Загадочный супруг

22

– Я, кажется, велел тебе сменить лошадей в Блуа! – в бешенстве кричал на Эмиля Ян. – Почему ты не сделал этого, черт тебя подери! Или хотя бы не проверил их копыта!

Герцог и слуга стояли на пыльной, раскаленной дороге в трех милях к северу от владений герцога Орлеанского и обсуждали, что делать с пристяжной лошадью, которая была настолько нелюбезна, что потеряла подкову. Таунсенд и Китти, высунув головы из кареты, наблюдали за ними, а кучер по-прежнему сидел на козлах, низко надвинув шапку на глаза, – он счел за лучшее не спрыгивать на землю, чтобы не оказаться втянутым в спор.

– В последней деревне, которую мы проезжали, есть кузнец, – невозмутимо проговорил Эмиль. – Я съезжу за ним.

– Я с тобой, – поспешно предложил кучер. Ян мрачно взглянул на него.

– Нет, ты останешься здесь, будешь следить за лошадьми.

– Почему он так сердится? – шепотом спросила Китти.

– Урожай... – так же шепотом ответила Таунсенд.

– Я думала, он поручил виноградники заботам Серо и его семейства?

– Так оно и есть, но он все равно тревожится. Таунсенд еще больше высунулась из окна. Ян со злым лицом наблюдал, как Эмиль с кучером выпрягают лошадей. Она с трудом сдержала улыбку. Ей казалось забавным и трогательным, что блистательный герцог Войн уподобился ныне тем пресным людям из захолустья, к которым парижане относятся с таким презрением, стал таким же сельским жителем, как ее отец и братья, горячо заботящиеся о плодах своей земли.

– Смотри, не вздумай застрять там в кабаке, Эмиль. Я этого не потерплю.

– Разумеется, сударь, – даже внутри кареты Таунсенд могла различить в этом ответе чувство оскорбленного достоинства.

Топот лошадиных копыт смолкнул вдали, и Таунсенд поднялась с сиденья, держа в руке шляпу и перчатки.

– Оставайся тут, Китти, – крикнула она, ступив на изрытую глубокими колеями дорогу, и подошла к Яну. – Пойдем, – завязывая под подбородком ленты шляпы, позвала она. – Погуляем немного до возвращения Эмиля.

Ян сердито обернулся, но при виде улыбки на ее лице смягчился и подал ей руку. Кучер облегченно вздохнул.

День был тих и безмятежен. Близился октябрь, однако жара стояла еще летняя. Она была разлита на дороге, на склонах окрестных холмов, и только несколько облачков разрезало огромное пространство небосвода. В отдалении возвышался над рощицами церковный купол, ветерок донес до них мычание невидимого стада, и кроме этого на много миль вокруг ничто не указывало на существование человеческого жилья.

Шагая бок о бок по извилистой тропинке, Ян и Таунсенд вскоре оказались у поляны, где одинокое дерево отбрасывало тень, по которой с журчаньем струилась небольшая речка. Экипажа отсюда не было видно, а когда они перешли по упавшему стволу на другой берег, бурно поросший благоухающей травой, чувство уединенности окрепло в них еще больше.

– Какое счастье, что появилась эта возможность немного пройтись! – воскликнула Таунсенд, высоко вскинув над головой руки. Она подняла лицо к солнцу, и шляпа соскользнула ей на спину, удерживаемая лентами под подбородком, закружилась на каблуках, зеленые юбки ее дорожного платья плотно облепили ей ноги, и она напоминала бы теперь школьницу, если б не высокая грудь и бедра зрелой женщины, отчетливо проступающие сквозь тесно облегавшую ее ткань.

– В детстве, – продолжала Таунсенд, развязав ленты и отбросив шляпу в сторону, – я обожала переходить нашу речушку вброд.

– А вот я никогда в жизни не делал этого, – признался Ян.

– Неужели?

– На острове Сен-Луи не было речушек, – спокойно заметил он.

Таунсенд вспомнила, что Флер рассказывала о детских годах Яна, и у нее заныло сердце.

– Пойдем! – она порывисто схватила его за руку и потянула за собой. – Начать никогда не поздно.

– Таунсенд... – он хотел предостеречь ее, подумав о дорогих сапогах и платье, но слова застряли у него в горле, когда она подхватила юбки и нагнулась, чтобы снять башмаки и чулки. Ее маленький задик и ноги до самых колен были бесстыдно выставлены на обозрение, и, прежде чем он успел остановить ее, она проворно спрыгнула в воду, негромко охнув, – вода оказалась гораздо холодней, чем она ожидала.

– Иди сюда! – настойчиво звала она, стоя в воде, кружившей у ее босых ножек, и с ее лучистыми смеющимися глазами и ямочками на щеках была похожа на лесную фею.

Ян ступил в воду, даже не позаботившись снять сапоги.

– Что ты делаешь? – расхохоталась она.

Он помедлил с ответом, и Таунсенд вопросительно подняла к нему лицо. Его руки обхватили ее бедра, а губы впились в ее рот. Она прижалась к его теплому телу, давно уже привыкнув отбрасывать сдержанность и скромность, когда этот человек разжигал в ней страсть. Ее ответный поцелуй был непереносимо сладостен, и Ян мгновенно забыл о том, что они держат друг друга в объятиях посреди реки, тогда как горничная и кучер ожидают их в распряженой карете не больше чем в четверти мили отсюда.

Подняв Таунсенд на руки так, чтобы ее стройные ноги обхватывали его бедра, он вынес ее на берег, а когда опустил на траву, ее мокрые юбки обвились вокруг него, а сама она жадно, бесстыдно прильнула к нему и все крепче обнимала за шею, чтобы он не отстранился от нее.

– Люби меня, – прошептала она.

Ян уже срывал с нее промокшую одежду и с пылающим взором склонился над ней. Как случилось, что она по-прежнему остается такой упоительно многоликой? – дивился он, глядя на ее дышавшее страстью лицо. Искусительница, она лишила его рассудка своим стройным телом и смелыми, ищущими руками и вместе с тем каждый раз, когда он обладал ею, ему казалось, что он впервые приобщает ее к таинствам любви.

– Я люблю тебя, Таунсенд Монкриф! – шепнул он, зарывшись лицом в ее отливающие золотом волосы. – Люблю! – повторил он, скользя руками по ее бархатистым, влажным бедрам.

– Докажи, – шепнула она, лишь на миг оторвавшись от его губ.

Он улыбнулся, наслаждаясь пылкостью, с какой она отдавалась его ласкам и поцелуям.

– Ах, – выдохнула она, когда он наконец глубоко вошел в нее. – О, мой Ян!.. – и затихла, когда его движения стали все быстрей и быстрей, и в такт им все жарче становилось дыхание и все громче колотилось сердце.

– Ах! – вновь вырвалось у нее, когда наступил пронзительный и прекрасный миг оргазма и надолго вознес обоих в их жгучем объятии.

В церквах звонили колокола, когда на следующий вечер запыленная карета въехала в ворота парижского особняка герцога Война. Лакеи и грумы выбежали навстречу, поднялась суматоха, когда опускали ступеньки кареты, сгружали сундуки и коробки, вносили их в дом. Утомленная долгой дорогой, Таунсенд покорно позволила Яну на руках, как ребенка, внести ее в дом. Она лишь смутно помнила парадную спальню, которую занимала весной, но где испытала лишь отчаяние, и не сдержала легкой улыбки, увидев, что Ян пронес ее мимо этой комнаты в ту спальню, которую всегда считал своей.

– Поспи, любимая, – прошептал он, опустив ее на постель и заботливо укрывая. Таунсенд уютно свернулась клубком, длинные ее ресницы спустились на гладкие щеки, дыхание стало глубже, и она забылась сном.

Глядя на нее, Ян ощущал в сердце щемящую нежность. «Все меняется, – размышлял он, оглядывая затененную шторами комнату, которую столько лет занимал в холостяцкую пору жизни. – И вместе с тем остается неизменным». Ведь мебель прежняя, и прежние слуги, исправно выполняющие его приказания, и есть все основания думать, что те многочисленные дамы, которых он привозил сюда, не колеблясь согласятся вновь согревать его постель, буде он попросит... Но он не сделает этого.

Что уже само по себе показывает, как сильно изменилась его жизнь. Всего лишь потому, что он позволил этому бесконечно милому юному существу разделить с ним это ложе. Она сумела перевернуть его жизнь вверх дном, показала, как прекрасно смеяться и быть в веселом расположении духа, научила ценить те простые радости, которых он прежде не замечал в тепличной атмосфере Версаля. В отличие от матери и отчима, которых он также горячо любил, Таунсенд никогда не покинет его. Он уверен, что ее любовь будет столь же вечной, как и биение его сердца... От этой мысли на душе у него стало тепло и спокойно.

– Эмиль, – сказал он, выйдя в сумеречный вестибюль, где его ожидал лакей, – проследи, чтобы никто не потревожил герцогиню до самого утра. И пришли ко мне в кабинет мадам Броссар и повара.

– Повара? В этом нет необходимости. Мадам Броссар сообщила, что ужин ждет вас.

– Я не об ужине. Хочу обсудить с ним меню на предстоящую неделю.

Эмиль удивился. Никогда прежде герцог не интересовался, какие кушанья будут ему поданы, лишь бы они были съедобны, а съедобными они бывали всегда. Повар герцога Война славился во всем Париже.

– Я имею в виду герцогиню, – с досадой проговорил Ян. – Я заметил, что в дороге она не прикасалась к еде.

– Возможно, из-за жары?

– Возможно. Полагаю, она будет рада тому, что в Париже намного прохладней.

В ожидании экономки Ян набросал короткие записочки герцогу д'Аркору и австрийскому послу, который тоже был ему близким другом и заслуживал доверия, и приказал лакею утром отправить их в Версаль. Затем долго беседовал с мадам Броссар и поваром, обсуждая хозяйственные дела с тщательностью, которая удивила их обоих. А когда поднимался к себе, оставшимся внизу было слышно, как он негромко насвистывает. Лакеи, закрывавшие на ночь двери и окна, изумленно переглянулись. «Герцог явно рад возвращению в Париж, – понимающе подумали они. – Но с наступлением утра снова станет жестким и резким, как обычно».

Однако утром, когда герцог вместе с улыбающейся герцогиней спустился к завтраку, он был обходителен и приветлив. Прислуживающие за столом лакеи были потрясены, увидев, что ее золотистая головка и его темноволосая голова склонились друг другу, увлеченные негромкой беседой. Приборы, которые, согласно правилам, ставились в противоположных концах стола, теперь находились рядом, и герцог распорядился, чтобы отныне на стол накрывали именно так.

– Переутомился, – услышав об этом, сказал господин Пу, главный повар.

– Перегрелся на солнце Турени, – фыркнула мадам Броссар, считавшая себя знатоком по части болезней.

– Влюблен... – мечтательно произнесла молодая судомойка, и две другие удивленно воззрились на нее.

За обедом рядом с прибором Яна лежала стопка запечатанных писем. Таунсенд наблюдала за тем, как он просматривает их.

– Быстро же стало известно о твоем приезде... – заметила она.

– Половина адресована тебе, – возразил он. – Приглашения на чтения, на ужин, один-два бала по случаю дней рождения. И визитные карточки, в том числе от принцессы и герцогини Орлеанской. – Он одобрительно взглянул на нее. – Видимо, ты нажила меньше врагов, чем я предполагал. Рад, что у тебя по-прежнему много влиятельных друзей.

Она пожала плечами и принялась за еду. Видимо, ее ничуть не заботило, сохранила ли она свое положение при Дворе. «Прелестная, беспечная, простодушная девочка! Как живительно действует она на меня!» – думал он, глядя на жену.

– При первой же возможности нанесу им визит, – сказала Таунсенд, ощутив на себе задумчивый взгляд Яна. – Не хочу ни оскорбить их, ни нанести урон твоей чести.

– Умная моя девочка, – проговорил он, испытывая к ней особую нежность, потому что знал, как неприятна ей мысль о возвращении в Версаль, главным образом – что вполне объяснимо – из боязни, что откроются старые раны. – Я буду сопровождать тебя, – порывисто добавил он, хотя в былые времена ему не пришло бы подобное в голову.

Таунсенд подарила ему обожающий взгляд.

– Спасибо, – прошептала она.

Ян смотрел на нее, на волны шелковистых волос, большие голубые глаза, так сладостно взирающие на него, на изгиб длинной шеи и нежные ключицы, выглядывающие из выреза платья. Он резко отодвинул стул и протянул ей руку.

– Ваша светлость, – задыхаясь произнесла Таунсенд, и легкий румянец окрасил ее щеки. – Я думала, вы поскачете верхом в Версаль сразу после обеда.

Он обошел вокруг стола и с высоты своего роста улыбнулся ей.

– У меня было такое намерение, но я могу отложить отъезд на часок-другой, не правда ли?

– Да, так будет куда лучше... – Таунсенд собиралась его подразнить, но тут же забыла обо всем на свете, – он поднял ее на руки, и губы их слились в поцелуе.

—А вот и они! – проговорил Эдуард Мансар, отделившись от стены и указывая пальцем на появившуюся в дверях пару.

– Где? – спросила Софи, принцесса де Сурбэ, вытягивая свою лебединую шею.

– Только что вошли.

Гостиная фешенебельного городского дворца мадам Виктуар Тибо-Ларуз была заполнена гостями. Хозяйка дома шла навстречу герцогу и герцогине Войн. Таунсенд была в платье из шуршащего голубого муара с кремовой верхней юбкой. Ее дивные волосы не были напудрены, высокую прическу поддерживали нити жемчуга. В свете канделябров кожа ее отливала золотом.

– Убеждена, что она проводила много времени под открытым небом там, в своем поместье, – осуждающе заметила Софи. – Ужас! Черна, как араб!

– Она кажется чудным видением! – воскликнул Эдуард Мансар, завороженный золотистым существом, рядом с которым все женщины выглядели бескровными и поблекшими.

Софи презрительно хмыкнула.

– Да полно вам! – сказала она, ткнув его веером. – Вы вожделеете к ней лишь потому, что так и не удалось затащить ее в постель.

– Обычная причина, вы не находите? – Эдуард сверкнул глазами, и Софи с трудом удержалась, чтобы не влепить ему пощечину. Ее сводило с ума, что репутация герцогини Войн и ее муженька стала лишь еще более блистательной после смерти Сен-Альбана и связанного с этим скандала. Весь Версаль был взбудоражен, когда однажды утром, в начале июля, во дворец неожиданно прибыли тяжело раненный герцог и бездыханное тело Сен-Альбана, а герцогиня, по слухам, бежала в Англию.

Принцесса де Сурбэ хмурилась, припоминая все сплетни, слышанные ею про эту супружескую пару. Рассказ о похищении англичанки и последовавшем за этим убийстве ее похитителя взбешенным герцогом Бойном оттеснил даже политические события, связанные с Декларацией Национального собрания о правах человека и гражданина. На протяжении нескольких недель горячо обсуждалось происшедшее, одни утверждали, что герцог имел все основания убить Анри, другие – по большей части женщины – утверждали, что маленькая герцогиня получила по заслугам. Подумать только! Села в его карету и...

К счастью, сплетни, в конце концов, иссякли. Слишком уж знойным выдалось лето и, кроме того, всегда случаются другие скандалы, дающие повод посудачить, посмаковать. И вскоре в модных салонах Парижа основное место стали занимать докучливые государственные дела, правда, лишь в той мере, в какой ухудшающаяся политическая ситуация затрагивала общественную жизнь каждого.

Принцессу де Сурбэ бесконечно раздражала все более напряженная атмосфера Парижа и Версаля, и в особенности возникший в связи с этим страх за жизнь короля и королевы. Этот страх безмолвно нависал над дворцом и питался возмутительнейшими грязными памфлетами, выходившими из печатен Пале-Рояля. Естественно, она читала все их с наслаждением, однако то обстоятельство, что они явно вызывали тревогу у королевской семьи, отчего резко сократились устраиваемые королевой приемы, вызывало у принцессы, большой любительницы развлечений, крайнее неудовольствие.

Теперь, слава Богу, наступила осень, стало прохладней, и жизнь потекла почти как обычно. Король многое сделал, чтобы успокоить народ, его поездка в Париж два месяца назад была успешной и вновь внушила ему уверенность в себе. Горожане тепло приветствовали его, и он согласился принять новую кокарду, на которой остановили свой выбор сторонники Национального собрания. Софи случалось видеть ее на шапках многих парижан и даже здесь, в Версале: белый цвет Бурбонов вместе с красным и синим – цветами Парижа.

На минувшей неделе Людовик и Мария-Антуанетта отослали свое столовое серебро на монетный двор.чтобы собрать денег на покупку хлеба для голодающего народа и – считала Софи – сделали многое для недовольного крестьянства Франции. По счастью, светская жизнь пострадала не слишком заметно, хотя многие этим летом потихоньку покинули Версаль. Софи с нетерпением ожидала банкета, который на следующей неделе намеревалась дать королевская гвардия в дворцовом театре, чтобы продемонстрировать свою поддержку королю и приветствовать пополнившие гарнизон недавно прибывшие фландрские полки. Принцесса так предвкушала это событие, что, вопреки обыкновению, уже несколько дней не предавалась тоске и скуке.

– Какая у вас кислая мина, – заметил ей в эту минуту Эдуард, беззлобно хохотнув. – Держу пари, что вам смертельно хочется подойти к этой маленькой англичанке и сказать что-нибудь колкое по поводу Анри. Однако это невозможно, не правда ли? Этот скандал перестал быть сенсацией, многие уже и забыли о нем.

– Подите к черту, Эдуард, – вспылила Софи. Она иногда просто ненавидела его, хотя он был самым верным из ее любовников с тех пор, как она тринадцатилетней девочкой лишилась невинности – целую вечность назад.

Эдуард приложил руку к сердцу.

– Вы поражаете меня, Софи. Такие выражения из благоухающих алых уст? О, как жестоко вы меня раните и как вдохновляет меня мысль, что вы поедете со мной, если я решусь исполнить вашу волю!

Принцесса не ответила. Она даже не слышала его. Она наблюдала за тем, как герцог, который и ростом и красотой превосходил всех присутствующих мужчин, вел свою жену к стульям в дальнем углу гостиной. Она видела, как сидевшие там тепло встретили ее, освобождая ей место, как рука герцога ласково коснулась обнаженного плеча жены, перед тем как он направился к расставленному на столах угощению.

– У них явное примирение, – проследив за ее взглядом, сказал Эдуард. Софи резко обернулась к нему. Что прозвучало в его голосе – зависть, сожаление?

– Не понимаю, что побуждает мужчин с таким глупым упорством увиваться вокруг этой тощей англичанки? – В ее голос прокралось рыдание. – Сперва Анри, потом Войн, а теперь вы! Право же, Эдуард...

Он улыбнулся, обрадованный тем, что она ревнует его, – это могло подогреть ее остывающий интерес к нему.

– Софи, – прошептал он, взяв ее за руку. – У меня здесь поблизости свои комнаты...

– Этого не может быть... – не слыша его проговорила принцесса.

Эдуард недоуменно обернулся и вытаращил от удивления глаза. В проеме двери стояла маркиза дю Шарбоно, как всегда великолепная, в темно-зеленом туалете, и медленно обводила надменным взглядом переполненную гостями залу. Голоса тотчас смолкли один за другим – ее появление было замечено. Всем было известно, что маркиза и мадам Тибо-Ларуз за последние десять лет не обменялись ни единым словом – с того дня, как влюбились в одного и того же человека. Между ними вспыхнула жестокая ссора, каждая пускалась во все тяжкие, чтобы похитить его у соперницы. Однажды их даже удалили от Двора за то, что на одном из театральных представлений Марии-Антуанетты они обменялись пощечинами. Двор был приятно взволнован этим скандалом, а также их твердой решимостью не замечать друг друга, даже после того как предмет их вожделений избрал для своих ухаживаний ни ту, ни другую, а третью. Их вражда продолжала щекотать нервы потому, что обе были хороши собой и тщеславны, а еще потому, что были родными сестрами.

«Она приехала сюда исключительно ради Яна», – подумала Таунсенд, тоже устремив взгляд к дверям, где мадам Тибо-Ларуз разыгрывала впечатляющий спектакль, выказывая старшей сестре ту любовь и радушие, какие требовались правилами этикета. В конце концов, это было первое появление Яна в свете после возвращения в Версаль два дня назад, и маркиза, естественно, об этом прослышала.

Таунсенд выпрямила спину, чувствуя, что все взгляды прикованы к ней. И, отвернувшись, возобновила беседу с сидевшей с нею рядом графиней де Веврэ.

Ее спокойствие не было притворным, хотя многим нравилось думать, что это именно так. Ян уверил ее в Сезаке, что никогда не был неверен ей с Маргаритой дю Шарбоно или с кем-либо еще, даже после размолвки той давней ночью в Грейс-венде. Он честно признался, что хотел ей изменить, но не смог. Просто потому, что по какой-то необъяснимой причине лицо Таунсенд возникало каждый раз перед ним, упрекая его и стыдя, заставляя чувствовать себя недостойным ее.

Услышав это, Таунсенд громко засмеялась звонким веселым смехом, который согрел его сердце, а потом, когда они лежали в постели, прислушиваясь к грозе, налетевшей из-за далеких холмов, она властно обвила руками и ногами его тело. Они занимались любовью, пока гроза не утихла, и уснули под ласковое постукивание дождя в стекла окон.

– Очень боюсь, что я всех разочаровала, – сказала Таунсенд, когда они возвращались от мадам Тибо-Ларуз по безлюдным улицам города.

Ян, обняв ее за плечи, искоса взглянул на нее.

– Безусловно, любовь моя. Все ждали, что ты поведешь себя вызывающе оскорбительно по отношению к мадам дю Шарбоно.

– По-моему, она была готова убить меня взглядом, – расхохоталась Таунсенд. – И всем безумно хотелось того же. Когда она подошла ко мне, тишина стояла такая, что муха пролети – и то было бы слышно.

– Ты повела себя очень мило, – заверил ее Ян. – И знаешь, кого мне в эту минуту напомнила?

– Твою двоюродную бабку? – Таунсенд позабавила эта мысль.

– Нет, мою матушку. Таунсенд удивилась.

– Матушку? Что ты хочешь этим сказать?

– Она была необыкновенно отважна. Знаешь, Таунсенд, за все тяжкие годы изгнания я ни разу не видел, чтобы она поступилась своим достоинством.

– А знаешь, – сказала она, – я не уверена, что так уж хорошо, если жена напоминает мужу мать.

Ян не шевельнулся.

– Почему же?

Она приподняла голову, и у него перехватило дыхание: он ощутил ее губы на ключицах, выступающих из ворота его сорочки, – должно быть, Таунсенд незаметно расстегнула верхние пуговки. Но вот губы ее скользнули ниже, к мускулистой груди, к соскам, которых она нежно коснулась языком. По его телу пробежала дрожь.

– Таунсенд...

Ее пальцы гладили его грудь, рот прильнул к шее. Он снова задрожал, а она, не поднимая головы, скользнула к нему на колени, где могла ощутить бедрами его твердеющую плоть. Она целовала его губы, глубокую впадину на подбородке, и он ответно застонал, запрокинул обеими руками ее лицо и запечатлел на губах жаркий поцелуй.

– Я, кажется, не дождусь возвращения домой, – хрипло проговорил он, задыхаясь. —' Разве ты не знаешь, что происходит со мной, когда так прикасаешься ко мне?

– Конечно, знаю. И тебе не придется ждать. Я велела кучеру везти нас домой через Марсово поле и ни при каких обстоятельствах не беспокоить, потому что мне нужно обсудить с мужем нечто крайне серьезное.

– Надеюсь, не слишком серьезное? – шутливо произнес Ян.

Пальцы Таунсенд снова затеребили пуговицы на его сорочке.

– Нет, нет! – задыхаясь проговорила она, стягивая сорочку и наклонившись ближе для поцелуя. – Совсем несерьезное!