Глава 25

Агнешка с шумом раздвинула плотные шторы, впуская в комнату солнечные лучи. Затем распахнула настежь окно, чтобы спертый воздух в спальне сменился на более свежий. Марина с недовольным вскриком перекатилась в постели, закрывая прищуренные от столь яркого света глаза ладонью.

— Ты разума лишилась? — бросила она зло нянечке. Но та лишь передернула плечом и кивнула вошедшей горничной с подносом на небольшой столик у окна. Марина, заметив ее движение, перевела взгляд на еду, потом опять посмотрела на Агнешку и процедила сквозь зубы:

— Я уже говорила тебе, что не буду есть. Не хочу! И тебе меня не заставить — слаба уже со мной тягаться.

— А я и не буду, — ответила ей спокойно Агнешка. — Если ты не будешь ести, то твоя мати кликнет лакеев. Они будут кормиць, не я.

Марина резко откинулась на подушки и скрестила руки на груди, всем своим видом давая понять, насколько она недовольна. Почему бы им снова не оставить ее в покое, в котором она пребывала пару дней до сей поры? Ей было так отрадно лежать здесь в тиши и сумраке спальни. Никто не переступал порог этой комнаты, по крайней мере, пока она бодрствовала, позволяя ей выплакать, отстрадать свое горе, свою боль, свое разочарование…

Марина раз за разом все эти два дня прокручивала в голове те дни, что провела с Загорским, надеясь найти хотя бы малейшее объяснение тому, почему нет записи об их венчании в приходской книге. Но не могла достойной причины этому отсутствию. По всему выходило, что Сергей обманул ее. Теперь, когда она знала, что получилось в результате ее слепого доверия к нему, она совсем по-другому смотрела на разные обстоятельства, что случались до сего инцидента: анонимку с предупреждением, что Загорский пойдет на многое, чтобы добиться ее; эта странная таинственность вокруг их венчания, его поведение после отъезда…

Почему? За что он так поступил с ней? Она так любила его… И что ей делать теперь, когда она обесчещена? В ее теле медленно растет свидетельство того, как наивна была Марина в своей слепой любви в Сергея. Свидетельство, которое скоро будет уже не скрыть от посторонних глаз.

«…Вы напоминаете мне мотылька, летящего на свечу. Его отгоняют от огня, зная, что он погубит это хрупкое создание, но мотылек всенепременно продолжает стремиться к этому обжигающему пламени. Так и вы стремитесь обжечь свои хрупкие крылья об этот огонь. А ведь вы обожжетесь, Марина Александровна, обожжетесь, ведь страсть, она словно огонь от кресала — вспыхивает моментом, но так же быстро и гаснет после этой мимолетной вспышки…»

Это было сказано человеком, который знал Загорского гораздо лучше, чем она, и в каждой фразе, словно, читался приговор ее судьбе. Ах, если бы эти слова были произнесены немного раньше!

Да что бы изменилось тогда? Разве Марина прислушалась бы к ним? Нет, она предпочитала искать маленькие свидетельства любви Загорского к ней, чем обращать внимание на предупреждения людей, более опытных, чем она — маменьки, Анатоля…

Словно читая ее мысли, в комнату ступила Анна Степановна. Она кивком показала прислуге выйти вон и плотно закрыла двери за собой. Затем она подняла поднос со столика и направилась с ним к дочери.

— Ешь, — Анна Степановна поставила поднос на постель рядом с Мариной. — Я дала тебе время успокоить нервы, но более не могу. Ты не ела уже два дня. Решила себя голодом уморить?

— Что, если так? — вскинулась та. — Это моя жизнь, потому я поступаю так, как хочу.

— Не зарывайся!— холодно сказала Анна Степановна. — Не мало ли уже дел натворила? Опозорила своих родителей, свою семью, обесчещена. Этому, видно, научили тебя в твоем институте — мать с отцом обманывать, дерзить им безбожно да честь свою марать? Или Загорский примером выступил?

Марина лишь промолчала в ответ. Она совсем не была настроена вести какие-либо споры, а судя по всему, ее мать явно намеревалась дать ей словесный бой.

— Я сказала тебе, ешь, — Анна Степановна подвинула ей ближе поднос. — Ты не можешь навечно запереться тут в спальне и притвориться, что ничего не происходит в твоей жизни, пока живот не полезет тебе на лоб! Нам надо продумать, как сделать все аккуратно и чисто.

— Сделать что? — нахмурилась Марина, скрестив руки.

— Исправить твою ошибку, милочка! — Анна Степановна показала на ее живот. — Или ты предполагаешь, что это так, cela n'est rien[152]? Теперь у тебя только один путь — под венец да как можно скорее, пока сроки не прошли. Слава Богу, Анатоль Михайлович по-прежнему намерен сделать тебя своей супругой. Иначе что бы мы делали сейчас, скажи на милость?

Марина, не веря своим ушам, уставилась на мать. Да как можно предполагать даже такое?

— Что ты глаза свои выпучила? Не смотри на меня так возмущенно. О своей совести надо было вспоминать, когда в постель к Загорскому ложилась, — слова матери больно хлестали Марину, словно розгами.

— Я делила ложе со своим супругом. По крайней мере, после так называемого таинства. Это иное! — попыталась было возразить Марина, но мать лишь скривила губы:

— Результат, тем не менее, один, с какой стороны не смотри! Ешь, говорю, да из постели вылезай, — Анна Степановна помолчала, а затем проговорила. — Я записку послала твоему нареченному. Ожидаю его к обеду. Тебе следует привести себя в порядок к тому времени да к нам сойти. Не позорь меня, не доводи до греха!

Марина прочитала в глазах матери такую решимость настоять на своем, что поняла — у нее нет иного выхода, как бы обидно не было признавать этот факт. Вся ее сущность бунтовала против подобного принуждения, а душа стонала от обиды на всех окружающих ее: мать, Загорского да на свою несчастную долю, в конце концов. Она вдруг вспылила и с неожиданной для себя злостью ударила по подносу, стоявшему рядом с ней на постели, да так сильно, что перевернула его. Тарелки да стекло, стоявшее на нем, со всем содержимым обрушились на пол.

Анна Степановна тотчас резко ударила ее по щеке в ответ на этот необдуманный поступок. От боли и обиды у Марины слезы навернулись на глаза, но, тем не менее, она продолжала смотреть на мать с вызовом в глазах.

— Я не стану этого делать! — процедила она сквозь зубы. После этой реплики Марина быстро перекатилась на другой конец кровати и поднялась на ноги. — Я не буду женой графа Воронина, как бы вы не стремились к этому всем своим существом. Он далеко не глуп, и поверьте, счету обучен превосходно. Il ne faut pas lui en conter[153]. Кто поверит в отцовство, коли дитя появится на свет так скоро после свадьбы?

— Вот поэтому и приблизим дату венчания, — возразила ей мать. — Тетушке совсем худо, а ты пала духом настолько, что строишь планы уйти в обитель, коли протянем. Он поймет, он так любит тебя!

Слова матери, словно каленым железом, обожгли Марину. Поступить так жестоко по отношению к Анатолю она не могла, как бы ни склоняла ее Анна Степановна.

— Так грех-то какой, маменька, — возразила Марина матери. — Разве смогу я так обмануть его, коли срок уже вышел для того, чтобы срам можно было прикрыть?

Анна Степановна вдруг метнулась к ней и схватила ее за руку, чуть повыше локтя, пребольно сжав своими пальцами.

— Обманешь, — прошипела она в лицо дочери. — Ты у нас мастерица — столько времени мать с отцом за нос водила!

И как не было Марине больно от правдивости этих слов, брошенных ей в лицо, как не боялась она сейчас маменьки, у нее все же хватило сил выпрямиться и прямо в глаза матери сказать, чеканя каждое слово:

— Я не выйду замуж за графа Воронина.

— И что же, позволь спросить, ты намерена делать? — спросила мать, не выпуская ее руки из своих пальцев. — Как прикроешь свой грех, не запятнав честь фамилии? Как сделаешь это, не испортив жизнь своим родителям, своим сестрам? Ведь этим позором ты перечеркнешь им дорогу на удачное замужество. Кто возьмет их при таком родстве?

— Я все продумала, маменька, — Марина из всех сил старалась выдержать их дуэль взглядов с матерью. — Я разорву помолвку и уеду из Петербурга, а девочки останутся здесь, в столице. В Ольховке я выношу и выращу свое дитя и никогда более не вернусь сюда. Никто не узнает о моем позоре. А в уезде можно будет слух пустить, что я в столице замуж вышла, но рано овдовела. Наш уезд так далеко от Петербурга, и…

Резкий отрывистый смех матери не дал Марине продолжить свое повествование. Она в недоумении смотрела на Анну Степановну, не в силах понять, что конкретно в ее речи могло рассмешить ту.

— В Ольховке, говоришь? — отсмеявшись, зло спросила мать Марину. — Assurément![154]

Она вдруг потянула дочь в сторону двери, коротко бросив ей «Allez![155]». Так и тащила за собой, в ночной сорочке, босиком, с растрепанными спутанными волосами по коридору мимо перепуганной Агнешки и Дуняши, ее личной горничной, карауливших под дверьми. Мимо личных покоев семьи, мимо музыкальной, где ее любопытные сестры, заметив их через открытые двери, прервали свое музицирование. Мимо растревоженных слуг, попадавшихся им навстречу и испуганно жавшимся к стенам, лишь бы не задеть их, такое свирепое выражение лица было у барыни…

Анна Степановна, чуть ли не волоком протащив Марину по всей домашней половине, резко толкнула двери библиотеки, где, как знала девушка, любил проводить время отец. Она подозревала, что именно там он скрывается от своей супруги, ведь та так не любила книги и все, что было с ними связано, а посему предпочитала обходить эту комнату стороной.

Но теперь же мать переступила ее порог, затаскивая силой след за собой Марину. Александр Васильевич, мирно дремавший в кресле с давно потухшей трубкой в зубах, испуганно подскочил от неожиданности их вторжения в его маленький мирок, а также полуденную дрему.

— Qu'est-il arrivé, ma cherie ami?[156] — обратился он к запыхавшейся супруге, переводя недоуменный взгляд с ее разгневанного лица на босые ступни Марины, которая сейчас переминалась в волнении с ноги на ногу. Неужели маменька решила открыть отцу ее положение? Ведь она божилась молчать, памятуя о слабом сердце папеньки. Говорила, что они решат эту ситуасьон вместе, сообща. О Боже, это просто убьет его! А виновата в его смерти будет только она, Марина!

— Скажите ей! — резко бросила ему Анна Степановна. — Ne pas l'envoyer direz à Марина[157]. Скажите ей сейчас же или это сделаю я!

Александр Васильевич вдруг побледнел и растерянно посмотрел сначала на дочь, затем на свою супругу.

— Сказать ей что? — переспросил он, отводя взгляд в сторону, словно ему было стыдно смотреть им в глаза. Анна Степановна громко фыркнула, совсем неподобающе своему возрасту и положению, а после развернула Марину к себе лицом и проговорила:

— У нас нет более имения. Твой папенька проигрался в карты давеча. Все до последней души поставил на кон и проигрался. Вот уже пару месяцев, как наша семья осталась без крыши над головой и малейшего источника доходов, ведь у нас нет ни копейки, чтобы расплатится по закладной.

Марина ошеломленно посмотрела на отца. Тот словно уменьшился в размерах под ее взглядом, съежившись в кресле.

— Это правда, папенька? — тихо спросила она. Анна Степановна лишь покусывала губы. То, что случилось, для нее, конечно, было ударом, но сказать по правде, она знала, что это может произойти, упусти из виду ее супруга хотя бы на пару минут рядом с игровой комнатой. И хотя он божился перед отъездом в столицу, что даже не взглянет на карты, она-то знала, как слаба его душа, она-то должна была присмотреть за ним. И вправду говорят — on ne court pas deux lièvres à la fois[158]… Хотела уследить и за Мариной, и за супругом, и вот к чему это привело.

— Son silence dit beaucoup[159], — холодно бросила Анна Степановна в ответ на вопрос дочери вместо супруга. Тот же, казалось, не имеет в себе духа даже взглянуть им в глаза, не то, что ответить. Il est sans couilles[160]!

— А закладная? Кто ее держит? — спросила Марина и вдруг поняла, что уже знает ответ на этот вопрос прежде, чем мать скривила губы в жалкое подобие улыбки.

— Его сиятельство Анатоль Михайлович был столь любезен, что выкупил ее сразу же после игры, — ответила ей медленно мать, и Марина помертвела разом. — Он планировал вернуть ее нам после венчания, как своим beau-père и belle-mère. Теперь же…

Марина молча развернулась и вышла из библиотеки, прикрыв за собой дверь. Она направилась к себе, попутно заглянув в музыкальную комнату, где ее младшие сестры листали ноты и переговаривались со смехом, а средняя, Лиза, что-то быстро наигрывала на фортепьяно одной рукой, а другой дирижировала сама себе. Они выглядели такими безмятежными, такими счастливыми…

Что с ними станет, когда тетушка отойдет в мир иной, и у их семьи не будет более заступницы и благодетельницы? Куда им придется идти? Что делать? Папенька с больным сердцем, слабый не только телом, но и духом. Ее мать, не привыкшая к лишениям, ведь даже малые доходы Ольховки позволяли той не особо ущемлять себя и своих детей в чем-то. Сестры... Да и она сама — в тягости, но зачавшая свое дитя в грехе, хоть и не по своей воле…Что станет с ними, если она откажет Воронину?

Стоит ли обман одного человека разбитых судеб нескольких? В праве ли она решать, кому принести страдание и боль, а кому радость да благо? Марина опустилась на колени перед образами в своей спальне, не обращая внимания на прислугу в комнате. Господи, направь меня, укажи путь, ибо я не ведаю, как мне поступить. Помоги мне, Господи, не оставь меня в эту тягостную пору.

Марина без сил опустилась на ковер, прижавшись к ворсу мокрой от слез щекой. Кто может выдержать тот удел, что приготовила для нее судьба? Есть ли предел душевной боли?

Познать вкус любви и страсти, но так жестоко быть низвергнутой из этого земного рая. Пережить потерю человека, без которого для нее нет более радости, чем уйти туда, вслед за ним. Обнаружить, что Господь, отняв у нее сердце, оставил ей взамен частичку любимого, но этот же Божий дар способен и погубить ее и ее семью. Узнать, что у нее есть только два пути, по которому ей суждено пройти в жизни.

Что же ей предпочесть? Который путь из двух? Быть обреченной на изгнание и лишения, а заодно погубить свою семью, самых близких ей людей по крови, или спастись обманом, более жестоким, более изощренным, чем был до того?

Ради себя самой, ради своей семьи, ради всего святого…


Как и было обещано Анной Степановной, Воронин прибыл в дом на Морскую к обеду, привезя с собой небольшие подарки своей невесте и ее семье: коробки конфет сестрам, марципановые пирожные для belle-mère и отменный табак для трубки своему будущему beau-père. Марине же принесли огромный букет из роз разного оттенка и размеров, который благоухал так, словно все присутствующие в гостиной вдруг разом оказались в розовом саду.

— Боже, какая красота! — восторгалась Анна Степановна. — Благодарю вас, Анатоль Михайлович, за подношения. Вы нас балуете…

— Я рад, что у меня скоро появится большая семья, коей я были лишен почти с малолетства, — ответил Анатоль, целуя той руку в знак приветствия. — Поверьте, я получаю от этого не меньшее удовольствие, чем вы. Так позвольте мне удовольствоваться и далее, — он опять окинул взглядом комнату и продолжил, более интимно приглушив голос. — А Марина Александровна…? Как она?

— Ах, Анатоль Михайлович, нашими общими молитвами ее здоровье идет на поправку. Но вот душа… Душу так быстро не исцелить, — она немного помолчала, а потом тихо продолжила. — Примите мой совет, как от вашей будущей belle-mère: вы должны как можно скорее обвенчаться с моей дочерью. Тетушке стало совсем плохо, как бы не было повторного удара, а он, как вы знаете, всегда роковой. А Марине сейчас очень нужна поддержка, ей нужна опора, коей вы будете для нее. Только вы сумеете заставить ее вновь вернуться к жизни.

Анатоль задумался. Ему совсем не по сердцу была такая спешка под венец. Тем паче теперь, когда подвода с телом его друга приближалась к Петербургу.

— Маменька права, — вдруг раздалось за их спинами. Анна Степановна и Анатоль резко обернулись. Позади них стояла Марина. Воронин отметил про себя, что потеря, нагрянувшая на нее столь неожиданно, и последовавшая за ней болезнь все же оставили отпечаток на девушке: ее лицо было очень бледным, и темные круги под глазами особенно выделались на этом белом фоне.

Глаза Марины были покрасневшие, и Анатоль понял, что она недавно плакала. Сердце его сжалось от боли — если бы он только мог, как бы он хотел стереть все печали и горести с лица земли, чтобы она вновь улыбалась как раньше, а глаза ярко блестели, как прежде.

— Bonjour, Анатоль Михайлович, je suis bien aise de vous voir[161], — улыбнулась Марина своему нареченному, подавая ему руку. Он поднес ее к губам и отметил про себя, что та холодна, как лед. — Ma mere права, — продолжила меж тем Марина начатую речь. — Я поняла, Анатоль Михайлович, что стать вашей супругой — спасение для меня сейчас. Я бы не медлила с венчанием, тем паче, тетушка действительно плоха, не приведи Господь, приберет ее к себе. Успеть бы до этого срока. Не желаю более ждать.

Анатоль попытался прочитать в ее глазах причины столь странного для него решения, но не смог. Тем не менее, он видел совершенно ясно, что она говорит от сердца, совсем не лукавя. Значит, так тому и быть. Если она видит свое спасение от своей душевной боли в том, чтобы вычеркнуть из памяти былое и целиком отдаться новой жизни, что ж, разве он может отказать ей в этом? Тем паче, намерение Марины полностью отвечало его собственным желаниям.

— Что ж, значит, так тому и быть, — улыбнулся Анатоль. — Перенесем дату и обвенчаемся прямо после госпожинок[162].

Позднее этим же вечером Марина писала в письме Юленьке (первом за последние две недели): «Поздравь меня, ma cherie ami, через две недели, сразу после окончания Успенского поста я пойду к алтарю. Сам государь император оказал нам честь быть посаженным отцом на нашей свадьбе. Большего я желать для себя не смею. Да и нет теперь у меня иного пути…». Сообщив подруге о венчании, Марина предпочла умолчать о своем положении да о раскрывшемся обмане Загорского. Такие вещи в письмах не раскрывают.

— Ох, ты Господи, пошто при свечах-то? — ворчала Агнешка, подготавливая ей постель. — Днем святла мало? Вочы портиць тольки!

— Не ворчи, старая, что опять принялась? — ответила ей Марина, запечатывая воском конверт. Она быстро написала на нем имя и адрес и оставила на столе, чтобы просохли чернила. — Завтра Бориске не забудь письмо отдать.

После, когда они с Агнешкой стояли перед иконами и читали вечернюю молитву, Марина вновь не сдержала слез. Как могло получиться, что она стала такой грешницей? Никакие молитвы или покаяния не смогут снять с нее этих грехов. Да и как получить-то это покаяние — разве в силах она признаться исповеднику, что намерена совершить? Нет, не в силах. Слаба она духом — начнет он ее отговаривать, она и откажется от своих планов. Только здесь пока, только лику на иконах она могла признаться в задуманном.

— После госпожинок венчаться буду, — уже укладываясь в постель, призналась Марина нянечке. Та замерла на мгновение, а потом продолжила расправлять одеяло на Марининой постели.

— Грэх, вядома, это. Грэх, — медленно проговорила Агнешка. — Але что тут зрабіць? Як тягость-то твою прыкрыць? Никак. Но грэх-то яки… Мужа-то твайго нават у зямлю пакласці не паспелі пакуль, а ты под вянец…

— Не нуди, Гнеша, и так худо, без твоих речей, — Марина прикрыла глаза. Каждое слово няньки отпечаталось крупными буквами в ее голове. И вправду — тело Сергея еще не придали земле, а она уже под венец собралась. Даже и месяца траура не относит…

Потом вспомнилось, что Загорский и не муж ей вовсе, в виду последних событий, а чужой человек. Чужой… Так страшно прозвучало это слово! Чужой, ставший для нее всем миром в те дни. Но, пожалуй, навсегда он останется в ее сердце не в этом качестве, не как совратитель и обманщик, нет. В ее сердце, в ее воспоминаниях Сергей будет другим, тем, каким она видела его там, в Киреевке. Таким он должен остаться в ее памяти, только таким.

— Дзитятка моя, — вырвала Марину из ее мыслей нянечка. По ее виду было видно, что она хочет что-то сказать, но не решается. Девушка сделала ей приглашающий жест продолжить. — Касатка моя, нонче вечор подвода пришла в дом Загорских. Завтра поутру отпеваць будут, — и Агнешка назвала храм, стоявший недалеко от особняка князя.

Марина резко распахнула глаза и уставилась в потолок. Если до этого смерть Сергея казалось ей какой-то нереальной, то теперь, когда его тело привезли в столицу, когда оно так рядом с ней, ей стало больно и страшно от осознания суровой реальности. Боже, как страшно даже в мыслях произносить это: «Его тело». Он, который еще два месяца назад ласкал ее и целовал, такой теплый и родной, стал теперь не ее Сергеем, а просто телом в гробу. Его больше нет.

Всю ночь Марина проплакала тихонько, зажимая в зубах краешек подушки, чтобы не закричать во весь голос от боли, терзающей ее душу, и не переполошить никого из домашних. Она бы отдала все сейчас, приняла б любую кару, только бы он остался жить, только бы не забрал его Господь! Пусть не с ней, пусть с другой! Но только пусть живет, дышит…

Рано утром, пока домашние только-только просыпались ото сна, а слуги уже вовсю работали в кухне и по дому, Марина поднялась в девичью с одеждой и обувью в руках.

— Прибери меня, — приказала она Дуньке, мирно спавшей до ее прихода. Та наскоро накинув на штопаную сорочку платок, принялась приводить барышню в порядок. Заметив платье из темно-зеленого бархата (это было единственное, что мало-мальски напоминало траур в гардеробе Марины), Дуняша подняла брови.

— Барышне не будет жарко? Нынче солнце так и палит!

Тяжелый взгляд Марины заставил ее замолчать. Так и продолжали в полной тишине. Лишь когда застегивала с трудом крючки на лифе платья, Дуняша позволила вырваться восклицанию: «Ох, ты Господи, барышня! Грудь-то еле влезла!». Та лишь еле кивнула и ответила задумчиво:

— Скоро будем платья расставлять, — заставив при этом Дуньку удивленно расширить глаза. Вот тебе и Юрьев день! Вот тебе и причина скорой свадьбы, о которой вчера гудела вся кухня.

Наконец Дуня прибрала последние пряди под шляпку и опустила густую черную вуаль на лицо барышни. Она не стала задавать лишних вопросов — куда направлялась барышня так рано явно в траурном наряде да почему тайно, запретив даже Агнешку будить. Не ее это дело — думать над барскими капризами. Себе же дороже станет!

Марина же тем временем, покинув дом через черный ход, пересчитала деньги, что были у нее в ридикюле. Мало, очень мало! На извозчика явно не хватит. Это раздосадовало ее донельзя — до храма, где было намечено отпевание, было довольно прилично идти пешком. Да Марина редко куда выходила сама, без провожатых, и ей было боязно — не заблудится ли она, не пристанут ли к ней худые люди? Но она вспомнила о цели своего путешествия и, расправив плечи, смело шагнула на тротуар. В конце концов, бояться нечего. Дорогу можно узнать, забирать у нее нечего («Даже честь уже потеряна», подметила она, грустно усмехаясь), а наряд вдовицы должен был защитить от нахалов, коих на улице хоть и было мало в этот ранний час, но хватало.

Марина сжала в руках ридикюль и смело выдвинулась в дорогу, делая частые остановки, чтобы передохнуть. Пройдя квартал, что составляло половину ее пути, она почувствовала, как постепенно слабеют колени — сказывалась недавняя болезнь. Да и Дуняша была права — в такой солнечный день совершать пешие прогулки в бархатном платье просто безумие. Ей было ужасно жарко, спина вся была мокрая от пота.

Но нет, она должна дойти. Должна! Марина прислонилась к стене дома и перевела дыхание.

— Дурно тебе, что ли, барышня? — окликнули ее сзади. Она медленно обернулась и увидела извозчика на подержанной «гитаре», которая стояла прямо рядом с ней. — Куда путь-то держишь, родимая? Далече? А то давай подвезу.

— Нет у меня денег, — коротко ответила Марина, прижимая к себе ридикюль, словно щит. — Совсем нет.

— Да что я нехристь, что ли? Я ж по доброте душевной, а не корысти ради, — обиделся мужичок. — Вижу, дурно тебе, да горе у тебя. Что ж не помочь доброму человеку? А коли копеечку найдешь на водочку, так вообще, буду рад вдвойне. Но коли нет, то и не надо, так отвезу. Сама-то сядешь? Али подсобить?

— Сяду, — кивнула Марина. Ей уже было все едино, пусть даже ей придется отдавать серьги из ушей в оплату проезда. Ноги уже почти не держали ее, а когда она подняла руку, чтобы ухватиться за сидение и сесть в «гитару», то заметила, что и руки ходуном ходят от усталости.

— Куда ехать-то? — спросил извозчик, поправляя картуз с заломанным козырьком, и назвал храм, куда Марина держала путь.

— Да, а как вы догадались? — удивленно спросила девушка.

— Дык не тебя первую везу туда, — кивнул мужичок. — Ох, ну и молодец был усопший, коли столько девок с ним проститься идут! Э-ээх, родимая, паа-аехали!

Марина молчала всю дорогу. Сам того не зная, извозчик задел ее за живое. Ей стало больно при осознании того, что помимо ее в жизни Сергея были и другие женщины, которые любили его. Была ли она единственной в его жизни после того, как он признался в том, что любит ее? Думать об этом ей не хотелось.

Спустя некоторое время «гитара» остановилась около нужного Марине храма. Извозчик, видя, что девушке стало еще хуже во время их недолгого путешествия, слез с козел и помог ей спуститься.

— Куда тебя понесло-то, барышня? На ногах еле стоишь, — проворчал он. Марина ничего не ответила, только сунула ему в руку пару копеек, что у нее были с собой в ридикюле. Извозчик улыбнулся в ответ. — Ну, а говорила, совсем денег нет! Тут даже на несколько чарочек хватит. Ну, Бог с тобой, сердешная. Господь милостив, поможет тебе унять твою горесть. Прощевай, барышня.

Извозчик уехал, а Марина так и осталась на том месте, где стояла. «Гитара» не смогла остановиться напротив церковных ворот — там стоял катафалк, обитый черным шелком и несколько карет и других экипажей. Посему извозчик высадил ее, не подъезжая к воротам, немного поодаль, где она сейчас и стояла. Со своего места в отдалении от храма Марина, тем не менее, прекрасно видела сквозь распахнутые створки отблеск горящих свечей и слышала звуки службы. Она так долго добиралась сюда, что отпевание уже шло полным ходом.

Марина нерешительно двинулась к входу во двор храма, но ноги не послушались ее. Она не могла ступить даже пару шагов. И дело было не только в слабости после болезни. Она только тут осознала, куда и зачем она приехала, и поняла, что не готова к этому. Не готова увидеть гроб в цветах, плачущих родственников, услышать слова заупокойной молитвы. Только не по нему. Только не по Сергею.

Марина прислонилась к железным прутьям кованой ограды храма и попыталась сделать глубокий вдох и успокоить бешено колотящее сердце. Ее руки тряслись, ноги подгибались, и она из всех сил ухватилась за ограду, чтобы не упасть.

Она должна это сделать. Должна.

Там, в паре десятков шагов от нее внутри храма было то, к чему она так отчаянно стремилась, забыв обо всем на свете. Там был ее Сергей, но у нее не было сил сделать эти шаги, не было совсем. Она так хотела прикоснуться к гробу, так хотела сказать ему последнее «Прощай» прежде, чем его увезут от нее навсегда. Но тело Марины отказывалось служить ей, и ей оставалось сейчас только одно — стоять здесь, вцепившись в ограду, чтобы не упасть прямо на мостовую.

Марина прикусила губу, чтобы унять плач отчаяния, рвущийся из ее груди, и, собрав последние силы, в одном рывке оттолкнулась от ограды, чтобы все-таки дойти до тела своего любимого. Она должна была попрощаться с ним.

Это было ее ошибкой. Она поняла это сразу же. Ее колени подогнулись, и она с ужасом подумала о том, что сейчас упадет под ноги случайным прохожим, и у нее не будет сил подняться, а уж тем паче добраться самой домой. «Помоги мне!» — взмолилась она мысленно, сама толком не осознавая, к кому конкретно обращается — к Господу ли или к Сергею.

Твердая мужская внезапно остановила падение Марины, подхватив ее за талию. Кто-то прижал ее к своему крепкому телу, удерживая в вертикальном положении. Она же к этому моменту совсем ослабла и просто повисла на своем случайном спасителе.

— Что же вы, Марина Александровна, творите?! — прошептал возмущенно ей Анатоль и покрепче прижал к себе. — Вы ведь после болезни, еле ходите…

— Я должна была прийти, — прошептала еле слышно Марина.

Служба, видимо, окончилась, потому как из церкви стали выходить поодиночке или парами те, кто пришел прощаться с ушедшим из жизни так рано князем Загорским. Анатоль понял, что сейчас они с Мариной будут замечены, и резко вскинул руку, подавая знак своему кучеру, благодаря Господа за то, что рано утром накрапывал дождик, и посему пришлось поехать на отпевание в карете. Анатоль усадил Марину в темноту экипажа и уселся на сидение рядом с ней. Она попыталась было возразить ему, что сие против правил приличий, но он лишь фыркнул в ответ. Сама-то много о них думала, когда приехала сюда да еще без сопровождающих.

— Я не могла, понимаете… не могла не прийти..., — сбивчиво говорила ему Марина, и он, вглядевшись в ее лицо, заметил, что она находится на грани истерики. — Я должна был прийти… попрощаться… не могла… я хочу видеть…

Внезапно Марина разрыдалась во весь голос, и он быстро и решительно привлек ее к себе, без особого труда преодолевая ее слабое сопротивление. Она уткнулась лицом в мягкую ткань его мундира, схватившись за него так, что на мгновение Воронин подумал, что она сейчас оторвет ему аксельбант на плече. Но ее состояние, ее слезы заставили его забыть об этом.

— Как мне жить без него? — спросила Марина сквозь рыдания, ни к кому конкретно не обращаясь, и у Анатоля сжалось сердце от того, сколько боли было в этом вопросе. — Как быть без него? Я любила его всем сердцем… с самого института. С самой первой встречи… Он был так красив, словно ангел… его светлые волосы так блестели. Я сразу поняла, что это он. Сразу же. Я мечтала о нем все те годы, что ждала выпуска. Я училась отлично… только бы шифр… а потом будет легче стать его круга… рядом с ним. Но шифра не дали… А потом я поняла, что вовсе не нужна ему, как представляла себе. И долгие годы пыталась его забыть. Но как можно забыть тепло солнца, хоть раз увидев его? Вот и я не смогла… А в том году, получив от него первое письмо… он так смотрел на меня… так улыбался. Он любил меня, иначе разве может быть?

Марина что-то еще продолжала говорить, но Анатоль не слушал ее более. Ее слова причиняли ему дикую боль, и он попытался отключиться от их горького смысла. Он лишь прижимал ее к себе и нежно гладил по спине. Он видел нередкие истерики собственной сестры и по опыту знал, что если ничего не делать, ничего не говорить, а просто сидеть рядом да успокаивающе поглаживать, истерика сама сойдет на нет.

Вот и сейчас, спустя некоторое время Марина затихла в его объятиях. Ее тело била мелкая дрожь, он чувствовал это своими руками. Внезапно она отстранилась и подняла голову, посмотрела прямо ему в глаза. Ее лицо распухло от слез, щеки раскраснелись, но для него она все равно была прекрасна, даже в своем горе.

— Анатоль Михайлович…, — пролепетала она смущенно, словно только сейчас поняла, с кем и где находится.

— Это я, — согласился он. — Я был нынче там, но не смог долее стоять в храме, словно что-то гнало меня прочь, и вышел во двор. А потом заметил вас.

Воронин подал ей платок, и Марина приняла его. Она начала было приводить себя в порядок, но вдруг застыла на месте, что-то углядев через окно в щелку не задернутой до конца шторки. Ее глаза опять стали наполняться слезами, и Анатоль резко отдернул шторку, чтобы посмотреть, что снова расстроило ее. Из храма вышел человек и спускался по ступенькам. Он нес в руках подушку, на которой лежали все награды, заслуженный Загорским за время своей службы.

Анатоль знал, что именно сейчас последует за ним, и хотел было постучать в потолок, подавая знак ехать, но Марина перехватила его руку.

— Я прошу вас, — прошептала она. — Я хочу видеть…

И он уступил ей, опустив руку и откинувшись на спинку сидения, тем не менее, не отрывая от нее своего напряженного взгляда. Он заметил, как вдруг резко она выпрямилась и прижала к губам платок, и перевел взгляд в окно.

Из церкви выносили гроб из красного дерева, аккуратно спуская его вниз по ступенькам церкви, чтобы в дальнейшем поместить его в катафалк, и этот мрачный экипаж смерти увезет Загорского в его последний путь до домашнего кладбища в родовом имении.

Марина громко всхлипнула, не в силах более сдерживаться. Из ее глаз по щекам покатились крупные слезы. Анатоль привлек к себе, и она опять подалась ему, не отрывая тем временем свой взгляд от гроба. Ее так трясло, что он с трудом удерживал ее в своих объятиях.

Глубина ее горя поразила Анатоля. Он и не догадывался, насколько ей тяжела ее потеря. Он прижался губами к ее виску сквозь вуаль. Ему было тоже горько и грустно. Было жаль ее, Загорского, себя…

Анатоль видел теперь, как глубоки ее чувства к Сергею. Это была не просто мимолетная влюбленность или страсть, это была самая настоящая любовь. Ему было больно еще от того, что он любил Марину, и его любовь никуда не исчезнет, он чувствовал это. Она заведомо была обречена на безответность, потому как если он еще мог соперничать с живым Загорским, то в конкуренции с памятью о нем он был заведомо в проигрыше.

Анатоль прижал ее к себе покрепче и перевел взгляд в окно. Гроб теперь грузили в катафалк, после чего начали накрывать плотной черной тканью, чтобы хоть немного защитить его от непогоды, которая могла встретиться им по пути.

Воронину вдруг вспомнилась одна ночь из его жизни в кадетском корпусе. Ему было довольно нелегко там в первое время, как и другим мальчикам, оторванным от родительского тепла. Но его горе усугублялось потерей отца, что ему пришлось пережить в первый год учебы. Иногда Анатоль не мог сдержать слез, хотя и корил себя за это последними словами, и тихонько плакал по ночам под одеялом. В одну из ночей его слезы заметил Сергей, спавший на соседней кровати. Он подошел к нему и аккуратно тронул за плечо, заставляя его выбраться из своего убежища под одеялом.

— Что стряслось? — прошептал он одними губами, чтобы не разбудить остальных кадетов, мирно спящих в это позднее время.

— Я… я совсем один, — только и смог выдавить из себя Воронин. Сергей посмотрел на него с участием и положил руку на его плечо.

— Ты не один, — покачал он головой. — У тебя есть я… есть мы, — он мотнул головой в сторону кровати по соседству со своей, где приподнялся на локте встревоженный Арсеньев.

Он был прав. Они всегда были вместе с тех пор и всегда были друг у друга.

Воронин вдруг осознал, что на глаза навернулась предательская влага. Он не мог не плакать над потерей друга, и ему ни на йоту не было стыдно сейчас за свои слезы. Боль, которая клубком скрутилась у него в груди с тех пор, как он узнал о гибели друга, постепенно покидала его тело вместе с ними.

Так они вместе с Мариной и проводили князя Загорского в его последний путь, наблюдая, как возница траурного экипажа уезжает прочь, увозя с собой свой печальный груз, держа друг друга за руки и смешивая свои слезы.

Позднее, когда Воронин вез Марину домой, чтобы сдать на руки переполошенной Агнешке, они сидели так близко друг к другу, и он набрался смелости и взял ее ладонь в свою. Она не отняла своей руки до самого дома, и это наполнило его сердце невольной надеждой. Пусть она, возможно, никогда не полюбит его, как она любила Загорского, но он сделает все, чтобы их брак был таким удачным, полным понимания, тепла и нежности.

— Я рад, что меж нами нет более никаких тайн и недомолвок, — сказал он ей на прощание, имея в виду, что она сегодня полностью призналась ему в своей любви к другому невольно. Марина же взглянула с каким-то странным выражением в глазах, а затем грустно улыбнулась и кивнула.

— Я тоже рада, что вы знаете теперь, насколько сильно я любила князя.

Она вдруг быстро коснулась губами его щеки и скоро выскользнула из кареты, опираясь на руку лакея, оставив после себя лишь легкий флер духов.


Загрузка...