Замужем за олигархом

ГЛАВА 12

— Ну, куда ты, роднулька, намыливаешься летом? — флегматично полюбопытствовал какой-то необычно вялый с самого утра Митенька. — В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов? То бишь к бабульке в Калязин.

Миша услышал о бабушке и вновь затосковал. Писал он ей редко. Оказалось, что письма — жанр тяжелый. Зато дядя Наум довольно аккуратно высылал на Волгу отчеты о жизни Михаила в Москве. Миша сам не раз видел эти листочки писем, исписанных мелким каллиграфическим дядиным почерком.

Но этим летом дядя собирался отправить племянника на море, к своим друзьям, и он, никогда в жизни еще не видевший морских раздолий, мечтал о поездке на Кавказ. А баба Таня — она может подождать. Лето — оно большое, длинное. А жизнь — еще длиннее.

И бабушка все поняла правильно. Сама написала внуку, чтобы он не сомневался и не мучился понапрасну, а ехал бы спокойно в Пицунду, куда дядя указывает. И отдыхал бы там в свое удовольствие.

И Миша поехал.

Вернулся он загорелый до черноты, счастливый, с блестящими глазами. Дядя оглядел его с большим удовольствием, а тетя по обыкновению привычно загрустила. О чем? Миша не понимал ее настроений. Но спрашивать никогда не осмеливался.

«Почему я так не похож на дядю? — нередко жестоко мучился Миша. — Почему я весь в отца? А они, хоть и родные братья, такие разные…»

Однажды дядя случайно поймал его за излюбленным занятием: Михаил пристально изучал детскую фотографию братьев и заодно себя в зеркале.

— Удивляешься? — спросил дядя.

— Да… — кивнул насупленный Миша и понурился еще больше.

«Надулся как мышь на крупу», — в таких случаях говорила всегда бабушка, по Миша никак не мог взять в толк, зачем это мыши дуться на крупу. Лопать ее надо, эту крупу, а не капризничать над ней.

— Странное дело, — заговорил дядя, — почему люди почти всегда уверены в том, что родственники должны, просто обязаны быть похожими друг на друга? Генетика этого вовсе не утверждает. У меня была знакомая семья, где трое детей выросли высокими, худыми и темноволосыми, в родителей. А четвертая уродилась толстенькая беловолосая коротышка. В кого? Сразу нехорошие вопросы, подозрения, дурные мысли… Оказалось, пошла в давно забытую двоюродную бабку по отцовской линии. Та бабулька рано умерла. Пока о ней вспомнили, фотокарточку откопали… И убедились — одно в одно. Девчоночка их беленькая — вылитая та бабуся в молодости. Потом долго смеялись сами над собой… А если бы фото не нашли? Представляешь, какая была бы трагедия на всю жизнь? Изменила жена мужу — вот и все… Других объяснений нет.

Михаил через силу усмехнулся. Многого не проси…

— А тебе, конечно, хотелось бы походить на меня, а не на отца? — проницательно заметил дядя.

В самую точку…

— Ну… допустим… — слегка замялся Миша.

— Не теми ты мыслями занят, Мишук! — неожиданно жестко сказал дядя. — Совсем не теми! Тебе не о своей внешности заботиться и горевать надо, а о своем будущем. О карьере, учебе, работе — вот о чем! Тут Белка в чем-то права. А у тебя на уме одни лишь Дашки!

— Одна, — уточнил Михаил и нахмурился еще больше.

Отношения с Дашей окончательно зашли в душный тупик. Каховский не нравился ей, и зачем, для чего она встречалась с ним всю зиму и весну — осталось абсолютно неясным. Его горячую жадную руку она с неизменным хладнокровием и деликатностью снимала со своих бесстрастных плечиков, целоваться отказывалась, на свидания приходила все реже и реже… И все с меньшей охотой. Очевидно, дочка станционного смотрителя не хотела решительно рвать с ним до поры до времени и тянула, сколько могла. Занималась своей газетой, куда почти все старшеклассники охотно слали свои мнения, играла на рояле…

«Мама… — иногда думал Миша, присев рядом в актовом зале, — мама, наверное, тоже так играла… Не помню… Почему я ничего не помню? Мама… Какая она была?»

Его тянуло к Даше, ему всегда хотелось видеть ее, хотя возле нее он неизменно робел, становился неуклюжим, глупым, знал это и мучился, не в силах себя изменить.

— Дарья стервозится? — порой с пониманием спрашивал мальчик-снегурочка. — Она напоминает мне двоеточие, за которым неизвестно что последует. Хотя вообще-то люди, которых понимаешь сразу, без остатка — неинтересны. Человек должен вмещать в себя, по возможности, все плюс — еще нечто. Но ты у нас, роднулька, опять не у дел… Как же тебе помочь? Прямо не знаю и в толк не возьму… Где же он, твой хеппи-энд? Но он наступит обязательно!

Миша мрачно отмалчивался. Многого не проси…

Так прошел весь последний класс. Учеба в Мишину голову не лезла. Он просто отсиживал уроки, тупо уставившись на Дашин затылок, видя только ее одну и думая лишь о ней. Милое, забрызганное веснушками лицо…

Тетя Бела только скорбно поджимала губы.

На день рождения Миша смущенно подарил Даше красивую коробочку, купленную, конечно, на деньги дяди. Она с любопытством пробовала ее открыть.

— Не обольщайся — там не бриллиантовые серьги, — буркнул он. — Я не олигарх, я только учусь!..

«Мишенька, — писала баба Таня, — ты там учись, старайся… В институт поступай. А после приезжай ко мне. Скучаю я по тебе, Мишенька…»

Но Миша никуда не поступил. Провалился, как и предрекала вечно минорная, пессимистически настроенная тетя Бела. И дядя не смог ему помочь, потому что сначала вдруг срочно улетел на симпозиум в Штаты, оптимистично заявив, что все схвачено, обо всем договорено и все будет в порядке. Окейно, как любил повторять Митенька. Но не вышло. В Америке дядя неожиданно заболел, его с большими трудностями привезли в Россию на каком-то специальном санитарном самолете — университет договаривался — и сразу положили в больницу. Тетя целыми днями напролет рыдала.

Миша таскался в больницу беспрерывно.

— Иди занимайся! — прогонял его бледный, высохший, мгновенно потерявший всю свою львиную красоту дядя.

Но Миша был не в силах оторваться от него и что-нибудь делать. Как шло — так и ехало… Сугубо фиолетово… Мир жесток и безумен.

Душа тосковала, мучилась и липла из последних сил к уходящему навсегда дяде.

— Что с тобой? — отважился, наконец, спросить Миша, впервые перейдя на «ты».

Дядя с трудом улыбнулся.

— Кончилась программа, — тихо отозвался он. — Помни, Михаил, она может кончиться в любой момент… И все… Мы только гости на земле. Всего-навсего. Мементо мори…

Когда Миша провалился в физтех, где все было дядей якобы оговорено, тетя начала рыдать с новой силой.

— Сволочи! Мерзавцы! — кричала она.

— Кто? — робко спросил подавленный Миша.

— Все! — простонала тетя. — Все как один! Когда человек уходит, его родных все так называемые друзья тотчас сразу вычеркивают из своих телефонных книжек! Фальшивые друзья! Зачем им этот балласт? И помогать нам уже теперь никто из них не станет! Запомни это!

Миша запомнил и это.

Дядя умер следующей осенью, когда Мишу уже призвали в армию. Он, как во сне, стараясь ни на что не обращать внимания, отслужил пару лет «под ружом», а после дембеля отправился трудиться на стройку плиточником и работал им два года, познав все прелести жизни рабочего класса: и запойное пьянство, и прогулки по девочкам. Часто вспоминал отца-строителя. Но в конце концов Каховский начал на всем этом ломаться и искать возможность куда-нибудь уйти. Он попробовал поступить в Бауманку, но не сдал. На следующий год он принялся штурмовать твердыню МИФИ, но опять же пролетел как фанера над Парижем.

Когда миновал еще годик, все преподаватели в МИФИ уже помнили Каховского как постоянно мелькающую в институте личность и, кое-как дотянув его до троек, приняли, сжалившись над измученным и неприкаянным малым. К тому же он всех уже достал, и видеть его в приемной комиссии еще и следующим летом никому не хотелось. Так Михаил прибился, наконец, к милосердному МИФИ, как щепка к глиняному берегу. Впереди уже назойливо маячил тридцатник, а Каховский еще ходил в студентах.

Кому какие выпали фишки… Мир жесток и безумен.

Ему не привыкать теперь стало жить, после опыта последних лет, где попало, и не дома, а по общагам. Многого не проси… Михаил стал неприхотливым, тихим, почти незаметным, но в самой своей глубине остался весьма амбициозным. Обитая нешумно и скромно в дальнем конце общежития в одной комнате с младшекурсником Алексеем, Каховский становился тому даже в тягость как сосед. Хотя первое время после армии мучился, без конца вспоминая дядину квартиру в центре, шикарную ванную, большую кухню… Жизнь складывалась, конечно, лучше, чем боялся, но много хуже, чем хотелось.

Одну комнату в квартире тетя Бела теперь сдавала каким-то приезжим с Кавказа. Там сразу стало тесно, шумно, грязновато — коммуналка! Вопили дети, в ванной без конца текла вода. И хотя тетя всегда звала к себе Мишу, он заезжал к ней только в гости, изредка и ненадолго. Он был племянником дяди Наума и всегда помнил об этом. И постоянную прописку дядя ему сделать так и не успел, хотя собирался. Не успел или не захотел? — часто думал Миша. И еще сильнее замыкался от отчаяния.

Бабушка писала редко. Она очень плохо видела. Часто под ее диктовку писал Санька, который тоже отслужил в армии, в десанте, а теперь вкалывал грузчиком в порту. Пьет Санька сильно, с бутылкой не расстается, как с любимой женой, жаловалась бабушка, когда диктовала соседке. Жалко парня, сопьется… Но в Калязине пили многие, да и вообще России к этому не привыкать…

«Учись, Мишенька, — заклинала бабушка. — Я так рада, что ты, наконец, поступил… И институт такой видный… Обо мне не тревожься. Я проживу… И Санька, в случае чего, всегда поможет…»

А Миша и не тревожился.

В свои уже немалые годы Каховский выглядел не выросшим и не созревшим, не способным заматереть или повидать виды — не мужчина, а так, мужчинка. Голос у него оставался чересчур высоким, странно тонким, возбужденно заискивающим, походка была быстрая, с чуть наклоненным вперед корпусом, что говорило о нервном истощении. Застенчиво-скромная улыбка, маленький рост и вечная небритость превращали его одновременно и в ту собачку, что до старости щенок, и придавали сходство с махнувшим на себя рукой бомжем. Очевидно, думали многие, сильно набузив в свое время, Михаил теперь всем своим поведением старается замолить это, став льстивым, неприятно улыбчивым и мягкотелым в отношениях с людьми. На голове у Каховского засветилась ранняя плешка, которую он все время старательно прикрывал обрамляющими густыми волосиками, укладывая на нее пряди «внутренним займом», чтобы казаться моложе и интереснее. Он регулярно прыскался мужским дезодорантом, влюблялся подряд во всех девочек из общаги, отчего начинал мучиться и еще больше замыкаться.

Но все менялось тогда, когда он, после долгого воздержания даже от капли спиртного, вдруг начинал пить и уже не мог остановиться, — так, видимо, сказалась на нем прошлая рабочая жизнь. Случался большой запой, во время которого Каховский непременно вламывался в комнаты к девушкам, приносил им водку, обцеловывал их и уговаривал любить его, такого прекрасного мужчину.

В конце концов и он, и облюбованная им девочка напивались по-черному, а утром обнаруживали друг друга голышом, сладко спящими, тесно обнявшись в одной постели. Девица сначала несколько терялась, но Михаил — ничуть, и сразу предлагал ей насовсем переселиться в его комнату и жить отныне вместе с ним. И так горячо это делал, что девушка соглашалась.

Но, прожив с ним месяц-другой, все-таки смывалась, жалуясь подругам и сетуя, что, мол, как нет у них в общаге мужиков — так, девочки, и этот не мужик! А почему? Да потому, одинаково объясняли все возлюбленные Каховского, что, едва начав совместную жизнь, он прятался за их спинами, денег в общий дом не приносил и, чтобы создать настоящую семью, пусть и гражданскую, у него чувства ответственности не хватало. Вот и весь сказ.

Так повторялось раза три — дикий запой Каховского, новая соблазненная девица, а в конце концов — новый разлад. Девочки покупались на солидный возраст Михаила — годы по негласному обывательскому правилу подразумевали жизненную опытность и зрелость, — а также на характер на первый взгляд тише воды, ниже травы. Но при ближайшей совместной жизни Каховский оказывался совсем не тем, каким был издали.

И Михаил снова оставался один. Сидел по-турецки в уголке кровати, тихонечко сочиняя курсовые работы и письма бабушке. Для курсовых он уламывал обычно кого-нибудь из общаги курсом постарше, те давали ему свои работы, и он валял нечто свое на основе уже сделанного другим.

Каховского это не очень колыхало. Наоборот, он нередко произносил свой личный манифест:

— Чтобы создать свое, надо сначала хорошо научиться повторять то, что уже придумано до тебя! А потом, через несколько лет, когда приобретешь опыт, и за свое собственное браться! Как только — так сразу…

Такая позиция декларировалась им постоянно и ничуть его самого не обескураживала. Но этот самый час собственного действия у него пока так и не наступил.

И так он жил себе и жил, мечтая о женских ласках и сетуя о потерянном несколько раз рае в шалаше общажной комнаты. Днем писал работы и решал задачи, а в выходные ходил в спортзал заниматься атлетической гимнастикой, чтобы чувствовать себя лучше и выглядеть привлекательнее. «Дай бог воли, дай бог воли, остальное заживет…» Стараясь обрести свой дом, Михаил долго оставался неприкаянным и бесконечно одиноким…

Пока не встретил Наталью.

Михаил увидел ее на Петровке и, мгновенно зачарованный взглядом ее круглых очей, тотчас прилип с любимым дурацким вопросиком всех столичных приставал:

— А вы в кино не снимались? Я вас видел на экране! Это трудно забыть…

Девушка была не слишком привлекательной: щупленькая, по-мальчишески коротко стриженная, но выглядела женственно, даже очень женственно, хотя вместе с тем казалось, в ней так мало истинно женского. Парадокс…

— Конечно, снималась! И не раз, — ответила девушка не моргнув глазом. — Я обычно играю мартышек. У меня они классно получаются. Мое амплуа! Правда, похожа? Просто вылитая!

И она картинно повернулась к Михаилу в профиль. Но Каховского подобными заявлениями пронять оказалось невозможно: он вдруг решил не отступать от намеченной цели и шагать напролом. Мартышка так мартышка. Еще лучше. Это нечто!

— А где дом десять, не знаете? — продолжал настырный и прилипчивый, как скотч, Михаил, стремясь любыми средствами и способами осуществить задуманное.

Для чего ему дом десять понадобился?..

— Дом десять не знаю, — честно призналась мартышка. — Зато я отлично знаю дом тридцать восемь. И как раз туда я могу вас проводить с огромным удовольствием. Мне по дороге, и у меня в запасе уйма времени.

Любой бы отвял после этого на месте, но только не полупьяный Каховский. И свободное время у него тоже было — тем более теперь, когда он по достоинству оценил способности и своеобразие девушки. А разделять свой досуг он собирался именно с этим глазастиком.

— Дом тридцать восемь здорово облегчает понимание и вернет нас к жизни! — сообщил почему-то не теряющийся и словно привыкший не сдаваться трудностям Михаил, уверенно и нежно взяв девушку под руку. Он отлично вошел в чужую роль. Помогла наука школьных приятелей. — Так что давайте не затягивать и добавим изюминку в виде прогулки прямиком в горячие объятия ментов! И тогда нашу любовь не разорвать! Никогда! А зовут меня Мишель!

— Все может быть, — хмыкнула девушка-философ и остановила на Каховском заинтересованный взгляд. — Выпил, что ли?

— Немного, — признался тот.

Добиться остального оказалось делом несложным. В подборе кадров Каховский и в те студенческие годы уже практически не ошибался. И всегда прекрасно и четко видел вещи, которые плохо лежат.

Когда умер дядя, а Миша провалился в институт, вдруг сразу, словно по мановению палочки злого волшебника, исчезли все его школьные друзья.

— Видишь, я ведь говорила! — с горьким торжеством повторяла тетя. Она очень удачно вошла в роль Кассандры. — Все сволочи и мерзавцы! Буквально все! И эти твои друзья… И Нёмочкины… Знал бы ты, сколько дядя для некоторых из них сделал в свое время! Скольким помог! Но Нёмы нет — и все сгинули! Сквозь землю провалились! Только никак не от стыда!

Казалось, что тетя даже радуется тому, что жизнь подтверждает ее самые мрачные прогнозы насчет полнейшего нравственного падения землян.

И теперь где все они — Митенька, Денис, Илья? Растворились в московской сумятице, пропали, не пожелали больше знаться с Мишей, который в одночасье потерял всех и лишился всего… Идеальные мальчики не любили неудачников по жизни. Таких, как Миша. Вдобавок склонных к аутизму. Так что он остался за кадром.

Однако через три месяца службы Миша внезапно получил письмо в конверте, надписанном странно знакомым, но уже забытым почерком. Не тетиным и не бабушкиным. Он торопливо, отчего-то страшно волнуясь, даже руки задрожали, неряшливо разорвал конверт в клочья, жадно выхватил оттуда листок и громко засмеялся.

— Эй, Миха, ты чего? — приподнялся на койке сосед. — Ржешь как съехавший с нарезки!

Каховский махнул рукой.

— Ты представляешь, друг вспомнил…

— А-а! Всего-то? — разочарованно протянул сосед. — Я думал: либо наследство от дядюшки какое досталось, либо тебя скоро демобилизуют вчистую. А тут друг… — он пренебрежительно махнул рукой. — Чухня!

Но Миша уже не слышал его.

Письмо было от Митеньки. Светлый мальчик на этот раз — во всяком случае, так показалось Михаилу — не прикалывался, не играл и не валял дурака. Письмо звучало совершенно серьезно.

«Мы словно вырвались на простор из стен школы, — писал Митенька, — словно обезумели от новой жизни, обрушившейся на нас, как дождь посреди долгой-долгой, бесконечной летней жарищи. Мы все сорвались с привязи, оборвали все постромки, рванулись куда-то — в неизведанное, в непонятное… И забыли обо всем остальном, даже о своем прошлом. О тех, кто по каким-то причинам остался там, не сумел сразу броситься вперед, задержался, притормозил… Хотя мне сдается, нам давно надо было сделать останов. Я не ищу себе и другим причин для оправданий, ты не думай, роднулька… Просто пробую объяснить все сам себе… А помнишь, как мы заканчивали школу?..»

Миша опустил письмо на колени и задумался. Еще бы не помнить… На выпускной он пришел мрачный — дядя болел. Но тогда еще верилось, что все обойдется…

А Дашка… Она тогда была… Какая? Миша не мог подобрать слов. Да и нужны ли они были ему тогда?

— Нет словей! — повторял Аленушкин.

Нет — и не надо… Многого не проси…

Михаил только видел перед собой ее милое, забрызганное веснушками лицо и больше ничего не понимал и не осознавал.

Дашка, как главный редактор, горделиво маячила возле огромной стенной газеты выпускников школы, вышедшей в свет под названием: «На свободу — с чистой совестью!» Там были наклеены фотки всех учителей и даны довольно меткие, но не грубые характеристики каждому. Теперь бояться стало нечего, все они уже на воле… Волюшка вольная…

Учителя читали и смеялись. Многие, правда, неестественно. Софья Алексанна уже не раз восклицала:

— Вот поросята! Что удумали! Но молодцы! Даша, кто же тебе помогал?

— Все! — сказала Даша.

Миша знал, что самую большую помощь оказывал верный Валя Аленушкин, в последнее время зачастивший в школу и упорно сманивавший Дашу поступать к ним на журфак. Вон как она лихо пишет! Но Даша колебалась. И своих тайных планов и замыслов никому не открывала. Она лихо и танцевала, и пела, и играла на рояле тоже бойко. И на гитаре. Разносторонне одаренная девочка, говорили про нее учителя. Теперь эту разносторонность требовалось привести к общему знаменателю и выбрать себе один-единственный жизненный путь. Чему и кому она отдаст предпочтение? Серые, осенние глаза…

На танцах Дашка шла нарасхват, и Миша никак не мог не то что пригласить ее, но даже просто подойти поближе и поговорить. Мальчик-снегурочка, до этого наблюдавший за ним с грустным томлением, картинно взмахивая длинными ресницами, решил вмешаться и помочь.

Он флегматично, болтая полами шикарного шелкового пиджака — мать-киноактриса не жалела для сына денег, но никогда не находила для него времени, — проплыл прямо в центр зала, схватил танцующую Дашу за руку и грубо дернул на себя.

— Ошалел, Дронов?! Или перепил? — крикнул ее разъяренный партнер, который не собирался так просто расставаться со своей дамой.

— Wait a minute, please… — меланхолично попросил его Митенька и повел недоумевающую, но послушную Дашу за собой.

— Куда?! — взревел обиженный парень из параллельного класса.

— Shut up, my dear! — деликатно посоветовал ему льняной мальчик. — И отдохни!

Он подвел Дашу к Михаилу.

— You have some minutes, — томно сообщил он и вздохнул, взмахнув ресницами. — Через две-три минуты парни снова умыкнут Дарью танцевать. You see…

Это было ясно без слов.

Даша почему-то молчала, глядя в сторону. Михаил до сих пор не понимал, почему она тогда, в тот момент, позволила Митеньке так легко, запросто увести себя. Тогда Миша решил, что она думала о нем, ждала его прихода, обрадовалась… Идиот! Все на поверку повернулось иначе. И опять он оказался в пролете, по нулям…

Едва они с Дашей вошли в круг танцующих и Миша, робко обняв ее, неуклюже затоптался на месте (умная Леночка Игнатьева!), все и прояснилось.

— Ты чего хочешь? — внезапно жестко спросила Даша.

А ты меняешься на глазах, дочка станционного смотрителя…

Миша покраснел. Дурацкий вопрос, дурее не придумаешь… И так все ясно, как раннее июльское утро…

— Ничего не будет! — решительно отрезала Даша. — Ничего! Я мечтаю выйти замуж по любви!

— Кто бы сомневался… Я тоже хочу жениться по любви… — пробормотал Каховский.

— Правильно, — кивнула Даша. — Но наши любви не совпали. Извини… Дальше мы потопаем разными дорожками. Да и до сих пор нас соединяла только школа, ничего больше. Окончили — и разошлись навсегда!

— «Навсегда» — это очень сомнительное слово, — пробурчал Михаил. — Его произносить опасно…

— Плевать! — сказала Даша и сияла свою руку с Мишиного плеча.

Мир жесток и безумен. Милое, забрызганное веснушками лицо…

Музыка оборвалась. Танец закончился… Школа тоже.