Визажистка

Глава 9 АНТИЧНАЯ АМБРА

Одно время, особенно сразу же после развода, Веру по утрам преследовало настойчивое желание — выспаться.

Но это вовсе не означало, что она постоянно хотела спать. Как раз наоборот, всякий раз Вера буквально силой загоняла себя в постель. Потому что хотелось не спать, а именно выспаться, чтобы в одно прекрасное утро вдруг проснуться с ясной головой, румянцем на щеках, полной здоровья и молодых сил. Допустим, досчитать до трех — и очнуться совершенно счастливым человеком, как в сказке, разом забыв обо всех своих горестях и проблемах.

Ведь Вера отлично, до мельчайших подробностей, помнила такие детские утренние пробуждения. Странно, что теперь их никакими силами не получалось вернуть.

Вроде бы только что, совсем недавно, она строила планы на будущее, много хохотала, дурачилась с Антошей, читала в постели до рассвета, беззаботно пьянствовала с друзьями и, в сущности, вытворяла все, что ей угодно.

И вдруг обнаружила, что ничего этого уже делать больше не может. А точнее, не хочет. Словно каждый день ее жизни вдруг покрыла сплошная пелена вековой усталости, и как стремление от нее освободиться, сопротивление — желание выспаться. То есть Вера, конечно, могла бы при случае и выпить, и побалагурить, но уже по-другому — старательно, без всякого энтузиазма. Скорее, из желания доказать самой себе, что она еще по возрасту молода и все может… если захочет. Хотя для этого тоже требовалось для начала как минимум выспаться.

Казалось бы, ничего ужасного, особенного не случилось: просто из жизни ушла любовь. «Увы, меня покинуло чувство влюбленности», как выразилась по телевизору героиня какого-то иностранного фильма. Вот именно: раз — и покинуло, «а мышка бежала, хвостиком махнула»…

В конце концов, после развода Вера стала свободным человеком, свободной женщиной. Но при этом ощутила, что вся ее жизнь словно подернулась прочной дымкой печали и беспокойства, которая со временем грозила сгуститься до вечной, непроглядной тьмы. И вообще скорее всего старость — это не что иное, как просто-напросто постоянно паршивое настроение и даже во сне разрастающееся чувство вины перед теми, кого любишь или хотя бы просто помнишь. И она может накрыть человека в любом возрасте — хоть в тридцать лет, хоть в сорок, а кого-то обойти стороной и в девяносто.

Но все это Вера пережила давно, очень давно, до встречи с Александром — в далекий, так называемый доалександрийский, период ее жизни.

«Душа человека не имеет возраста. И любовь не имеет возраста», — вспоминала Вера слова Александра и его печальный, задумчивый взгляд, когда он лежал на диване в ее комнате в такой странной, нескладной позе, словно ему мешали крылья за спиной.

И ведь действительно — Вера теперь чувствовала себя рядом с ним удивительным, бессмертным существом, не имеющим ни возраста, ни биографии, ни пола. Когда она видела на расстоянии поцелуя голубоватые, мраморные веки Александра, в ней и впрямь словно бы пробуждались неведомые, древние силы.

Она была готова танцевать на углях, петь, сражаться с целым миром и почти наяву слышала надрывные голоса античного хора: «О нет! О нет! Несчастная! Опомнись! Увы тебе! Он все равно скоро уедет!»

Но любые предупреждения были смешны: добровольно отказываться от своего счастья? От этих драгоценных, властно сложенных губ?

Чего ради? Зачем? Никогда! А потом — еще неизвестно, как повернутся события. Вдруг Александру не нужно будет никуда уезжать? Он ведь так хотел бы остаться! А эти люди, которые его преследуют? Кто они? Почему все они не понимают, с какой силой они теперь имеют дело?

«Да пошлют тебе, Александр, боги все, что ты желаешь» — с такого приветствия начинались обычно послания к Александру Македонскому — человеку, завоевавшему целый мир.

Но разве это меньше — завоевать внутренний мир другого человека, все чувства и помыслы женщины? О, они еще просто не знают, с кем теперь имеют дело… Они еще просто ничего не подозревают.

За кухонным окном сыпал маленький, еле заметный снежок. Теперь, при виде снега, Вера сразу вспоминала одно слово — Александр!

Но сегодня не надо было ничего вспоминать. Александр был здесь, дома, сидел на кухне на фоне потрескавшейся стены и внимательно, словно армянская гадалка, разглядывал в чашке кофейную гущу.

Наверное, он делал это чисто механически, думая при этом о чем-то своем. Но было похоже, что он пытался таким образом прочитать на дне чашке что-нибудь про свое будущее, разгадать судьбу.

Казалось, что в своей любимой позе, слегка склонив голову на обнаженную грудь (Вера доподлинно знала, что под ее фиолетовым махровым халатом, который Александр накинул на себя после душа, не было ничего!) и разглядывая кофейные узоры на дне чашки, Александр мог просидеть целую вечность.

А может быть, незаметно и так прошло несколько тысячелетий?

После душа Александр небрежно сгреб свои иссиня-черные волосы назад, и единственная горизонтальная линия, прочерчивающая лоб — то ли слабое подобие первой морщины, то ли просто своеобразный росчерк Создателя, — только еще сильнее подчеркивала его молодость и — беспокойство.

Глядя на стройную ногу Александра, Вера на всякий случай крепко сжала под столом ладонь в кулак. Руками не трогать! Любое неосторожное движение или слово могут грозить землетрясением, обвалом, а то и полным исчезновением загадочной цивилизации из двух человек, возникшей ранним утром из ничего не значащих фраз, из нежных прикосновений, невнятных признаний.

Самой первой художницей в Древней Греции считается женщина, которая догадалась очертить на стене тень от фигуры своего возлюбленного. С этого жеста, полного любви и тайного обожания, началось развитие рисунка и живописи, а не только роспись ваз и изготовление глиняных божков. Увы, ее имя в истории не сохранилось. Возможно, что это вообще лишь красивая легенда. Но сейчас, глядя на тень на стене, которую отбрасывал неповторимый профиль Александра, Вера была уверена, что именно так все и было.

Рано утром Александр пел. Пока Вера варила кофе, было слышно, как он напевал в постели какую-то незнакомую мелодию, похоже, что французскую. И это тихое мычащее пение, помимо воли вырвавшееся из стиснутой мучительными заботами груди Александра, показалось Вере настолько важнее даже слов о любви, что она немного всплакнула, роняя слезы в сахарницу.

Она должна сделать все, даже невозможное, чтобы Александр был счастлив. Да, он чем-то испуган, он что-то скрывает, ему сейчас тяжело. Похоже, у него нет сил бороться с трудностями. Но он не знает, сколько теперь у нее, у Веры, появилось сил. Она готова на все, чтобы это утро никогда не кончалось.

Вера уже знала: два самых любимых слова Александра — никогда и навсегда. Две крайности. Он мог быть и нежным, и сумасшедшим. Как выяснилось, Александр обожал короткий утренний секс — еще с закрытыми глазами, на грани сна и новой яви. И тут же становился осторожным, холодным, недоверчивым.

Все дело в том, что он пока не до конца ей доверял.

У Александра была еще одна странная привычка — он избегал смотреть собеседнику прямо в лицо.

Сегодня они сидели напротив друг друга уже почти полчаса, а он все это время только задумчиво смотрел в окно, ковырял вилкой клеенку, катал хлебные шарики, крошил бутылочную пробку, разглядывал кофейную гущу и почти не поднимал на Веру глаз.

Вначале Вера даже немного про себя обиделась: неужели ему настолько неприятно на нее смотреть? Может, она сегодня плохо выглядит? Да нет, она ведь видела в зеркале свое счастливое и совсем юное лицо.

Но потом Вера поняла: Александр так устроен, что ему вообще мешают любые подробности, мелочи, детали. Они мешают понять главное: насколько он может собеседнику доверять? Он вслушивается в интонацию, во внутренний звук.

«Поверь мне, я люблю тебя, — хотелось сказать Вере. — Скажи мне все-все-все. Будь со мной до конца откровенен, и я помогу тебе».

Впрочем, в манере Александра отворачиваться были и свои неоспоримые преимущества.

В глазах Веры Александр был невероятно, удивительно красив, и, пока он смотрел в окно, можно было сколько угодно не скрываясь разглядывать его гордый мальчишеский профиль. Так и хотелось обвести его в воздухе одним быстрым росчерком пальца или запечатлеть, как тень, на стене.

Но особенно было приятно мысленно пуститься в путь от макушки вниз, по невидимой линии, которая проходила через коротко подстриженный какой-то замысловатой лесенкой затылок Александра, теплую ложбинку на шее и терялась на спине где-то между лопатками.

Хотелось без лишних объяснений запустить туда руку!

— Не спрашивай меня больше ни о чем, ладно? Тебе придется подождать, — наконец сказал Александр, не отрывая взгляда от кофейной гущи. — Главное, нам хорошо друг с другом. Я никогда не знал, что мне может быть так хорошо. Такое не забывается. А все остальное пройдет, как-нибудь решится…

— Ты сегодня уезжаешь?

— Нет, не сегодня. Кроме того, я не люблю расставаний. Мы с тобой не будем расставаться. Я обещаю. Но все очень, очень запутано.

Александр посмотрел на Веру и погладил ее по руке, и при этом выражение его лица было упрямым, нежным и виноватым одновременно. Невыразимо прекрасным и печальным.

— Ты… не жалеешь, что пришел? — спросила Вера, чтобы хоть что-нибудь сказать вслух. Ей стало так грустно, что стало нечем дышать. — Я предупреждала, что у меня тут пока что руины, надо ремонт делать.

— Наоборот, я именно об этом и мечтал, — вздохнул Александр. — Там все наоборот — красивые стены, все блестит, а на самом деле — пустота. Спасибо тебе.

— Да нет — тебе… Но как ты меня нашел?

— Саратов — город маленький. Здесь не потеряешься. И потом — я же видел тогда, в какой ты зашла подъезд и в каких окнах загорелся свет. Ведь я не сразу тогда уехал.

— Я знаю. Ведь я тоже тогда на кухне посмотрела в окно. Вот как раз с этого самого места, на котором ты сидишь. Я знала, что ты придешь. Но… мне не нравится, что ты от меня что-то скрываешь. И мне от этого тяжело. Не поверишь, даже сердце с утра разболелось.

— Хорошо, хочешь, я кое-что расскажу? — вдруг сказал Александр и посмотрел Вере прямо в глаза.

— Ну да, конечно!

— Честно говоря, тут возникла одна новая проблема… — проговорил Александр, подавляя тяжелый вздох. — И даже не столько у меня, сколько у отца. Одна очень серьезная проблема. Я сначала не хотел говорить. Но может быть, и правда лучше, чтобы ты знала? Дело в том, что в тот день, когда была свадьба, из нашего дома пропали некоторые… вещи…

— Какие вещи? — удивилась Вера. — Одежда?

— Я немного не так выразился, — поморщился Александр, и было видно, как неприятно ему об этом говорить. — Вещи — в смысле, документы. Кто-то забрался в письменный стол в кабинете отца и выгреб оттуда все, что там было, в том числе и важные документы. В частности, там хранился протокол о намерениях сотрудничества фирмы отца с одной крупной зарубежной фирмой — отец не хотел, чтобы кто-нибудь узнал об этом раньше времени, потому и работал над своим проектом дома. Но это еще не все. Исчез также и… пистолет, отец тоже хранил его на всякий случай в нижнем ящике стола. Это серьезно, пойми меня правильно. Мы с тобой заходили в квартиру поздно вечером, когда все были еще в ресторане… Помнишь? Не удивляйся, если вдруг к тебе придет мой отец, у него возникли к тебе некоторые вопросы. Данилов Вадим Александрович, на всякий случай будь готова.

— Ко мне? Вопросы? — задохнулась от неожиданности Вера. — Неужели он мог подумать, что я?.. Но я ничего не брала… Ты же знаешь, что я всегда была рядом. Ты же помнишь!

— Помню, — сказал Александр и еле заметно улыбнулся. — И знаю, что ты тут ни при чем. Просто кто-то таким образом объявил отцу войну, это уже не в первый раз. К тому же скоро снова эти выборы в городскую Думу. Отец жизни себе не мыслит без этой проклятой политики, никак не наиграется. Но у него много врагов.

— А при чем тут я? — снова пробормотала Вера.

Но, посмотрев на расстроенное лицо Александра, Вера поняла, что этот вопрос не имел никакого смысла. Теперь она, Клементьева Вера Михайловна, была очень даже при чем. После того, как она впервые увидела Александра, было глупо отгораживаться от неминуемой судьбы. Той самой, что древние называли Ананкой — всеобщей неотвратимостью, а ее помощниц — мойрами. Эти кропотливые пряхи без устали сучили невидимые нити, которые соединяли земную жизнь человека с их причудливыми, непостижимыми задумками.

И все же у Веры никак в голове не укладывалось то, что сказал ей Александр. Неужели сразу же после того, как она испытала счастливые мгновения своей жизни, кто-то следом (Вера подумала, что он непременно должен быть в черных перчатках!) забрался в дом и вытряс из стола все бумаги? Или это случилось еще раньше?

Но от новой, совершенно ужасной мысли Веру поневоле бросило в жар: а что, если вор находился в квартире в тот самый момент, когда они с Александром занимались любовью? Вдруг, затаившись, он терпеливо пережидал за стеной, когда все закончится? Нет, что угодно, только не это!

— Я не брала никаких бумаг, — твердо сказала Вера, чувствуя, что предательски краснеет. — И ничего не знаю о делах твоего отца.

— Да я вовсе не о том! Просто хотел спросить: вдруг ты вечером случайно заметила что-нибудь подозрительное, когда мы вошли во двор или в кварти… — начал было Александр, но остановился на полуслове, беспомощно поморгал глазами. — Слушай, о чем я говорю? Я, например, ничего не помню… Только помню, что мы, кажется, летали.

— Летали, — прошептала Вера, ярко вспоминая все свои ощущения с того момента, когда Александр в подъезде взял ее за руку. — И ты ни разу не выпустил свою руку из моей.

Господи, да разве в эти минуты она могла что-нибудь еще увидеть или услышать?

Но Вера постаралась все же сосредоточиться, спросила:

— Вы… твой отец уже обратился в милицию?

— В милицию? О пропаже оружия? Тот, кто орудовал в нашем доме, знает, что отец этого делать не будет, — покачал головой Александр, и на его лоб упала прядь волос, закрывая один грустный глаз. — Особенно сейчас, накануне выборов. Да, тут слишком все запутано. И ты тут ни при чем. Послушай, а как называются твои потрясающие духи? Никак не могу узнать запах…

— «Античная амбра», — сказала Вера, подавив тяжелый вздох.

Все это было так неожиданно! И так к тому же страшно, как во сне. Вера никак не могла понять, что это происходит наяву и именно с ней.

Александр отвел волосы от своего лица и улыбнулся:

— Не обижайся! Чушь все это! Я просто хотел тебя лишний раз увидеть, неужели не ясно? И предупредить, что отец может тебе позвонить, чтобы ты не слишком волновалась. Он у меня такой настырный, всегда во всем любит разбираться сам и быть первым. Он поэтому и с Марком не сработался, хотя они вместе начинали. Ты сама-то знакома с Марком Семеновичем?

— Я? Да… Нет… Не знаю… Не знаю, как сказать. Нас познакомили тогда в ресторане, на дне рождения Юлии Семеновны, его сестры. А ты меня там не помнишь?

— Да? Нет, не помню, — нахмурился Александр. — Очень, очень плохо. Я не знал, что вы и вправду знакомы.

— Но разве это что-то значит? Мы случайно оказались вместе за одним столом!

— Думаю, отцу это не стоит рассказывать. Так будет лучше.

— Но ведь ты мне веришь? Веришь, что я ни при чем?

— Верю, — сказал Александр, а потом зачем-то добавил: — Вера. Веру. Верой. О Вере. Ты, кстати, в какой школе училась? Я — в семьдесят седьмой. Жалко, даже в школу не успел зайти. Ничего не изменилось, только еще хуже стало.

— Послушай, я понимаю, что ты ничего не хочешь мне говорить. Но скажи только одно: в этом деле замешаны деньги, да? Большие деньги? — вдруг, покраснев, спросила Вера.

— А ты догадлива, — невесело усмехнулся Александр. — Все мерзкие истории происходят из-за больших денег. Уверяю, из-за таких, каких ты никогда в своей жизни не видела.

— Но… если я вдруг нашла бы эти деньги, скажи, ты смог бы сделать так, чтобы тебе никуда не нужно было уезжать?

— Да, конечно. Но не смеши меня. Ты что, нашла клад?

— Примерно. Но это не важно, — сказала Вера и посмотрела на коридор, где был найден драгоценный рисунок. — Я знаю одного человека, который нас спасет.

— И кто же это? Может быть, ты мне для полного счастья скажешь его имя?

— Пожалуйста, — выдохнула Вера. — Георгий Александрович Свирский.

— Кто это? — сразу же сделался серьезным Александр.

— Мой главный клиент. Старче.

Вера и сама толком не успела понять, как ей удалось за короткое время так тесно сдружиться со Старче, который для окружающих был полумифическим Георгием Александровичем Свирским, тем самым сердитым дядюшкой Юлии Семеновны и Марка, при появлении которого трепетала вся его родня.

Ходили слухи, что некогда Свирский был три раза под арестом, возглавлял какую-то крупную нефтяную компанию, а потом продал всю нефть буржуям, имел пять жен, был «крестным отцом» местной мафии, вставил себе искусственное сердце, почки, желудок, зубы и глаза, а раз в год по специальным каналам получал откуда-то кровь и сперму обезьян, чтобы омолодить свое тело.

Но похоже, все это было вранье. Сам Георгий Александрович ничего не рассказывал о своем прошлом и на вопросы Веры обычно только улыбался и говорил, разводя руками:

— Ничего не помню. Старый стал, все забыл.

Или так:

— Прошлое для меня больше не имеет никакого значения.

Как бы то ни было, но получилось, что именно со Старче Вера могла говорить на любые темы без исключения, в том числе и на отвлеченные, исторические, которые она слишком долго стеснялась с кем-либо обсуждать вслух. Дома, совсем еще недавно, — чтобы не раздражать мужа. С подругами и коллегами по школе — не желая прослыть в их глазах «слишком заумной». Чаще всего они говорили о детях и о том, как «достойно» прожить на грошовую зарплату. Какая там еще античная философия, если в холодильнике ветер гуляет?

Только со Старче, во время подготовки его «к выходу в люди» при помощи достаточно невразумительного макияжа, Вера могла отводить душу и говорить обо всем. Это началось как-то незаметно. Но уже во время третьего визита Вера чуть ли не все о себе рассказала и почувствовала себя почти что счастливой.

Однажды Георгий Александрович с утра чувствовал себя особенно неважно и попросил Веру проводить его к нотариусу. И с тех пор Вера стала сопровождать Старче во время всех выходов «в люди», которые давались ему со все большим трудом.

Но Вера видела, что в те моменты, когда подтянутый, заметно посвежевший после макияжа Свирский появлялся где-либо с молодой стильной девушкой и неизменно ловил на себе недоуменные, завистливые, восхищенные, презрительные взгляды «всех этих», он праздновал в душе настоящую победу и хоть на какое-то время оживлялся, веселел.

Пусть на короткое время, но тем не менее. Ей же не жалко! Разумеется, о такой странной паре в городе могли начать говорить черт знает что! Но Вера твердо решила ни на кого не обращать ни малейшего внимания. Плевать! Пусть думают что угодно! Она знала, что Старче, с его гордой, негнущейся спиной, на самом деле необходимо было крепко держаться за чей-нибудь локоть, чтобы не упасть, особенно на ступеньках.

В конце концов, почему ее, Веру, должно волновать чье-то испорченное воображение? Со Старче Веру связывала и чисто коммерческая договоренность — в дни «выходов» он платил ей в два раза больше и еще старался сделать какой-нибудь маленький подарок, называя это своей прихотью. Он был стар, щедр, по-старомодному учтив, а к тому же добр и умен. Можно ли найти лучшего клиента? Вера не скрывала, что даже только тех денег, которые платил ей Старче, им с Антошкой хватало уже на более безбедную жизнь, чем в годы учительства. А если учесть еще и те приношения, которые делали незнакомки, являвшиеся к Вере со словами: «Я от Калашниковой», то за неделю выходило и вовсе не плохо, грех жаловаться.

Во время первой встречи Свирский сказал правду — ему нравились люди, которые умели молчать. Но говорить, оказывается, он тоже любил. Точнее, не говорить, а неспешно обо всем разговаривать.

В день рождения Антона Старче неожиданно подарил Вере изящный флакончик французских духов от «Коти», назвав эту фирму «Наполеоном в мире парфюмерии».

Даже сквозь крышку почувствовался такой нежный, волнующий аромат, который Вера с первой секунды признала своим. К тому же духи назывались «Античная амбра».

— Где вы взяли такое чудо? — поразилась Вера.

— В магазине, — спокойно, в свойственной ему несколько сварливой манере ответил Старче. — Могу себе позволить. Ребенку сегодня подарков, наверное, надарят, а вот про маму наверняка забудут. Как будто бы и не она этого мальчишечку на свет родила.

— Но… откуда вы все знаете? — смущенно пробормотала Вера.

Ей было неудобно брать от Свирского такой дорогой подарок, но выпустить его из рук тоже было трудно.

— Как не знать, если я уже почти сто лет на свете живу? И потом — я по сестре своей все вижу. Думаешь, кто-нибудь про нее вспомнил, когда Юлька свой день рождения отмечала? А Тася моя вроде как уже и ни при чем оказалась. Нет, что-то не сложились у меня отношения с моими племянниками. Кроме Дины, конечно, но она далеко. Уехала от них от отчаяния. Все бросила — и в Лондон махнула, устроилась там на работу, теперь преподает. Конечно, я помогаю ей как могу. А они злятся, что она здесь какого-то богатого спонсора, из дружков Марка, бросила, и это сильно на его делах отразилось. Денежки, понимаешь ли.

— А Марк? Он же деловой человек как будто бы? — спросила Вера, помолчав. — Мне кажется, у вас могло бы быть много общего.

— Деловой человек? — недовольно переспросил Свирский. — Ну нет, у них всех элементарно отсутствует здравый смысл, а мне это непонятно, чуждо. Если дать волю моему племянничку Марку плюс Юлькиному мужу и всей их шайке, то, по их логике, мы снова должны начать жить от сохи. Ходить в отечественных резиновых сапогах, пить только квас, брызгаться «Тройным» одеколоном и полностью забыть, что существуют европейские фирмы, типа той, что выпустила твои духи, которые столетиями отрабатывали качество своей продукции. А самое главное, я прекрасно знаю, что всю эту «патриотическую» бучу они развели только ради того, чтобы все пили сивуху их изготовления, которую и в рот-то брать страшно. Я пробовал, потому и говорю. Одна болтовня и реклама, а на языке — гадость. Конечно, Марк меня поэтому и не любит. Слава Богу, хоть терпит, не трогает, хотя я для него как бельмо на глазу. А, ладно, мне ничего другого от них и не нужно.

— Неправда, всем нужно, чтобы их любили. Хотя бы немного.

— Ты права, детка, но в жизни по-разному складывается. Мы живем в стране крайностей, и время сейчас смутное, трудное. Марк почувствовал, что пришло время местных производителей, но работать он не любит и не умеет, вот в чем беда. А люди тем временем уже распробовали, скажем, вкус настоящих спагетти и научились с закрытыми глазами отличать их от вермишели, которая в кастрюле слипается в один комок. То же самое и с их спиртными напитками. Слава Богу, я уже не доживу ни до их победы, ни до разоблачения. Есть, конечно, третий вариант, что они когда-нибудь постараются научиться хорошо работать, но это навряд ли. Главное — не верь, детка, никаким идеям, а старайся больше прислушиваться к своим личным ощущениям. Я пережил многие тяжелые времена только потому, что вовремя этому научился. Они все, кроме Диночки, ждут моей смерти. Дождаться не могут. Может, поэтому я так долго живу? Может быть, когда-нибудь я тебя познакомлю с моей замечательной девочкой. Она ведь тоже, можно сказать, училка. Я бы советовал тебе вернуться к этому делу, это — твое…

Но Вера на досуге потихоньку обдумывала, как бы она назвала свой собственный салон, если бы он у нее был: «Вера»? «Венера»? А на всякий случай подобрала дежурное название — «Центр античной красоты», чтобы всем было понятно, что она хочет сделать: место, где можно было бы соединить древнейшие способы сохранения женской красоты с самыми современными технологиями.

Сначала Вера на самом деле думала записаться на курсы к какому-нибудь модному визажисту вроде Федотова. Как человек, который хорошо учился в школе, а потом в университете, Вера привыкла к систематическим знаниям в разных областях и потому в роли «визажистки» чувствовала себя кем-то наподобие аферистки, чей обман вот-вот должен раскрыться. Первые дни было особенно непривычно, неловко.

Но уже вскоре, раз уж все равно так получилось, Вере захотелось попробовать нащупать в этом деле свой собственный, неповторимый стиль, который она про себя упрямо называла античным. Возвращение к классике, неоклассицизм в человеческих лицах и образах — вот что теперь волновало ее воображение.

Почему-то все многочисленные рекомендации, советы по технике макияжа на страницах модных журналов сводились к общим схемам, общеупотребимым канонам современного понимания красоты. Может быть, их лучше вообще не знать?

Лицо классической овальной формы — значит, следует делать макияж в коричнево-бежевой гамме, с применением темно-золотистой помады, румян. У клиентки голубые глаза — настоятельно рекомендуется использовать нежно-розовую перламутровую помаду и светло-серые тени для глаз. Ага, у вас зеленые глазки? Значит, поскорее хватайся, дорогой профессионал-визажист, за оранжевые тона и яркие цвета!

Нет, такой подход Веру определенно не устраивал, даже если он считался грамотным и уже был опробованным сотнями других рук.

Нужно было искать и находить что-то свое. Говорят, даже просто для того, чтобы понять для себя, сможешь ты или не сможешь заниматься этим делом, нужно «сделать» как минимум сто лиц.

До этой цифры Вере было еще далеко. Главное — настроиться на длинную дистанцию и не стонать, не хныкать по любому поводу, взрослеть по-настоящему, в конце концов…

Пора понять, что детство, когда можно было сбежать из песочницы, где тебя только что обидели, и забиться дома в любимом уголке на батарее, за цветастой занавеской, навсегда осталось позади. Где теперь, спрашивается, тот дом и теплая батарея, где можно было сколько угодно сидеть в штанишках с начесом и воображать себя принцессой?

Взрослым положено «водиться» со всеми, даже если кто-то так и норовит бросить тебе песок в глаза или растоптать все твои глиняные пирожки. Ничего, пусть себе развлекаются.

С утра на бледном, словно замороженном небе робко проблеснуло солнце, и Вера решила пойти к Старче пешком — всего каких-то четыре квартала по центральной части города.

Бывают такие особенные зимние дни, когда повсюду слышится легкий, но отчетливый звон — застывший в воздухе звук высоких, взволнованных голосов на проспекте, далеких церковных колоколов и словно то и дело повсюду рассыпающихся невидимых мелких предметов.

Это и есть зима в большом городе — почти всегда не слишком лютая, зябкая и в чем-то неуловимо женственная. Когда кажется, что связь между прошлой и оставшейся жизнью еле-еле держится на вот этом, сегодняшнем дне, как на тонкой серебряной цепочке, вот этих невнятных звуках, чьем-то далеком, радостном смехе. Но одно неосторожное движение — и она с легким звоном порвется, разлетится в разные стороны…

Февраль, февраль, февраль — в самом слове словно запрятан колокольчик. Скоро ведь и этот февраль подойдет к концу, и снег растает, и сосульки со звоном разобьются о землю. Но — не сегодня, скоро, потом…

— Когда-то я был влюбчив, у меня было очень много женщин! — признался однажды Свирский, пристально глядя на Веру. — Да, очень, очень много, даже чересчур. Я как-то недавно попытался даже подсчитать, но сбился. Понял, что забыл почти все свои подвиги. Последний раз я спал с женщиной примерно двадцать пять лет назад, но это было уже полное фиаско. Так что вы, Вера, не думайте обо мне ничего такого. Когда вы прикасаетесь к моему лицу руками, я вспоминаю свое детство, маму. Она у меня тоже была молодой и красивой. Но слишком рано от нас ушла. Вы чем-то на нее похожи. Кажется, улыбкой. Да, такой особенной, задумчивой улыбкой. Я говорю это для того, чтобы вы меня не опасались как мужчину. Не скрою, мне было бы это приятно, но я человек реальный и понимаю, что это чистый бред.

— Я и не опасаюсь, — сказала Вера. — Я никого не опасаюсь.

— Ну, это ты, деточка, тоже напрасно, — улыбнулся Старец одними уголками лиловых губ, заметив ее удивленный взгляд. — Скажи, детка, если это не большой секрет: а когда у тебя это было последний раз?

— Что? Ах да… Два дня назад, — помолчав, сказала Вера, вспоминая Александра.

— Видишь, какая нас разделяет бездна: два дня и двадцать пять лет. Целая жизнь. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была счастлива.

«Я и так была бы счастлива, — могла бы теперь сказать Вера, вдыхая морозный воздух и рассеянно блуждая взглядом по красочным витринам. — Теперь я не одна. Но что это за ужасная история с пропавшими вещами? Почему Александра кто-то преследует? Нужно что-то делать. Но что? Пока я совсем ничего не понимаю. Только Старче сможет мне помочь. И потом — он хотел купить для своей коллекции рисунок Матисса, значит, у нас будут деньги. Возможно, много денег, и тогда мы что-нибудь сможем решить».

Жизнь, говорил Пифагор, подобна игрищам: иные приходят на них состязаться, иные — торговать, а самые счастливые — смотреть.

«Самых счастливых», по крайней мере на первый взгляд, в Саратове почему-то сегодня было не слишком много. Казалось, что все до единого городские жители распахнули двери своих магазинов, разложили нехитрые товары на прилавках, расставили повсюду, где смогли найти свободные места, лотки, столы, скамейки, ящики — и дружно принялись торговать. Те, кто состязался в количестве больших барышей, естественно, оставались за кадром. Ну а лица большинства людей, которые подходили и разглядывали разложенные прямо под открытым небом горки колбас, селедок, ядовиторозовых пряников, шнурков, кусков мыла, бумажных цветов и прочих вещей, тоже при всем желании трудно было назвать счастливыми или хотя бы просто довольными.

Совсем недавно Вере пришлось случайно оказаться в центре города рано утром, и она была поражена, в какое лихорадочное движение приходит уже с половины седьмого утра пешеходная часть проспекта — по ней непрерывным потоком катили к местам торговли ручные телеги, нагруженные всевозможными товарами. Обычно каждую телегу, сопровождая мускульные усилия беззлобной матерщиной, толкали сразу по нескольку человек. И таких «бурлаков» по направлению к торговым рядам двигалась целая эскадрилья, громыхающий строй. Все они шли на особую войну — за выживание и свое место на рынке, в прямом и переносном смысле этого слова.

Маршрут Веры тоже, как назло, пролегал через торговые ряды, которые никак не удавалось обойти стороной.

Несмотря на будний день, народу в рядах с утра было уже так много, что создавалось ощущение ярмарки, настоящего народного гулянья. Повсюду жарились шашлыки и сосиски, раздавались громкие крики про «свежее маслице», два подростка на ходу откупорили зубами бутылки пива и пили прямо из горлышек, торговка с неестественно румяными щеками лузгала семечки и дула на что-то горячее, держа в одной руке, одетой в перчатку с обрезанными пальцами, одноразовый стаканчик.

Невозможно было представить, что все это происходит в первый год двадцать первого века, в центре провинциального российского города, в один из февральских дней.

Казалось, так было всегда и везде, лишь с небольшими отличиями в одежде, погодных условиях и речи, и в этом был какой-то тайный смысл. А точнее, неизбывная бессмыслица и загадка человеческого существования.

— Ой-ой, красавица, давай погадаю, — дернул кто-то Веру за край пальто, и, быстро обернувшись, она увидела перед собой смуглое лицо молоденькой цыганки.

— Не надо, — отодвинула Вера ее руку, тут же вспомнив приключение Ленки, и зачем-то соврала: — Я и так про себя все знаю.

«Может, и правда та самая вымогательница, вот забавно», — подумала Вера, вглядываясь в совсем детское лицо цыганочки. Если бы не округлый живот, выпирающий из ее многочисленных разноцветных одежд, можно было бы подумать, что этой девочке всего лет десять или двенадцать.

— Что ты можешь знать? А мы с сыночком тебе всю правду про жизнь твою расскажем, — сказала цыганская девочка, поглаживая себя по животу с каким-то женским, многозначительным выражением лица. — Сынок у меня совсем голодный, его кормить нужно, да ты и сама знаешь…

«Господи, что же она имеет в виду? — испугалась Вера. — Что я знаю? А вдруг я тоже беременная? Или она Антошку имеет в виду? Он в последнее время то и дело есть просит».

— Вот, возьми, — протянула ей Вера пятирублевую монетку, которая болталась в кармане пальто, отложенная как-то на проезд. — Больше нет.

Конечно, какие-то деньги еще остались. Вере было немного стыдно врать этой большеглазой беременной девочке, но доставать из сумки кошелек, а потом становиться посмешищем базарной толпы не хотелось еще больше.

— Да ты ладошку-то, ладошку раскрой, покажи, — снова дернула Веру за край пальто цыганочка.

— Вот, — протянула Вера ей руку. — Видишь, больше нет. Но цыганку, оказывается, интересовало совсем другое.

— Сразу могу сказать, что у тебя, красавица, на сердце принц один заморский лежит, только сердце его гложет какая-то черная забота, — забормотала цыганка, схватившись грязными ручонками за запястье Веры и разворачивая его ладонью к свету. — И ты тоже его мысли сейчас занимаешь, он про тебя тоже с утра до вечера думает, только ты одна у него на уме. А скоро он, красавица, будет…

— Заремка! Иди сюда! Шементом! — услышала Вера резкий голос, и девочка, оборвав свое гадание на полуслове, проворно шмыгнула куда-то в щель между ларьками. И исчезла.

«Эй, что там дальше? Что он будет? — чуть не закричала ей вслед Вера. — Что с нами будет?»

Конечно, хорошо, что обошлось без скандала и грабежа. К тому же она не верит ни в какие гадания. Понятное дело, они, цыганки, всем без разбору саратовским женщинам говорили примерно одно и то же, сочиняя про принцев и нечаянные свидания, — то, что каждой приятнее всего услышать.

Уличная цыганская служба в какой-то степени возмещала недостаток психотерапевтической, если бы при этом цыганки не наловчились так нахально воровать чужие кошельки.

Хорошо, но почему тогда именно Вере цыганка сказала про заморского принца? Ведь не все же, как Александр, — заморские. Не случайно же, верно? И про то, что Вера тоже сейчас постоянно занимает его мысли. Она и сама это знает, чувствует…

Сердце у Веры радостно заколотилось. Такое ощущение, что все это утро кто-то не случайно настраивал музыкальные инструменты — постукивал, тихо тренькал, звенел, — и вдруг оркестр наконец-то заиграл слаженно, в полную силу. И сразу что-то такое волнующее, приводящее в дрожь.

Вера на минуту даже остановилась, огляделась вокруг, по привычке поискала глазами автомобиль кофейного цвета, присмотрелась к незнакомому водителю, который стоял возле своей машины, небрежно облокотившись на капот. Неожиданно у молодого человека что-то тихо запиликало под кожаной курткой. Привычным движением он вынул из кармана пейджер, прочитал сообщение, быстро сел за руль…

Странно, но короткий сигнал пейджера почему-то вклинился во внутреннюю мелодию Веры тревожным звуком. Радость внезапно погасла.

Вера попыталась вспомнить: где она последний раз, совсем недавно, слышала подобный писк и почему он так неприятно сейчас на нее подействовал?

Но не смогла — и лишь прибавила шагу. Она уже и без того немного опаздывала.