Загадочный супруг

10

Таунсенд сидела на роскошном стуле в белом с золотом SalondeGeu, в котором придворные отдыхали после обеда. Ее платье, ниспадавшее блестящими складками, было украшено нитками жемчуга, белыми и лиловыми бантами и замысловатыми сборками. Великолепный убор из перьев, драгоценных камней и орнаментов покрывал ее напудренные волосы. Она с жадностью смотрела на диваны, так заманчиво расставленные повсюду в салоне, испытывая желание присесть на один из них, но твердо знала, что, по непонятной причине, дворцовый этикет это запрещал.

До этого Таунсенд была, наконец, представлена королю, хотя эта церемония оказалась совсем не такой, какой она себе ее представляла. Снова, как во многих случаях прежде, ее и Моникрифа заставили ждать около трех часов в душном, жарком SalledesAmbassadeurs. Но на этот раз двери в дальнем конце комнаты открылись, и высокопоставленный секретарь дипломатического корпуса Людовика пригласил их войти.

Таунсенд ожидала, что окажется в еще одном блестящем зале для приемов, где король сидит на высоком троне в ожидании их. Вместо этого Монкрифа и ее повели вверх по бесчисленным лестницам и вниз по бесконечным коридорам в личные апартаменты королевской семьи. Они поклонились в быстрой последовательности всем: принцессе Виктории и принцессе Аделаиде, теткам короля, старшему его брату – толстому и пышно разодетому, и младшему – стройному, очаровательному графу д'Артуа, сестре Людовика принцессе Елизавете, хорошенькой и доброй, единственной из всех, кто обратил внимание на их присутствие. В течение всего визита Таунсенд лишь мельком видела богатые апартаменты королевской семьи. Но впечатление от каждой комнаты было огромное: богатство, чрезмерная пышность, бесконечные статуи, гобелены, бесценные хрусталь и фарфор. Потолки были украшены фресковой живописью, а стены и мебель обиты богатой парчой, сверкавшей золотом и серебром. Таунсенд казалось, что каждый из апартаментов больше и многолюднее, чем Бродфорд, и она не могла отделаться от чувства немого благоговения.

Наконец, ее и Монкрифа ввели по широкой лестнице с оленьими рогами и кабаньими головами в приемную короля, переполненную нарядно одетыми людьми, тоже ожидавшими приема. Из случайных обрывков разговоров вокруг Таунсенд заключила, что здесь были послы, посланники, министры из разных стран, которые явились засвидетельствовать свое почтение королю Франции. Ее раздражало, хотя она и виду не подавала, что Монкриф, казалось, был со многими из них близко знаком, но, представив ее, по-прежнему не замечал.

Вскоре секретарь Людовика впустил их в королевские покои. Таунсенд вошла, гордо вскинув голову, намереваясь показать Монкрифу, что его обращение с ней безразлично ей, и едва не налетела на спину какого-то чиновника, который вошел прежде нее и теперь отвешивал глубокий поклон кому-то в середине зала. Таунсенд быстро сделала низкий реверанс, а Монкриф, прежде чем поклониться, бросил на нее свирепый взгляд. Секретарь начал бормотать официальное представление, и Таунсенд не могла отказать себе в удовольствии рассмотреть короля.

Она была удивлена, что застала его еще в процессе одевания: он натягивал камзол, слуга тем временем подвязывал ему волосы, а придворный, чья форменная одежда сверкала от многочисленных крестов и знаков отличия, прицеплял ему шпагу. Затем король шагнул вперед – высокий, почти такой же высокий как Монкриф – и обратился с несколькими словами к двум-трем сановникам, стоявшим около него со склоненными головами. Остальных, включая Монкрифа и Таунсенд, он не удостоил внимания.

Тотчас же после этого король вышел из комнаты со своей свитой, следовавшей за ним по пятам, и в ту минуту, когда дверь за ним закрылась, секретарь проводил всех из комнаты через другие двери.

На площадке лестницы Монкриф крепко схватил Таунсенд за руку.

– Ради Бога, не кривляйтесь, пока кто-нибудь не увидел вас.

Она была слишком сердита, чтобы повиноваться.

– Вы хотите сказать мне, что мы ждали его все это время, чтобы он притворился, будто мы не существуем?

Ян поклонился, учтиво улыбаясь проходившему мимо немецкому принцу, затем с силой потащил ее дальше.

– Этикет запрещает королю Франции публично обратиться к кому-либо ниже чином, чем посол. Возможно, в следующий раз, если вы встретитесь с ним в менее официальной обстановке, он обменяется с вами словом или парой слов.

– Неслыханная глупость! – выпалила Таунсенд. – Когда моего отца приглашают в Сент-Джеймский дворец, король Георг всегда встречает его...

Монкриф резко прервал ее:

– Вместо того, чтобы болтать, лучше смотрите и слушайте, что я скажу.

Они проходили через SalondelaJuerre[11], мраморный зал парадных апартаментов короля. Отполированные стены отражались в зеркалах, которые, вобрав в себя сверкание позолоты и бронзы, освещали фрески Ле Брюна, на которые указывал Монкриф. Каждая из них изображала в ярких красках славные подвиги Короля-солнца Людовика XIV.

– Когда Людовик XIV превратил скромный загородный домик отца в то, что сейчас известно как Версаль, французское дворянство было разрозненным и своевольным, погрязшим в интригах и бесконечных заговорах. У Людовика хватило ума собрать их всех под одной крышей здесь, где он мог не спускать с них глаз. Всегда держите своих врагов в поле зрения, мадам. Этой стратегией пользовались Александр Великий и Юлий Цезарь для достижения своих ошеломительных успехов, что вы должны знать, если хорошо изучали историю.

– Уверяю вас, что...

– Наделяя каждого из этих дворян специальными обязанностями и следя за соблюдением норм поведения при дворе – священных правил этикета, если хотите, Людовику удавалось так занять их, что им некогда было думать о собственных честолюбивых планах.

– Глупости! Я никогда не видела места, где бы люди так погрязли в интригах и предательстве, как в Версале, – возразила Таунсенд. Она дрожала от гнева.

Монкриф сурово взглянул на нее.

– Вы правы в какой-то степени, – неожиданно согласился он. – Правила этикета стали с годами слишком консервативными, но, в то же время, придворные привыкли относиться к ним очень серьезно. Они ссорятся, интригуют, их хорошие манеры доведены до абсурда, но, тем не менее, они больше заняты борьбой за высокие места в придворной иерархии, чем интригами за овладение троном.

На лице Таунсенд все еще было выражение непокорности.

– Вы найдете Людовика очаровательным человеком с прекрасным чувством юмора, – сказал Монкриф мягче. – В менее официальном окружении, чем в зале послов, конечно.

– Я с нетерпением жду этого, – сдержанно ответила Таунсенд.

Монкриф поджал губы.

– Иногда я забываю, какой вы еще ребенок. В самих словах было что-то обидное, но именно тон – нетерпеливый и презрительный – больно задел Таунсенд. Они пошли на ужин – их первое официальное появление в Версале после приезда – в холодном молчании. Таунсенд стало немного легче в предвкушении ужина в веселой атмосфере Двора Людовика, но эта церемония оказалась еще более невероятной, чем аудиенция у короля.

Открытый ужин, называвшийся так потому, что всякий, кто хотел наблюдать, как ужинает королевская семья, мог легко быть допущенным в GrandCouvert[12], величественную, роскошно отделанную, с портретами мадам Вижи-Лебрюн. В течение почти двух часов Таунсенд вынуждена была сидеть с другими придворными дамами, а также многочисленными горожанками на театральных стульях у одной стены громадного зала, мужчины сидели у другой, и все они наблюдали – будто за актерами в пьесе, – как король и королева Франции вкушают суп, жаркое из куропаток и палтуса, приготовленного на пару, в передней части зала. Все присутствующие должны были подниматься и кланяться, когда вносили королевские блюда. Кроме того, им не разрешалось обмениваться ни единым словом друг с другом.

В течение этой длительной трапезы Таунсенд очень старалась не заплакать. Она не могла понять, как можно было выносить столь нелепое действо. В животе у нее урчало от вида и запаха многочисленных аппетитных яств, потому что она весь день не ела, и голова болела от перегретого и перенасыщенного духами воздуха.

Сейчас она сидела в бело-золотом зале, съев немного из того, что было, наконец, предложено придворным, после того как королевская семья удалилась. Она ни с кем не разговаривала, потоки смеха и слов перекатывались, ничуть ее не трогая. Ей нечего было сказать кому-либо, так как она никого не знала, а Монкриф не дал себе труда представить ее, приведя на ужин в этот душный официальный зал.

Со своего места Таунсенд могла видеть его высокую фигуру, удобно прислонившуюся к мраморной каминной доске в конце зала. Как и все в Версале, он носил парик. Несмотря на то, что везде в мире парик быстро выходил из моды, здесь нужно было все еще соблюдать этикет. В своем традиционно черном камзоле с белым жабо он был, однако, самым заметным мужчиной в зале, и Таунсенд не могла не видеть, что глаза дам снова и снова останавливались на нем. Она смахнула ресницами неожиданные слезы, ненавидя Версаль, его пышность, его высокомерное великолепие и дух тайных интриг. Она ненавидела скуку на лицах мужчин и женщин, а больше всего – унизительность сцен, которые постоянно устраивали король и королева Франции. Прежде она считала Францию одной из самых просвещенных стран мира. Однако правитель – абсолютный монарх, получивший свою власть от Бога, согласно взглядам ancienregime[13], – позволял подчинять свою жизнь глупым традициям. Объяснение Монкрифа было разумным, если оно относилось к беспокойному государству, которое Людовику XIV пришлось подчинить себе, но, по мнению Таунсенд, времена изменились и необходимости в таких порядках не было.

– Здесь, в Версале не принято хмуриться, мадам. Людям может прийти в голову нелепая мысль, что вы несчастливы.

Таунсенд взглянула на говорившего. Высокий мужчина в парчовом красном камзоле стоял около нее улыбаясь. Он был гораздо старше Монкрифа, но волнующе хорош собой, в его красоте было что-то трагическое. Крупный, очень сильный, с дуэльным шрамом на подбородке, он казался воплощением мужественности. Его темные глаза сверкали, и взгляд, устремленный на нее, был смелым и беззастенчиво испытующим. Таунсенд почувствовала, как кровь прилила к ее щекам.

– Я слышал о том, что жена Война очень молода, – сказал он мягко, его голос был гораздо утонченней его грубоватой внешности. – Но не знал, что она так чарующе прелестна. Несомненно, придворные дамы не склонны обсуждать это. Я – Анри Сен-Альбан, мадам. А вы, конечно, герцогиня Войн.

– Да, – ответила Таунсенд с некоторым облегчением, потому что кто-то, наконец, обратил на нее внимание, тем более потому, что этот красивый человек был в годах и несколько беспутного вида, что говорило об интригах и опасностях в его жизни, но который мог быть таким обаятельным и говорить комплименты.

– Вы позволите принести вам бокал шампанского?

Это было смелое предложение, и он слегка наклонился вперед, произнося эти слова и глядя ей в глаза с интимной улыбкой. Через его плечо Таунсенд видела, как Ян пересек комнату и подошел к темноволосой женщине, гибкой как кошка, полулежавшей в кресле у окна. Таунсенд узнала в ней маркизу дю Шарбоно, главную камеристку королевы и одну из признанных красавиц Версаля. Присев около нее, Монкриф тихо заговорил с ней.

Таунсенд кокетливо кивнула головой Анри Сен-Альбану.

– Шампанское было бы как нельзя кстати, мосье. Благодарю вас.

– Вот! – заметил молодой человек в богато расшитом камзоле, который следил за ними из соседней ниши. – Разве я не говорил вам, что он не будет терять время зря и сразу примется за дело? Посмотрите, как он склоняется, чтобы лучше рассмотреть грудь герцогини.

– А маленькая англичанка даже не понимает, куда он пытается заглянуть, – согласился со злобным хихиканьем его нарумяненный собеседник. – Удивительно наивная простушка.

– Недолго ей оставаться наивной простушкой, если Сен-Альбану удастся уложить ее в кровать, – заметил молодой человек с уважением и завистью пополам. И низко поклонился, когда Сен-Альбан прошел мимо в погоне за слугой, разносившим напитки на золотом подносе. – Как дела сегодня, Анри?

– Гораздо лучше, чем я ожидал, Мансар. Вы, как всегда, очаровательны, Софи.

Молодая дама рядом с Эдуардом Мансаром стала обмахиваться веером, но Сен-Альбан уже отошел.

– Поглощен охотой, – сказал Эдуард, наблюдая за ним.

– Но скоро остынет или будет убит. Вы же знаете нрав ее мужа. Хотя Анри лишь недавно приехал в Версаль, его предупредят об этом. – Софи, княгиня де Сурбе, вздрогнула, говоря это, а ее собеседник только рассмеялся.

– Глупости. Посмотрите на Монкрифа и на его жертву. Маргарита явно изнывает от желания.

– Никогда не видела, чтобы она вела себя так смело на людях, – согласилась Софи, глядя на маркизу с нескрываемым отвращением. – Можно подумать, что она не слышала о женитьбе Монкрифа.

– А какая, собственно, разница? Мне известно из достоверных источников, что Монкриф отменил свой визит в долину Лауры с тем, чтобы вернуться в Версаль сразу после свадьбы.

– Но ведь не из-за Маргариты дю Шарбоно!

– А из-за кого же? Конечно, не из-за вас, хотя с вашей стороны не было недостатка в попытках, хм?

Княгиня де Сурбе вскинула голову.

– Держу пари на пятьдесят ливров, что Монкриф убьет Сен-Альбана, как только тот попытается дотронуться до его отчаянно скучной жены.

Мансар снова посмотрел на кресло у окна, где мадам дю Шарбоно беседовала с Монкрифом.

– А я ставлю сто ливров, что ему это совершенно безразлично.

– Он собственник, – напомнила ему Софи, не спуская глаз с ястребиного профиля герцога и облизывая нижнюю губу кончиком языка.

– Но не по отношению к женщинам, – возразил Мансар. – Он берет их и бросает, когда захочет. А сейчас, судя по всему, жена не слишком волнует его.

– Кто этот человек, который разговаривает с моей женой? – спросил Монкриф маркизу. – Тон был небрежным, даже скучающим, глаза полуопущенными, так что Маргарита не могла прочесть его мыслей. – Я никогда прежде его не видел.

– Вон тот? – маркиза небрежно пожала белыми плечами. – Его зовут Анри Сен-Альбан. Он приехал вскоре после вашего отъезда, держась за фалды этого мерзкого Филиппа.

– Такое высказывание о кузене Людовика можно счесть изменой, – предупредил ее Ян. – И сам Филипп крайне самолюбив, как вы знаете. – Он наклонился, его жесткое красивое лицо приблизилось к ее лицу. – Так вы говорите, – добавил он хрипло, – что он его друг?

Пылавшая в его темных глазах чувственность притягивала взгляд Маргариты, как огонь притягивает мотыльков. Ее губы раскрылись, дыхание участилось.

– Да... нет... Я не знаю. Мне кажется, он приехал из Шампани. Его жена недавно умерла, и теперь он примкнул к Филиппу Орлеанскому и его компании. Говорят, он очень хорош в постели, но... – Она замолчала, взгляд ее переместился на жесткий, резко очерченный рот Яна.

– Но не так хорош, как я?

– Нет, – выдохнула Маргарита. – Конечно, нет.

Ян взял ее руку и медленно поднес к своим губам. Его улыбка была интимной, ослепительной, убеждающей ее в том, что его интерес к Анри Сен-Альбану не был связан с откровенным ухаживанием этого пожилого человека за его женой и сам он сейчас не думает о герцогине.

Таунсенд подозревала все это, но никто не догадался бы о ее подозрениях, судя по тому, как она флиртовала с Анри Сен-Альбаном и смеялась с другими кавалерами, которым он предусмотрительно представил ее в этот вечер. Однако она быстро почувствовала, что устает от усилий улыбаться и шутить, делать вид, будто не понимает, что все они следят за каждым их – ее и Монкрифа словом.

Таунсенд уже усвоила, что при Дворе верные мужья – большая редкость. Для женатых мужчин было модным иметь любовницу и, даже не замечая шепота и бросаемых ей вслед взглядов, она знала, что Монкриф не делает тайны из своего выбора, проводя так много времени в обществе Маргариты дю Шарбоно, и откровенно пренебрегает женой. Она не могла дольше выносить унижение и при первой же возможности убежала к себе. Голова болела от шампанского и множества фальшивых улыбок, а сердце от горького сознания, что ее замужество разбито.

– Ступай, – сказала она Китти, как только та раздела ее и расчесала ей волосы. Задув свечи, она босиком подошла к окну и отдернула занавески. Бледный серп луны освещал булыжники двора, куда выходили ее окна, так что казалось, они омыты серебром. Вдалеке она могла различить процессию экипажей, приближавшихся к замку по авеню де Сен-Клод, и она догадалась, что игорные залы Версаля открылись для публики. Монкриф, очевидно, тоже будет сидеть за карточным столом с очаровательной Маргаритой рядом в качестве его талисмана.

Мысль эта была как удар ножа в сердце Таунсенд. Перебежав через комнату, она бросилась ничком на кровать. Ей следовало бы радоваться, что Монкриф искал удовольствий на стороне. Только вчера после ее неожиданной встречи с королевой она поклялась, что никогда не захочет, чтобы он дотронулся до нее. А сегодня вдруг сходила с ума при мысли, что его руки ласкают другую женщину.

Дверной засов тихонько звякнул, и Таунсенд резко приподнялась в тревоге. В бледном лунном свете она могла различить большую тень, медленно приближавшуюся к ее кровати. Она стала шарить по тумбочке в поисках оружия. Ее пальцы вцепились в медный подсвечник, но, когда она подняла его, матрас под ней прогнулся и она вдруг почувствовала у себя на талии руку. Подсвечник покатился по полу. Сквозь тонкую ткань ночной рубашки Таунсенд почувствовала, как накопившаяся толща мужского желания прижалась к ее животу. Она задохнулась, попыталась отстраниться, но пара рук сомкнулась на ее плечах и не давала ей вырваться.

– Зачем ты борешься со мной? – спросил хриплый голос. – За кого, черт возьми, ты принимаешь меня?

Прежде чем Таунсенд смогла ответить, Ян повалил ее навзничь. Ночная рубашка под его руками разорвалась. Таунсенд вертела головой, чтобы избежать его ищущих губ, боролась с ним, стремясь выбраться из-под его тела. Но она была слишком слаба, а он слишком решителен. Его рука протиснулась между ее стиснутыми ногами, раздвинула их, и теперь он прикасался к ней, умело, интимно, ослабляя ее сопротивление и ее волю.

Таунсенд стонала, стараясь не отвечать на его страсть. Но знакомое желание начало обдавать жаром ее тело. Слезы скопились под закрытыми веками, и она, задыхаясь, откинулась назад. А когда открыла глаза, встретила твердый, пристальный взгляд Яна.

– Вот видишь, я все еще знаю, как взять тебя. Ты никогда не отдашь другому, даже этому глупому Сен-Альбану, то, что по праву принадлежит мне.

Его высокомерные слова взбесили ее, и, когда он приблизил губы к ее рту, она больно укусила его. Он отпрянул, ударившись о спинку кровати и, не веря своим глазам, смотрел на кровь, капавшую на белье из ранки на губе.

– Ах ты сучка! – простонал он. С бьющимся сердцем Таунсенд попыталась сползти с кровати, но Ян устремился за ней. Схватив ее за лодыжки, он подтащил ее обратно под себя и, широко раздвинув ноги, свирепо устремился между ними. Таунсенд сжалась, ожидая резкой боли, когда он войдет в нее, но его прежние действия оставили ее влажной и теплой, и она только громко охнула, когда он глубоко проник в нее. Он застонал, его губы раскрыли ее рот, и она ощутила во рту вкус его крови.

– О Боже, – Таунсенд вздрогнула и замерла, когда Ян начал грубо, свирепо двигаться внутри нее. Она не доставит ему удовольствия, отвечая на его страсть. Но она была бессильна противиться зову природы или чудесному желанию, пробегавшему по ней волнами с каждым его грубым проникновением в нее. Не в силах удержаться, она обняла его за шею и вжала в себя еще глубже, всплакнув, возможно, от того, что так сильно желала его и еще от того, что знала – он выбрал сегодня ее, а не маркизу дю Шарбоню.

– О! – простонала она, изгибаясь под ним в оргазме.

Ян погрузил лицо в душистый шелк ее волос и содрогнулся, извергнув в нее семя. Он решил показать ей, какой страшной глупостью с ее стороны было думать, что она когда-нибудь захочет покинуть его. И в этот краткий миг сам усомнился, сможет ли он когда-нибудь уйти от нее.