Замужем за олигархом

ГЛАВА 1

Миша Каховский был человеком сложной судьбы. Ему не исполнилось и пяти лет, когда неожиданно умерла мать. После ее смерти вроде бы даже ничего не изменилось, жизнь точно так же, как раньше, спокойно и уверенно бежала вперед, но душе словно чего-то недоставало — чего-то маленького, незаметного, по очень важного, и заполнить эту нехорошую, постоянно напоминающую о себе пустоту оказалось нечем.

Позже, уже получив паспорт, Миша понял, что человек никогда не бывает так счастлив, как возле матери: с ее помощью он видит весь мир от края до края, и кажется мир ему светлым и добрым…

По утрам за их окном пьяненький сосед нежно звал любимую собаку: «Альма! Альма!» Под это имя было особенно радостно просыпаться.

К вечеру патриотически настроенные и поэтически подкованные районные алкоголики, вволю накирявшись, выводили под окном веселым и дружным хором:

Отец, который и сам пил нередко, почему-то зверел и приказывал Мишиной бабушке сначала закрыть все окна, а потом немедленно выставить вон всю капеллу. Бабушка смеялась и на приказы зятя плевала. Она его ненавидела, считая, что именно по его вине умерла ее дочь, Мишина мать.

— Если бы не ты, Аркадий, — часто кричала она, — жила бы моя Иринушка, жила бы до ста лет и беды не знала! А с тобой что за жизнь! Денег ни гроша, вечно копейки считай! Нищета беспросветная! Не умела моя Иринушка к такой жизни приспособиться и в Бога не верила…

— Да ладно… — вяло отбивался отец. — Худое горло — не порок…

Миша сжимался от их криков и тоже начинал плакать вслед за бабушкой. Он хорошо, на всю жизнь запомнил, что мама умерла, потому что у них не было денег. Мама — и нет денег… Мама умерла — значит, не было денег… Мама и деньги, точнее, их отсутствие… Эта связочка прочно засела в детской голове.

Через месяц после смерти матери Миша услышал, как шептались соседки у подъезда: неудачный аборт сделала Ирина, не хотела и не могла заводить второго ребенка, вот Бог и наказал… Тогда Миша еще не знал, что такое значит «аборт», просто запомнил слово на будущее…

Мать вела музыкальные занятия в детском саду, получала сущую ерунду. Отец работал строителем. Когда Мише сравнялось шесть, отца задавило на стройке упавшим подъемным краном. И бабушка, баба Таня, увезла Мишу из Волгограда к себе, в маленький городок Калязин, тоже стоявший на Волге. Там Миша прожил девять лет.

Это был удивительный городок, где посреди воды осталась стоять незатопленная колокольня храма, как память о совершенном людьми страшном грехе. Воды Угличского водохранилища плескались вокруг нее — величественной, гордой, одинокой, устремленной к небу. Она не насмехалась над людьми, нет, она была выше этого — а выше ее только Бог, — она просто ежеминутно молча напоминала своим существованием, что веру нельзя уничтожить, как ни старайся.

Колокольня сохранилась чудом — ее просто не успели разобрать из-за раннего половодья, а затем решили сохранить в качестве навигационного знака, поскольку фарватер в этом месте делал резкий поворот. Часть первого этажа залила вода, и вообще за долгие годы колокольня сильно разрушилась. Чтобы ее спасти, вокруг насыпали маленький островок. Люди редко бывали там, хотя на островке и сделали деревянный причал для лодок. Можно было добраться и вплавь, но это было непросто: сначала входить в воду по гальке, а затем плыть через водоросли. Однако посещение колокольни стоило этого… К сожалению, подняться удавалось лишь на два уровня — дальше начинались отвесные стены, а лестницы не было.

Древний Калязин стоял на обоих берегах Волги. На левом когда-то находилась Подмонастырская слобода, получившая название по Троицкому монастырю, основанному преподобным Макарием, уроженцем города Кашина. И монастырь поэтому часто называли Макарьевским. На правом берегу раскинулась Никольская слобода, названная так по собору. Именно он, и еще ансамбль Троицкого монастыря стали главными украшениями города. Колокольни Николаевского и Троицкого соборов были очень похожи друг на друга и стояли друг напротив друга на волжских берегах.

Жизнь города всегда была тесно связана с Волгой. Перед Великой Отечественной был построен каскад плотин на Верхней Волге — в Иванькове (Дубне), Угличе и Рыбинске согласно генеральному плану Большой Волги. Только в результате этого плана оказались затопленными огромные территории и навсегда стерты с лица земли многие города и села. Да кто тогда думал о них… Главное — судоходность реки и электричество.

Сильно пострадал и маленький Калязин, почти две трети которого попали в зону затопления Угличского водохранилища. Исчезла Подмонастырская слобода — она вместе с Троицким монастырем скрылась в воде. На месте Троицкого собора остался только маленький островок, называемый калязинцами Монастырским. Уничтожать Троицкий собор не было никакой необходимости — сделали бы обвалование и сберегли памятник архитектуры. Однако начальник Волгостроя Лаврентий Берия приказал, и собор взорвали. На его месте долго стоял деревянный крест, а позже восстановили юго-восточную угловую башню с фрагментом монастырской стены. В башне расположилась часовня, а на острове до сих пор сохранились части монастырских стен да поросший бурьяном и кустарником битый кирпич…

В небольшом Калязине насчитывалось меньше двадцати тысяч горожан. В основном люди работали на фабриках, выпускающих одежду, обувь и продукты, в леспромхозе и в небольшом грузовом порту. Для подготовки специалистов в Калязине открыли политехнический техникум. А еще в городке находился центр космической связи с мощным радиотелескопом.

— Жизнь измеряется не днями, не годами, а поступками, — часто повторяла баба Таня. — Видишь, Мишенька, стоит себе наша колокольня и стоит… И ничего с ней нельзя поделать. Это символ веры. А законы… Что в них и что от них? Сколько бы этих ненужных бумаг не подписывали: дескать, надо затопить город, разобрать монастырь, тут у нас такой был необыкновенный, памятник архитектуры, говорили люди знающие, снести все храмы — что толку-то? Не одними законами жива совесть человеческая… Ты это запомни.

Миша запомнил. Только потом по-своему все вывернул наизнанку, как ему было удобнее и выгоднее.

Баба Таня считала своими личными врагами, отдавших приказы уничтожить все церкви и разрушить все монастыри, Берию, Ленина и Сталина.

В Калязине жила еще старшая сестра бабы Тани, совсем уже старенькая баба Женя. Она умерла, когда Миша перешел в третий класс. В памяти сохранился тихий, почти неслышный голос бабы Жени, ее крохотная фигурка, двигающаяся как-то несмело, бочком, ее мягкие, застиранные до белизны руки, шершавые и мягкие, как осенние листья, синева выступающих под кожей топких вен, ее гладкие тонкие седые волосы, туго собранные на затылке в маленькую баранку… И удивительно вкусная пасха — творог с изюмом, — которую баба Женя готовила к великому празднику с особой любовью и тщанием. Сверху на пасхе всегда был выложены две большие буквы «X. В.» из спичек с обломанными головками.

— Это что? — спросил Миша, увидев пасху впервые.

— Бедная моя Иринушка! — тотчас запричитала баба Таня. — Даже не успела ребенка толком воспитать! Ничего не знает, ничего не понимает! С таким нехристем жизнь прожила! Спасибо, что хоть окрестила ребенка!

Баба Женя молчала и только мелко-мелко кивала.

Она вообще, как заметил позже Миша, в споры с сестрой никогда не вступала, насчет властей, прошлых и нынешних, не высказывалась, никого не критиковала, а просто сидела в своей темноватой нищенькой и душноватой комнате, тесно заставленной цветами в горшках, читала и молилась. На улицу она выходила редко. Миша видел ее только в церкви, куда стала его водить бабушка.

Однажды он трапезничал вместе с обеими бабушками и с церковным хором после окончания поста и рождественской службы. И один хорист, лет сорока, слегка поддав, начал утверждать свою собственную мысль:

— Русские спасутся все! Россия столько вынесла, что все русские спасутся.

— И даже свершившие тяжкие преступления? — спросила баба Таня.

Баба Женя мелко-мелко затрясла головой, будто соглашалась. Или так лишь казалось?

Хорист, секунду подумав, ответил с пафосом:

— Ну, если только те русские, которые ели людей! Если русский ел людей — он не спасется, а все остальные — спасутся!

Миша уже знал, что в иудаизме и мусульманстве существует запрет на употребление в пищу свинины. И спросил хориста:

— А в христианстве есть запреты на какую-нибудь еду?

Он с полминуты поразмышлял.

— Только на человечину. И больше ни на что.

По дороге домой бабушки обсуждали эту мысль о спасении русских, казавшуюся им сомнительной.

— Тогда зачем же вообще церковь и покаяние? — спрашивала то ли саму себя, то ли сестру баба Таня. — Но мысль своеобразная, запоминающаяся…

Баба Женя привычно мелко-мелко трясла головой. Иногда Миша даже задумывался, умеет ли эта его двоюродная бабушка много говорить или лишь отвечать коротенькими словами. Но спрашивать прямо бабу Таню о сестре казалось неловко.

Шли медленно по заснеженным и обледеневшим улицам. Вокруг застыл темно-синий холодный вечер с белыми от мороза звездами. Миша хотел побежать вперед, ему было скучно плестись еле-еле, но баба Таня крепко держала его за руку и не выпускала. Мише мечталось о весне, а больше всего — о лете, когда весь снег сбежит вниз, в реку, потому что город и сам как бы сбегает с горки к воде, и тогда можно будет носиться по улицам и дворам, купаться и плавать на лодке к колокольне. Туда его несколько раз брали с собой соседские мальчишки постарше, и бабушка каждый раз заклинала:

— Вы там поосторожнее! Следите за Мишей, он маленький! Купаться ему там не давайте, с лодки тоже не прыгайте! А то не ровен час…

— Ладно, баб Тань, все нормально будет! — отвечал деланым напряженным басом самый старший, Санька, и грозно смотрел на Мишу. — Чтобы меня слушался! А не то дома оставайся!

Миша робко кивал. Он уродился на редкость застенчивым. В мать, говорила баба Таня, в Иринушку…

Бабушка любила ходить в баню и водила с собой Мишу. Попав туда в первый раз, он растерялся от вида голых пышных женских тел, сел на пол и затих, пока баба Таня не подняла его за руку и не стала мыть.

— Эй, Татьяна! — смеялись женщины вокруг. — А пацанчик-то у тебя забавный! Только больно тихий! Лишь глазенки таращит. Ты его учи жизни-то, обучай! Не то будет всю дорогу сидеть сиднем в углу да робеть самого себя, бояться людей живых.

Баба Таня усмехалась.

Когда Миша впервые увидел ее голой, то ужаснулся — она не такая, как все люди, то есть как он сам. Пока еще весь мир заключался для него в нем одном. И сравнивал он всех исключительно с собой. А на голых мелких девчонок просто никогда не обращал внимания…

На обратном пути Миша брел задумчиво и невесело, еле волоча ноги. Пахло снегом и мылом от собственных волос, вечер все сильнее наливался синевой, закрашивая дома темной краской. Каждый шаг был скрипуч и опасен — кругом сплошная наледь. Бабушка быстро подметила необычное настроение внука.

— Ты что, Мишенька? — ласково спросила она. — Или случилось чего? Обидел кто? Ты мне скажи, уж я с твоими обидчиками разберусь! А Господь все управит.

— Баба Таня, — несмело прошептал Миша, — а почему ты другая?

— Как это — другая? — не поняла сразу бабушка.

— Ну, устроена не так, как я…

Бабушка, наконец, догадалась и засмеялась:

— А люди, Мишенька, все очень разные. И делятся на мужчин и женщин. Они по-своему скроены, на свой собственный лад и манер: мужчины особо от женщин. Так Господь сотворил. Потому как у женщин задачи совсем другие — им Господом предназначено детей рожать и кормить грудью.

— А мужчинам что предназначено? — спросил Миша.

Бабушка слегка смутилась.

— Ну… Они должны семью содержать, деньги в дом приносить, обустраивать свое жилище. Ремонт там делать, краны чинить, мебель ремонтировать… В доме всегда много дел. Да наше тело — это вообще просто оболочка. Она скрывает нашу сущность. А сущность — это душа. Истинный человек — это то, что скрыто в человеке. — И бабушка перешла на свою любимую тему. — Вот если бы твой отец был настоящим мужчиной, если бы деньги в дом нес, а не пропивал на стороне, если бы думал о семье своей, то не умерла бы моя Иринушка! — И баба Таня привычно залилась слезами. — Нехристь, негодяй, голь перекатная! И где это видано на Руси, чтобы евреи пили да гуляли? Они испокон веков семьянинами были самыми лучшими, все в дом, все в дом! Детей всегда любили да пестовали! Я доченьке сказала, когда она этого Аркадия выбрала: выходи за еврея! Это правильно! За ним будешь как за каменной стеной! И ошиблась я, дура старая! От русских пьяниц он понахватался этих привычек паскудных! Понабрался всякой гадости! Вот и пошел по кривой… На стройках этих они только водку и хлестали! А не будь его, жила бы моя Иринушка! По сей день бы жила да меня радовала! Мамочка твоя несчастная…

— Баба Таня, — робко прервал ее причитания Миша, — а кто это такие — евреи?

— Люди такие, нация, — объяснила баба Таня. — Умные… И Господь тоже…

Но тут бабушка оборвала свою образовательную лекцию, разумно решив, что внук еще для нее маловат.