Фонтейн все качества этой слащавой дурочки), так он еще подбросил драгоценности молодому человеку со светлыми усиками (типичному кретину, по мнению Билли). Дело кончилось тем, что молодого человека зацапали полицейские, он был препровожден в тюрьму, опозорен в глазах родителей девушки. Но только не в ее собственных глазах. Обманом она вынудила злодея, погубителя своего возлюбленного, признаться во всем, причем, признание это он произнес вслух. Про то, что это именно он подбросил украденные драгоценности, слышали родители девушки — размещенные за какой-то занавеской, как того и требовали законы идиотского жанра.

Злодей был наказан, юный герой вызволен из тюрьмы, девушка вышла за него замуж.

— Я бы сдох от стыда, если бы мое имя стояло в титрах — как сценариста этого фильма, — сказал Билли после просмотра.

На сей раз Конни не стала дискутировать с ним. Ее сын уже был писателем, о котором знало, пожалуй, не меньше народу, чем о Джессике Фонтейн.

Зимой Билли поехал в Европу, но сначала заглянул к Барту Гамильтону в Чикаго. Здесь его ждал сюрприз — Барт теперь жил один.

— А что же с Мод? — осторожно спросил Билли. — Вы были идеальной парой. Во всяком случае, мне так показалось.

— Именно, что показалось, малыш. Это просто удивительно, до чего извращенные бабы мне попадаются. Я, оказывается, был почти не нужен ей как мужчина. Неизвестно, сколько существовал наш треугольник. В треугольнике всегда две особи одного пола и одна — противоположного, правильно?

— Правильно, — ничего не понимая, машинально кивнул Билли.

— И у нас было две женщины и один мужчина.

— Значит, она тебя застукала с кем-то, дядя Барт?

— Если бы. Это я их застукал.

— Ты?.. Кого — их?

— Мод с ее возлюбленной Грейс.

— Вот это да! — вырвалось у Билли. Он мгновенно вспомнил прошлый свой приезд в Чикаго, показавшееся странным поведение Мод и ту самую Грейс.

— Уж лучше бы она мне с мужиком изменяла, — Барт покачал седеющей головой. — Детей она, видит ли, не хотела, никакого иного занятия, кроме кривлянья на сцене, не признавала, а в любви предпочитал Грейс мне. Веселенькая история. Но это должно оставаться между нами, малыш.

— Конечно, — поспешно сказал Билли.

— Я прочел твою книгу. Ты знаешь, очень впечатляет. Словно сам влезаешь в шкуру этого бедолаги Джеффри Драйдена. Да и места наши у тебя здорово описаны. Мне пришлось жить в Таре только в раннем детстве, но, оказывается, я очень много помнил. Твоя книга эту память и проявила. Хорошо было в детстве, правда, малыш?

— Хорошо. — Он понимал, что Барту сейчас, наверное, ничего уже не хочется — ни денег, ни политической карьеры, ни новых приключений. Барт не растолстел больше с тех пор, как Билли видел его в последний раз, но как-то весь обмяк. Черты его лица стали размытыми, кожа казалась смазанной жиром и отливала неестественной краснотой.

Он заключил договор с лондонским издательством на своего «Ветерана» — так он решил назвать роман, где прообразом главного героя послужил Уилл Бентин. То же самое Уильям Коули сделал и в Париже.

Вернувшись домой, в Штаты, он пробыл в Нью-Йорке всего три дня, а потом поспешил в Тару — надо было закончить роман не позже апреля.

14

— Билли, — он задремал часов в пять утра да так и уснул в кресле, а теперь, взглянув на часы, обнаружил, что уже девять. Неизвестно, как давно Конни стучала в его дверь.

— Да, ма, — он потер лицо рукой. Щеки и подбородок покрылись жесткой густой щетиной. Уж пару дней Билли не брился.

— Билли, пора завтракать.

Он подошел к двери и отпер ее.

— Боже мой, ты опять не спал всю ночь, — Конни всплеснула руками.

— Нет, не всю ночь, — он устало улыбнулся. — Несколько часов мне удалось урвать для сна.

— Билли, ты знаешь новость?

— Какую еще новость, ма? Что каурая кобыла ожеребилась?

— Какая же это новость? Это случилось два дня назад.

— Да? А мне показалось, что вчера. Как-то удивительно быстро бежит время.

— Билли, ты совсем свихнешься с этой писаниной. Неужели нельзя работать поменьше?

— Нельзя. Я должен был закончить рукопись пять дней назад, а закончу ее только завтра, если повезет. Так что там еще за новость?

— Джессика Фонтейн приехала. Вчера после полудня.

— Вот как? Ее что же, вытурили из Голливуда?

— Совсем нет. Она приехала повидаться с родителями, а заодно решить тут какие-то дела, связанные то ли с покупкой, то ли со строительством магазина.

— У нее уже так много денег?

— Похоже, — Конни пожала плечами. — Ты бы побрился.

— Для кого, ма? — он хитро прищурился. — Для Джессики Фонтейн?

— Для меня и для бабушки, — Конни поджала губы.

— Хорошо, для тебя и для бабушки побреюсь.

Они встретились с Джесс, можно сказать, на нейтральной территории. Билли возвращался из лавки Мак-Гроу и увидел ее, идущую вверх по дороге. Поравнявшись с Джессикой, он остановил автомобиль.

— Привет, Джесс. Тебе не жарко в этом пальто?

Действительно, пальто с воротником из чернобурки было тяжеловато для джорджианского марта, тем более, что и март подходил к концу.

— Привет, — она не улыбнулась ему, только внимательно посмотрела, словно пытаясь найти какие-то изменения в его облике.

— Ты ищешь скрытые следы разложения? — пошутил Билли.

— Нет. Ты прекрасно выглядишь и глупо было бы надеяться эти следы найти.

— Похоже, это тебя не очень радует?

— Мне это безразлично.

— Вот как? Но раз у тебя когда-то появились сомнения в натуральности происхождения волос на моей груди, значит, ты не беспристрастно относишься к моему физическому состоянию.

Она не ответила, только еще раз посмотрела на него.

— Давай-ка, я тебя подвезу, Джесс.

Он открыл дверцу, и она села рядом с ним. Билли почему-то был уверен в том, что она вот так вот молча сядет и не станет торопить его, чтобы он трогал с места.

— Говорят, ты собираешься скупить здесь подокруга? — Билли наблюдал за ней, ожидая реакции.

— На это у меня денег не хватит.

— Пока что не хватит, да? Но достаточно скоро ты будешь в состоянии купить здесь пяток усадеб, настроить съемочных павильонов и начать соперничать с Голливудом.

— Нет, мне бы не хотелось вкладывать деньги в столь сомнительное предприятие.

— Ого! Что я слышу, Джесс? Уж не надоело ли тебе твое занятие?

— Одно дело — быть актрисой, а другое — содержать студию, — она оставалась убийственно-серьезной.

— Джесс, а зачем тебе понадобилось покупать или строить твой магазин именно здесь? Ты хочешь полкой победы над этими местами?

— А вдруг это зов родной земли? — она впервые улыбнулась. — Почему мы стоим?

— А что мы должны делать?

— Ехать, разумеется.

— Тебе этого хочется?

Она пожала плечами:

— Мы глупо выглядим со стороны.

— Хорошо, — согласился он, — тогда мы поедем. Только куда же нам ехать? Неужели к тебе домой?

— Конечно, я же туда направлялась.

— Но тебе не очень хочется сейчас домой?

Он завел мотор, плавно тронул с места, вырулил на проселочную дорогу. Джессика молчала.

— Кое-кто начинает уже пахать, — он указал на ползущий вдали трактор. — Ты все еще сердишься на меня за «Землю»?

— Уже нет. Вокруг этой книги столько разных разговоров, что я уже подумываю: а не объявить ли во всеуслышание о том, что главная героиня написана с меня. Глядишь, это прибавит мне популярности.

— Что ж, популярность при твоем занятии не последнее дело.

— Не последнее. Уж не в Джонсборо ли ты собрался?

— Нет. Я вдруг сообразил, что там нас сразу узнают, особенно тебя.

— Да, нескучная сценка получится: мисс Джессика Фонтейн и мистер Уильям Коули желают снять номер для занятий любовью. Когда мы оттуда выйдем, в холле отеля яблоку будет негде упасть: все станут просить автограф.

И она рассмеялась, беззаботно и весело.

— Ох, Билли, — продолжила она, — сукин ты сын. Ты явно подбиваешь меня заняться этим делом прямо в твоем автомобиле.

— Если бы сейчас мы были в твоем, то я предпочел бы его.

Он привлек ее к себе и поцеловал Она ответила длинным и страстным поцелуем, прикусив ему нижнюю губу. Он дрожащими руками стащил с нее это дурацкое пальто, стал расстегивать пуговицы на платье. Джесс помогала ему, разоблачаясь с какой-то яростной, отчаянной поспешностью.

Билли взял ее, так напоминающую сейчас ту Джесс, которая напряженно следила за его готовящейся подачей на корте, и увидел, как из-под длинных густых ресниц скатилась слезинка.

— Мы с тобой не занимались этим уже тысячу лет, — сказал он, когда Джесс стала неспешно одеваться.

— И кто в этом виноват? — спросила она, глядя перед собой.

— Не знаю, наверное, я. Но я не могу по-иному. Может быть, мне и стоило бы поехать в Лос-Анджелес, писать для вас сценарии, как это делает Фитцсиммонс, но я бы не смог там долго выдержать, я чувствую.

— А я бы не смогла выдержать здесь.

— Что же поделаешь, все вы, Фонтейны, бродяги. Нет у вас чувства отчего дома.

— Это ты верно подметил. Ты вообще очень многое верно подмечаешь. Ты очень точно написал о том, что я все время помню о тебе, даже бывая с другими. Вот из-за этого я и разозлилась. Понимаешь, это же все равно, что показывать публике мою фотографию, на которой я стою нагишом, и говорить: видите, какая у нее грудь? А задница?

— Вот тебе и на! Ты уж и в самом деле все на себя примерила. Та женщина в романе, кстати, не очень на тебя похожа внешне.

— Главное, что она похожа внутренне. Ты буквально влез мне в душу, а потом эту душу расписал на страницах своей паршивой книжонки.

— Не надо о ней так уничижительно отзываться. Вот увидишь, лет через двадцать на этой книге кое-кто станет делать себе благосостояние, сочиняя критические статьи, по объему превосходящие сам роман.

— Да уж так оно, наверное, и будет. На ней, на этой книге, сейчас уже многие помешались.

— Ага, значит, ты не можешь не признать, что вещь это все-таки стоющая? — смех его прозвучал торжествующе-демонически.

— Кто же с этим спорит? — безразличным тоном ответила она.

— Ну, например, тот твой приятель, который утверждал, что у меня на груди накладные волосы.

— Он просто глупый голливудский жеребец.

— Я собирался набить ему морду. Ты обязана показать мне его.

— Хорошо, как-нибудь обязательно покажу, если случай представится. Давай-ка уже ехать, мне домой пора.

— Как прикажете, мэм. Я могу вас увидеть завтра?

— Да, можешь, черт бы тебя побрал. Я снова привыкну к тебе, вот что самое ужасное.

— Привыкнешь, так и не отвыкай, — он сказал это серьезным тоном и посмотрел на нее в упор.

— Ты же прекрасно понимаешь, что это невозможно.

— Но почему? Джесс, неужели ты не можешь оставить эти свои фильмы хотя бы на полгода?

— Разумеется, нет. Чем я тогда стану заниматься?

— Тем же, чем занимаются миллионы женщин, которые не снимаются в кино.

— Вот еще, проще сразу удавиться, — она передернула плечами, словно он только что сказал ей о какой-то ужасно мерзости.

Он вздохнул и отвез ее домой.

Джессика Фонтейн пробыла в усадьбе родителей еще неделю. За это время она развернула настолько бурную деятельность, что Билли, да и Уэйд с Генри, только разводили руками. Мощный бульдозер фирмы «Катерпиллер», пригнанный сюда из Джонсборо, разровнял участок под строительство здания. Были завезены кирпич, цемент, стальные балки. И «девочка Фонтейнов» распоряжалась всем этим, торгуясь с подрядчиками за каждый доллар и сетуя на нерасторопность строителей, начавших возводить фундамент.

— И откуда что берется? — недоумевал Уэйд. — Бывают же такие женщины. Ну, тут за примерами далеко ходить не надо. Моя мать была такой, еще даже покруче.

Кончилось тем, что Джессика сдала дела своему отцу Лесли Фонтейну и укатила, наскоро попрощавшись со всеми, в том числе и с Билли.

Он поспешно вернулся к своему роману, чувствуя себя так, словно недавно побывал в эпицентре какого-то стихийного бедствия.

Билли закончил роман, практически уложившись в сроки, назначенные издательствами.