Во власти Тигра

Глава 22

Элина

— Скучала, шлюха? – спрашивает Глеб и тут же заносит руку для удара, но в паре сантиметров от моего лица останавливается и хватает за щеки с обеих сторон. — Скучала?

— Нет! – зло выпаливаю, с ненавистью глядя на мучителя. – Не скучала! Ни капли!

— На х*ю этого мудака было лучше? – спокойно задает вопрос, продолжая сжимать щеки, наслаждаясь тем, что причиняет мне боль.

— В тысячу раз, — рычу, еще трясясь от того, как в машине он чуть ли не изнасиловал меня, но благо позвонил его отец, и все прекратилось. Никто не видел моего унижения и после не смотрел с жалостью и некоторым превосходством.

Мне было противно. Противно чувствовать его руки на себе. Противно знать, что одежда на мне порвана им. Противно думать, что он хотел со мной сделать. Противно все… даже то, как я себя повела с Тиграном. И то, как он смотрел и что говорил мне… но так надо. Так правильно!

— Шлюха! – выплевывает Красавин.

— А кто еще? – полукриком восклицаю. — Принцесса? Наивная девственница? Кто? Ты сам меня сделал шлюхой. К чему тогда удивление?

— Я сделал из тебя ту, кем ты и должна была стать. Ты сама приползла ко мне пять лет назад и попросилась. Я проявил доброту и впустил тебя в свой дом, но за все надо платить. И за мою доброту тоже. Твоя цена еще не оплачена, — короткий смех. — Она никогда не будет оплачена. Так и будешь всю жизнь моей личной шлюхой, которую я могу трахать сам и подкладывать под других, — проговаривает и наконец отпускает меня, давая отойти от него на несколько шагов назад.

— Да-да, конечно, — саркастично бросаю. – Все будет именно так.

Нет! Никогда больше не будет! Я умнее и хитрее тебя в этот раз… В этот раз мне удастся спасти Лялю… Я? Моя жизнь давно уже на помойке, как и я сама. Единственное, что важно для меня — эта маленькая крошка, сидящая в своей комнате, рисующая или танцующая, а, возможно, она вновь кормит своих любимых медвежат… Я сделаю все, лишь бы у нее все было хорошо, а я… кому я нужна? Зачем? Глебу, чтобы издеваться? Тиграну, чтобы играть? Надоело мне быть игрушкой в руках мужчин, но выбора нет…

— А потом такая судьба будет и у Ляли, — произносит Глеб, поняв, что не задел меня ни капли, и ударил по больному. — Ты научишь нашу малышку ублажать мужчин? Может, сейчас уже начнешь? Некоторые любят молодое мясцо. Лет одиннадцати-двенадцати…

— Пошел к черту, урод, — цежу сквозь зубы. – Гори в аду, — и, подлетев, даю пощечину, пытаясь ударить еще и еще раз.

Он не смеет. Не имеет право! Никогда не имеет право говорить так о Ляле. Я сделаю все, чтобы этого никогда не было. Открою всем грязные секреты Красавина. Открою свой, но Ляля навсегда останется чистым и добрым ребенком. Малышкой, у которой нормальная жизнь, а не то, что у меня…

Схватив за руку, Глеб не дает мне нанести второй удар, а вместо этого сам бьет кулаком, отбрасывая меня к стене. Больно ударившись, издаю крик отчаянья и боли, но по привычке

заглушаю, чтобы его не услышала Ляля и не дай бог не стала свидетелем этого всего. Ее детской психике не надо этого видеть. Хватает того, что она часто видит меня в крови.

— Легче? – с трудом открыв глаза, спрашиваю Красавина, улыбнувшись, как ненормальная. — Скажи, от того, что ты меня будешь бить, тебе лучше?

Глеб медленно ко мне подходит, не сводя безумного взгляда с моего лица. Пару минут дает себе, чтобы насладиться моим больным видом, а после опускается на корточки и грубо хватает за подбородок, оттягивая его вниз.

— Легче? – кричу, не дождавшись ответа. – Ответь! Легче?

У меня истерика… Я отвыкла от этого. Отвыкла от боли с Тиграном. Он меня приучил к ласке и мыслям, что я человек, а теперь… то, что происходит сейчас — это как кошмар, вновь появившийся в моих снах.

За свой крик я получаю пощечину, а затем еще одну, еще одну и еще одну, пока не чувствую кровь во рту. Сплевываю ее на ботинки стоящего напротив Красавина. Делаю это не специально, а случайно. Взглянув на свою обувь, урод остается недовольным и, вытерев грязь, перемешанную с кровью, об мою одежду и даже оголенные участки кожи, бьет носком ботинка мне по ребрам, вызывая болезненный стон и крик.

В этот раз ничего не ломаю… в этот раз он ничего мне не сломал. Потому что когда что-то ломает, болит. Адски болит… а сейчас… это разминка перед балом. Балом, который должен начаться вечером… если начнется.

— Я обожаю бить маленьких шлюшек, решивших, что могут со мной препираться. Ты распустилась, Элина… Забыла, каково быть, жить в моем доме и быть моей? Забыла о наших веселых ночах? Или о комнате, где ты без остановки кричишь, прося остановиться? Или об уроках воспитания?

— Пошел к черту! Чтоб ты сдох! – выплевываю, ехидно улыбнувшись, хоть улыбка дается через боль.

— Да-да, но ты первая отойдешь в мир иной, — смеясь, говорит он, а после делает шаг от меня. – Вечером договорим, — подмигивает. – Продолжим наш славный и приятный разговор, а сейчас у меня дела.

— Будете с отцом обсуждать педофилию? И то, что лучше сейчас идет? Каких детей лишать родителей в этот раз? Чью детскую жизнь сломать в этот раз? – говорю, совсем не соображая, что этим могу вызвать очередную порцию побоев.

Едет крыша. Больно. Страшно. Невыносимо одиноко. Уничтожающее страшно.

— Рад, что ты вернулась, Элина. Я скучал по твоему острому язычку и по тому, как после я учу тебя меньше язвить, занимая рот другими делами, — откровенно ржет, но все отходит от меня.

Первый час нахождения в доме: я жива… ничего не сломано… и меня еще не насиловали. Определённо, я в порядке. Мне везет… сегодня мне повезет… надеюсь. Каждый раз надеюсь, но никогда ничего не получается… Каждый раз я страдаю. Каждый раз мне больнее. Каждый раз страшнее. Каждый раз приближает меня к смерти.

— Вали! – кидаю ему в спину и, встав, иду на второй этаж в комнату той, которую люблю больше жизни. К моей маленькой кнопочке, обожающей обнимать меня и тех, кто ей дорог.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍