Время…
Оно неумолимо ускользает. Просачивается минутами сквозь щели дощатых ворот хлева, в котором меня заточили и бросили.
Сначала я ориентировалась по солнцу. Но оно повернулось и в отверстия не заглядывало.
Сколько я уже здесь сижу? Час или пять? А сколько еще пройдет времени…
Тщетно прокручиваю браслет на запястье. Сжимаю кисть руки, чтобы стянуть его. Облизываю кожу, придавая гладкость. Но нет, ничего не помогает.
Наручники крепко удерживают меня, а цепь не позволяет отдалиться на лишний шаг.
Хочу найти что-нибудь острое, колющее, режущее. Что угодно, лишь бы освободить руку из захвата.
Как красиво в кино показывают: вытаскивает героиня шпильку из волос и ловким движением раскрывает браслет наручников.
У меня на волосах только резинка, которую я у Ольги Петровны позаимствовала.
Эх, зачем я ушла? Сидела бы тихонько у классухи. Ну, увидел меня какой-то чел на балконе. Нет, я в панику ударилась.
Но с другой стороны, кто его знает, как бы дальнейшие действия сложились. Подставила бы ненароком такого хорошего человека. Всю жизнь бы корила себя потом. Если, конечно, жизнь длинная, а то…
Прислушиваюсь. Ноги к груди подбираю. А по спине мурашки табунами пробегают.
В соседнем стойле шуршание раздается. Хлев пустой стоит, по крайней мере в тех загонах, которые на обозрении, а за перегородкой шевелится что-то. Страшно становится до усрачки!
И ладно бы хрюканье услышать или блеяние овцы. Так нет: писк доносится.
Крысы…
Ой, мамочки! Как же я боюсь этих серых тварей!
Сидели тихо. Ко мне приглядывались в полумраке. Теперь осмелели. Бегать начали. Соломой шуршать.
Тепло мое манит. Запах. А что если они голодные?
— Пошли вон!
Кричу. Цепь на руку наматываю и дергаю ее, звон издаю. Еще и ногами топаю. Хоть стоять могу, и то хорошо.
Снова прислушиваюсь. Вроде тихо. Как и с улицы: ни единого шума не доносится. Умерли они там все что ли? А если уехали, и меня тут бросили? Типа, все равно не сбегу.
А скоро ночь уже…
Шуршание снова раздается, а по перегородке, прямо на уровне моих глаз, крыса пробегает. Шустрая такая! Лапками быстро перебирает. Хвост длинный за собой волочит.
— А-а-а-а-а-а! — срываюсь на визг.
А крысу, как ветром, сдувает.
Зато двери распахиваются, впуская в затхлое, с застоявшимся навозным запахом, помещение свежий воздух.
— Че орешь, дура?
Не сразу различаю, кто вошел. Идет в вразвалочку. В руках, вроде как, тарелку держит да под мышкой тюк.
Ближе подходит. Я с ужасом Петрика узнаю. Уж лучше бы кто другой пришел. Не нравится он мне! Всю дорогу на меня с вожделением пялился. Хуже серых и хвостатых!
— Там крыса, — шепчу с отвращением.
— Мыши это, — поправляет и тарелку ставит на перегородку.
Та покачивается на неровной и узкой поверхности, но стоит.
— Какая разница? Противно же!
— Нашла кого пугаться! Держи вот: одеяло, — кидает мне через загородку. — Постелешь на ночь.
— Я спать в хлеву не буду! Чтобы по мне эта мерзость бегала?
— Как скажешь, сладенькая, — криво улыбается и в стойло заходит.
А я на шаг отступаю. Крепче за цепь держусь. Как на руку намотала, так и стою.
— Могу компанию тебе составить, — говорит с придыханием. — Сам по тебе членом побегаю. Тебе понравится!
— Не трогай меня, — опять на шаг отступаю, но загон маленький: еще чуть-чуть и стена. — Кайсарову чистая нужна! Забыл?
— А я твой красный бутон трогать не буду. Есть много других способов удовольствие получить.
— Нет!
— Да, сладкая.
Ближе подходит. А я руку вверх выбрасываю. Цепью, как кастетом, в подбородок бью. Длины как раз хватает, чтобы достать и приложить от души.
— Тварь! — Петрик отшатывается.
За лицо хватается.
А мне и при лампочке видно, как кровь хлынула из его разбитой физиономии.
Но адреналин уже взыграл. Так просто ты не получишь меня!
Он ко мне оборачивается. Глаза злобой горят.
— Ну, сука! Я ж теперь…
— Руки от нее убрал! — голос позади Петрика раздается и отчетливый звук взводимого курка.
Тот оборачивается.
Я тоже шею вытягиваю. Рассмотреть хочу, кто за меня вступился.
В полумраке да шуме оба не заметили, как Калина тихо в хлев пробрался. Вовремя! А может, за Петриком следил, не доверяя соучастнику.