Влюбленные в маски

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сперва Фабио всерьез опасался, что после потасовки на Джельсомино люди дона Витторио все-таки заявятся к нему с обвинениями. Он дергался на любой громкий шум внизу и держал шпагу поближе к себе, возле кровати. Хотя чем бы ему, раненому, это помогло, ввались сюда несколько вооруженных головорезов?.. Однако они не пришли ни вечером, ни на другой день, а уж, наверное, подозревай они Фабио, давно были бы здесь — так что в конце концов он решил попусту не беспокоиться. У него попросту не было сейчас сил столько переживать. Ему нужно было побольше есть и лежать и поменьше волноваться, так что, убрав шпагу на оружейную стойку и оставив при себе только привычный стилет под подушкой, он, как и велел Лоренцо, пил чай, ел красное мясо и читал, бессмысленно валяясь в кровати.

Однако, невзирая на все это, спокойно ему вовсе не было. Напротив, Фабио было нервно, стыдно и меланхолически грустно. Хотя с виду беспокоиться было, вроде бы, не о чем: Миа вела себя как обычно, ни словом, ни жестом не показывая, что произошедшее между ними вчера ее как-то задело. Но Фабио прекрасно знал цену такому внешнему спокойствию и понимал, что за ним может многое скрываться. Увы, он тщетно пытался уловить ее переживания мимоходом, когда она появлялась в комнате что-то подать или наоборот, забрать — и он не понимал, вправду ли она спокойна или слишком сильно прячет все в себе, а он слишком слаб, чтобы почувствовать.

Вчера Фабио прошел по грани собственных моральных принципов, грубо использовав Дамиану в своих целях. А уж в том, что касается допустимого в отношении честной девицы поведения, грань неоднократно перешел. Какой уж тут покой. Ему надо было или наверняка удостовериться, что все и впрямь в порядке, или же как-то уладить ситуацию, если все не в порядке вовсе. Так что, когда Дамиана в очередной раз зашла к нему и принесла пресловутый чай, он попросил:

— Дамиана, будь добра, задержись на минутку.

Она на мгновение растерянно замерла, прежде чем, сделав книксен, ответить:

— Да, ваше сиятельство, — и тут же вспыхнула краской смущения.

Фабио обеспокоенно нахмурился и почесал нос, подумав, что совершенно правильно решил поговорить с ней: стоило лишь обратиться к ней не с обычным господским приказом, как стало понятно, насколько это неловкая для Дамианы ситуация. Хуже того — еще и пугающая, это Фабио тоже прекрасно почувствовал, и ему тут же сделалось нестерпимо стыдно за все, что он себе вчера позволил.

— Миа… — осторожно начал Фабио, — я хотел бы надеяться, что ты не сочла мое поведение по отношению к тебе неподобающим. А если все же сочла — искренне принести тебе извинения. Я вижу, что ты прекрасно понимаешь, в какие я угодил… затруднительные и крайние обстоятельства. Я тебе безмерно благодарен за понимание и за то, что помогла мне в трудную минуту. И все же хотел бы лишний раз заверить, что не собираюсь позволять по отношению к тебе ничего неподобающего.

— Ну что вы, ваше сиятельство, я правда понимаю, — тут Миа замялась, а потом неловко продолжила: — Это всего лишь один раз, не всегда же за вами стражники гоняются.

После такого ответа недоразумение можно было считать исчерпанным, однако чаемое Фабио спокойствие не желало приходить ни в какую. Его терзало очень знакомое скребущее, как маленькие коготки, чувство несоответствия сказанного тому, что человек думает и ощущает внутри себя. С переживаниями Дамианы что-то было вовсе не так, и он снова потер нос и задумчиво уставился на служанку, пытаясь сообразить, в чем дело. Чуял Фабио совсем уж странное и откровенно нехорошее: горечь и обиду на судьбу, разочарование собой и собственной жизнью, которые он узнал безошибочно, потому что и ему самому эти чувства были прекрасно знакомы. И ему приходило в голову только одно объяснение, почему Дамиана испытывала сейчас все это. Потому что она служанка и простолюдинка, неодаренная — и господа всегда считают свои желания и свое мнение выше ее. Она живет так с рождения и ничего другого не знает, но это не значит, что ее радует такая жизнь.

— Спасибо, что понимаешь, Миа, — повторил он, а потом осторожно продолжил: — Я знаю, что разные господа думают очень разные вещи по поводу того, что им дозволено и не дозволено в отношении простолюдинов и слуг. Я думаю, что пока ты находишься в моем доме, я отвечаю перед тобой так же, как и ты передо мной. И никто не имеет права делать с тобой ничего против твоей воли — ни я, ни кто бы то ни было еще. Надеюсь, ты останешься здесь надолго, а между нами все будет по-прежнему.

— Благодарю, ваше сиятельство. Вы очень добры, — ответил она, и Фабио выдохнул с некоторым облегчением.

Вот теперь, пожалуй, недоразумение и впрямь исчерпалось. По крайней мере, он почувствовал вместо досады ее искреннюю благодарность.

— Не за что, Дамиана. Можешь идти, — ответил Фабио, улыбнувшись ей, и взял с прикроватной тумбочки книгу и чашку чая.

Впрочем, когда служанка ушла, читать у него не вышло вовсе. Чаю тоже не хотелось, хотелось кофе, чтобы хоть как-то взбодриться и разогнать плавающую в голове унылую муть, но он и так выпил за сегодня две чашки. Отчего-то вместо того, чтобы успокоиться, Фабио только сильнее разволновался. И, возвращаясь мыслями к их разговору, ударялся в какие-то совсем уж мрачные дебри размышлений об устройстве человеческой жизни и общества.

Среди дворян граф делла Гауденцио давно прослыл "человеком широких взглядов": он никогда не смотрел на титулы, легко общался и даже заводил приятельские отношения с простолюдинами — да с тем же Никколо из стражи, который так некстати узнал его на складе. Тот был сыном каброя из военных и пошел по стопам отца, хотя с даром Никколо повезло заметно меньше, но Фабио не обращал внимания и на это: стражник честно нес свою службу и всегда был готов помочь делом, если потребуется — и эти качества для синьора делла Гауденцио были куда важнее сильного магического дара, к тому же он считал их и более редкими. Потому с нелюдимым и немногословным Никколо они удивительно легко нашли общий язык.

Многие извиняли ему подобное небрежение условностями, списывая его на молодость, хотя дело было, разумеется, вовсе не в ней — просто синьор Фабио делла Гауденцио благодаря своему дару очень хорошо знал, что люди чувствуют совершенно одинаково, вне зависимости от того, одарены они магией или нет. И оскорбление задевает зеленщицу на рынке так же, как и баронессу. Вот только за оскорбление баронессы хама немедленно вызовут на дуэль ее муж, брат или кавалер. А зеленщице придется проглотить его молча, если оно прозвучало из уст благородного господина.

При всем этом синьор Фабио принципиально никогда не заводил никаких романов с прислугой — хотя с кем только синьор Фабио ни заводил романов, о его широких взглядах на женские прелести также было известно всей Вентимилье. Но Фабио попросту не мог себе представить, как будет делать непристойные предложения девушке, которая от него впрямую зависит, которая не посмеет ему перечить, которая станет слушаться не потому, что согласна добровольно, а потому что он имеет право и возможность в любой момент выставить ее на улицу. Того, что он устроил с Дамианой, ему оказалось достаточно, чтобы совершенно известись, хотя и обстоятельства были крайними, и она согласилась вполне искренне, без принуждения.

Пожалуй, только то, что Фабио смог ощутить ее искреннее сопереживание и готовность помочь, и успокаивало его совесть. Однако обычно, покушаясь на целомудрие прислуги, можно было почувствовать совсем иное: страх, унижение, покорность, тщательно скрываемую неприязнь, ту самую досаду на судьбу, которую испытывала сегодня Дамиана. И Фабио было до отвращения противно представлять, как он чувствует все это, обнимая или целуя девушку — и продолжает обнимать и целовать. Другие господа, не имеющие его дара, не чувствовали, а раз так, могли себе позволить вовсе не думать, что у симпатичных служаночек бывают переживания, и смело обжимать их по углам. Фабио подобного себе позволить не мог и был благодарен своему магическому дару за то, что не превратился в такую же благородную сволочь, которой плевать на жизнь и чувства всех, у кого не стоит "делла" перед фамилией.

Впрочем, иным было плевать вне зависимости от титула, и от своих жен они хотели такого же беспримерного подчинения, как от служанок. Думать об этом было совсем тоскливо, потому что Фабио хотел совсем другого — и получить этого другого, как он убедился за последние годы, не мог категорически. Так что к своим двадцати трем приобрел в свете устойчивую репутацию заядлого холостяка и бабника, причем все вокруг были свято уверены, что причиной всему — любовная драма, разбившая сердце юного графа делла Гауденцио.

Эта популярная сплетня давно сидела у Фабио в печенках, однако поделать он с ней ничего не мог — история была до отвращения живучей. Потому синьору делла Гауденцио то и дело приходилось отбиваться от не слишком, по его мнению, здорового внимания юных синьорин, вообразивших Фабио трагическим героем своего романа.

Впечатленные девушки неизменно выбирали для подобных разговоров какой-нибудь особо романтический момент — то есть, такой, когда Фабио предпочел бы вообще ни о чем не говорить, а на такие темы — особенно, желая уделить внимание более приятным вещам, вроде поцелуев. Когда летняя темнота дышит влажной прохладой и ароматами цветов, небо над головой ясное и звездное, а балкон герцогского дворца тих и пуст, и из-за плотно закрытых дверей лишь едва доносится шум бала, право слово, если уж и вести разговоры, то хотя бы о красотах тревизской ночи, а еще лучше — о красотах дамы, которую ты нежно держишь за руку. Однако прелестное черноглазое и черноволосое создание по имени Квинтина имело свое мнение на этот счет.

— Ах, дорогой граф, — она посмотрела на него своими темными, кажущимися совсем черными в темноте, глазами, и даже не будь он эмпат, Фабио бы понял, как много романтических бредней роится сейчас в ее прелестной головке, по этим глазам и прижатым к груди рукам. — Я знаю, что вы чувствуете себя обреченным на одиночество из-за того, что жизнь была к вам жестока и некоторые из дам тоже не были добры. Но как бы я хотела вам показать, что не все женщины таковы.

"О небеса, Тина, милая, только не это" — мысленно простонал Фабио. Однако стенать было поздно, следовало что-то делать. Обижать синьорину Квинтину ему совершенно не хотелось, целовать, впрочем, уже тоже. Хотелось отправить ее домой к родителям и посоветовать виконту и виконтессе делла Пьяджи прятать от дочери подальше любовные романы, а вместо них выдавать для чтения ботанические справочники, географические атласы и другие полезные вещи.

— Синьорина Квинтина, поверьте мне, чтобы ни болтали в свете, на деле все совсем иначе, — Фабио не слишком верил, что даже с его способностями к убеждению подобные разговоры возымеют действие на ее переполненный фантазиями невинный ум, но все же попытался следовать принципу "честность — лучшее оружие". — А вы, безусловно, вовсе не таковы, как иные коварные дамы, и полны искреннего ко мне сочувствия. Потому мне не хотелось бы быть жестоким к вам и разбивать ваше сердце, — он вздохнул и с трудом удержался от желания возвести глаза к звездному небу с мыслью: "О господи, что я несу". Впрочем, что именно он нес, было менее важно, нежели то, что Тина сейчас должна была почувствовать. А именно — его понимание и искреннее расположение, сугубо приятельское.

Так быстро синьорина Квинтина, однако, не сдалась, и все так же возвышенно, с сочувственным вздохом сказала:

— Я понимаю, что вы не хотите вспоминать трагические страницы прошлого, но знайте, что я буду помнить о вас и всегда готова поддержать в трудную минуту, когда вы ощутите себя слишком одиноко. Ведь каждому нужна своя тихая гавань в бурном житейском море.

— Благодарю вас, синьорина Квинтина, вы очень щедры и добры ко мне, — ответил Фабио, немедленно подумав о том, что с таким накалом романтических страстей гавань вряд ли получится тихой, а также — что оную гавань, при наивности и впечатлительности виконтессы, с легкостью захватят первые попавшиеся пираты. И если Фабио твердо намерен отказаться от "поддержки в трудную минуту", то кто-нибудь другой ею с превеликим удовольствием воспользуется. У него в голове неожиданно вспыхнула недурная, на первый взгляд, идея, и он тут же предложил: — Но давайте, право, не будем больше о печальном сейчас. В конце концов, мы приехали на праздник, пойдемте обратно к гостям, танцевать и беседовать, — после чего галантно подставил ей локоть.

— Вы правы, мы должны быть внимательны и к хозяевам, устроившим нам этот вечер, они бы не были рады, если бы мы только грустили, — радостно ответила Квинтина, скорее всего, вообразившая что-то еще о сложных душевных порывах Фабио. Но, во всяком случае, она хотя бы прекратила его жалеть.

Когда они вошли в бальный зал, Фабио, оглядевшись, нашел нужного ему человека и уверенно и непоколебимо повлек Квинтину в его сторону. Капитан Альберти, с точки зрения Фабио, обладал всеми необходимыми качествами: выразительным красивым профилем, острым взглядом зеленых глаз, шрамом на левой щеке от боевого заклинания, бесконечным запасом историй о военных подвигах, а главное — исключительно честной и прямой натурой. Вверив виконтессу его заботам и вниманию, граф делла Гауденцио смело мог рассчитывать, что все не настолько честные и прямые мужчины будут держаться от нее подальше либо сразу, либо после того, как синьор Альберти проделает в них пару не предусмотренных природой отверстий. И его это вполне устраивало.

Спустя каких-нибудь двадцать минут синьорина Квинтина, завороженно приоткрыв рот, с горящими глазами внимала рассказу о том, как капитан заработал свой шрам, а Фабио тихо и незаметно растворился в толпе гостей, размышляя, что военные подвиги капитана, в отличие от его "трагической истории", вполне настоящие. С ним же, на деле, ничего по-настоящему значительного в жизни не случалось. Всем бедам Фабио, какими бы горькими они ни были, уж никак не подходило гордое наименование "трагедия". Что-нибудь вроде "глупое невезение" годилось куда как лучше. Будь граф делла Гауденцио менее галантен, он бы попросту рассказал чувствительной девице о себе все, как есть, сдобрив долей цинизма и оставив ее в глубоком разочаровании: решительно ничего впечатляющего и поэтичного в его судьбе не было, сплошная грязная и неприятная проза жизни.

Впрочем, Дамиане его проза не показалась такой уж будничной. Теперь ей хотелось больше знать о синьоре Фабио, так что она, по оговоркам и мимолетным разговорам, задав несколько вопросов Марции, смогла примерно представить историю его жизни, и отчего-то та показалась ей вполне трагической, хоть и не настолько романтичной, как того хотелось бы синьоринам с великосветским воспитанием.

Пять лет тому назад Фабио стоял перед зеркалом, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, наклоняя голову, поправляя непослушные волосы, которые всегда норовили лечь как попало, всклокоченной кудрявой копной. Из зеркала на него таращился мальчишка-студент, недоучившийся полгода в Марейском университете, растерянный и несуразный.

— Синьор сиятельный граф Фабио делла Гауденцио, — с расстановкой проговорил он, примеряясь к собственному имени без привычной приставки "наследный", и поморщился: как свинье лошадиная сбруя, в самом деле. Фабио резко отвернулся от зеркала и скорбно уставился на сидящего в кресле Лоренцо: — Во имя небес, какой из меня сиятельный граф. У меня хорошо получается только языком чесать и перепивать всех на студенческих попойках… и там, в университете, мне было самое место.

Впрочем, Фабио прекрасно понимал, что к той прежней, легкой и беззаботной жизни, возврата уже не будет. Конечно, он мог бы нанять дельного и честного приказчика, поручить ему все дела и преспокойно вернуться в Марейское герцогство… Только того веселого студента Фабио, которым он был еще несколько дней назад, больше не существует. Скончался от бурой горячки вместе с родителями. И кто он теперь такой, Фабио не имел ни малейшего понятия. Точно не граф делла Гауденцио. Ему самому казалось, что никто — разве любой некто, каким бы он ни был, может чувствовать такую оглушительную пустоту внутри?

— Мне нужно вступать в наследство, принимать дела отца, разбирать его бумаги — а я ничего не могу и не хочу. Хочу лечь и лежать, глядя в потолок.

В доказательство своих слов Фабио и впрямь навзничь упал на кровать, уставившись прямо перед собой невидящим взглядом, будто в нем вдруг закончился завод, как в механической игрушке, и даже говорить и шевелиться сил не осталось. Каждое утро он заново вспоминал, что родителей больше нет. Просыпался как ни в чем ни бывало, спокойный и довольный, и потом у него было что-то около двух или трех минут до того, как схлынет сонная одурь и вернется тяжелая, ноющая боль в груди, которая за весь день не оставит его ни на минуту. Она оглушала, придавливала, не позволяла свободно вздохнуть, будто выпивала из него все силы, а из мира — все краски, и все казалось унылым и серым. Но Фабио с ней почти сжился, а вот с тем, что родители умерли, не мог никак. Мама умерла, отец умер… от мысли об этом хотелось завыть, схватившись руками за голову, упасть на кровать лицом в подушку и зарыдать. Но потом сразу приходила следующая: Фабио теперь старший в семье делла Гауденцио. И не может позволить себе выть, хотя у него теперь нет никого, кроме Лоренцо и Эстель, старой экономки, и он чувствует себя невыносимо одиноким.

Просто Фабио не может подвести своих покойных родителей, которые всегда в него верили. Он ведь даже на похороны не успел, хотя спешил, проклиная тот день, когда страсть к путешествиям сподвигла его поехать учиться в другую страну — и не успел. Путь из Марейского герцогства долог, а во время бурой лихорадки мертвых хоронят быстро. Приехав, он первым делом в ужасе кинулся к Лоренцо, прекрасно зная, что тот из чувства врачебного долга в первых рядах станет гасить вспышку болезни. Но, по счастью, его лучшему другу повезло, а вот родителям — не повезло, чудовищно и обидно. От бурой лихорадки умирали двое из десяти заболевших, и граф и графиня делла Гауденцио оказались этими двоими. И теперь Фабио остался старшим в семье и не имел ни малейшего понятия, что с этим делать.

Лоренцо тут же поднялся и пересел к нему поближе.

— Может, и лежи, — с сомнением сказал он, а потом куда увереннее продолжил: — Но, так или иначе, не взваливай сразу этот груз, дай себе время опомниться. Ты не обязан, в конце концов, со всем справляться после такого потрясения. Любому понятно, что ты не можешь так сразу взять и со всем управиться, будто ничего не случилось. Потому что оно случилось. И если бы ты не переживал, это было бы странно, если не сказать чудовищно. Потому что только чудовищам все равно, а тебе — нет.

— Эстель каждый вечер плачет, — сообщил Фабио, медленно повернув голову, чтобы посмотреть на друга. — Она плачет, я ее утешаю. Но с хозяйством она все равно справляется как-то. Может, и мне начать рыдать у кого-нибудь на груди вечерами?.. Хотя кому мои рыдания нужны, кроме тебя? Да и тебе тоже не слишком, у тебя пациенты…

— Но когда их нет, я готов быть с тобой, — заявил Лоренцо.

Вот только они оба знали, что сейчас их было много.

Баронесса делла Грациани не считалась красавицей: большеватый рот, слишком вздернутый нос, чересчур простое для аристократки лицо. Однако рядом с ней в последнюю очередь хотелось думать о правильности черт. У нее была восхитительно теплая обаятельная улыбка, от которой на щеках появлялись ямочки, были медового цвета глаза, которые смотрели умно и сердечно. У нее были мягкие заботливые руки, которыми она так любила перебирать волосы Фабио. Ее звали Колетта, она была заметно старше него и была вдовой, но ему не было до этого дела: он все равно называл ее "Коли" и считал самой восхитительной в мире. А еще — своим главным утешением среди всех проблем и бед, что свалились на него в одночасье после смерти родителей. Она спасала его и была той, на чьей груди Фабио позволил себе выплакать свою боль.

С Коли у него на удивление легко выходило и плакать, и улыбаться — легко чувствовать. После того, как Фабио почти месяц прожил будто в пелене серого зябкого тумана, это казалось настоящим чудом, словно у Коли тоже был магический дар, вроде его собственного. Но Фабио знал, что это не так: просто она была искренней и живой, а еще он ее любил. У Коли всегда находились для него не только ободряющая улыбка, но и нужное слово, помогающее не впасть в уныние, дающее силы жить и делать что-то дальше, с ней было интересно говорить обо всем на свете, и она дарила ему такие ночи, от воспоминаний о которых щеки вспыхивали, а внутри все сжималось в сладком томлении. Коли ничего не требовала и ничего не обещала, просто была с ним — и Фабио ощущал ее искреннее сочувствие, ее приязнь и ее жгучее желание в те минуты, когда они были близки.

Их восхитительный роман длился несколько месяцев, и только с ней Фабио чувствовал себя по-настоящему спокойно и радостно. Оттого следующий шаг показался ему совершенно естественным.

— Коли, ты самая восхитительная женщина на свете. Выходи за меня замуж, — сказал он, выбрав удачный момент, когда они сидели на скамейке во время прогулки в саду, и, судорожно пошарив за манжетой, извлек оттуда коробочку с кольцом.

Она испугалась — это было первое, что ощутил Фабио. Испугалась, расстроилась и принялась ему сочувствовать.

— Ты тоже прекрасный мужчина, Фабио. Совершенно замечательный, только я тебе не подхожу, — сказала она, и Фабио знал, понимал, что она и впрямь так считает, для нее это правда. Еще, разумеется, он не подходил ей, и в этом было все дело, но Коли так не сказала бы ни за что, она всегда была к нему добра. Слишком добра, — И я думаю, это не лучшая идея, хотя я понимаю, что твои намерения чисты.

Она взяла его за руку, грустно глядя в глаза, явно подыскивая еще подходящие слова, чтобы его утешить прямо сейчас, когда сама сделала ему больно. И Фабио искренне хотелось утешить ее в ответ. Еще хотелось плакать, но теперь ему придется делать это на чьей-нибудь еще груди, а Коли…

— Мы ведь сможем остаться добрыми друзьями, правда? — спросил Фабио, улыбнувшись ей, совершенно искренне, невзирая на подступившие к горлу слезы. Колетта была замечательной, и ей хотелось улыбаться.

— Я думаю, это было бы лучше всего, — с радостным облегчением ответила она.

И, пожалуй, какое-то время им даже удавалось, но теперь между ними стояло слишком многое. И слишком тяжело оказалось знать, что та, на которой ты собирался жениться, никогда не относилась к тебе настолько же серьезно, как ты к ней. Разумеется, Фабио не винил Колетту ни в чем, ведь сердцу не прикажешь, но было невыносимо больно оказаться лишь недолгим приключением для женщины, с которой готов был связать свою жизнь. И осколки этих разбившихся иллюзий оказались куда острее и ранили куда сильнее осколков его юношеской беззаботной жизни, разбившейся вдребезги после смерти родителей. Фабио невольно думал, что порой лучше вовсе не знать, что другие чувствуют к тебе, потому что без ложных надежд жить тяжелее.

Дама намного старше, дама, которая не воспринимает тебя, как достойного партнера — Дамиана вполне могла это понять и посочувствовать. Ведь чем-то это было схоже с ее ситуацией, когда кавалер не воспринимал ее, как равную, хоть и по совсем иным причинам. Размышляя об этом, Дамиана печалилась, но в то же время не могла не думать, что, будь история графа делла Гауденцио иной, женись он на той, которую действительно полюбил тогда, пять лет назад, еще неизвестно, оказалась бы в его доме нужна служанка. И уж тем более вряд ли он попросил бы ее, Дамиану, составить ему алиби. И девушка понимала, что просто не может сожалеть о том, что все случилось именно так, как случилось.

Вскоре после расставания с Колеттой Фабио совершил крайне неприятное открытие: что их роман, помимо всего прочего, долгое время успешно избавлял его от матримониальных притязаний всей тревизской знати, имеющей дочек на выданье. Теперь, когда он был совершенно свободным и одиноким мужчиной, граф делла Гауденцио немедля сделался самым перспективным в Вентимилье холостяком — и к нему выстроилась очередь из невест и их многочисленных родственников длиннее, чем в кабинет герцога в дни приема просителей. Светские мероприятия превратились для Фабио в настоящую пытку, поскольку большую часть времени он пытался предотвратить очередные попытки кого-нибудь ему сосватать или самостоятельно ему сосвататься.

Едва он успевал вежливо избавиться от графа делла Маринетти, страстно желающего представить ему свою незамужнюю племянницу, как тоже незамужняя синьорина Велия делла Альби случайно роняла ему под ноги свой веер, и его приходилось поднять, с улыбкой подать и, разумеется, познакомиться. А стоило вежливо свести это знакомство на нет, как к Фабио подплывала виконтесса делла Фьори, мать троих дочерей на выданье, с приглашением на обед. Голова ото всего этого порядочно шла кругом, и он бы вовсе свихнулся, если бы его то и дело не спасал Чезаре, с которым они как раз тогда и заприятельствовали: Фабио недавно начал дипломатическую карьеру, а Чезаре тоже был из молодых посольских работников, и они быстро нашли общий язык.

Второй маркиз делла Веккьони, хоть и не был эмпатом, безошибочно умел определять тот момент, когда Фабио уже не мог выносить всеобщих поползновений на сватовство, и, взяв его под локоть, уводил куда-нибудь подальше, по дороге умудрившись прихватить со стола не только вина, но и еды. Чезаре тоже любил путешествовать и все время умудрялся влипать в приключения, о которых потом рассказывал охотно и весело. Так что они замечательно беседовали, то и дело переходя с тревизского на марейский, а с марейского — на сантурский. Потом Чезаре неизменно начинал напевать Фабио какую-нибудь арию из какой-нибудь новой, или даже не очень новой оперы — казалось, он знает наизусть их все. А потом они вместе пели сантурские народные песни. К этому моменту Фабио уже не стеснялся ни того, что голос у него хуже, чем у Чезаре, ни того, что их буйство могут услышать. Он чувствовал себя весело и беззаботно, а главное — вокруг не было ни единой девицы и ни единого родственника какой-нибудь девицы, что Фабио безмерно радовало.

Однако в тот день Чезаре на прием, как назло, не пришел, и, в конце концов не выдержав, Фабио схватил первый попавшийся кувшин с вином и бокал и скрылся ото всех в углу достаточно дальнем и темном, чтобы его ни в коем случае не нашли. Но каким-то удивительным образом буквально через четверть часа его с легкостью обнаружила там синьора Аделия. Она была женщиной действительно не самой завидной судьбы: родители сосватали ее совсем юной за виконта, которому сейчас на вид было лет девяносто, а тогда — ну точно не меньше восьмидесяти. Младшей дочери бедного семейства крутить носом не приходилось. Однако виконтесса даже не думала унывать, успешно утешаясь в своем неудачном замужестве объятьями лучших кавалеров Вентимильи. Благо природа ее не обделила ни внешностью, ни статью.

— Добрый вечер, синьора Аделия, — мрачно поздоровался Фабио, отпив вина. — Только не говорите, что и вы тоже собираетесь кого-нибудь за меня сосватать. Например, двоюродную правнучку вашего достойного супруга.

Аделию его слова развеселили:

— Добрый вечер, синьор Фабио, — красивым голосом ответила она. — Но отчего же вы не думаете, что вами не могу заинтересоваться я сама, дама глубоко замужняя, а потому матримониальными целями вовсе не озабоченная? В конце концов, вы сейчас затмили популярностью даже синьора Лауро, и дама может заинтересоваться вами просто так, с познавательной целью.

Синьор Лауро, наследный маркиз делла Серра, и впрямь был достопримечательностью Вентимильи не хуже главного храма. Разумеется, вовсе не из-за золотистых локонов и красивых глаз, хотя для вьющихся вокруг него дам они имели большое значение. Главная причина, однако, заключалась в том, что синьор Лауро обладал двойным магическим даром, по каковому поводу им неустанно восхищались и прочили ему самое блестящее будущее. Одновременно с тем ходили мрачноватые слухи, что у синьора Лауро есть брат-близнец, не одаренный вовсе, будто простолюдин, которого семья тщательно скрывает. Словом, наследный маркиз являлся фигурой, затмить которую в глазах сплетников было крайне сложно.

— Так я сейчас вроде модной новинки? — буркнул Фабио.

— Можно подумать, для вас это новость, — Аделия засмеялась и легонько хлопнула его веером по руке, что было жестом весьма фамильярным или изрядно намекающим на желательное сближение. — Ну прекратите же, не будьте таким букой, я не охотница за вашим титулом.

— Я бы предложил вам вина, но у меня с собой всего один бокал, — ответил Фабио и улыбнулся. У синьоры Аделии было то, чего ему ужасно не хватало в других людях: она была искренней. Искренне любопытствовала, искренне находила его привлекательным и искренне сообщала, что собирается по этому поводу предпринять. А еще она радовалась, тоже от души: самому Фабио, его дурным ехидным шуткам, даже его мрачному настроению. Он чувствовал эту радость, и ему хотелось радоваться вместе с ней. — Ваше изрядное женское любопытство нравится мне куда как больше всеобщих мыслей о замужестве.

— Любопытство привело невинную деву в лес, где она встретилась с Единорогом, даровавшим ей магию. Так что, как видите, просто грех ему не потворствовать, — она приподняла брови, говоря о грехе в смешном притворном ужасе, а потом осуждающе покачала головой: — Не становитесь грешником, я вас умоляю.

Фабио, не выдержав, искренне рассмеялся.

— Как я могу не потворствовать любым искренним чувствам, виконтесса? С моим-то даром, — ответил он и немедленно предложил ей куда-нибудь прогуляться вдвоем, предусмотрительно прихватив с собой недопитый кувшин и единственный бокал.

С Аделией и впрямь оказалось очень весело и легко — не очень надолго, но по-настоящему хорошо. "Так уж у меня выходит в жизни, — думал Фабио, — что женщинам либо нужно от меня немногое, зато искренне, либо многое, но не искренне вовсе. И если уж выбирать одно из двух, я предпочту первое". Разумеется, Фабио хотелось бы встретить ту, которая искренне захочет многого, захочет разделить с ним жизнь, но ее на горизонте не наблюдалось. А тем, кто хотел просто хорошо провести вечер, он, по меньшей мере, мог подарить каплю радости и искреннего внимания, так же, как это делала Аделия, от всего сердца и всей широты своей души. И это было не так уж мало.

Фабио то и дело вспоминал пресловутого Лауро, который по одному из своих двух дарований тоже был эмпатом, как и Фабио — и точно так же вовсе не спешил жениться. Похоже, он испытывал ровно те же проблемы, что и граф делла Гауденцио: обрести спутницу жизни, когда не питаешь ни малейших иллюзий насчет чувств и переживаний окружающих, весьма непросто. Тебе непременно нужна девушка или женщина исключительных моральных качеств и свойств натуры, и ты никак не можешь ее найти, а когда наконец находишь — оказывается, что ты не нужен ей, и ее совершенно не устраивают твои собственные качества и свойства. В самом деле, порой слишком много знать о том, что чувствуют к тебе, слишком вредно. И Чезаре даже не представлял, насколько на самом деле оказался прав в своей недавней шутке: с работой у Фабио, по его собственному мнению, все складывалось куда удачнее, чем с женщинами. Хотя мало кто мог подумать об этом, глядя на беззаботного повесу синьора делла Гауденцио.

— А вот, — Фабио ткнул пальцем в лист бумаги, казавшийся золотисто-розовым от падающих на стол лучей закатного солнца, — синьор Джакомо Бруно, которого заменили аж целым виконтом. Сумеешь ли ты догадаться, друг мой Чезаре, чьим человеком является наш синьор Бруно?

Над списком из двух дюжин фамилий — двенадцать отставников и двенадцать человек, их сменивших — они сидели с полчаса, и настроение у Фабио за это время стало весьма приподнятым, поскольку ситуация стремительно прояснялась. Он с аппетитом откусил яблоко и принялся старательно намазывать хлеб паштетом. Для ужина было рановато, но не думать же о серьезных вещах на голодный желудок? Думать ему, однако, не терпелось, потому они с Чезаре полдничали прямо в процессе обсуждения, щедро запивая еду кофе, для которого, напротив, было слишком поздно — зато он очень способствовал размышлениям.

Чезаре ехидно предположил:

— Может, человек герцога? Должен же быть хоть один герцогский.

— Угу, причем марейского, — очень серьезно ответил Фабио, но тут же, не сдержавшись, весело фыркнул. — Подозреваю, герцогские тут только мы с тобой.

— Да ты что? Неужели тоже человек синьора Марчело? Как удивительно, — засмеялся Чезаре.

Смеялся он не зря: смещенные с должностей люди синьора Марчело — отнюдь не герцога, а негоцианта, второго лица в посольстве герцогства Тревизского в Даларнской империи — попадались им удивительно часто, что навевало на определенные мысли, на кой была вообще затеяна эта мышиная возня. Богатство синьора Марчело могло не давать покоя многим, и, раз уж он так удобно находился в отдалении, можно было воспользоваться возможностью несколько потеснить его на политическом поле.

— Этот уже четвертый, и не удивлюсь, если не последний, — Фабио хмыкнул и тут же задумчиво поинтересовался: — Интересно, додумался ли уже сам синьор Марчелло до того же, что и мы с тобой?.. Ему это сделать намного проще. Насколько я знаю, из Даларна возвращаться уважаемый торговец пока не собирается, но руки у него длинные, и размаха их хватит, чтобы прямо из империи с этим разобраться, через доверенных лиц.

— Я постараюсь выяснить, что он думает и собирается ли что-то предпринимать, в конце концов пусть не такие длинные руки, но какие-то есть и у меня, — тонко усмехнулся Чезаре, — А сейчас давай взглянем, кто у нас там дальше по списку. Не стоит останавливаться на единственной догадке.

— Дальше по списку у нас маркиз делла Кьяри, — мигом посерьезнев, ответил Фабио. — И учитывая дату его отставки… я бы сказал, что причиной его отставки стала смерть наследника. По собственному опыту знаю, что, когда такое случается, вовсе не до дел, хоть государственных, хоть каких.

Впрочем, потерять сына наверняка было даже хуже, чем разом обоих родителей, тем более потерять так. Фабио невольно задумался о маркизе, моментально восстановив в памяти его образ. Горе меняет людей, его самого оно изменило очень сильно, что сталось с синьором делла Кьянти, что он ушел с должности, которую занимал двадцать лет кряду? Маркиз походил на сторожевого пса бойцовой породы: крепкий, коренастый, с отточенной сдержанностью движений, непроницаемо спокойный ровно до тех пор, пока не придет время ринуться в атаку. Один из немногих, с кем Фабио всерьез опасался вступать в споры. "Невозмутимость" — это слово всегда подходило синьору делла Кьянти больше всего. Но убийство Теодоро, старшего и любимого сына, похоже, всерьез его подкосило. "Только чудовищам все равно… — невольно вспомнил Фабио слова Лоренцо, сказанные когда-то давно. — Навестить, что ли, старика?.." Он тяжко вздохнул и снова сосредоточился на списке, в котором оставалось еще трое бывших сановников.

Чезаре поджал губы, а потом тихо согласился:

— Действительно, после такой трагедии и так все понятно.

Фабио молча кивнул и пробежался глазами по оставшимся фамилиям:

— Однако, еще два человека синьора Марчело, представь себе. Этот и вот этот, — сообщил он, указав их в списке столовым ножом, который, сам не заметив, принялся вертеть в руках, размышляя о маркизе. — А предпоследний из твоих пяти высокопоставленных, виконт делла Муни — сын военного из каброй, с жалованным дворянством. Сдается мне, тут виной всему могут быть не интриги, а банальные предубеждения: слишком высоко запрыгнул для ублюдка. Поскольку некоторые особо благородные господа всерьез уверены, что для успешной службы длина родословной важнее количества ума, — предположил Фабио, тут же скроив настолько презрительную гримасу, что только слепой бы не понял: ублюдками он считает именно недалеких благородных господ, а вовсе не потомков каброй.

— Я так вижу, мы с тобой окончательно определились с версией. С чем нас и поздравляю — весело сказал Чезаре и, подкинув в воздух ломтик бекона, поймал его зубами, сделавшись похожим на шкодного молодого щенка с вываленным наружу языком, который, впрочем, быстро подобрал, тут же закусив бекон свежим хлебом.

Фабио весело фыркнул и, последовав дурному примеру, принялся забрасывать в рот орешки, хватая их в полете.

— Отличная версия, только ей не хватает для полноты одной ма-а-аленькой незначительной детали, — сказал он между четвертым и пятым орешком. — Кому именно так сильно не угодил синьор Марчелло, что этот недоброжелатель затеял столь масштабную интригу. Вариантов слишком много. И что может связывать тех, кто занял освободившиеся должности — ума не приложу. На первый взгляд, вовсе ничего. На второй и третий — тоже.

Чезаре пожал плечами:

— Мы просто мало о них знаем, да и все. Надо бы их всех начать проверять: куда ходят, с кем общаются, не пересекаются ли друг с другом, о чем мы не знаем. И я этим займусь. — Тут он с сосредоточенным видом проследил за очередным орешком и схватил его в воздухе. — Опля. Вот так.

— Ну да, именно так: тебе — все орешки с разоблачением заговора, а несчастному раненому в моем лице остается только рот разевать, сидя дома, — насупился Фабио.

— Ну уж прямо все мне, успеешь еще поучаствовать, вряд ли мы так быстро разберемся, — Чезаре снисходительно похлопал Фабио по плечу. — Не вешай нос, повеселишься еще с этим делом.