Унесенные ветром. Век XX

1

— Уже пятые сутки полный штиль, — жаловался мистер Флетчер. — Если бы все это происходило в те времена, когда ходили под парусами, мы бы давно загнулись от жары и тоски. Даже электрические вентиляторы, которых не было во времена парусного флота, не спасают. Как же они все-таки переплывали океан, эти сумасшедшие?

— Очевидно, у них было какое-то средство, — его собеседник, высокий поджарый американец с густыми каштановыми усами, в кепке с длинным козырьком, сидел в шезлонге, вытянув длинные ноги, уже загоревшие дочерна.

— Вы, мистер Коули, просто стоически переносите эту жарищу, — с завистью сказал Флетчер. Он был одет так, как одевается типичный англичанин в тропиках: белые полотняные шорты, такая же полотняная куртка с короткими рукавами и пробковый шлем. Красное, обрамленное рыжими бакенбардами лицо Флетчера лоснилось от пота.

— Уверяю вас, в этом совсем нет моих заслуг, — сказал американец. — Я ведь из штата Джорджия, а у нас там летом почти так же. Такая же солнечная погода.

— Вы называете это погодой, мистер Коули? По мне это пекло!

— Ничего, мы уже стали сваливаться в южные широты, в Кейптауне будет совсем холодно, ведь у них сейчас зима.

— До Кейптауна еще едва ли не неделя хода, — проворчал Флетчер.

— Дня четыре, не больше. Не вешайте нос. «Правь, Британия, морями» — ведь это про вас сказано?

— Наверное, и про меня тоже. Угораздило же нас иметь такую империю, где солнце никогда не заходит. А если еще такое солнце, как сегодня и в предыдущие четыре дня… — он махнул толстой красной рукой, покрытой рыжими волосами.

— Трудно быть гражданином великой державы, — рассмеялся американец. — В этом я с вами согласен. Вам приходится мотаться по белу свету, поспевая во все концы империи, постоянно смотреть за соседями, чтобы они не оттяпали себе кусочек, но зато у вас не было «сухого закона», от которого так страдали мы, американцы. Больше полутора десятков лет жажды. Теперь все позади. «Сухой закон» уже с год, как отменен, кризис, кажется, тоже идет на убыль, так что есть достаточно много поводов для оптимизма. Появятся такие поводы и у вас.

— Ну, лично вас, мистер Коули, кризис не здорово коснулся, как я полагаю, — сказал Флетчер.

— Почему вы так решили?

— Так ведь ваши книги читает весь мир. Вы их писали, кто-то их да покупал — не в одних только Штатах. Так что кризис сам по себе, а вы сами по себе.

— Нет, я тоже почувствовал это на своей шкуре, — покачал головой Коули. — Я большую часть времени, с самого начала кризиса, жил в Штатах, в усадьбе моего деда. Он чуть не разорился. У него были ткацкая и прядильная фабрики, которые пришлось закрыть на время. И фермеры вокруг разорялись. А быть среди всего этого и чувствовать себя счастливым, даже если у тебя есть деньги, просто невозможно, уверяю вас. Да, с моими деньгами я не чувствовал себя счастливым. Правда, без них я был бы еще несчастнее, — он улыбнулся какой-то мальчишеской, застенчивой улыбкой.

— Ваш дед что же, занимается еще делами в его возрасте? — удивленно спросил Флетчер.

— Так ведь он ненамного меня старше — всего-то на тридцать семь лет, — пошутил Коули. — Ранние браки во времена молодости деда и моих родителей тоже были явлением обычным. А относительно возраста я могу сказать вот что: если человек забудет о нем, то он и стареть будет медленнее. У нас, у нашей семьи, есть няня, негритянка, которой сейчас восемьдесят девять лет. Она помнит рабство, прекрасно помнит войну Севера и Юга. И представьте себе, это еще очень бодрая старушка. Она выглядит так, как выглядела и десять лет назад.

— Это все, наверное, оттого, что ей климат вашего штата подходит, — кисло пошутил Флетчер, — где жарко, как в Африке. Только тут черные не особенно долго живут. Особенно на рудниках да шахтах.

Флетчер был горным инженером и он знал, о чем говорил.

— Ладно, уже время готовиться к обеду, — Коули взглянул на часы и бодро вскочил с шезлонга. — Вы остаетесь, мистер Флетчер?

— Да нет, тоже пойду. Может, душ и вентилятор прибавят мне бодрости.

Спустившись с прогулочной палубы, Коули постучал в дверь своей каюты. Невысокая белокурая женщина с большими голубыми глазами открыла ему.

— Как ты, Джоан? — в голосе Коули слышалась озабоченность.

— Уже гораздо лучше, Билли. Через пару дней я окончательно приду в форму, и тебе не придется сожалеть о том, что ты потащил за собой такую развалину.

— Милая ты моя развалина, — он поцеловал ее. — Старая ты моя старуха. Ничего, на этих широтах многие раскисают. Неисследованное медициной явление под названием «лихорадка пятнадцатой широты». Наверное, от нее умер и Наполеон — где-то тут неподалеку остров Святой Елены. Ничего, ты придешь в норму.

Обедали они в кают-компании с капитаном судна мистером Крошоу, высоким, высохшим, словно палка и не потеющим даже в тропическую жару.

Разговоры за обедом вертелись вокруг погоды и политики. Поскольку погода в последние несколько дней стояла на редкость однообразная, то и разговорная тематика давала крен на другой борт.

— С Германией это добром не кончится, помяните мои слова, — говорил Бриджес, англичанин, который, как и Флетчер, ехал работать в какую-то компанию в Родезии. — То, что там к власти пришли фашисты, обязательно будет иметь следствием неприятности для близких соседей — для нас, англичан, и для французов.

— Но ведь в Италии у власти тоже стоят фашисты, — возразил ему один из немногих американцев, тоже, как и Коули, находившихся на борту «Куин Мэри», грек из Нью-Йорка по фамилии Пипиридис. — И там полнейший порядок. Все бандиты сидят в тюрьмах, поезда ходят строго по расписанию, почти нет безработицы. А мы, американцы, только-только начали выползать из самой глубокой ямы за всю нашу историю. У нас полно безработных, на наших улицах средь бела дня палят из автоматов, а если бандиты и попадают в тюрьмы, то только за неуплату подоходного налога.

— Итальянцы — одно, немцы — другое, — стоял на своем Бриджес. — Недаром в мировой войне Италия воевала в союзе с англичанами, французами и американцами против немцев и австрийцев.

«Все они прекрасно разбираются в политике, — думал Коули, — все они прекрасные стратеги, все они выдающиеся философы. Единственное, чего им не хватает, так это ума, чтобы скрыть все свои дарования от других.»

Потом они с Джоан опять вернулись в свою каюту, он лег на жесткую, привинченную к полу койку и стал читать. Джоан, сидя на такой же койке напротив, спросила:

— Это у тебя Фитцсиммонс?

— Да, — ответил Уильям Коули. — Сладенький Фитцсиммонс. Не надо бы ему писать сценарии для Голливуда. Был же у него какой-никакой талант. А он все думал, что сценарии сделают его богатым. Он вообще богатых считал особой кастой, не такими, как все остальные люди. Ошибался. А когда понял, что ошибался, тут ему и крышка. Как ты думаешь, а мне скоро будет крышка?

— Ну что ты! Когда в год делаешь по роману, то, наверное, невольно начинаешь думать, что наступит год, когда ты не сможешь сделать столько, сколько сделал в предыдущий. Ты просто устал, тебе необходимо сменить обстановку.

— Вот мы ее и меняем. Знаешь, это ты верно подметила, что я боюсь, когда приходит следующий год, и у меня ничего не готово. Вот в этом году, например, я еще ни черта не сделал.

— А это и не обязательно, Билли! Тебе тридцать пятый год, а ты уже выпусти целых семь книг.

— Всего семь книг, Джоан! Свою первую книгу — я имею в виду большую, настоящую книгу — я увидел напечатанной, когда мне было двадцать два года. Я был молод, меня обдирали издатели, но я создавал одну вещь за другой, чтобы уж на следующей-то, очередной книге наконец разбогатеть. А теперь есть богатство, но почти нет желания кому-то что-то доказывать. Все проходит — банально звучит, но есть в этом неумолимость формулы. Ты помнишь, еще лет пять-шесть назад в Голливуде мелькала некая Джессика Фонтейн? Ну, выразительная, большеглазая, с высокой грудью, к которой она постоянно прикладывала руку?

— Да, теперь припоминаю что-то, — сказала Джоан. — У нее были такие дивные, густые брови.

— Звук, пришедший в кино, уничтожил ее.

— А ты откуда знаешь про Джессику Фонтейн?

— Еще бы мне про нее не знать. Она была моей соседкой, когда я жил в Джорджии неподалеку от маленького городка Джонсборо. Так вот, Джессика Фонтейн, наверное, тоже все стремилась кому-то что-то доказать. И не наверное, а точно… У нее были деньги, она там, в Джорджии, чуть ли не весь округ скупила. А тут в кино пришел звук, и ей, как выяснилось, просто нечего стало делать.

— И чем она теперь занимается?

— Своими приобретениями: магазином готового платья, теннисными кортами, полем для игры в гольф, конным заводом. В том округе теперь лошадей наверняка больше, чем людей, потому что был там уже один конный завод. Ей бы, Джессике Фонтейн, раньше сообразить, что в кино придет звук, что тогда эта ее пантомима никому не будет нужна, да заняться пораньше этими магазинами и полями для гольфа, а то теперь выясняется, что она и со своим бизнесом вроде как опоздала. Я вот о чем думаю — если у меня ничего не будет получаться с писаниной, может, мне сделаться, например, профессиональным охотником?

— Не болтай ерунды, все у тебя будет получаться. Никто, кроме тебя, не пишет в год по роману.

— Еще и как пишут. И раньше писали. А относительно занятия охотника — из моего деда вполне мог бы получиться профессиональный охотник, если бы не ферма да другие подобные дела. Было бы интересно притащить его с собой в Африку. Будучи совсем молодым, он убил медведя. Понимаешь, там даже во времена его молодости с медведями было туговато. А он умудрился своего медведя уложить. Это я к тому, что везение есть необходимая составная часть таланта охотника. У моего деда и сейчас еще глаз и рука, что надо.

Он помолчал, потом заговорил снова:

— Джоан, совсем тебя измучило это плавание, да?

— Наоборот, я начинаю привыкать, мне все больше это нравится.

— Может быть, из Кейптауна можно будет добраться самолетами? Я дам телеграмму Уильямсу в Найроби. Уильямс — наш будущий опекун, он профессиональный охотник. Белый охотник, как там говорят.

— Вряд ли можно добраться туда самолетами из Кейптауна, — покачала головой Джоан, — ведь это несколько тысяч миль.

— Сейчас-то это уже несложно. Совсем я тебя измучил, старушка?

— Билли, перестань говорить об одном и том же. Я себя прекрасно чувствую. Если уж ты решил меня бросить, так и скажи.

— Ну что ты, детка. Ты же прекрасно знаешь, что я тебя никогда не брошу. Просто я не могу сейчас сидеть на месте, поэтому таскаю тебя за собой… Но самолетами, наверное, возможно — в несколько приемов. Я тебе рассказывал, какие были самолеты лет пятнадцать назад? Это были бамбуковые палочки, обтянутые брезентом. Просто удивительно, как это они не рассыпались в воздухе. Ты хочешь виски?

— Нет, да и тебе, наверное, хватит. Ты пил вино за обедом, а еще два коктейля.

— Дорогая, да ведь это детская доза. — Он поднялся, бросил книгу Фитцсиммонса на прикроватный столик, прошлепал босыми ногами к холодильному шкафу, достал бутылку, пластмассовый стаканчик с кубиками льда, налил себе, не разбавляя водой, только бросив в стакан два кубика.

— Ты не представляешь, как пьют в Джорджии, — продолжал он, садясь на свою койку и отхлебывая из стакана.

— Так же, как и везде, — усмехнулась она.

— Э, нет. Из глиняных кувшинов, вмещающих по три кварты, по полкувшина за раз — этого ты не хотела?

— Нет, — сказали она. — Этого я не хотела никогда. А сейчас я тебя хочу.

В Кейптаун они пришли утром. Было довольно свежо, почти холодно. Город словно бы сползал розовато-белой пеной в бирюзовую воду с холмов.

Корабль должен был простоять здесь почти целый день. Коули вышел вместе с Джоан в город. Он дал телеграмму Уильямсу в Найроби, чтобы тот встретил их через несколько дней в Дар-эс-Саламе.

2

Уильямс оказался краснолицым, не очень высоким, коренастым. На нем был охотничий костюм, состоявший из защитного цвета френча, таких же бриджей и высоких шнурованных башмаков. Голову белого охотника прикрывала широкополая шляпа, когда-то, очевидно, бывшая того же защитного цвета, что и костюм, но теперь совершенно вылинявшая от солнца.

— Я, как вы догадываетесь, получил вашу телеграмму, — сказал Уильямс. — Вещей у вас много с собой?

— Нет, три не очень больших чемодана и еще рюкзак, — ответил Коули.

— Отчаянный вы народ, — покачал головой Уильямс. — А некоторые берут с собой барахла столько, что и в двух грузовиках не вывезешь. Сейчас мы проедемся вон на той развалюхе к аэропорту, точнее — к тому месту, где может сесть самолет.

«Развалюха» оказалась довольно вместительным двухосным автомобилем с брезентовым верхом. Водитель автомобиля тоже был белым, как и Уильямс.

До импровизированного аэродрома, то есть, относительно ровного участка местности, оказалось миль пять. Дар-эс-Салам, промелькнувший за запыленным стеклом, показался Коули декорацией, вырезанной из цельного куска известняка. Людей на улицах было мало, это совсем не соответствовало представлению Коули об этом городе.

Он подмигнул Джоан, переоблачившейся в новый комбинезон цвета хаки, панаму и башмаки с толстой подошвой и сидевшей напротив него на крашенной деревянной скамеечке:

— Все только начинается, старушка.

Самолет оказался почти таким же небольшим, как и автомобиль, разве что корпус его был дюралевым, но скамеечки внутри очень напоминали те, что были в автомобиле.

— Мы сейчас летим в Арушу, — сказал Уильямс. — Все интересное можем увидеть уже сейчас.

Места в салоне самолетика — если это можно было назвать салоном — оказалось мало. Чемоданы и рюкзак заняли почти все пространство, свободное от трех тел. Кресло пилота находилось прямо перед пассажирами.

Сначала мотор оглушительно затрещал, фюзеляж самолета задрожал противной мелкой дрожью, потом треск мотора перешел в ровный рев. Самолет немного развернулся и, слегка покачиваясь на неровностях поля, побежал. В окошках замелькали далекие кустарники и деревья, там и сям разбросанные по желтой равнине. Потом последовал несильный толчок, кучки деревьев и кустов быстро ушли вниз, к земле, будто сплющившись. Открылась панорама, которую нельзя было увидеть снизу: звериные тропы, тянущиеся цепочками к пересохшим водопоям, несколько неглубоких водоемов, которые еще не высохли, горы на горизонте.

— Глядите-ка, сколько зверья сразу, — Уильямс, перекрикивая рев мотора, показывал в иллюминатор.

Там, внизу, бежали зебры — сверху были видны только их округлые спины, на которых нельзя было разглядеть полос — и антилопы-гну. Животных и в самом деле было много, они растянулись в несколько цепочек. Когда тень самолета падала на них, они отчаянно шарахались в сторону.

Но потом зебры и антилопы стали совсем крохотными, и нельзя было различить уже, бегут они или стоят на месте. Цвет равнины из желтого сменился на сероватый, вскоре пошли предгорья, где антилопы карабкались вверх по едва заметным тропам. Затем возникли горы, серые, с ярко-зелеными зарослями в ущельях, со склонами, покрытыми молодой бамбуковой порослью.

Растительность постепенно редела, исчезала, горные пики становились острее, ущелья — темнее. Они видели однообразную картину в продолжение полутора часов, потом вдруг что-то стало наплывать сбоку, с северной стороны, и они увидели квадратную белую вершину, даже на таком расстоянии казавшуюся огромной.

— Вот она, красавица, — Уильямс выглядел очень довольным, будто это величественное, сверкающее льдом и снегом творение природы было делом его рук.

— Килиманджаро. Почти двадцать тысяч футов. Масаи называют вершину горы «Домом бога».

А гора проплывала сбоку — величественная, безмолвная. Казалось, и рокот мотора не мог достигнуть этой холодной, безжизненной поверхности. Они пролетали мимо горы необычайно долго, словно бы самолет завис в воздухе и не продвигался вперед.

Коули прильнул губами к уху жены:

— Вот, детка, только ради этого стоило попасть сюда.

Вскоре опять пошли горные озера, заблестели, словно струйки расплавленного металла, бегущие речки, зазеленели ущелья. Минут через десять самолет приземлился в Аруше.

С непривычки к высоте было тяжело дышать, сердце учащенно билось.

— У вас может поначалу кружиться голова, — предупредил Уильямс. — Здесь высота над уровнем моря до четырех тысяч футов. Ничего, скоро мы спустимся пониже.

Они заночевали в небольшой гостинице. Ночью было слышно, как где — то работает радиостанция. Попискивание, сигналы, обрывки музыки, слова незнакомой речи. В гостинице было опять две койки, что напомнило им каюту корабля.

Джоан не стала спать на своей постели, перебралась к нему, стало тесновато. Но Коули было очень приятно, что Джоан сейчас с ним — вот так, совсем рядом, тесно прижавшись. Она спала, положив голову на его плечо. Англичанка, которая была старше его на два года, имевшая двоих, уже почти взрослых, детей.

Она разошлась с мужем давно, больше десяти лет назад. Уильям Коули никогда не спрашивал о том, что это был за человек. Бывший муж Джоан был ему безразличен.

Он лежал и думал о том, как хорошо, что Джоан с ним сейчас. И как плохо, что они не нашли друг друга раньше.

Да, он встретил ее чуть больше трех лет назад. Он только что развелся тогда. Удивительная вещь, сейчас в Атланте живет женщина, с которой он прожил без малого шесть лет, а он эту женщину почти не вспоминает. Получается, что просто нечего вспоминать. Эстер, так зовут женщину, которая была его первой женой. С ней живет его сын, которому в этом году исполняется девять лет. Когда сын подрастет, хорошо бы взять его с собой вот в такое путешествие. Он славный парнишка, Эрни. Только бы мать не испортила его своим воспитанием. Нет, обязательно испортит. Женщина-трясина, женщина-пустыня, женщина-катастрофа. Остается спросить себя, как это его угораздило жениться именно на ней, да еще жениться в Атланте. У Эстер все время простодушное выражение лица. Этим-то она его, наверное, и пленила. Он привык видеть печать лицемерия на лицах окружавших его в то время людей, а тут вдруг наивность и непосредственность. Святая, можно сказать, простота. А потом эта женщина стала делать из него нечто, похожее на предмет домашнего обихода. Это было хуже, чем если бы он был альфонсом. В той ситуации его нельзя было назвать альфонсом по двум причинам. Во-первых, после выхода третьего романа денег у Коули было, пожалуй, побольше, чем у отца Эстер, владеющего самым большим отелем в городе. А во-вторых, положение альфонса обязывает его постоянно заботиться об утолении сексуального аппетита своей дамы, у Эстер же этот аппетит был более чем умеренный. Ей, наверное, стоило бы родиться мужчиной и дослужиться до чина полковника. Эстер наверняка бы дослужилась. Очень жаль, что он прожил с нею эти шесть лет. Она считала занятие мужа чем-то несерьезным. Черт бы их побрал, эти уважаемые семьи Атланты! Она чуть не погубила его. Муж-писатель устраивал ее гораздо меньше, чем муж-бизнесмен, муж-биржевой маклер и даже, наверное, муж-водитель трамвая.

И Джоан все это время была с другим. Это ужасно несправедливо — то, что они не встретились лет на десять раньше. Нет, лучше на двенадцать лет раньше — он, кажется, именно тогда был в Лондоне в первый раз. Все равно, и это не помогло бы — она к тому времени уже была замужем. Ее сыну уже семнадцатый год.

Становится холодно, подумал он, а здесь только эти тонкие одеяла, напоминающие армейские. Хорошо бы забрать еще то, что Джоан оставила на своей кровати, когда перебиралась к нему. Ничего не получится, тогда он разбудит ее.

Джоан почти всю жизнь провела в Лондоне. Из всех видов спортивных развлечений знала только теннис. Он научил ее стрелять. И Джоан оказалась способной ученицей. Коули почему-то казалось, что она будет закрывать глаза на первых порах, когда нажимала на спуск. Но этого не произошло. Сюда она взяла свое отлично пристрелянное ружье — «манлихер» калибра 6,5.

Интересно, подумал Коули, ей самой никогда бы и в голову не пришло заниматься охотой на крупного зверя. Да и вообще охотой она не стала бы заниматься. Может быть, она научилась всему этому только потому, что так нравилось ему, Уильяму Коули? Она вообще во многом слушалась его. Женщина с большим житейским опытом, она, наверное, имела полное право относиться к нему, как к своему сыну, которому пошел семнадцатый год.

Утром их разбудил осторожный стук в дверь. Это был бой, посланный Уильямсом. Коули посмотрел на часы — половина седьмого.

Вода из-под крана отдавала ржавчиной, очевидно, она поступала в кран из какого-то железного бака. Но полотенца, оставленные вчера для них боем, были чистыми и довольно приличными на вид.

Уильямс ждал их в холле за накрытым столом. Кофе, консервированный апельсиновый сок, зато абрикосы свежие и копченое мясо антилопы куду — как уверил Уильямс, тоже свежее. Кофе, который сварил бой, получился удачным.

Когда они закончили завтрак, Уильямс отдал бою какое-то распоряжение на суахили, тот ответил:

— Ндио, бвана[20], — и стал убираться.

Уже выйдя из гостиницы, Уильямс кивнул назад, подразумевая боя:

— С ними можно вполне ладить при одном только условии: никогда не следует баловать их. Если вы это усвоите, все будет хорошо.

— А мне показалось, что у него какое-то недовольное выражение лица, — сказала Джоан.

— Это обычное выражение для здешних племен. Воины и охотники. Они не могут себе позволить условностей светского этикета. То же самое, что постоянная улыбка для китайца, только с обратным знаком.

Неподалеку от гостиницы их уже поджидал автомобиль с закрытым стальным кузовом. Водителем автомобиля на сей раз был туземец. Здесь хлопотало еще несколько туземцев, загружая в автомобиль палатки, тенты, ящики с консервами и напитками.

— Это недалеко отсюда, милях в двадцати, — Уильямс указал на север. — Но ее, — он повернул руку в сторону Килиманджаро, — мы оттуда уже почти не увидим.

Они разместились в грузовике — белые сразу за водителем, туземцы сзади, среди ящиков, тюков и свертков. Мотор закашлял, заурчал, и автомобиль начал свое неспешное путешествие вниз.

Дорога извивалась среди зарослей бамбука, гигантских папоротников, акаций со странной формой кроны, словно ветром снесенной в одну сторону.

Потом дорога вообще исчезла, автомобиль пошел еще медленнее, объезжая ямы и высокие, в половину человеческого роста, муравейники.

Джоан оглядывалась по сторонам с нескрываемым восхищением. Вот с левой от них стороны мелькнула стайка антилоп, вскидывающих с неожиданной грацией свои грузные тела над высокой серо-желтой травой.

— Это и есть антилопа куду, — пояснил Уильямс, — там, на месте, мы сможем настрелять их, сколько угодно.

А на место, то есть туда, где Уильямс предполагал разбить лагерь, они прибыли примерно через четверть часа. Здесь тек ручей, сбегавший, очевидно, с отдаленной горы, но уже растерявший в этом месте свою прыть и теперь лениво хлюпающий в поросших густой зеленой травой берегах. За исключением этой травы да еще той, что росла в тени деревьев, вся остальная была желтая и высохшая.

Едва автомобиль остановился, как туземцы споро выволокли из автомобиля большой тент, раскатали его на земле и водрузили под большими акациями на разборных металлических шестах.

— Да, эта штука побольше шляпы будет, — прокомментировал Уильямс. — На здешнем солнышке в момент подкоптиться можно.

Туземцы между тем установили три палатки: две побольше — для Джоан с Коули и для себя — и одну поменьше — для Уильямса. Потом они столь же быстро вынесли из автомобиля складные кровати, расставили их в палатках для белых, разложили складной стол и стулья под навесом.

— Вы не против что-нибудь выпить? — спросил белый охотник.

— Можно виски, — сказал Уильям Коули, — а вместо содовой лимонад.

— Годится, — согласился Уильямс. — Это неплохая идея. Мэмсаиб желает того же?

Джоан кивнула.

Уильямс распорядился, отдав приказание на суахили, и один из боев достал из ящика бутылку виски, а из другого ящика три бутылки с лимонадом и подал стаканы. Приятный ветерок долетал от небольшого леска, запахи были свежими.

— Здесь неплохое место, — сказал Коули.

— Неплохое, — согласился Уильямс. — Только все равно жарко будет. К полудню даже под тентом будет трудно дышать. Вы отдохните пока немного, а я схожу осмотрюсь.

Он вынул из кузова автомобиля свой короткий штуцер с толстым стволом, щелкнул затвором. Положив штуцер на плечо, он неспешно двинулся вдоль ручья, внимательно глядя себе под ноги и изредка оглядываясь по сторонам. Временами высокая трава скрывала Уильямса почти полностью, видна была только его шляпа-панама, да и та по цвету сливалась с травой.

Белый охотник вернулся минут через двадцать.

— Там дальше водопой, — он указал вправо от скопления деревьев. — Следов много. Без мяса уж точно не останемся. Вы с собой захватили фотоаппарат?

— Да, — кивнул Коули.

— Это вы правильно сделали. А вообще-то с фотоаппаратами приезжают все, — нельзя было понять, хвалит ли он Коули, за предусмотрительность, или же снисходительно трунит над очередным своим работодателем и клиентом.

— Надо бы им заплатить? — Коули кивком указал на туземцев, уже принявшихся разводить костер из стеблей сухой травы и акаций.

— Можно, — согласился Уильямс.

— А сколько надо?

— Фунта будет достаточно. Я же говорил, что с ними вполне можно ладить, только если не баловать их.

Он подозвал одного из туземцев и передал ему деньги Коули.

— Там вдоль ручья я видел несколько водяных антилоп. Если хотите размяться, можно попытаться подстрелить хотя бы парочку к обеду.

— Идет, — согласился Коули. — Заодно и ружья проверим. Тут никого покрупней нет?

Уильямс взглянул на него с непонятным выражением.

— Я, во всяком случае, не видел следов, — белый охотник покачал головой. — А вообще-то не исключено, что ниже по течению, там, где ручей разливается шире, могут быть буйволы. Но пока мы их трогать не станем, они нас тоже не тронут.

«Ага, — подумал Коули, — он и в самом деле посчитал, что я боюсь любой твари покрупнее водяных антилоп.»

— Джоан, — обратился он к жене, — ты не хочешь с нами пройтись?

— Еще бы я этого не хотела! Что же мне, только сидеть и прохлаждаться?

Уильямс взял с собой троих туземцев, один из них нес патроны и «манлихер» Джоан.

— Не имеет значения, куда их бить, этих антилоп? — спросил Коули.

— Лучше всего, разумеется, в голову или в шею. Но они некрупные, так что для такого калибра сойдет и пуля в грудь.

Они прошли дальше, здесь русло реки углублялось, оно уже было каменистым. Ниже по течению в высокой траве мелькнули фигурки, напомнившие Коули бумажных чертиков. Уильямс поднял руку.

— Вот они. Ветер дует сбоку, они нас не скоро учуют.

И они опять пошли вдоль ручья, только сейчас уже крадучись, стараясь ступать осторожней: впереди Уильямс, за ним Коули, потом Джоан, а сзади туземцы.

Коули снял свою винтовку с предохранителя и нес ее дулом вниз в правой руке, держа за цевье.

Внезапно он услышал легкий свистящий шелест впереди и чуть слева. Он и сам не успел дать себе отчета в том, что делают его руки, как ощутил у своего плеча приклад винтовки, а на мушке увидел голову с рогами, показавшимися ему непомерно длинными для столь небольшого создания. Коули сдвинул ствол винтовки чуть вправо, так, чтобы он оказался чуть впереди скользящей над волнами желтой травы рогатой головы, и нажал на спуск.

Плечо его ощутило легкую отдачу, винтовка раскатила свое сухое «драанг» над равниной, заставив двух грифов, сидевших на засохшем дереве, взлететь. Но прежде, чем грифы оторвали когтистые лапы от таких же корявых и жестких, как когти, веток, винтовка Коули еще раз произнесла свое «драанг», а потом еще.

Шорох в траве теперь не был легким и свистящим, он напомнил звук «шшрумм» — будто кто шмякнул тюк сена, надетый на вилы, о что-то твердое.

— Отлично, — Уильямс повернул к нему голову. — Неплохая у вас реакция.

— Вы думаете, я ее достал? — спросил Коули.

— Конечно. Вы это и сами знаете.

Антилопа лежала ярдах в девяноста — примятая трава, тело, словно бы продолжающее бег-полет, голова с длинными изогнутыми рогами неестественно повернута на мускулистой шее. Аккуратное отверстие располагалось чуть позади челюсти под самым ухом, напоминающим клочок серого фетра.

— Очень, очень неплохо. Поздравляю, мистер Коули. Это самец, — кивнул в сторону туши белый охотник.

— Пойдем дальше? — спросил Коули.

— Вряд ли есть смысл. Остальные-то улепетнули. А бегают они очень быстро, вы же сами видели.

Да, прыжки этих животных напоминали полет — тело сначала размыто в воздухе, потом оно обретает четкость очертаний и парит в воздухе невообразимо долго, словно презрев закон тяготения.

Когда-то очень далеко отсюда невообразимо медленно падал по каменной осыпи олень, цепляясь за ветки кустарников и подлеска. Коули вспомнился даже тогдашний воздух — сизоватый, влажный, пахнувший прелыми листьями.

— Очень шустрые создания, эти водяные антилопы, — опять сказал Уильямс, — в них Нелегко попасть.

— Ладно вам, — ответил Коули, — вы меня испортите, если будете излишне хвалить.

— Тогда не буду, — белый охотник улыбнулся жестковатой улыбкой и велел туземцам подобрать тушу.

Возвращались они в обратном порядке. Впереди шел старик туземец, по имени Боронги, за ним еще двое несли антилопу, привязав ее за ноги к шесту. Шест — обычный, которым пользуются туземцы при продвижении в густой высокой траве — был коротковат и антилопа висела на нем как бы скрючившись.

— Ну, жарким мы на несколько дней обеспечены, — сказал Уильямс, когда они вернулись в лагерь. — Вы чем-то недовольны?

— Нет, ничего, — ответил Коули. — Так, разные ассоциации.

— Что? — не понял белый охотник.

— Когда-то, очень давно, я был на оленьей охоте. И первый олень не принес мне слишком много счастья.

— Ага, — кивнул Уильямс.

Он, конечно, ничего не понял или вовсе не так понял, но не рассказывать же ему, что после возвращения с охоты его, Коули, ждала не совсем счастливая весть.

Неподалеку от лагеря туземцы быстро свежевали антилопу, орудуя плоскими ножами с широкими клинками, похожими на короткие мечи.

Ночью за стенами палатки слышался далекий вой гиен. Было прохладно, с трудом даже верилось, что завтра днем будет настоящее пекло.

— Надо будет поискать что-нибудь покрупнее, — сказал Коули за завтраком.

— Поищем, — бодро пообещал Уильямс. — Это мой кусок хлеба, мой шаури.

— Да уж, мы должны постараться, — сухо произнес Коули, которому изрядно надоело, что Уильямс постоянно подчеркивает свою зависимость как наемного работника. Если бы он умел делать что-то стоящее, не подался бы в Африку обслуживать богатых клиентов и их жен. Да, жен он, конечно, тоже обслуживает — бесплатно выполняет некоторые пожелания клиенток, не предусмотренные контрактом.

«Он только и ждет, сукин сын, чтобы я вляпался в дерьмо, — безо всякой злобы глядя на Уильямса, сосредоточенно отрывающего ломтики копченой рыбы и отправляющего их в рот, думал Коули. — Есть очень много народа, заставляющего соперника играть на незнакомом поле. Можно сказать, что такого народа большинство. Уильямс выбрал для себя полем саванну, в подручные взял туземцев, находящихся в полной зависимости от него. Он презирает меня, потому что у меня много денег, потому что я могу приехать в эту страну в любое время и покинуть ее, когда мне заблагорассудится. А уж ему-то, небось, ехать некуда.»

На следующий день Джоан подстрелила антилопу куду, ту самую, из которой получаются исключительные бифштексы. Они видели нескольких буйволов, но буйволы ушли на пойму ручья, в топь, где их невозможно было достать.

Они решили поменять лагерь, проехав вдоль ручья еще миль десять. Здесь уже местность было более открытой. Тент и палатки теперь стояли без прикрытия деревьев. Далеко в саванне проносились стада антилоп и зебр, хорошо различимые в бинокль.

— Ладно, можно считать, что ты уже недаром добиралась сюда, старушка, — сказал он Джоан. — Повесишь свою фотографию с антилопой и будешь вызывать приступы зависти у всех своих знакомых.

— Если они сочтут нужным завидовать участию в сафари.

— Если они сочтут нужным показать, что завидуют, — он произнес эти слова, словно экзаменатор, поправляющий испытуемого. — А уж завидуют-то они всему. Равно как и презирают всех и вся.

— Ты сердишься, дорогой? — тон ее был участливым.

— Не знаю, — пожал плечами Коули. — Если мне и есть на кого сердиться, так это только на себя. А вместо этого я сержусь на Уильямса, ревную его к тебе.

— И совсем зря ты это делаешь. — Джоан положила руку на его локоть.

— Хотелось бы верить, — он повернул к ней лицо. Голубые глаза Джоан наполняла усталая тоска. — Как ты себя чувствуешь? — Коули сдвинул брови.

— Я чувствую себя лучше всех, кто находится здесь, — она улыбнулась, но глаза не изменили своего выражения.

В эту ночь кроме воя гиен Коули расслышал и далекий, раскатистый рев — словно где-то запирали гигантский ржавый засов. «Мне страшно? Черта с два мне страшно. Завтра же велю Уильямсу разыскать эту тварь».

Утром, умывшись из складного походного тазика, он подошел к Уильямсу. Тот брился, сосредоточенно глядясь в маленькое круглое зеркальце, прикрепленное к пеньку акации.

— Вы слыхали? Сегодня ночью кто-то подавал голос.

— Да, это был стоющий голос, — ответил Уильямс, не меняя позы.

— Он был один?

— Возможно. Судя по голосу, это достаточно молодой лев. С ним может быть львица, а то и несколько. У львиц, знаете ли, чисто женское коварство. Если уж она и покажется человеку, то только для того, чтобы отвлечь его внимание от льва, который в следующий момент бросится на вас из засады. А если он холостяк — тот, что подавал голос сегодня ночью — то хлопот с ним у нас будет поменьше. На автомобиле мы его всегда сможем отыскать.

Он хотел оставить Джоан в лагере, но она настояла на том, что тоже поедет с ними.

— Слушай, ты, наверное, так и ждешь момента, когда я струшу, промахнусь или еще каким-то образом окажусь по уши в дерьме, чтобы иметь основания бросить меня, — мрачно сказал Коули.

— Я никогда-никогда не брошу тебя, — она коснулась его губ мягкими губами. — Для меня не имеет абсолютно никакого значения тот факт, умеешь ли ты стрелять львов, или нет.

— Зачем же ты, в таком случае, хочешь ехать вместе с нами? — он устало улыбнулся.

— Чтобы защитить тебя, — ее голубые глаза глядели на него так, словно хотели впитать в себя.

— Да уж, — он покачал головой. — Ладно, ничего с тобой, как видно, не поделаешь, ты всегда умеешь настоять на своем.

Они вышли из палатки.

— Мэмсаиб тоже поедет с нами? — осведомился Уильямс.

— Да. Она говорит, что лев вряд ли станет нападать на автомобиль.

— Она правильно говорит, — совершенно серьезно сказал белый охотник. — Для льва наша развалюха — незнакомый зверь с неведомым запахом. Он предпочитает уклониться от встречи с незнакомым зверем. Только излишке любопытный захочет подойти поближе, чтобы рассмотреть и обнюхать его.

— А если нам как раз попадется такой любопытный? — спросил Коули.

— Сталь ему в любом случае не по зубам, — пожал плечами Уильямс.

«Ладно, поглядим еще, что кому не по зубам».

— Мэмсаиб может сесть рядом с водителем? — Коули посмотрел на охотника, пытаясь понять, что же тот в данный момент думает о нем.

— Разумеется, если ей так будет удобнее.

Он сказал водителю что — то на суахили, тот кивнул.

Автомобиль медленно катился среди высоких деревьев, отстоящих друг от друга ярдов на пятнадцать — двадцать.

— Мы сможем найти его? — спросил Коули.

— Если мы окажемся достаточно близко от него, он поднимется и побежит. В противном случае мы должны подкараулить его вблизи водопоя.

Но поднять льва им не удалось до полудня. Они вернулись в лагерь, пообедали и отдохнули. Ближе к вечеру поехали к водопою. Теперь уже рядом с водителем сидел Уильямс. По пути к водопою им то и дело встречались стайки антилоп и зебр.

— Если этот парень не ел достаточно давно, он обязательно сейчас ходит где-то поблизости, — Уильямс повернулся к ним.

Коули сидел рядом с прижавшейся к нему Джоан. Сзади в кузове сбились в кучу туземцы — с мрачными, неподвижными лицами.

Они проехали еще раз около места водопоя, делая круг пошире, и Уильямс вдруг сказал:

— Вот он!

Рука его показывала на льва, стоявшего на открытом пространстве.

Сказочный зверь со светло-рыжей шерстью, казавшейся в лучах предзакатного солнца золотой. Он, наверное, и в самом деле воспринял автомобиль, как незнакомое животное.

«Ладно, теперь мой ход», — Коули, казалось, не испытывал никаких чувств, кроме возбуждения. Руки и ноги его тряслись крупной дрожью, и он крепко сжал ладонями колени, чтобы никто не заметил этой дрожи.

— Выходите первым, — тихо сказал Уильямс, — и не дайте ему убежать далеко. На расстоянии больше ста ярдов у вас мало шансов свалить его.

Коули открыл дверцу автомобиля и перенес тяжелую, словно чугунную, ногу через бортик.

«Сволочь!» — выругался он про себя и, стараясь не смотреть прямо на льва, пошел в том направлении, где он видел его перед тем, как выйти из автомобиля.

Сделав четыре-пять шагов, Коули поднял голову. Да, теперь до льва оставалось, наверное, меньше ста ярдов. Он обрадовался, почувствовав, что озабоченный тем, как не дать льву уйти, он словно бы прогнал все остальные чувства. Лев смотрел на него, его бугристая морда, казалось, выражала недоумение.

Пройдя еще несколько ярдов, Коули проверил, снята ли винтовка с предохранителя и стал медленно поднимать ее. И в то время, когда лев повернулся к нему мощной шеей, которую наполовину прикрывала сероватая грива, Коули выстрелил, целясь в шею поближе у туловищу льва.

Лев вскинулся, подняв передние лапы, словно бы пытаясь отмахнуться от назойливого насекомого, так больно ужалившего его только что. Он хрипло и как-то визгливо зарычал.

Коули шел на него, словно солдат на батальной картине — винтовка в обеих руках на уровне плеча, взгляд направлен вперед.

«Драанг, драанг», — он словно чувствовал через отдачу, по толчкам приклада, как пули входят в тело льва.

Лев упал, ткнувшись бугристой мордой в землю, по направлению к Коули. Теперь уже Коули мог видеть его прищуренные глаза. Он спокойно, очень спокойно и медленно поднял винтовку и поймал на мушку бугристый лоб между этих прищуренных глаз.

«Драанг», — над туловищем льва, словно струйка жидкости, взметнулся хвост с черной кисточкой на конце и тут же упал.

— Осторожнее, — услышал он за спиной.

Но лев уже не подавал никаких признаков жизни, когда они с Уильямсом подошли к нему. Вернее, Коули понял, что лев мертв, когда белый охотник шагов за тридцать до распростертого тела опустил свой тупорылый штуцер, который до того держал наизготовку, дулом вниз.

Уильямс, повернувшись к автомобилю, что-то громко прокричал, призывая туземцев.

— Хорош, хорош, — теперь уже в голосе белого охотника чувствовалось настоящее удовлетворение.

Невесть откуда взявшиеся мухи облепили окровавленный лоб льва, ползали по шее, откуда все еще вытекала темная струйка и тут же терялась с сухих стеблях травы и комочках почвы, давно не знавшей дождя.

— Поздравляю, — сказал Уильямс. — Надо было сфотографироваться.

— Так положено, да? — Коули посмотрел на него и встретил недоумевающий взгляд. — Ладно, раз положено, будем фотографироваться.

Он подошел к автомобилю. Навстречу ему спешили туземцы, о чем-то возбужденно переговариваясь на ходу.

Джоан стояла у машины. Лицо ее было бледным. Коули взял ее за руку и улыбнулся.

— Вот мы и убили нашего первого льва. Главное, не показывать никому, что ты боишься.

Он залез в кузов, достал из рюкзака фотоаппарат. Потом они с Джоан не спеша направились к льву. Коули поставил жену, все еще недоверчиво косившуюся на поверженное страшилище, в двух ярдах от распростертого тела, отошел, навел резкость и щелкнул затвором. Он сделал несколько снимков Джоан, заставив ее даже прикоснуться рукой к телу льва.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал он. — Будем надеяться, что я поставил правильную выдержку.

— А как же вы? — Уильямс выглядел очень удивленным.

— Что — я?

— Вы не будете фотографироваться?

— Нет, — Коули простецки улыбнулся. — Я не нуждаюсь в накладных волосах.

— Что?! — теперь уже Уильямс решительно ничего не понимал.

— Я сказал, что не нуждаюсь в накладных волосах, — он подмигнул белому охотнику. — Ведь этот парень был совсем безоружным.

— Бросьте валять дурака! — теперь уже Уильямс, похоже, разозлился. — Это была игра по правилам, это была честная охота.

«Можешь считать меня позером, если это способно потешить твое самолюбие. Но уж трусом ты не сможешь меня считать».

А вслух Коули сказал:

— Теперь, наверное, надо снять с него шкуру?

— Конечно, — тон Уильямса был почти что обиженным. Он что — то крикнул туземцам, и те завозились со львом, надрезая ему шкуру на лапах, переворачивая его на спину, удивительно ловко, словно с домашнего животного, сдирая с него шкуру. Вся операция заняла, наверное, не более двадцати минут. Освежеванный лев напоминал Коули кролика в мясной лавке: те же белые нити сухожилии те же светло-розовые гладкие мышцы. Он, конечно, выглядел чудовищно, но не был страшен.

Потом туземцы столь же споро скатали шкуру и отнесли ее в автомобиль.

Когда они вернулись в лагерь, Коули сказал Уильямсу:

— Послушайте, мистер Уильямс, я думаю, что сегодня надо дать свежевальщикам два фунта.

— Дело ваше, — пожал плечами белый охотник.

— Но ведь их можно испортить, если слишком баловать, — Коули хитро прищурился. — Вам же с ними впредь работать, не мне.

— Да перестаньте вы ерунду болтать, — проворчал Уильямс. — Чем вы недовольны?

— Я — недоволен? — Коули в упор посмотрел на него. — Я даже очень доволен. Всем доволен. У нас ведь есть шампанское? И виски? Такое дело нельзя не отметить.

Бутылка шампанского была выставлена боем на складной стол, виски тоже. Коули откупорил бутылку с хлопком, но так, чтобы пена не брызнула. Он разлил в стаканы — сначала Джоан, потом Уильямсу и, наконец, себе. Они чокнулись, и Коули ждал, пока кто-нибудь скажет.

— За вашего льва, — сказал Уильямс. Тон его был нейтральным.

Они выпили.

— Перестаньте дуться, мистер Уильямс, — сказал Коули, чувствуя, как у него уже начинает шуметь в голове — очевидно, сказывалось напряжение, которое сейчас спадало.

— Честное слово, — Уильямс наконец-то улыбнулся. — Я впервые встречаю такого странного и строптивого клиента. Никак не могу взять в толк, про какие это накладные волосы вы говорили.

— Старая история, — Коули улыбнулся в усы. — Один тип как-то сказал, что у меня на груди ненастоящие, накладные волосы.

— Но вы-то, надеюсь, отдубасили его, как следует? — лицо белого охотника было краснее, чем обычно.

— В том-то и дело, что нет. Я не мог до него добраться, и теперь вот уже который год срываю зло на других.

Уильямс расхохотался, а Джоан покачала головой.

3

Их обратный путь пролегал через Красное море. Тут было еще жарче, чем в тропиках Атлантики. Джоан чувствовала себя плохо. Однажды ее стошнило после обеда, после этого она не ела целый день.

— Старушка, ты заставляешь меня испытывать чувство вины, — обескураженно говорил Коули, сидя на ее кровати.

— Ничего, завтра я буду, как огурчик.

Она и в самом деле вскоре почувствовала себя лучше. В Суэце Джоан выглядела совсем бодрой.

Приехав в Александрию, они прожили там две недели. Погода стояла сухая и не очень жаркая. Они сидели в уличных кофейнях, заполненных, казалось, только одними европейцами, бродили по набережной, любуясь ослепительной синевой моря и силуэтами далеких кораблей.

— Как здесь хорошо, — говорила Джоан. — Знаешь, у меня сейчас такое ощущение… Ощущение давно забытой безмятежности. Как бы тебе объяснить?.. Когда в детстве летними вечерами я оставалась одна, уверенная в том, что закат, зеленая лужайка, старый дуб, мои родители, я сама — все это будет и завтра, и после завтра, и будет пребывать вечно. Да, — она улыбнулась своей мягкой улыбкой, — я была очень, очень большой оптимисткой тогда. И теперь у меня такое чувство, что время для нас остановилось, что мы можем наверстать все, что угодно, даже если мы пробудем здесь очень долго.

И тут же спохватилась:

— Господи, но все-таки я помню, сколько стоит наш номер в сутки. Неужели нельзя было снять ничего подешевле?

— Зачем? Нам теперь принадлежит весь мир, давай не будем обращать внимания на такую ерунду, как деньги.

Из Александрии они направились в Тунис, откуда — в Марсель.

Франция начала сентября была великолепна. Экспресс проносил их мимо бесконечных виноградников, мимо желтых прямоугольных полей, мимо уютных деревушек с домиками, казавшимися игрушечными — белые стены, красные черепичные крыши, аккуратные палисаднички.

— Знаешь, мне вообще вся Европа кажется этаким небольшим ухоженным садиком, — говорил Коули. — Но, наверное, мне этот садик показался бы тесноватым, проживи я здесь хотя бы с год.

— Но полгода бы ведь жил здесь?

— Да, но я переезжал с места на место. Нет здесь американских масштабов. И дикости нашей нет.

Они приехали в Париж и поселились в отеле «Крийон». На следующей же день он повез Джоан показывать ей свой Париж, те места, в которых жил несколько дней когда-то, будучи совсем молодым, только начинавшим завоевывать этот мир, который сейчас был весь его.

Он показал ей улицу с высокими и узкими домами, где размещалась гостиница — очень дешевая, неказистая — в которой когда-то умер Поль Верлен и в которой жил он двенадцать лет назад. Это было место, откуда весь Париж казался лежавшим у ног — все его холмы, крыши и высокие печные трубы.

И теперь все казалось таким же. И не таким. Винная лавчонка, выкрашенная все в тот же зеленый цвет, что и двенадцать лет назад, и вино в ней было таким же хорошим и дешевым. Впрочем, нет, вино немного подорожало, но все равно для него оно было сейчас намного более дешевым, чем тогда, когда он был победнее.

И запах нищеты, запах виноградных выжимок и мочи — он теперь воспринимался острее, он не позволял совсем уж отвлеченно любоваться домиками под зелеными крышами, домиками, стены которых по-прежнему аккуратно белились известью и на которых наводилась коричневая панель снизу.

Они пили кофе в кафе «Ротонда» на Монпарнасе, обедали в ресторане Леконт на острове, пили вино в Булонском лесу, любовались желтеющими каштанами Люксембургского сада. Им самим с трудом верилось в то, что всего какой-то месяц назад было сафари, жара, был лев с облепившими его мухами. Впрочем, о льве не давала забыть его шкура, которую они везде таскали за собой. Шкура была очень тяжелой и занимала много места в багаже. Вообще у них, как ни странно, прибавилось много вещей, хотя они все должны были растерять по дороге, занявшей у них почти все лето 1934 года.

Коули купил пишущую машинку и несколько стопок бумаги. Как-то просто, словно бы между делом, он написал два рассказа об африканском сафари. Один рассказ был об американце, приехавшем поохотиться на крупных зверей, но оказавшимся трусом. В белом охотнике из этого рассказа угадывался Уильямс — хотя бы по внешнему описанию. Джоан, прочтя рассказ, сказала:

— Это великолепно. Это гораздо более яркое напоминание о том, что с нами было, чем фотографии и чем даже львиная шкура, в которой скоро заведется моль. Только Уильямс у тебя получился совсем уж каким-то героем и рыцарем.

— Ничего себе рыцарь! Он же спал с женой этого бедняги — американца.

— Это она спала с ним.

— Какая разница?

— Разница большая.

— Хм… Может быть. Я плохо разбираюсь в женщинах.

— Ну уж нет, милый. Во всем ты великолепно разбираешься. Таких женщин, как та, что в рассказе я встречала.

— Очень хорошо, что ты у меня не такая. Ты у меня просто прелесть.

Джоан выглядела усталой. Великолепный ее загар как-то уж очень быстро сошел, кожа лица приобрела синеватый оттенок, под глазами появились темные круги.

— Тебе надо побольше спать, — говорил Коули. — Тебя измотало это кругосветное путешествие.

— Нет, оно может считаться только полукругосветным — да и то, когда мы вернемся в Лондон. Но мне, честно говоря, не очень хочется туда возвращаться. А осень на меня всегда так действует, я словно в спячку впадаю.

— Раньше с тобой такого не было.

— Милый, ты просто не замечал меня, даже тогда, когда я находилась рядом с тобой.

— Ох, Джоан, Джоан… Послушай, может быть тебе стоит показаться врачу?

— Ты здесь кого-нибудь знаешь?

Этот вопрос на время поверг его в уныние, заставив почувствовать, какие они все же беззащитные и одинокие в этом волшебном городе даже с его, Коули, деньгами. Но вслед за унынием его охватило деятельное возбуждение. Он поговорил с женой хозяина отеля, та посоветовала ему обратиться к доктору Лемуару. Джоан поначалу и слышать не хотела о визите к врачу, но через несколько дней, когда ее опять стошнило после обеда с легким белым вином, Коули все-таки настоял на посещении Лемуара.

Добродушный лысоватый толстячок с черными и блестящими, словно оливки, глазами, доктор Лемуар после осмотра Джоан посоветовал ей лечь в клинику для обследования.

— Мне не нравится ваша печень, мадам. Надо понаблюдать какое-то время, — сочувствие в глазах Лемуара нельзя было объяснить только отрабатыванием щедрого гонорара, Коули это вмиг понял. Он плохо знал французский язык, но из разговора Джоан с врачом разобрал, что ее мать умерла в относительно молодом возрасте от болезни печени.

Он не мог не заметить, как подействовал на Джоан визит к врачу.

— Джоан, насколько я понял, он предлагает тебе всего-навсего провести более подробное обследование? Ничего страшного.

Они стояли у массивной чугунной ограды госпиталя Валь-де-Грас между бульваром Дю-Пер-Рояль и улицей Сен-Жак.

Джоан со странной улыбкой взглянула на витые решетки.

— Ты хочешь упрятать меня сюда?

Словно молния вспыхнула в его мозгу: госпиталь в Новом Орлеане, отец с напряженным, остановившимся взглядом. И осознание своего бессилия — кичем нельзя помочь. Нет, это не банальное дежа вю — его сейчас охватило точно такое же душевное состояние, как тогда, в военном госпитале, когда они с матерью вошли в бокс и увидели человека, которого раньше звали Генри Коули и который в тот момент не помнил этого, как не помнил вообще ничего.

И тут же у него забрезжила надежда: ведь отец его выздоровел, пусть даже он и не стал стопроцентно прежним человеком.

Он, словно боясь сглазить свою мысль об исцелении, прикоснулся губами к волосам Джоан, потом сказал:

— Но ведь это совсем ненадолго. Наверное, ненадолго. Я буду навещать тебя каждый день. Все равно скоро пойдут дожди, надо будет сидеть под крышей. Я буду торчать в нашем номере в «Крийоне», писать об Африке. Раз уж у меня ни о чем больше не получается писать.

Она крепко, изо всех сил обняла его.

Разумеется, через неделю пошли дожди. Он сидел в «Крийоне» — неподвижно, пытаясь сосредоточиться на своей писанине, но в голове было сплошное мельтешение, какой-то реестр ошибок и неудач, словно пришло время подбивать баланс.

«Черт побери, — думал он. — Лучше бы это я сейчас лежал в клинике. Я-то, похоже, дошел до точки, как Фитцсиммонс».

Но Коули тут же спохватился, убеждая себя в том, что помещение Джоан в клинику — обычная предосторожность, перестраховка.

Он вставал, надевал плащ, нахлобучивал шляпу, отправлялся в кафе «Клозери де Лила», в «Веселый негр», в «Купол». Так, обходя и объезжая их до десятка за вечер, он создавал для себя иллюзию нахождения среди людей, будучи довольным тем, что здесь не надо соблюдать никаких условностей, как в дорогом ресторане, здесь можно напиться до бесчувствия, и никто тебя не попрекнет, разве что хозяин иногда заметит, что тебе, пожалуй, уже хватит. Иногда его узнавали незнакомые ему люди, здоровались с ним. Почти на лицах всех узнававших его, он читал изумление и немой вопрос: «Как? Уильям Коули, тот самый? У него уйма денег, а он сидит у стойки в дешевой забегаловке?» Конечно, они имели все основания считать, что у него не все в порядке с головой или что это странная блажь богатого человека. Ему было наплевать, что о нем думают, вот в чем он мог себе самому с удовольствием признаться.

Утром, придя в себя, побрившись, приняв душ, выпив крепкого кофе, он направлялся в клинику. Джоан все больше бледнела, теперь ее кожа приобретала какой-то зловещий шафрановый оттенок. Врач, наблюдавший ее в клинике, мсье Морандон, настаивал на операции.

— Вы понимаете, — говорил он, — опухоль разрастается, она сжимает желчные протоки.

Морандон немного говорил по-английски, но для убедительности он разводил длинные гибкие пальцы, изображая, как разрастается опухоль, как она что-то сдавливает.

Коули видел, как страдает Джоан. Иногда она замирала, скорчившись и слабо постанывая. Он знал, что если уж она показывает при нем, что ей больно, значит, боль нестерпимая.

Он уговаривал ее решиться на операцию, но она только качала головой.

— Это же ничего не решает, Билли, — устало и просто говорила Джоан. И это было все равно, как если бы она говорила: «Билли, ты же знаешь, что за летом приходит осень, а уж за нею зима».

— Надо решаться, старушка, — сказал он в который уже раз, сам нисколько не веря своим доводам.

— Нет, — она покачала головой. — Забери меня отсюда, милый. Я хочу в Лондон.

Они покинули «Крийон», когда уже была слякотная французская зима. Коули нанял автомобиль, который отвез их в Гавр — со всеми их вещами, с львиной шкурой, в которой, как уверяла Джоан, уже начинала заводиться моль.

4

Февраль в Британии похож, пожалуй, только на февраль в Британии, подумал Уильям Коули. И он тут же спохватился: не должны ему в голову приходить такие мысли, потому что он возвращается с кладбища, на котором упокоилась Джоан Пиккет Коули, его жена.

Густой туман наползал клочьями, а в перерывах между этими клочьями проглядывало солнышко, и тогда видно было, что трава уже достаточно подросла, что она ярко-зеленого цвета, новая, а не пожухлая прошлогодняя. Как ни странно, но Коули окружающий пейзаж при солнце казался более зловещим.

«Все мы, англичане, снобы и консерваторы», — кто же из этих проклятых англичан так выразился? Это уж точно, это у них не отнимешь. Наверное, погода и островная жизнь сделали их такими. Джоан была лучшей из всех англичан. Она вообще была лучшим человеком из всех, кого он когда-либо знал. И ей суждены были ужасные муки перед тем, как оставить этот паршивый мир.

Паршивый, паршивый, вонючий мир.

Коули обнаружил, что откололся от родственников Джоан и теперь идет один по дороге от кладбищенской ограды до квартала невысоких двух — и трехэтажных домишек с высокими крышами. Господи, как у них тут тесно, подумал Коули. Кладбище в ста ярдах от жилища. Совсем как в Таре. Странно, что он вспомнил о Таре. Родные места, куда ему вовсе не хотелось возвращаться. Ему вообще не хотелось никуда идти, ехать, плыть, лететь. Очень плохо только, что такое состояние охватило его здесь, среди этих сволочных англичан. Первый муж Джоан был на похоронах. Вот уж не удивительно, что Джоан разошлась с ним. Удивительно, как с таким типом может жить женщина, тем более такая, как Джоан. Ее бывший муж — судья. «Ваша честь» — так они, кажется, величают судей? Этой их чести сорок с небольшим, но выглядит их честь на все пятьдесят — отчасти наверняка из-за своего занудства. У него лысина, которую он на заседаниях суда прикрывает париком. Они все там надевают парики — традиция. «Его честь» — мумия, из которой вынули всю требуху, а взамен запихали туда чванство, ворох предрассудков под названием «здравый смысл», да еще клубок правил типично британского этикета. И этот сукин сын прожил с Джоан несколько лет. Это абсурд какой-то. Здесь все отмечено знаком абсурда, за их растреклятым Английским каналом. Он, Уильям Коули, определенно свихнется. При его нынешнем состоянии запросто можно пустить себе пулю в лоб, что вообще — то было бы неплохим выходом из ситуации.

Эти вонючки повели с ним осторожные разговоры о наследстве. Им очень интересно было, полностью ли перейдет дом Джоан к ее детям, или не полностью. Они подумали, что муж Джоан захочет остаться здесь. Вот так они привыкли, живя здесь в страшной тесноте, отвоевывать друг у друга дюйм за дюймом.

Теперь он шел по улице, типичной лондонской улочке — закопченные кирпичные фасады, газончики размером с почтовую марку, почтовые ящики, выкрашенные в ядовито-синий цвет.

Ох ты, подумал Коули, да ведь у меня и в самом деле что-то с мозгами происходит.

Вывеска паба подействовала на него примерно так же, как действует внезапный ливень на ошалевшего от жары и жажды путника, бредущего по пустыне.

Внутри паб оказался полупустым. Коули подошел к стойке и заказал две двойных порции виски. Человек за цинковой стойкой, одетый в жилет и полосатую рубашку с галстуком, отмерил дозы, разливая виски из большой бутылки с надетой на ее горлышко изогнутой стеклянной трубочкой.

Вот беда-то, это же все, наверное, не со мной происходит. Честное слово, я или сплю, или умер уже. Если ад существует, он должен выглядеть, как этот дерьмовый паб. Здесь должно пахнуть серой.

Коули залпом опрокинул сначала один стаканчик, затем второй. Дерьмовое у них виски, сказал он себе. И сразу заказал еще двойную порцию с кружкой пива. Теперь он уже поискал глазами свободный столик и сел за него. Столик был накрыт аккуратной скатеркой, на которой лежали круглые подставки под пивные кружки, сделанные из плотного белого картона. Коули, не отрываясь, выпил больше половины кружки. Оказывается, он испытывал сильную жажду.

Вслед за чувством утоления жажды возникла теплая хмельная волна, качнувшая его, заставившая опустить плечи, повесить голову вниз. Он не спал две последние ночи. Моя бедная голова, подумал Коули отстраненно — словно голова его была сама по себе, а он сам по себе. Нет, он точно свихнется. Он даже не представлял себе, что когда-либо ему будет так плохо. «И настанут дни, про которые будешь говорить: нет мне в них утешения».

Он стал медленно потягивать виски. Что надо делать человеку, чтобы заглушить запредельную боль, рвущуюся ниоткуда? Это «ниоткуда» называется человеческой душой. Человеку надо напиться и нарваться на какую-нибудь драку, чтобы его отдубасили до смерти.

Виски в стаканчике закончилось, как ни старался Коули отдалить этот момент. Попросить еще у сукиного сына в жилете? Более идиотскую ситуацию трудно придумать: он еще вспоминает о каких-то условностях.

Коули поднялся из-за стола, расплатился за уже выпитое и попросил еще одну двойную порцию. Конечно, этот чертов разливальщик поглядел на него так, словно увидел перед собой привидение — четыре двойных порции в течение каких-то десяти минут.

— И еще одно пиво, — поспешно добавил Коули.

Человек за стойкой выполнил и этот заказ.

Он отошел за столик и попробовал сосредоточиться, собрать воедино расползавшиеся мысли. Итак, что же произошло? Джоан умерла, она должна была умереть. И лучше было бы, если бы это случилось раньше, потому что последний месяц был месяцем морфия. Ничего, ничего нельзя было сделать.

Он попытался найти какую-то точку отсчета, когда можно было что-то сделать. Ровно год назад? Они жили тогда в Нью-Йорке. Ничто не предвещало беды. Почему же она не рассказала раньше о своей матери, про то, что та умерла в сорок с небольшим? Сама она и столько не прожила.

Ладно, надо что-то делать, надо выбираться из этого дерьма. Все это напоминает кошмарный сон, из которого можно вырваться, только проснувшись.

Коули допил виски, допил пиво, расплатился и вышел из паба. На улице его вдруг охватило непреодолимое желание уехать в Париж. Желание было настолько сильным, что от невозможности исполнить его тотчас же из глаз Коули брызнули слезы. Так он простоял некоторое время, тупо глядя в тротуар, расплывавшийся из-за пелены слез. Потом зашел в небольшой магазинчик, взял бутылку виски, попросив завернуть ее. Пакет получился очень благополучным.

Он вышел на улицу, остановил такси и попросил отвезти его в отель, где он поселился со дня их приезда в Лондон.

На следующий день он уже был на борту корабля, покидавшего лондонские доки и державшего курс на Нью-Йорк.

5

Он стоял босыми ногами на шкуре льва, убитого им на сафари около года назад и стучал на машинке, стоявшей на высокой конторке — примерно на уровне его груди. Коули заканчивал печатать очередной рассказ из серии о Юге. Рассказ, который он допечатывал сейчас, повествовал о молодом негре, у которого умерла жена. Негр этот работал грузчиком на лесопилке. Его горю не было предела, он ни о чем другом не мог думать ни секунды, кроме как о смерти жены. Он пытался заглушить боль, надсаживаясь на работе, пытался залить ее виски. Ничего не помогало. И тогда он решился, по существу, на самоубийство: уличил в жульничестве при игре в кости белого, обманывавшего всех уже не первый год, а когда тот схватился за пистолет, перерезал ему горло, тем самым подписав себе смертный приговор.

Коули очень хорошо помнил свои ощущения после смерти Джоан. Он был близок к тому, чтобы совершить нечто, похожее на поступок молодого негра из своего рассказа. Боль от утраты Джоан не прошла, но свое тогдашнее состояние он уже достаточно давно воспринимал как-то отстраненно, словно все случилось с другим человеком. Это был очередной опыт его жизни, нечто вроде охоты на хищника или вечера в ресторане, проведенного в обществе незнакомой женщины. Увы, для человека, который будет читать его книги, все эти три события тоже будут равноценными. Хуже того, хорошо прописанный эпизод ужина с незнакомкой может восприниматься сильнее, чем описание львиной охоты или сообщение о смерти близкого человека. Коули по-прежнему, как и пятнадцать лет назад, был убежден в том, что жизнь любого человека является драмой. Просто сейчас он уже свыкся с драмой, написанной судьбой для него, Уильяма Коули. Что-то подсказывало ему: самые большие испытания уже позади, впереди разве что только то, что объединяет и уравнивает абсолютно всех людей — смерть. Может быть, в юности он предчувствовал испытания, уготованные ему судьбой. Отсюда и состояние тревожного ожидания беды, не покидавшее его в течение многих лет.

Он подумал, что не стоит, пожалуй, обольщаться тем ощущением, что судьба вроде бы отпустила его. Он очень хорошо знал ее коварство. Счастье никогда не бывает долговечным. В том числе и счастье от ощущения того, что у тебя никогда больше не будет несчастий.

Он закончил печатать, вынул листок, положил его на стопку таких же отпечатанных листков, спрятал стопку в ящик. Потом подошел к бару в стене, достал бутылку коньяка и, отвинтив пробку, отхлебнул прямо из горлышка Приятное тепло разошлось по телу, он почувствовал знакомую истому в уставших плечах.

Продолжая отхлебывать коньяк маленькими глоточками, Коули подошел к окну. В миле от его дома на Лонг-Айленде начиналась полоса прибоя. Океан вдали сливался с небом. Если поплыть вдоль побережья, подумал Коули, можно достичь Саванны, порта в его родном штате. Мысль эта довольно часто приходила ему в голову, когда он смотрел вот так из своего окна, выходившего на юг, и она, эта мысль, всегда по здравому размышлению занимала приличествующее ей место между романтической мечтой стареющего мальчика и блажью богатого человека. На сей раз он решил не противиться этой блажи.

6

Джессика Фонтейн жила в отдельном особняке, отстоящем от особняка ее родителей ярдов на сто — сто двадцать. Соснам, росшим около дома, построенного в стиле средневекового замка, было уже лет по десять. Дорогу, ведущую к особняку, покрывал асфальт. Коули даже присвистнул — только дорожного указателя, стрелки с надписью «Фонтейн-Холл» не хватает. Да, у «девочки Фонтейнов» всегда чувствовалась тяга к эффектам, ей всегда был присущ размах. Коули подумал, что он, мягко говоря, поторопился, вынося несколько лет назад приговор коммерческим начинаниям Джессики.

Коули ехал верхом на вороном жеребце по кличке Лавджой, принадлежавшему деду. Очень-очень давно у его деда была первая в его жизни породистая скаковая лошадь, которую Уэйд Гамильтон назвал Лавджоем. С тех пор он время от времени, поддаваясь воздействию воспоминании, называл так каждое удачное свое приобретение. Наверное, для Лавджоев старика Гамильтона надо было ввести нумерацию, как для монархов. Этот, на котором сейчас ехал Уильям Коули, был Лавджоем Четвертым или Лавджоем Пятым.

Он легонько сжал бока жеребца каблуками, разогнал его и, привстав в стременах, заставил перепрыгнуть через один из барьеров, установленных по бокам въездной дороги. Да, это был великолепный конь, препятствие он преодолел с ощутимым запасом.

Подъехав поближе к дому, Коули поискал, куда бы привязать Лавджоя, Ничего более подходящего, чем витая решетка на окне первого этажа, просто не попало в коле его зрения.

Он хотел уже было позвонить в парадную дверь, как та распахнулась, и на пороге предстала женщина с подкрашенными завитыми волосами, в светлой блузке и открытым воротом и синей короткой юбке. На лице женщины читалось чувство большее, чем изумление.

— Господи Иисусе, Билли! Чтоб ты пропал. Ты бы еще грохнулся с неба мне на крышу.

— Хорошо, в следующий раз так и сделаю, — пообещал Коули. — Хэлло. Мы с тобой не виделись, по меньшей мере, восемь лет.

— Девять, — быстро подсказала она.

— Вот, девять лет, а ты так приветствуешь своего старого верного друга. Ты не хочешь меня обнять?

Джессика сделала два шага навстречу и обняла его. Коули тоже обнял ее, постоял неподвижно несколько секунд, потом похлопал по ягодицам.

— Ты ничего не ощущаешь? — спросил он.

— Я ощущаю, что ты все такой же сукин сын, — ответила она, смеясь не очень веселым смехом. — Ты нисколечко не изменился. Я помню, что шестнадцать лет назад ты вел себя точно так же.

— Э-э, — Коули покачал головой. — Если бы это было так, сколького мне удалось бы избежать. Ты не приглашаешь меня в свой великолепный дом?

— Ну, куда же от тебя денешься, — сказала она с глубокой безнадежностью. — Конечно, я приглашаю тебя в свое великолепный дом.

Она взяла его за руку и вела за собой в холл. Коули почувствовал, что рука у нее горячая.

Шестнадцать лет назад мать, тоже чуть ли не за руку ввела его в дом Фонтейнов.

Холл был великолепен — витражи на окнах, кожаные диваны, бар из черного дерева, толстые ковры на полу.

— Я даже не спрашиваю о том, хочешь ли ты выпить, — Джессика уже доставала высокие стаканы, бутылку, лед.

— Что предпочитаешь — джулеп, хайбол или…

— Предпочитаю наш родной джорджианский самогон.

— Вот уж чего не держу, — она развела руками.

— Ладно, тогда предпочитаю чистое виски со льдом.

— У нас одинаковые вкусы.

— Возможно. Ты знаешь, эти сукины дети англичане тоже нашустрились пить виски без содовой. — Он сделал изрядный глоток.

— Никогда не была в Англии.

— И ничего не потеряла. А я там потерял очень многое.

— Да, я слыхала.

— Очень странно.

— Что — странно?

— То, что ты что-то слыхала обо мне, что тебя интересует моя жизнь.

— Ничего тут странного нет. Ты же теперь весь на виду.

— Ах, вот оно что…

— Нет, мой интерес к тебе вовсе не объясняется твоей известностью. Мой интерес к тебе — особый.

— С каких пор?

— Ты же знаешь с каких.

— Не знаю.

— Хорошо, с тех самых пор, как мы играли с тобой в теннис.

— Да, отличное занятие — теннис. Но я, знаешь ли, забросил его. Давно забросил. — Он словно бы спохватился. — Да, в прошлом году я был в Африке на сафари. Я там убил льва. Здоровенного, понимаешь ли, льва. Он весил фунтов четыреста. И я его ухлопал. Теперь его шкура лежит на полу в моем доме.

— А я в своем доме живу одна, — она тоже словно бы хвалилась.

— Да, — он покачал головой, — тесно здесь не покажется. А ты не пробовала здесь жить с кем-то?

— Ты хочешь спросить — не пробовал кто-то здесь жить со мной? Пробовали, конечно.

— Ну, и…

— И ничего. Ты выпьешь еще?

— Разумеется. У меня может сложиться впечатление, что ты жалеешь виски для старого друга.

Они выпили еще и помолчали.

— Понимаешь, — снова заговорила Джессика, — я, наверное, ужасная баба. То есть, я хочу сказать, что живу одна по собственной инициативе.

— Отсюда следует, что тебе нравится жить одной.

— Отсюда следует, что мне пока не встретился тот, с кем бы я пожелала жить вдвоем.

— Не знаю, что тебе и посоветовать. Но лучше, конечно, не связываться с тем, кто тебе не нравится. Моя первая жена, Эстер, оказалась такой ужасной стервой. Я даже не знаю, как случилось так, что я женился на ней.

— Да, так вот и бывает: ты принимаешь какое-то решение или же не предпринимаешь ничего вообще, а потом вдруг спохватываешься и обнаруживаешь, что какая-то часть жизни прожита неудачно, бездарно. И чем дальше ты живешь, тем меньше тебе можно допускать таких ошибок и тем больше их цена.

— Давай-ка лучше еще выпьем и перестанем себя жалеть.

— Давай, — согласилась она, разливая виски, — а друг друга мы можем пожалеть?

— Мы этого не делали до сих пор, а теперь наш достаточно преклонный возраст не дает много надежд на то, что мы изменимся.

— Ты говоришь ерунду, Билли. — Она сидела напротив него, уже пунцовая от виски, так напоминавшая прежнюю Джессику Фонтейн и давно уже не бывшая ею. Черты ее лица огрубели, и это нельзя было приписать возрасту, ведь ей едва исполнилось тридцать четыре года, просто она слишком много пила.

— Ты говоришь ерунду, Билли, — повторила Джессика, и Коули понял, что она уже опьянела. — Ведь не даром же считается, что с возрастом человек должен остепениться.

«А как все хорошо начиналось, будь я проклят. Я бил мячом о землю, готовясь подавать, а она наблюдала за мной. А потом мы бросились в разные стороны — добиваться успеха, стараться понравиться как можно большему числу других людей, урвать побольше удовольствий. Хотя нет, о себе я, пожалуй, не могу сказать, что я так уж стремился к удовольствиям. «Сердце мудрого — в доме печали, сердце глупого — в доме веселья», — я всегда подспудно руководствовался этим принципом».

— Хорошо, — сказал он. — Будем считать, что мы с тобой остепеняемся с этого дня. Какой первый шаг сделаешь ты?

— А почему я?

— Потому что я первый спросил.

— Ну, если так… Я сделаю первый шаг… по направлению к тебе.

— А в чем он конкретно будет выражаться, этот шаг, Джесс? Ты сможешь оставить свои джорджианские владения и переселиться ко мне в Нью-Йорк? Или же ты затащишь меня сюда?

Взглянув на нее, он понял, что зря задал вопрос так резко, в лоб. Перед ним сидела одинокая, растерянная женщина, которая даже и не пыталась скрывать от него, насколько она одинока и насколько не уверена сейчас в себе. А еще он вдруг осознал, что не имеет права принимать ее жертвы — позволять ей бросать все и идти с ним. В его ли силах сделать ее счастливой?

— Я не знаю, Билли, честное слово, не знаю, — она зажмурилась и закачалась из стороны в сторону, словно испытывала жуткую боль.

— Хорошо, — он наклонился к Джессике и положил ей руку на плечо, — у тебя есть время подумать. — И чуть погодя добавил: — У нас есть время, чтобы все решить.

Она подняла на него свои прекрасные, большие серые глаза, столько раз смотревшие на миллионы зрителей с экрана и заставлявшие всех сопереживать ей. Но теперь она не играла — Коули ясно различал в этих глазах боль, отчаяние, боязнь одиночества.

«Милый, милый звереныш. Как наблюдала ты за мной, какой была настороженной. Хитрая лиска, перехитрившая самое себя.»

— Билли, — тихо произнесла она. — Но хотя бы сегодня ты у меня останешься?

— Разумеется, Джесс. Только надо где-то пристроить Лавджоя.

7

Они договорились с Джессикой, что та решит к осени, продавать ли ей свою недвижимость в Джорджии или оставить кого-то, например, своего отца управлять ею. Потом она должна будет приехать к нему в Нью-Йорк.

Сам же Коули попрощался со всеми своими в Таре и уехал с каким-то смутным чувством вины. Они все там доживали свой век. Уэйд за последние два-три года сильно постарел. Нет, он все еще был бодр и подтянут, несмотря на свои семьдесят три года. Он уверенно ездил верхом, столь же уверенно водил свой «фордик» 1929 года выпуска. Но волосы его поседели почти полностью, он заметно похудел, когда-то мощные, широкие его ладони теперь напоминали птичью лапы. И бабушка Аннабел не выглядела моложе его — седая, тонкая, как тростиночка, синие глаза растерянно глядели сквозь толстые стекла очков. Так же будет выглядеть и Конни, потому что она повторит путь своей матери и, может быть, даже в худшем для нее варианте.

Сейчас их окружает незнакомый, стремительно несущийся куда-то мир, Совсем недалеко от Тары уже проложена новая автострада — асфальтовое шоссе, по которому днем и ночью проносятся вереницы машин. Заправочные станции, издалека заметные сиянием неона, такие же заметные ресторанчики и кафе у дороги, новые поселки строителей, возводящих нечто такое, чего здесь прежде в глаза не видели.

Чем он может помочь им всем? Забрать с собой? Оки не выживут долго там, оторванные от родной почвы — даже Генри и Конни, его мать и отец, уже сроднившиеся с Тарой.

Он приехал в Нью-Йорк, и хоровод неотложных дел тут же закружил его. Коули дописал еще несколько рассказов из своей джорджианской серии. Перечитав все, что у него получилось, он решил объединить рассказы и небольшие повести в роман под названием «Тепло очага». Да, построение романа получалось несколько необычным — десяток новелл, объединенных не только местом действия (все происходило в его родном округе, которому Коули присвоил, конечно, совсем другое название), но и героями, действующими в нескольких новеллах. Издатели приняли такую идею весьма благосклонно. Все тот же Снизуэлл, с которым Коули продолжал поддерживать отношения, правда, весьма осторожные, охарактеризовал новое произведение как «живое и занимательное», отметив при этом вскользь, что предыдущий его роман был скорее романом для критиков, чем романом для читателей.

Как бы там ни было, он мог себя поздравить — ему еще есть, что сказать. Да и серия рассказов об Африке показалась ему весьма удачной. Напечатанные в журналах Нью-Йорка и нескольких городов Восточного побережья, эти рассказы собрали хорошую критику.

Уже наступил октябрь, письма от Джессики, столь редкие в последнее время, вообще перестали поступать. Коули прекрасно понимал ее состояние, поэтому не очень волновался и не тревожился.

Но в середине октября, когда стояла чудесная солнечная погода, когда были видны за много миль корабли в океане, Коули получил телеграмму от матери. «Джессика Фонтейн умерла».

Коули перечитывал слова телеграммы, и смысл их не доходил до него — до того слова нелепо сочетались, до того первая часть послания противоречила второй.

Телеграмму он вынул из ящика вечером. Уже на следующий день Коули выехал в Атланту, там нанял такси, всю дорогу упрашивал водителя ехать побыстрее — и не успел на похороны. Уже в который раз посетила его мысль о том, что удел его — всегда опаздывать.

Маленький, изящный «Смит и Вессон», никелированный, с отделанной розоватым перламутром рукояткой, тот самый, что Джессика показывала ему летом, сыграл в драме ее жизни свою роль, заставив опустить занавес.

— Она была такая ухоженная — я имею в виду: когда ее хоронили — завитая, с очень аккуратным маникюром. И дырочка на виске почти совсем незаметная, — голос Конни, когда она рассказывала, звучал странно спокойно, будто она повествовала историю, не имевшую отношения ни к ней самой, ни к ее близким и знакомым людям.

Коули больше не стал никого ни о чем расспрашивать и покинул Тару столь же поспешно, как и приехал сюда.

8

Запах полыни — вот что было отличительной чертой для Испании. Однажды он всю ночь проговорил с интербригадовцем, который прикрывал отход диверсионной группы, взорвавшей мост в тылу франкистов. «Камарадо Вилли», как звали здесь Коули, принес на встречу с интербригадовцем, который уцелел только чудом, который никак не мог уцелеть по всем законам жанра этой странной, но по-настоящему жестокой и серьезной войны, целый ящик вина «риоха альта». Коули выпил за ночь все вино практически в одиночку и совсем не опьянел чем привел интербригадовца, парня, говорившего по-английски так же плохо, как и по-испански, в настоящий восторг. Коули интересовало все — и чисто технические детали операции по подрыву моста, и то, что чувствовал интербригадовец, и то, что его окружало тогда. Хотя у интербригадовца просто не было возможности смотреть по сторонам и замечать что-либо, но он, вспомнив, сказал с некоторым даже удивлением, словно о чем-то необычном:

— Полынь сильно пахла.

Когда Коули прочел написанное им тому интербригадовцу, парень с внешностью то ли турка, то ли корсиканца радостно сказал:

— Очень похоже. Вы словно были там рядом со мной, камарадо.

Серая полынь росла и вокруг небольшого аэродрома под Уэской.

Зной и белые меловые холмы — вот еще что Коули считал характерным для этих мест. Самолет брал на борт только восьмерых пассажиров. Восьмым был он, Уильям Коули, с трудом упросивший генерала интербригадовцев, кажется, венгерского еврея, позволить ему лететь на передовую. Похоже, решающим аргументом явился тот факт, что известный американский писатель участвовал в мировой войне в качестве летчика, что он совершил больше десятка боевых вылетов.

Они взлетели, и Коули стал жадно пожирать взглядом выжженные солнцем серовато-белые холмы, горы с прилепившимися на их склонах ослепительно-белыми домишками, ленты рек, отливающие матовым серебром. Это тоже характерно для Испании, отметил он про себя, что реки не синеют на виде с самолета, как в Америке, и не сверкают струйками расплавленного металла, как в Африке, но отливают старинным серебром.

Самолет пробыл в воздухе уже более получаса, скоро пилот должен был повести его на посадку, когда все в салоне вдруг заволновались, заговорили, показывая на что-то друг другу в иллюминаторах. Резкий толчок швырнул Коули сначала в проход между сиденьями, а потом назад, и он больно ударился спиной о шпангоут фюзеляжа. Пол впереди салона резко ушел вниз — самолет, похоже, пикировал. Коули видел, как дернулся один из сидевших напротив него, как он свалился с сиденья, как по полу, потек из-под него — почти мгновенно — ручеек крови. В борту зияло несколько отверстий с рваными краями, в каждое из которых можно было запросто просунуть два пальца. Коули услышал, как затакал пулемет в хвосте самолета, но потом самолет еще раз сильно дернулся, и пулемет умолк. Следующий удар по фюзеляжу оторвал Коули от сиденья, хотя он пытался удержаться изо всех сил. Ослепительная вспышка перед глазами, будто внутри черепа разорвалась граната, и черная пустота.

Когда он очнулся, то увидел над собой белый потолок. Коули попытался пошевелиться, но почувствовал адскую боль в спине, мгновенно перехватившую дыхание и повергшую его на несколько секунд опять в небытие. Когда он снова обрел способность что-то видеть, то обнаружил склонившееся к нему лицо в роговых очках.

— Вам нельзя двигаться, — сказало лицо на довольно сносном английском, — у вас поврежден позвоночник.

— Что со мной было? — Коули не мог понять, зачем он здесь лежит и почему у него поврежден позвоночник. Потом он вспомнил.

— Вы в порядке, — сказало лицо в очках. — Теперь-то уж вы точно в порядке. Когда вы чуть окрепнете, я дам вам почитать ваши некрологи.