Глава 22

Сергей откинул перо и потянулся, расслабляя затекшие от долгого сидения за столом члены. Потом он поднялся со стула и прошел к открытому небольшому оконцу, пропускавшего столь мало прохладного и свежего воздуха в комнату, что мужчине захотелось выйти на улицу, в эту кавказскую темноту ночи. Он переступил с ноги на ногу и замер, когда под его весом протяжно скрипнула половица.

Загорский тут же бросил взгляд в другой конец комнаты, где чуть ли не нос к носу спали два офицера, его сослуживцы. Один лишь приоткрыл глаз и косо взглянул на князя, другой лишь перевернулся на другой бок. Счастливцы, спят так безмятежно, так сладко!

Сергею же нынче не спалось, как впрочем, и в пару последних ночей. Толи его томила эта тишина, толи не давали успокоиться блуждающие в голове тревожные мысли. Он чувствовал себя еще неспокойно из-за отсутствия его верного Степана. Денщику пришлось отстать от хозяина во время этой безудержной спешки, чтобы по бумагам у Загорского не было опоздания. На своих лошадях так быстро не ускачешь. Вот и отстал Степан с вороным Загорского, да так сильно, что до сих пор не догнал своего барина.

Сергей накинул китель на плечи и вышел из этого небольшого домика, где он расквартировался, на свежий воздух.

Стояла тихая безветренная ночь. На темном небе неярко тускнел полумесяц. Были слышны лишь редкие перекрикивания часовых на дежурстве да где-то изредка брехала собака.

Сергей присел на ступеньки крыльца и закурил. Только здесь, на Кавказе, вдали от родного дома и проявляются чувства тоски по отчему дому и непреодолимого одиночества. Только здесь он мог не играть своей роли шалопая и заводилы, а сбросить свою маску. Здесь это было ни к чему, совсем не к чему…

Загорский был в ужасе, когда приехав в Пятигорск, узнал, что тут, в городе, находится Натали. Ему сообщил об этом генерал-лейтенант Вельяминов, командующий войсками Кавказской линии, который находился в это время в Пятигорске и к которому Загорский поспешил сразу же по приезде. Князю было необходимо переговорить с Алексеем Александровичем, которого он знал, как однополчанина отца по турецкой войне 1810 года, по весьма деликатному делу, а кроме того, получить бумаги на его распределение на Кавказе.

Сначала Загорский не поверил своим ушам. Потом разозлился безумно на Натали за этот необдуманный шаг. О чем она только думала, пускаясь в этот путь вслед за ним? Как отреагирует ее супруг на ее путешествие? Что об этом говорят в Петербурге, и известно ли там о цели путешествия Натали?

Генерал был очень недоволен слухами, которые сразу же пустились по городу по приезде графини, о чем не преминул сообщить Загорскому за их беседой после официального приема, за обедом.

— Я наслышан о вашей истории, prince, не буду таиться, — говорил он. — Дозвольте быть мне откровенным с вами, как с сыном моего друга. Сея ситуасьон повредит вашему положению всенепременно. Вам следует уговорить графиню остаться здесь, на водах, куда (я ведь правильно предполагаю?) она приехала поправить свое здоровье. Я надеюсь, ее путь не ляжет в Тифлис после вашего отъезда?

Загорский заверил его, что графиня (sans doute![108]) приехала на воды, и их встреча в Пятигорске приятная неожиданность. Разумеется, она не продолжит путь в Тифлис, ибо, как он предполагает, именно горячие источники цель ее путешествия. Тем более, у генерала не должно быть никаких сомнений на его счет после того, о чем он имел честь сообщить ему, подавая прошение и т.д., и т.п.

Загорский не стал после визита к Вельяминову искать Натали в городе, как бы ни хотелось ему свернуть ей ее длинную шею. Он справедливо рассудил, что его непременно будет ждать записка в меблированных комнатах, где он остановился на постой. И верно — едва он вернулся от генерала, как хозяйка комнат передала ему конверт.

«Venez près de moi ce soir après neuf heures [109]. N.»

Сергею не надо было объяснять, кто был адресатом этого послания. Хозяйка передала ему также устные инструкции, как найти необходимый дом. Туда и направился вечером Загорский, планируя после посетить офицерский кружок, куда пригласил его адъютант Алексея Александровича. Ему хотелось немного развеяться — выпить, поиграть в карты, узнать situation de fait[110] в крае. Давненько он не бывал в обществе, да и в столь спешном его путешествии сюда ему не удалось даже вечера провести за столом с приятными собеседниками и бокалом вина.

Натали заняла весь второй этаж в небольшом доме с маленьким садиком недалеко от центра города. У калитки Сергея уже ждала одна из горничных Натали. Она провела его черным ходом (опять черный ход!) в апартаменты, снимаемые ее хозяйкой.

Натали ждала его в небольшой гостиной, одетая совсем по-домашнему в легкое платье и неаккуратно заколотыми волосами. Она улыбнулась и протянула ему руки, спешно проговорив:

— C'est ma faute, je reconnais[111]. Но не казни меня сразу, позволь оправдаться, а также подать тебе токайского, — она сделала знак горничной, и та мигом шмыгнула за дверь.

Сергей подошел к Натали и поцеловал протянутые ему руки. Затем легко коснулся губами ее лба.

— И это все? — скривилась Натали.

— Мне кажется, мы обо всем договорились еще в Петербурге, — холодно произнес Загорский. — К чему все это?

— Ты, верно, думаешь, что я приехала за тобой? Mais non![112] Хотя должна признать подобная мысль приходила мне в голову. Быть может, вдали мерцание твоей звезды все же поблекнет для тебя… — видя выражение его лица, Натали не стала продолжать, а пожала плечами и прошла к креслу у ярко горящего камина. Она опустилась в него и задумчиво уставилась в огонь. — Знаешь, мне надоело изображать из себя верную и преданную супругу. Только не для него. Даже его вид вызывает во мне теперь отвращение. Я не могу находиться с ним не только в одном доме, но и одном городе!

Сергей принял из рук горничной бокал вина и, бросив на ковер диванную подушку рядом с креслом Натали, опустился на нее у очага. Он глотнул вина и только потом проговорил:

— Ты сейчас не думаешь, что говоришь. Как всегда импульсивна. Почему уехала сюда? Почему не в одно из имений? Ты разве не знаешь, что сейчас говорят о твоем отъезде в столице?

— C’est égal![113] Я давно решила, что меня не прельщает более вся эта кутерьма, еще во время путешествия по Европе. Кроме того, мне нечего терять в столице — я уж не первая красавица Петербурга, m-m Пушкина давно забрала этот титул себе. Пусть так и будет. А что касается того, почему приехала именно сюда… Мне нужно было увидеть тебя, поговорить с тобой. Да просто побыть рядом. Ближе тебя у меня никого нет. Ведь ты когда-то сказал, что останешься моим другом. Надеюсь, ты не переменил своего решения?

Загорский перевел взгляд на Натали. В отблесках огня она смотрелась странно — неестественно бледная кожа, острые скулы, темные, почти черные глаза. На мгновение князю показалось, что он видит пред собой мертвую принцессу из старой немецкой сказки, что читал ему учитель.

Он встряхнул головой. Подумается же такое!

Загорский поймал руку Натали и, слегка поглаживая ее, проговорил:

— Как истинный твой друг тебе говорю, — подобное начало и его тон заставили Натали замереть напряженно, ожидая продолжения его речи. — Бросай ты пить уксус по утрам. Право слово, Натали, скоро твоя кожа будет уж transparente[114], как оконное стекло.

Женщина в шутливой злости вырвала свою руку из его ладони и запустила в гриву его волос, слегка потянув их на себя.

— Ах, мало тебе драли твои вихры в детстве, Серж! Тебе бы только s'amuser[115]. Я тебе душу открываю, совета жду, а ты…

— Какого совета ты ждешь от меня? Ты прекрасно знаешь, что не можешь уйти от мужа — он имеет право вернуть тебя даже силой. Кто может помешать ему в этом, если на его стороне закон? — Загорский отхлебнул вина из бокала и продолжил. — Тебе бы следовало поговорить со своим супругом. Быть может, сейчас, когда он узнал о… обо всем, он согласился бы на раздельное проживание.

— К сожалению, граф против этого, — ответила ему Натали, гладя его по волосам, пропуская пряди между своих длинных тонких пальцев. Она знала, как Сергею нравится это, как это расслабляет его, заставляет забыть обо всех невзгодах. — Я предложила ему раздельное проживание перед тем, как покинуть столицу, но он отверг мое предложение. Что ж, теперь у него нет выхода после этого скандала, что, скорее всего, случился после моего отъезда — только развод.

— Развод? И ты пойдешь даже на это? — едва слышно проговорил Сергей. Он откинул голову назад и оперся на подлокотник ее кресла.

— Мне следовало сделать это еще раньше, — задумчиво сказала Натали. — Быть может, я не потеряла бы тебя тогда. Теперь же я хочу этой свободы для себя. У меня есть немного денег. Уеду заграницу, во Францию или, быть может, Италию. Буду жить на берегу моря уединенно, но зато в гармонии с собой. Когда-нибудь ты навестишь меня в моем уютном гнездышке.

— Уединенно? Ты? Ах, Натали, твоя красота никогда не позволит тебе жить уединенно!

Натали в ответ слегка потянула его за волосы с легким смехом:

— Льстец! — потом она посерьезнела и добавила тихо. — Из всех гостей, что я буду ждать в своем доме, ты всегда будешь самым желанным для меня. Всегда.

— Я тебе уже говорил, что смогу быть отныне для тебя только другом, — так же тихо проговорил Сергей, глядя в ярко пылающий огонь. — Те чувства, что были…. они уже давно не те.

— Я понимаю, — отвечала ему Натали. — Но когда-нибудь… кто знает.

Сергей покачал головой, а затем рассказал ей все. Толи он разомлел от вина и обжигающего щеки тепла камина, толи от ее ласковых рук, гладящих его волосы, но он открыл ей все свои мысли и поступки, рассказал обо всем, что произошло с ним за последнее время, что они провели в разлуке.

Натали сначала молчала, когда Загорский закончил свой рассказ, только ее руки по-прежнему ласкали его волосы. И это молчание вдруг подействовало ему на нервы.

— Ты шокирована? — резко спросил он женщину. — Что молчишь?

— Тебе нужно мое мнение? — переспросила она его в ответ. — Ну, что ж, ты прав, я немного шокирована. Хотя нет, не шокирована. Растеряна и обескуражена, вот верные слова для описания моего состояния. Я отнюдь не ожидала от тебя подобного поступка. Решиться на такое… подумать только! И что будет теперь? Когда я уезжала, ходили толки, что они с Ворониным все же обручились.

— Пусть ходят. И даже больше того — я уверен, что будет официальное обручение, от этого уж никуда не деться.

— Неплохо ты устроился — ткнул палкой в осиное гнездо и оставил ее наедине с ним, — усмехнулась Натали. Сергей резко выпрямился, и она переменила свой тон на более мягкий. — Да, я все понимаю, что у тебя не было иного пути, не смотри на меня так оскорбленно. Но все же… Бедная девочка! Теперь мне в пору только жалеть ее. А ведь ее предупреждали…!

— Оставь этот тон, — Сергей поднялся на ноги и принялся оправлять мундир. — Тебе он вовсе не к лицу. Я не люблю, когда ты становишься такой злой.

— А ты у нас, mon cher, само благодушие! — огрызнулась Натали.

Сергей вздохнул. Его встречи с Натали всегда происходили одинаково: сначала тишь да гладь, а потом чуть ли не искры летели в разные стороны от их словесных столкновений, начинавшихся с, казалось бы, невинной реплики.

— Не буду с тобой спорить, — тихо сказал он. — Тут ты права — я виноват кругом. Перед Анатолем. Пред ней.

— Ах нет же, mon ami, — вскочила на ноги Натали и обняла его сзади за плечи. — Не козни только себя. Она тоже знала, на что идет. Ее вина в том, что она от того, кому обещалась, пришла к тебе. И это-то при твоей-то репутации… Совсем задурил девочке голову, mon cher. Да и потом, как говорят крестьяне, сучка …

Сергей резко развернулся и приложил ладонь к ее губам, своим жестом прерывая ее речь.

— Cela me paraît rude![116] — бросил он ей в лицо. — Что с тобой? Ты столь изменилась за последние несколько месяцев.

Натали резко дернула головой, освобождая рот от его руки.

— Ты — причина моего изменения! Ты и никто другой! — она вдруг расплакалась, отстраняясь от него. — Разве ты не понимаешь, что я люблю тебя? Твое безразличие разрывает мне душу, а твои откровения… Нет, я не могу пока стать твоим другом, не могу. Я опустошена. Во мне ничего не осталось — ни мыслей, ни чувств. Ничего, только пустота да боль. Я сама не понимаю, чего хочу сейчас, куда мне ехать, как поступить. Ты был всем для меня. Так для чего мне жить теперь, скажи мне.

— Это пройдет, — сказал ей в ответ Сергей. — Все проходит со временем.

Натали резко повернула к нему свое заплаканное лицо. На нем явственно прочитывалась растерянность, словно она не ожидала услышать таких слов от него.

— Когда-нибудь, Загорский, и тебе скажут в ответ на твои слезы, на твою боль «Пустое, пройдет…», — она устало опустилась в кресло и вытерла ладонью слезы с лица. — Когда-нибудь ты прочувствуешь сполна, что это значит — быть отвергнутым.

— Если я причинил тебе сейчас боль…, — начал Загорский, но потом замолчал. Да и что он мог сказать ей сейчас? Он с самого начала знал, что именно этим и закончится их встреча нынче вечером — ее обвинениями да слезами. Он виноват и перед ней за то, что она страдает сейчас. Видимо, самим провидением ему суждено причинять боль тем, кто ему близок.

Загорский вдохнул и сказал:

— Я должен идти, Натали. Меня нынче ждут.

— Карты, вино и настоящее мужское общество? — с иронией проговорила в ответ та. Загорский проигнорировал эту реплику.

— Я завтра утром уезжаю в Тифлис. Когда ты намерена воротиться в Петербург? Или ты будешь ждать проездных не в столице?

Натали лишь пожала плечами в ответ.

— Il est possible[117]. Я не уверена пока, что готова к сельской жизни. Ничего не могу сказать.

— Если ты заедешь в Петербург, то puis-je vous demander[118]…, — Загорский достал из мундира несколько конвертов. — Тут некоторые письма. Моему деду, Воронину.

— А что не почтой? — спросила Натали, принимая письма. — Боишься, затеряются?

— Боюсь, — честно признался Сергей. — От этих писем многое зависит, Натали. В них вся моя судьба. Это касается моего дела…

— Да-да, — прервала его женщина. Она мельком глянула на адресатов, а потом подняла глаза на Загорского. — А ей письма не будет?

— А ты передашь? — слегка иронично спросил князь. Натали подняла одну бровь в ответ.

— Не доверяешь? Зря. К чему мне терять твое расположение? Все меняется, как ты сказал, со временем, и кто знает, в какую сторону повернет твою жизнь опять. Я хочу быть рядом при этих переменах.

Загорский достал белый конверт и медленно, словно колеблясь, передал его Натали. Та быстро сложила письма стопкой и положила на столик рядом.

— Позвони, — попросил Загорский. — Мне пора идти.

Он подошел к креслу и присел рядом на корточки. Потом взял руки Натали в свои ладони.

— Не раздумывай долго. Поправь на водах здоровье и телесное, и душевное и воротись в Петербург. Мой тебе совет: попытайся se séparer paisiblement[119]с Ланским. Не к чему тебе развод пока, не к чему скандал. Попытайся уговорить его дать тебе время на раздумье. Этим сможешь выиграть несколько месяцев раздельного проживания. Будет совсем невмоготу даже в одном городе быть с ним, просись в путешествие за границу. Он любит тебя по-своему, отпустит. Но в любом случае, что бы ты ни решила, знай — я всегда поддержу тебя и всегда помогу, чем смогу.

— Спасибо, — Натали подалась ему навстречу, и ему ничего другого не оставалось, как обнять ее. Он гладил ее по спине и думал о том, как он невольно сломал спокойную и равномерно протекающую жизнь Натали, пусть даже сам и не хотел этого. Может, он и, правда, проклят и обречен разрушать судьбы близких ему людей?

Вошла горничная, и Загорский разомкнул объятия. Он поднялся на ноги, принял из рук девушки фуражку. У самой двери он обернулся к Натали:

— Прошу тебя передай письма. У тебя в руках моя жизнь.

Он вышел, не прощаясь. Быстро спустился по лестнице черного хода и прошел за калитку на улицу. Уже за калиткой Загорский слегка помедлил, пытаясь определить в сумерках вечера, в какую сторону ему следует двинуться, и это мгновение сказалось на его дальнейшей судьбе.

Наконец определившись с направлением, Загорский резко развернулся в верную сторону и неожиданно для самого себя столкнулся с неким человеком. Мгновенно сообразив, что ему не должно быть застигнутым у калитки черного хода дома, где занимала комнаты графиня Ланская, он надвинул фуражку на глаза и поспешил ретироваться, бросив на ходу:

— Прошу прощения, сударь.

Загорский быстрым шагом удалился прочь, довольно скоро достигнув точки своего назначения — дом, в котором собирались обычно офицеры полков, расквартированных в Пятигорске. Это был типичный офицерский вечер — как выразилась там Натали? — вино, карты и мужское общество. Только здесь можно было без лишних слов и манерности провести свободное время без особой оглядки на правила приличия. Только здесь можно было расслабиться и забыть на время о тех насущных проблемах, что не оставляли Загорского в последнее время даже ночью, лишая сна.

И так получилось, но ровно до того момента, когда произошла смена партнеров по игре в фараон, и в комнате не появились новые лица. Сергей лишь мельком оглядел вошедших и снова погрузился в игру. На кону теперь стоял почти все его месячное жалованье, которое он в пылу азарта поставил на кон. Ему везло сегодня, как впрочем, в большинстве случаев, потому он не сомневался в выигрыше и на этот раз. Баловень судьбы, называли его в свете и неспроста. Вот и сейчас при раздаче Загорскому пришли довольно неплохие карты.

— Когда вы уезжаете? — спросил его капитан, сидевший от него по правую руку. Он крутил усы, и по этому признаку, выдавшему волнение того с головой, Сергей определил, что тот ему не соперник в этой партии.

— Завтра поутру. Надеюсь, застать полковника Безобразова[120] в Тифлисе, — ответил Сергей. — Каковы мои шансы?

— О, Сергей Дмитриевич постоянно в разъездах, — ответил ему адъютант генерала Вельяминова. — В Тифлисе он бывает постоем ненадолго, все объезжает ключевые точки на линии. Так что, видимо, вам придется подождать несколько дней, чтобы представиться ему.

Сергей вдруг, переводя взгляд, столкнулся глазами с молоденьким корнетом, который, судя по всему, недавно вошел в комнату, т.к. до этого он не замечал того здесь. Тот смотрел на него возмущенным взглядом, и Сергей невольно задался вопросом, чем он успел ему насолить. От его размышлений его отвлекло упоминание имени Натали.

— Очаровательная женщина, — продолжал тем временем капитан. — Я имел удовольствие быть представленным ей нынче у источника. Не зря ходила о ней молва, как об одной из красивейших женщин столицы, весьма не зря.

Сергей предпочел промолчать, прямо-таки кожей ощущая на себе взгляды тех, кто был посвящен в историю их отношений с графиней Ланской. Он был удивлен, что капитан не осведомлен до сих пор обо всей подноготной, потому как в таких небольших городах новоприбывшего обычно обсуждали от и до, вытаскивая на свет Божий все тайны и сплетни.

Внезапно ему стало душно в этой небольшой прокуренной комнате, захотелось выйти на улицу, на свежий воздух, и Сергей поспешил закончить партию и встать из-за стола, ссылаясь на то, что ему предстоит поутру ранний подъем. Уходя из-за стола, он невольно опять натолкнулся на того самого корнета, который как черт из табакерки выскочил у него на пути.

Сергей поспешил обойти его, но тот опять загородил ему дорогу. Загорский посмотрел на него в упор, взглядом давая понять, что лучше бы ему убраться с его пути. Молодой (от силы лет двадцать от роду) корнет, видимо, был по юности лет горяч нравом, так как он тут же произнес в лицо Загорскому:

— Не хотели бы вы извиниться, сударь? Или у вас входит в привычку наталкиваться на людей и без извинений удаляться прочь?

Загорский коротко вздохнул. Он вовсе не имел никаких намерений вступать в диалог подобного вида с этим юнцом, которому некуда было девать свою прыть и удаль. Поэтому он лишь кивнул тому:

— Прошу простить меня за то, что толкнул вас тотчас.

— Тотчас? — не унимался корнет. Загорский про себя начал считать до десяти, пытаясь обуздать злость, рвущуюся наружу — он ненавидел, когда ему что-то ставили в вину перед многочисленными свидетелями, а уж необоснованно тем паче. — А как насчет нашей невольной встречи на Васильевской?

Короткая фраза, но она заставила всех находившихся в комнате устремить взоры на Загорского, потому как всем им было прекрасно известно, кто снимал комнаты в доме на Васильевской улице. Сергей же холодно бросил корнету:

— Вы ошибаетесь, сударь, я прибыл нынче днем и вовсе не был в том месте, о котором вы упомянули. Прошу извинить меня, — он попытался было обойти настырного юнца, но тот опять заступил ему путь из комнаты.

— Вы хотите сказать, что я лгу? — прямо-таки взвился тот. К нему подошел один из офицеров, присутствовавших в комнате, и положил руку на его плечо, призывая не горячиться, но он лишь раздраженно сбросил ее и продолжил. — Сударь, вы оскорбляете меня!

«... — Государь и так гневается на вас, поручик. Не испытывайте судьбу более. Служите без нареканий, и я уверен, по прошествии полугода вы сможете подать прошение о пересмотре срока вашего пребывания в Нижегородском полку….»

Слова командира Преображенского всплыли в голове Загорского, мгновенно остужая его злость и раздражение. Сергею необходимо было вернуться в Петербург, как можно скорее, и никакие разбирательства с малолетними корнетами в его планы входить никак не должно.

— Я не имел намерения оскорблять вас, упаси Господи. Лишь указал на тот факт, что вы ошиблись, — пытался он свести на нет накал ситуации. Он прекрасно видел, что корнет так и выводит его на то, чтобы их словесная дуэль перешла на иной уровень, со слов к делу (правда, непонятно зачем), и всеми силами стремился избежать ее. Ему оставалось лишь это — признать факт своего нахождения на Васильевской, означало вбить лишний гвоздь в гроб репутации Натали. — Все мы под Богом ходим, всем свойственно ошибаться. А теперь прошу прощения, — он обогнул корнета, удерживаемого на месте крепкого рукой товарища, и направился к двери, где его догнали брошенные ему в спину слова:

— Вы трус, сударь!

О Боже, засмеялся про себя Загорский, хотя сейчас ему было вовсе не смешно. Одно из двух — либо корнет устал жить на этом свете, либо попросту не знает, кто перед ним. Он медленно обернулся к молодому человеку. Его встретили умоляющим хором голосов, твердящими, что корнет не имел ничего дурного в виду, что он молод и горяч, и т.п., и т.д. Корнет же пытался перекричать этот нестройный гул:

— Не имею ни малейшего намерения приносить свои извинения! Ни малейшего!

К Загорскому быстро тем временем подошел адъютант генерала Вельяминова и тихо, но скоро начал говорить тому:

— Юнец не ведает, что творит, князь. Вы сами видите — он молод и горяч, и к тому же влюблен, — Загорский удивленно взглянул на него, и он кивнул ему в ответ. — Да-да, именно. Графиня на многих произвела впечатление, прибыв несколько дней назад в Пятигорск. Видимо, он решил, затеяв с вами ссору, восстановить задетое самолюбие, потому как видел вас… ну, или слухи до него дошли… Не трогайте юнца, не берите грех на душу. Мы принудим его принести вам извинения, и дело с концом.

— Нет! — тем временем выкрикнул корнет, вырывая свою руку из удерживающих его рук, и подошел к ним. — Я принесу свои извинения только, когда ад замерзнет!

— Опомнитесь, корнет, — осадил его адъютант. — Вы и понятия не имеете, от кого пытаетесь получить сатисфакцию. Это его сиятельство князь Сергей Кириллович Загорский собственной персоной. Теперь вы понимаете, кто перед вами?

Сергей видел, что корнет понял. В его глазах сначала промелькнула волна узнавания, затем мимолетного страха, сменившаяся каким-то странным выражением. Он знает, слышал, понял князь, и если корнет схож нравом с ним самим в его годы, то теперь он ни за что не отступит, даже перед страхом быть убитым. Что и подтвердил корнет:

— Я готов повторить свои слова и сейчас — князь трус, раз не может достойно чести дворянина ответить мне, — упрямо вздернул подбородок тот, стараясь изо всех сил сдержать дрожание губ.

— Что ж, — пожал плечами Загорский. — Такова жизнь. Мы будем стреляться, как вы того добивались весь последний час. Я вызываю вас, корнет, извините, не знаю вашего имени-отчества. На рассвете. Пистолеты. Вы поможете мне в решении этого вопроса? Будете моим секундантом? — обратил он к адъютанту, не рассчитывая при этом на положительный ответ. К его удивлению, тот согласился.

Они сошлись на рассвете за городом, едва первые лучи солнца окрасили небосвод ярко-розовым цветом. Двадцать шагов. Для Загорского, имевшего славу, лучшего стрелка Преображенского, это было небольшим расстоянием. Что касается корнета («Федор Авдеевич Люльский, к вашим услугам»), то тот шел на дуэль, уже заранее смирившись с результатом, зная о репутации своего соперника.

Противники встали друг другу спиной и по знаку одного из секундантов начали расходиться. Один, два, считал Загорский собственные шаги. Обычно в такие секунды он ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Сейчас же в памяти вдруг всплыло лицо Марины, когда она спала у него на груди в одну из ночей в Киреевке, а он любовался ею.

Пятнадцать… шестнадцать…

Загорский мысленно коснулся ее волос, мягких и шелковистых. Они у нее удивительного оттенка — светлые, словно выгоревшие под лучами солнца. Роскошное мягкое золото…

Восемнадцать… девятнадцать…

Он представил, как Марина просыпается и открывает глаза. Потом видит его взгляд и нежно улыбается. Эта улыбка словно солнышко всегда согревала его заледеневшее за долгие годы душевного одиночества сердце.

Двадцать… Загорский развернулся, и в тот же миг грохнул выстрел, спугнувший птиц, мирно сидевших до того на ветвях деревьев поблизости. Какой чертяка этот Люльский, с удивлением про себя отметил Загорский, почувствовав, как пуля пролетела рядом с ухом. Еще немного, и все. Впервые смерть пролетела столь близко с ним, без особого волнения заметил он. Потом с завидным хладнокровием он поднял пистолет, прицелился, стараясь делать это, как можно дольше, словно не замечая, что каждая секунда промедления делает корнета все белее и белее.

Выстрел. Корнет упал на спину, словно кукла, раскинув ноги и руки. К нему бросились секунданты и доктор.

— Не волнуйтесь, господа, это всего лишь обморок, — крикнул им Загорский, направляясь к коляске, на которой они с его секундантом прибыли на место. — Перенервничал малость, и вот результат.

— О Боже, Загорский, как вы жестоки к нему, — воскликнул адъютант генерала Вельяминова, подбегая к коляске. — Это же всего лишь мальчик!

— Который вчера сделал все, чтобы не дожить до седин, — возразил ему князь. — Кто-то должен был показать ему то, чего он так алкал. Вы хотели бы, чтобы это был кто-то иной? Я отстрелил ему погон, другой же мог отстрелить голову. Едемте, сударь. Мне еще предстоит путь в Тифлис. Хочу уехать до того, как узнают о происшествии.

Но это Загорскому не удалось. Вельяминов прислал за ним, когда он уже почти выехал за ворота платных конюшен, где князь взял лошадь для поездки. Пришлось идти каяться в своем поступке.

— Безобразие! — горячился генерал. — Сущее безобразие! Что мне теперь прикажете делать? Ведь вас необходимо посадить под замок. Потом трибунал. И о чем вы только думали, князь?!

— О своей чести и чести полка, Алексей Александрович, — отрапортовал Загорский.

— Ах, Сергей Кириллович, Сергей Кириллович, принесла вас нелегкая на мою голову, — покачал головой генерал. — Теперь я понимаю, почему вы в свои годы имеете чин поручика. С таким-то нравом… И что мне теперь прикажете сделать? Что делать мне теперь со всеми вами, участниками этого балагана?

— Дозвольте говорить откровенно, — сказал Сергей и после разрешающего знака генерала продолжил вполголоса. — Замните вы эту историю. Разошлите ее участников как можно далее друг от друга по Кавказской линии, приказав строго-настрого молчать об этой истории. Перевод в отдаленный аул — сам по себе достойное наказание. А ваш адъютант… он слишком дорожит своим местом. Он сразу же забудет о происшедшем, едва вы объявите свое решение. Все живы, ранений нет, чтобы можно было судить о дуэли. Ее легко скрыть при желании. А слухи… это всего лишь слухи…

Так и получилось. Всех, кроме адъютанта, разослали по самым отдаленным аулам линии. Таким образом, Загорский и оказался в этом маленьком горном селении, где размещалась лишь небольшая горстка солдат да пара-тройка офицеров, с ним в том числе. До ближайшего уездного города больше дня пути да по такой дороге, что не каждый-то и рискнет часто ездить, рискуя свернуть себе шею.

Заняться здесь особенно было нечем — Загорский либо упражнялся в стрельбе, либо писал письма Марине, складывая их в отдельную пачку, что намеревался отдать Степану (его по приезде князь собирался отправить в город за покупками), либо бродил по окрестностям и делал наброски. Вечерами же здесь было тоскливо как никогда. Офицеры играли в карты и пили превосходное домашнее вино, в промежутке между этими занятиями проверяя караулы, иногда, правда, забывая и об этом. Все, более занятий тут не было.

Загорский плотнее натянул на плечи мундир и снова от души затянулся сигарой. Как хорошо было сидеть вот так в тишине да смотреть на звезды в вышине! В такую минуту ему до дрожи в руках хотелось, чтобы она была рядом. Прикоснуться к ней. Ее руки, ее волос. Коснуться губами ее губ, слегка прикусив нижнюю, более пухлую.

Загорский прислонился к косяку распахнутой настежь двери. Затем закрыл глаза и представил Марину. В этот час она должна быть в постели и безмятежно спать. Но пусть она проснется, пусть услышит, как зовет ее его душа.

— Милая… — прошептали его губы. Как же ей должно быть тяжело сейчас там, вдали от него, в паутине лжи, что он так ловко соткал! Интересно, когда Натали увезет письма в Петербург? Именно от них зависело, будет ли у красивой сказки счастливый конец или нет. Получит ли происшедшее прощение тех, кого невольно, но так жестоко обманули, или все же суждено всю жизнь жить под гнетом непринятия или, что еще страшнее — проклятия? Только здесь он осознал, как жесток его поступок, сколько судеб он поломал своим желанием заполучить Марину в свои объятия любой ценой.

Снова где-то в глубине селения протяжно, надрывая голос, завыла собака. Загорский открыл глаза, злясь на животное, что оно невольно вырвало его из мыслей. Эта собака не давала покоя Загорскому уже три последних ночи, действуя на нервы, напряженные как струна. «Собака воет — к покойнику», — вспомнил он слова своего старого денщика. Чушь какая, подумалось ему. А если она голодна или просто замерзла?

Задумавшись, он забыл стряхнуть пепел, и сейчас он обрушился с кончика сигары ему на брюки. С еле слышным чертыханием Загорский нагнулся, чтобы стряхнуть пепел со штанины, и это движение спасло ему жизнь: со свистом пронесшись мимо его головы, в косяк двери воткнулся кинжал, который сейчас медленно покачивался из стороны в сторону. Тут же, не раздумывая ни мгновения (он еще в свой прошлый визит на Кавказ убедился, что промедление может стоить жизни), Загорский сгруппировался и одним быстрым кувырком откатился назад, в темноту сеней, под защиту стен дома. В это же время он звучно прокричал: «В ружье!», поднимая ото сна солдат в ауле и офицеров, мирно спавших в доме.

Уже не таясь особо, загрохотали то тут, то там на улочках селения ружейные выстрелы, раздались крики людей. Загорский, быстро натягивая мундир, шагнул в их комнатенку, где офицеры стояли постоем, на ходу затолкнув выбежавшую растерянную хозяйку в одну из комнат дома и запретив ей и носа высовывать оттуда.

— Что там? — спросил его, спешно одеваясь, капитан Васнецов.

— Похоже, кто-то решил сегодня поиграть в войну, — коротко ответил Загорский, вынимая из коробки пистолет. Другой он кинул капитану.

— Это невозможно, — ошеломленно возразил ему трясущийся при каждом выстреле другой офицер, молоденький подпоручик. — У нас же заключено перемирие с имамом.

— Вот оно и закончилось, — резко ответил Загорский, направляясь к выходу. Необходимо было срочно пробраться сквозь всю эту неразбериху к солдатам и дать отпор тем, кто напал на них среди ночи — были ли это солдаты имама или просто горцы из соседних неподвластных империи селений, выбравшихся за трофеями. У выхода он обернулся на подпоручика. — Courage, courage, mon ami[121]. Считайте, что вы покойник, если не сможете побороть свой страх. И не бойтесь убить — тут либо вы, либо вас. Другого варианта нет.

Словно потворщица того, что творилось на земле под ней, луна скрылась за облаками, затянувшими небо за последние несколько минут. В темноте, под пулями, ориентируясь только по памяти и ловко обходя сзади горцев, снующих по селению с оружием в руках, Загорский отключился от всего земного в себе и старался не думать, что у людей попадающих ему под лезвие сабли, есть семьи, любимые, дети. Здесь и сейчас перед ним был враг, а значит, он должен был убивать его, быстро и медленно, стараясь ничем не обнаружить своего присутствия.

Под одной из оград недалеко от места караула князь наткнулся на тело молоденького солдатика, который только этим днем спрашивал его о том, каково это попасть в бой с горцами. Теперь его глаза были устремлены в небо, жизнь утекла из него вместе с кровью, струящейся из перерезанного горла.

Загорский протянул руку и закрыл солдату веки. Потом приподнялся и, чуть согнувшись, направился к колодцу, у которого, как он видел из своего невольного укрытия, завязалась небольшая схватка. На бегу князь переложил на время саблю в левую руку и достал пистолет, намереваясь сначала положить одного из нападавших метким выстрелом, а затем уже начать орудовать холодным оружием — теперь таиться не было никакого смысла.

Еле слышный шорох из тени кустарника у ограды справа от него заставил Загорского быстро развернуться и направить оружие в ту сторону. Но палец его не нажал на курок, он едва удержал себя от этого, приглушая в себе бешеный бег крови по венам.

Там, под густыми ветвями, скрывшись в тени от схватки, прятался мальчик-горец лет десяти-двенадцати. Его широко распахнутые глаза с диким ужасом глядели на Загорского и на пистолет в его руке. Видимо, кто-то из родственников взял его с собой на эту вылазку, стремясь приобщить того к военной жизни, потому как князь ни разу не встречал его в селении. Теперь же испуганный мальчик прятался под ветвями с единственным желанием сохранить себе жизнь в этой заварухе, прижимая к себе ружье так сильно, словно только оно было тем волшебным средством, что могло сделать его невидимым для остальных.

Загорский коротко кивнул мальчику, давая понять, что все хорошо, он не причинит ему никакого вреда, затем развернулся и направился было к колодцу. Он не успел пробежать и пары шагов, как вдруг раздался грохот выстрела. Его бок в тот же миг обожгло диким огнем, и он не смог сдержать стона боли. Не веря в произошедшее, он коснулся этого места ладонью, потом поднес ее глазам. Она была ярко-красной от крови.

Этот стервец подстрелил меня, промелькнуло у Загорского в голове. Он повернулся назад, к мальчику, который теперь стоял у стены, направив ружье на князя, и смотрел на него растерянным взглядом, словно не веря, что он смог выстрелить в человека. Сергей направился к мальчику, сам не зная зачем (не в глаза же ему посмотреть, право слово!), но ноги вдруг ослабели, подогнулись, и он упал на колени, зажимая рану ладонью, словно надеясь этим остановить кровь, струящуюся из раны. Это падение отозвалось такой немыслимой болью в боку, что он не сдержал крика сквозь стиснутые зубы.

Мальчик лишь смотрел на него, не отрывая взгляда и не шевелясь. Его взгляд теперь выражал сострадание к мукам Загорского и сожаление. Но к чему они были Сергею теперь?

В голове князя всплыли собственные слова, сказанные всего несколько минут назад: «И не бойтесь убить — тут либо вы, либо вас. Другого варианта нет». Сам же и нарушил это правило, за что и пострадал сейчас. Горькая ирония судьбы…

Загорский почувствовал, как постепенно слабеет его тело. Нет, прошептали его губы, не может быть. Этого не может быть. Он упал на здоровый бок, потом на спину, ровно как солдат, тело которого он нашел по пути сюда.

Рядом с Загорским кто-то пробежал, громко стуча по земле каблуками сапог, затем следующий. Тот попросту перешагнул через него, словно считая того не жильцом на этом свете.

Я и не жилец, внезапно осознал Загорский. Сколько раз он видел подобные раны, редко кто из раненных дожил до конца боя. Он посмотрел в небо, которое теперь постепенно расчищалось от облаков, обнажая бледную луну. Казалось ли ему или она действительно превратилась в лик человека, который смотрел на него с состраданием к его участи?

Нет, я не хочу умирать, попытался вздохнуть Загорский, но тело уже не слушалось его. Не хочу умирать, Господи!

Перед его глазами вдруг появилась отрадная картинка из его детства. Вот он мальчиком бегает по двору за сестрой, а родители сидят на летней веранде и пьют ароматный чай из самовара. Вот он качает Натали на качелях у дуба, где они тайно (как они думали) встречаются в имении Загорских. Она смеется, она счастлива, еще не зная, что он разобьет ей сердце.

Снова перед его взором появились родители. Они стояли рука об руку и улыбались ему. Простите меня, хотелось сказать Загорскому, но из его горла не вырвалось ни звука. Отец коротко кивнул ему, и князь понял, что Марина была права — родители давно простили его, и только его слепое упрямство не давало поверить ему в эту истину.

Затем родители куда-то пропали, а появилась женская фигура с младенцем на руках. Женщина подняла голову, и Сергей узнал в ней свою сестру. Она выглядела такой умиротворенной, такой счастливой, что мужчина невольно улыбнулся в ответ на ее призывную улыбку.

Загорский понял, что прощен полностью своими ушедшими от него так рано родными, что они не держат на него зла. Ему внезапно стало так легко и так благостно, что он сам удивился. Из его глаз потекли редкие дорожки слез, но он уже не чувствовал их, как не чувствовал более своего тела.

Вдруг над Сергеем склонилось лицо матери, загораживая собой яркий свет луны. Она улыбалась ему. Ее нежные руки ласково коснулись его лба, отводя непослушные вихры с глаз. Затем эти руки легко коснулись его глаз и губ, и он увидел, как лицо матери сменилось лицом Марины. Она улыбалась ему и гладила ладонью по щеке. Ее глаза смотрели так нежно, так ласкающее.

— Я люблю тебя, — донесся до него ее тихий шепот. — Я всегда любила только тебя…

Прости меня, хотел ответить ей Загорский. Я предал тебя. Я обманул. Я оставляю тебя… Прости меня за это.

Лицо Марины исчезло. Над Загорским снова было только темное ночное небо, черные перистые облака да луна, которая стала намного больше, а свет ее ярче. Князь увидел, как этот свет становится все ярче и ярче, постепенно заслоняя все вокруг, ослепляя его.

Прости мне грехи мои, Господи. Вольные и невольные…

В оставшиеся пару мгновений до того, как отдаться ослепительному свету целиком, Загорский попытался вызвать в памяти образ Марины, и ему это удалось без труда. Это было единственным, что он хотел видеть в последние мгновения его жизни — ее лицо, ее глаза, губы, волосы. Он вспомнил ее такой, как запомнил, когда они лежали вдвоем на лугу, среди зеленых трав, клевера и ромашек. Такой счастливой, такой умиротворенной…

— Марина… — сорвался с его губ еле слышный шепот, услышанный только легким ветерком, что пронесся над ним.

Затем яркий свет сомкнулся над ним и поглотил его…


Марина проснулась резко, словно от толчка. Вот она спала и видела сон про то, что она снова в Киреевке, на лугу вместе с любимым, а вот она уже лежит, глядя в потолок спальни и напрягая слух, пытаясь выявить причину своего внезапного пробуждения. В доме стояла тишина, и даже за распахнутым в сад окном не доносилось ни звука, хотя обычно долетали редкие звуки ночного города — стук колес одиноких дрожек или перекрикивания ночных сторожей да стук их колотушек.

Эх, подумалось Марине, как сладко она спала, как редко в последнее время, и вот такая незадача! Да и сон-то какой был! Так бы и спала все время с такими-то грезами, пока супруг ее не воротится. Реальность для нее теперь был горше самой горькой редьки…

Марина немного полежала в постели, покрутилась с боку на бок, и спустя несколько мгновений поняла, что не уснет более. Она перевернулась в постели и неуклюже скатилась с нее на ноги. Ей вдруг захотелось пить, а звать Агнешку, мирно спавшую тут же, на кушетке около гардеробной и тихонько похрапывавшую во сне, она сочла своей блажью. Пусть поспит старая, итак целыми днями носится с Мариной, как с писаной торбой.

Девушка подошла к столику у распахнутого настежь окна, на котором стоял графин с водой да несколько стеклянных стаканов и налила себе прохладной воды. Уже ставя стакан обратно на поднос, она невольно стукнула его о край столика с глухим, но отчетливым в этой тиши стуком. Этот звук мгновенно разбудил Агнешку, которая уже привыкла со временем спать так чутко, словно часовой на посту.

— Пошто не спишь? — встревожено спросила она, приподнимаясь на локте. — Болит чего, касатка?

— Нет, нянюшка, не болит ничего. Жажда, вот и поднялась. Спи, родимая, — откликнулась Марина тихо. Но Агнешку уже было так просто не успокоить — она уже поднималась с постели.

— Ах ты, Боже мой, сердэнько! У окна адкрытого-то. А ночи-то, знаешь, какие нынче? Ужо не теплые совсем. Вот, шалечку-то накинь, — нянечка подошла к ней и накинула на плечи пуховую шаль. Сама же она тоже зябко куталась в платок, но, тем не менее, поста своего рядом с Мариной не оставила.

— Ужо и чего тебе не спится-то? Привиделось опять-таки чего? Дык ты пойди, перахрысцися перед образами да попроси пазбавить от мыслей да грез дурных. А стоять-то на холоде-то не…, — Агнешка осеклась, заметив, что Марина не слушает ее вовсе, а неотрывно смотрит куда-то в окно. Она перевела взгляд и заметила бабочку, которая легко взмахивая своими воздушными крылышками, залетала в комнату сквозь распахнутое окно. — Ох ты, Господи, Езус Христус! — прошептала она еле слышно одними губами.

Марина же, удивленно наблюдая за медленным полетом бабочки, протянула к ней руку ладонью вверх. Ей было очень любопытно, откуда взялась ночью эта бабочка (а что это была именно бабочка, а не мотылек ночной, она видела явственно), и куда она так целенаправленно летит, сядет ли она к ней на руку, чего Марина вдруг захотела неожиданно для самой себя.

Бабочка словно заметив ее жест, взмахнула несколько раз своими белыми с россыпью темных пятнышек крылышками и опустилась на ладонь девушки, которая даже дыхание затаила, боясь спугнуть хрупкое создание. Так они и замерли на пару мгновений: девушка — с протянутой рукой и бабочка, сидевшая на кончиках ее пальцев.

— Спаси и сохрани, Матка Боска! — вдруг выдохнула стоявшая рядом Агнешка и принялась неистово креститься. — Спаси и сохрани, Езус Христус, выратавальнік[122] душ наших!

Ее резкие движения вспугнули бабочку, и она, скоро задвигав крылышками, вспорхнула с руки Марины и медленно, что было очень странно, направилась в обратный путь — в темноту ночи. Заметив это, Агнешка принялась бормотать молитву себе под нос и еще пуще креститься.

— Да что ты, в самом деле? — раздраженно вскрикнула Марина, раздосадованная поступком няни.

— Ой, касаточка моя, то вовсе не матылёк[123] был! — взволнованно проговорила Агнешка.

— А кто, по-твоему? Птичка? — иронично усмехаясь, сказала девушка.

— То хуже. Так душа то была, — быстро закивала головой нянечка. — У нас кажюць люди, что когда матылек нежданно залетаець, то душа чыя-то. Можа, развітацца[124] приходит, кто их ведает-то.

У Марины от слов Агнешки аж мурашки побежали по спине, и она поспешила одернуть няньку:

— Глупостей не говори. Да спать давай ложиться, Гнеша. Скоро рассветет уже, да на службу надо будет прибираться. Дурно в наше время во все приметы верить. Да слова такие говорить, когда в доме больной.

Она перевела взгляд в темное небо, приславшее это хрупкое создание в ее комнату, и быстро перекрестилась. Разумеется, она не верила в байки своей няньки, но бабочка посреди ночи выглядела довольно загадочно. Ведь они даже свечей не зажигали, и в комнате было темно. Что же привело эту бабочку к ней? И кто ведает, что та принесла ей на своих тонких крыльях?


Загрузка...