Вульф

Глава 32

Габриэль

Я выключаю воду, пока Бринли приходит в себя после оргазма, и она остывающим потоком льется мне на спину. Приоткрыв дверцу душа, я набрасываю толстое полотенце на плечи Бринли, затем оборачиваю еще одно вокруг своей талии.

Когда мы входим в спальню, там темно и тихо. Она дрожит, когда садится на кровать. Взяв мою футболку, она натягивает ее через голову, лезет в ящик, и достает из ящика пару трусиков, похожих на маленькие шортики. Они прикрывают лишь треть ее идеальной попки, и, как ни странно, я уже подумываю о том, чтобы взять ее снова.

— Ты выглядишь опасно в моей футболке.

— В ней тепло, и я хочу рассмотреть чернила на твоей коже.

Я приподнимаю бровь.

— Если ты собираешься изучать меня, мне нужно выпить.

— Все, что у меня есть, — это старая коллекция бурбона моего отца. Он все еще заперт в шкафу в кабинете. Через две комнаты отсюда.

Я киваю. Я заметил это место раньше, но нет нужды напоминать ей, что я запомнил каждый свой шаг, пока искал ее.

— Он хранил его в той темной комнате для особого случая и ни разу не открыл, — говорит она, когда я выхожу из комнаты.

— Грустно, если хочешь знать мое мнение. Пустая трата хорошего виски, — говорю я.

— Согласна, — отвечает она, следуя за мной.

Когда я вхожу, в кабинете темно. Я включаю лампу, которая стоит под большим панорамным окном. Это что-то вроде старой библиотеки с плотными шторами. Я раздвигаю их, и перед моими глазами предстают ее обширные владения, залитые лунным светом. У одной стены стоит старый письменный стол, он выглядит антикварным и дорогим, а во всю стену — винный шкаф. Весь исписан мелом.

— Ключ во втором ящике. — Бринли входит следом за мной.

Я достаю ключ и отпираю шкаф, вытаскивая виски «Боралини» сорокалетней выдержки, который, должно быть, стоит десять тысяч долларов.

— Я не верю в особые случаи, — говорю я, откупоривая пробку и взбалтывая бутылку.

Бринли улыбается. Не думаю, что она пытается быть сексуальной, но это так. От нее исходит сияние только что тщательно оттраханной женщины. Ее волосы еще влажные, а на лице нет ни грамма косметики. Она — самое прекрасное создание, которое я когда-либо видел, и даже не осознает этого.

— Я тоже, так что… до дна? — спрашивает она, подходя к открытой полке и доставая оттуда два хрустальных бокала.

Я опрокидываю бутылку и пью прямо из горла.

— Мой отец, наверное, переворачивается в гробу. — Она хихикает, глядя, как я глотаю.

Черт возьми, это хорошо.

— Что с ними случилось? — Я сижу в кожаном кресле перед старым каменным камином, искренне интересуясь и все еще удивляясь, что мне не все равно. Она садится в кресло напротив, и мы оказываемся лицом друг к другу на расстоянии вытянутой руки.

— Мой отец умер, когда мне было восемнадцать, я только что уехала в колледж. Он пошел на работу тем утром — он был адвокатом, — рассказывает она мне. — Хотя ты, наверное, знаешь об этом.

Я качаю головой.

— Никогда не заходил дальше их имен и того, что их больше нет в живых, — честно признаюсь я. — Как только я выяснил, что они мертвы, у меня не было причин продолжать копать.

Она кивает и тянется вперед, чтобы взять бутылку.

— В этом есть смысл, — говорит она.

Я решаю немного поиграть с ней, чтобы снова увидеть искру в ее глазах. Я крепко сжимаю бутылку и не отдаю несколько секунд. В ее взгляде появляется решимость, которой я так жажду, и я позволяю ей взять ее в качестве награды.

— У него была вторая встреча за день, и он просто умер. Сильный сердечный приступ. Ему было всего сорок восемь лет, — говорит она. — Я не видела его месяц и, как ни странно, не знала его по-настоящему, хотя провела с ним всю жизнь. Моя мать умерла два года назад после непродолжительной борьбы с раком.

Я слушаю, как она говорит, потому что хочу запомнить каждое выражение ее лица. Как свет отражается от ее шелковистой кожи, как завиваются ее волосы, когда высыхают. Ее губы двигаются, когда она говорит, — каждая ее черта совершенна.

— Он всегда хотел, чтобы я стала тем, кем он не смог стать в детстве. Он отправлял меня учиться в лучшие школы, я пела с группой прославления в нашей церкви. — Она усмехается: — Там я и встретила Лей.

Я забираю у нее бутылку и делаю еще один большой глоток.

— А теперь посмотри на себя, ты здесь, со мной, а она замужем за моим силовиком.

— Но к чему привела благополучная жизнь моих родителей? — спрашивает Бринли, забирая у меня бутылку. — Оба умерли, не дожив до пятидесяти пяти лет? Скучный брак. Я не видела между ними ни одного момента нежности или любви. У них были званые обеды, школьные мероприятия и социальный статус. Их загородный клуб, церковная жизнь. У них было все это, — она обводит рукой величественную комнату, — но у них не было ничего. Я не знала их, а они не знали меня. Они думали, что знают, какая я, и наоборот, но я узнала о них больше, перебирая их вещи, когда они умерли, чем при их жизни, — говорит она, передавая мне бутылку.

Я протягиваю руку, чтобы взять ее, но вместо бутылки хватаю ее руку и тяну к себе на колени. Я провожу рукой по ее бедру, и мой член тут же реагирует. Я смотрю на нее, борясь с желанием привязаться, потому что знаю, куда может привести ее моя клубная жизнь.

Я всегда слышал о мгновенной связи, о немедленном, безусловном влечении к кому-то. Чертов Акс постоянно говорит об этом. Но я никогда не думал, что испытаю это на себе.

Я делаю глоток, а Бринли проводит пальцем по моей обнаженной груди, вглядываясь в чернила. Тексты песен и цитаты смешаны с виноградными лозами и эмблемой клуба, жнецом в цепях, цифрами и фразами, которые напоминают мне о времени, проведенном за границей, о моей матери, о погибших мужчинах, которых я знал. Это эклектичная смесь. Когда ты покрываешь большую часть кожи, у тебя есть простор для творчества.

— Это пулевые отверстия? — спрашивает она, проводя пальцем по круглому шраму.

— Да. — Я делаю еще один глоток.

— Когда ты служил морским пехотинцем?

— Одно из них, — отвечаю я.

Она кивает, но не спрашивает о втором, забирает у меня бутылку, и я задаюсь вопросом, сколько ей нужно, чтобы напиться. Скотч очень крепкий — думаю, не много.

— Тебе было страшно, когда ты уезжал за границу?

Я не отрываю от нее взгляда, пока делаю глоток.

— Мейсон сказал, что ты уезжал трижды, — пожимает плечами Бринли, расправляя свои длинные волосы.

— Нет, мне не было страшно, — отвечаю я.

— Совсем?

— Нет. Бояться бессмысленно. Это не изменит исхода, — просто говорю я. — Все в итоге умирают.

— Это неправда, — говорит она, и на ее лице появляется застенчивая улыбка.

Я пристально смотрю на нее.

— Все умирает, — повторяю я.

— Любовь — нет, — говорит она.

Я издаю звук, похожий на — пффф, и провожу рукой по волосам.

— Это реальная жизнь, а не романы Фицджеральда. — Я хмурюсь, наблюдая за тем, как в ее голубых глазах отражается свет лампы.

— Ты читаешь эту классику?

— Да.

— Но ты не веришь в любовь? В судьбу?

— Они не реальны. Я долгое время изучал, как работает мозг. — Я пропускаю прядь волос Бринли между пальцами, и она прижимается ко мне, ее задница дразнит мой член, требующий продолжения. — Мы используем их, чтобы почувствовать ложную надежду, что настоящее счастье действительно существует. Ты понимаешь, что это нереально, но все равно наслаждаешься.

Бринли улыбается.

— Ты вообще ни во что не веришь? В то, что кто-то присматривает за тобой? — спрашивает она, проводя пальцем по шраму на ребрах, который я заработал, нарвавшись на ограждение в Ираке.

Я поднимаю на нее глаза и провожу рукой по волосам.

— Я верю только в себя, — говорю я.

— Это мрачное существование, — комментирует она, и речь начинает звучать невнятно. Она ерзает у меня на коленях, и ее задница слегка задевает мой член. То, что она сидит у меня на коленях, так непривычно для меня. У меня было много женщин, так много, что я сбился со счета, но человеческие отношения — это что-то новое. Бринли продолжает водить пальцем по татуировкам на моей коже, и меня это не раздражает.

— Где-то в середине моего второго срока службы, я оказался в пещере, заполненной водой до пояса. Нас было десять человек. Мы направлялись захватить одного из лидеров ИГИЛ, — говорю я, наблюдая, как ее пальцы скользят по моей коже. — Это была ловушка, под водой находились мины. Шесть моих людей погибли. Я думал, что уже покойник. Я вынес на плече девятнадцатилетнего парня. Мы оставили части его ног в пещере. Я до сих пор слышу его крики каждый гребаный день. Я видел, как маленькие дети кричали от ужаса, глядя как умирают их родители, я спас бесчисленное количество женщин от изнасилований — как со стороны американских солдат, так и со стороны их собственного народа. Я видел, как пятилетней девочке оторвало руку и ногу, из-за бомбы заложенной в автомобиле. А педофилы и убийцы гниют в тюремных камерах до девяноста лет, хотя есть множество более подходящих способов заставить их страдать. Бога нет. Все происходит без причины. Люди умирают каждый день, а жизнь просто продолжается.

Бринли смотрит на меня испытующе, это не осуждающий взгляд, а взгляд женщины, которая пытается понять, кто я такой на самом деле.

— Так вот почему на твоем жилете написано «Солдат Бедлама»? Это носят военные? — спрашивает она.

— Нет, эту нашивку зарабатывают другим способом, — говорю я, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

Должно быть, она чувствует, что я не хочу говорить об этом, потому что меняет тему.

— Ты должен верить в свою страну, если сражался за нее.

Я делаю еще глоток, этот разговор становится слишком тяжелым.

— Я не верю в свою страну, но она мне дорога, есть разница.

— Разве это не одно и то же? — спрашивает Бринли, делая еще один глоток.

— Даже близко нет, — говорю я.

— Каждый во что-то верит. — Она больше ничего не говорит, а я наблюдаю, как по ее щекам разливается румянец.

— Хватит пить, а то тебя стошнит, — говорю я. — Он старый, он быстро ударит тебе в голову.

Неожиданно для меня она не спорит и возвращает мне полупустую бутылку.

— А говорил, что ни во что не веришь… — Она усмехается.

— Столько людей погибло. Столько людей воевало. Они отдали этому правительству свои жизни. Только для того, чтобы вернуться домой ни с чем. Без помощи, с необратимыми травмами — психическими или физическими, в большинстве случаев и с тем, и с другим. Их просто бросили. Они обратились за помощью к наркотикам. — Я сомневаюсь, стоит ли говорить, но потом добавляю: — Именно поэтому мы делаем то, что делаем.

— Что именно? — спрашивает она, и по какой-то причине, которую я никогда не пойму, я рассказываю.

— Мы помогаем наркоманам. Людям, о которых забыли. Многие не понимают, что правительство сквозь пальцы смотрит на то, что картели ввозят наркотики в эту страну, они создают наркоманов. Они не облегчают людям путь к трезвости. На самом деле они помогают им оставаться наркоманами. Мы финансируем клиники и помогаем ввозить лекарства, которые нужны, чтобы помочь людям избавиться от зависимости. Более дешевые лекарства означают, что большее количество людей смогут вылечиться.

— Торгуешь наркотиками? — спрашивает Бринли. Умная девочка. Я напоминаю себе, что, как бы безумно это ни звучало, я знаю эту женщину всего полторы недели. Я смотрю на нее, все еще сомневаясь.

— Я видела, как ты убил человека, — говорит она. — Я знаю, где он похоронен. Если я проболтаюсь, меня в любом случае убьют, так что какая разница, скажешь ты мне или нет? — спрашивает она с дерзкой, немного пьяной улыбкой.

Я делаю последний глоток. Поднимаю ее теплое тело и усаживаю в кресло рядом, затем закрываю бутылку, после чего ставлю ее обратно в шкаф и закрываю его.

— Да, наркотики на черном рынке. В основном метадон, мы поставляем его с большой скидкой, что делает его более доступным для клиник. Чем больше они могут получить, тем большему количеству людей они могут помочь. Мы также помогаем привлечь больше консультантов наркологических служб. Только в этом году мы помогли профинансировать и открыть четыре клиники в Атланте, в самых неблагополучных районах. «Адептам Греха» не нравится то, что мы делаем. Меньше наркоманов, больше бдительных глаз на их улицах — меньше денег для их клуба. — Я смотрю в окно на ее пустой двор.

— Многие солдаты становятся наркоманами, чтобы изгнать демонов, поселившихся в них из-за того дерьма, которое им пришлось пережить. — Я пожимаю плечами. — Это единственный способ, которым я могу им помочь.

— Я никогда не думала о том, что можно делать что-то незаконное ради высшего блага. Когда я росла, все всегда было черно-белым. Неправильное было неправильным, а правильное — правильным. — Бринли смотрит на меня, заправляя волосы за ухо.

— А сейчас что ты думаешь? — спрашиваю я, искренне интересуясь тем, каким она меня видит.

Она встает и подходит ко мне, обнимает руками за талию, приподнимается на носочки и целует в подбородок.

— Я чувствую себя виноватой, что заблуждалась, — честно отвечает она, и в моей груди поселяется странное чувство.

— Ты понимаешь, почему я делаю то, что делаю? — спрашиваю я, удивляясь, какого черта меня волнует ее мнение.

Бринли кивает.

— Думаю, да. Ты — более страшная версия Робин Гуда? — спрашивает она с легкой улыбкой.

Я снимаю ее руки со своей талии и направляюсь в спальню. Она молча идет за мной босиком.

— У меня очень эгоистичные интересы в этом бизнесе. Платят чертовски хорошо, но если я могу помочь людям, которые в этом нуждаются, я это делаю, — просто говорю я, открывая дверь и включая лампу рядом с ее кроватью.

— Тебя это когда-нибудь беспокоило? То, что ты делаешь это нелегально? — спрашивает она.

— Нет. Это лучший способ. — Я усмехаюсь. — Может, я и забочусь о своей стране, но я чертовски ненавижу правительство. Я прекрасно сплю по ночам, маленькая колибри, если ты об этом спрашиваешь.

Бринли зевает и забирается в свою кровать. Я смотрю как она укладывается, как снимает мою футболку и смотрит на меня, полагая, что я лягу с ней в постель. Тяжесть ее красоты и ожиданий, или что бы это ни было, обрушивается на меня, и я оказываюсь не готов к этому. Это камнем ложится мне на грудь.

Я застываю на краю ее кровати, когда образ последней женщины, которую, как мне казалось, я мог защитить, проносится в моем сознании. То, как она выглядела, когда жизнь покидала ее.

Я трезвею к чертовой матери. Я не забочусь о людях, и не просто так. Мой мир не из тех, что поддерживает то, что происходит между нами. Я не знаю, что это, но я знаю, что я не Акс, я не какой-то влюбленный, блядь, придурок, тем не менее, я только что рассказал женщине, которую я не знаю, слишком много о своих делах. Я сам предупреждаю об этом своих мужчин, и вот я позволяю киске задурить себе голову.

Я беру свою футболку с ее кровати и натягиваю ее через голову, и вижу выражение ее глаз, в которых читается вопрос, не собираюсь ли я просто оставить ее здесь. Если бы я был хорошим человеком, я бы этого не сделал, но я не такой.

— Не забывай держать язык за зубами, птичка. Помни, буду я с тобой каждую секунду или нет, ты все равно принадлежишь мне, — единственное предупреждение, которое я произношу, прежде чем повернуться и направиться вниз по лестнице.

Я закрываю входную дверь и выхожу в ночь. Я нажимаю кнопку блокировки на клавиатуре и не оглядываюсь.

Сейчас мне нужна ясность мыслей, которую могут дать только интенсивные тренировки с тяжелым мешком и стрельба по мишеням.