Земля надежды

Август 1642 года

Для короля этот эпизод стал началом.

Второе унижение, пережитое под стенами Гулля, заставило его решиться на активные действия. Подгоняли его и постоянные требования королевы – решительно выступить против парламента и победить его.

Король издал прокламацию, по которой каждый годный к строевой службе мужчина в стране шел в его армию. На общинном пустыре вблизи Исткрофта под Ноттингемом король выстроил три кавалерийских полка и батальон пехоты, перед которыми герольд зачитал объявление войны. Джон, стоявший под проливным дождем позади своего господина, думал, что никогда еще за всю историю войн предстоящая кампания не выглядела менее обнадеживающей.

Нескончаемым потоком дождь лил с его шляпы. Никто не догадался захватить с собой лопату, и королевский штандарт никак не могли установить как следует на каменистой почве.

Джон вспоминал своего отца и его последнюю службу герцогу Бекингему, когда он последовал за герцогом в Портсмут и ждал, чтобы сесть на корабль и плыть на остров Ре, зная уже, что битва будет проиграна и что в любом случае дело, за которое они собирались сражаться, того не стоило. Джон вспоминал лицо отца в тот день, то полускрытое облегчение в его глазах, когда он встретил отца, возвращающегося домой на повозке герцога. И он наконец понял, каково это – следовать за своим господином не по своей воле, понимая, что господин приведет тебя к гибели из пустого тщеславия.

Джон посмотрел на короля, на перо в его шляпе, поникшее под проливным дождем, на то, как он слушал герольда, одобрительно кивая, пока тот выкрикивал прокламацию, а ветер уносил его слова прочь. Джон подумал, что его семья служила королям и их фаворитам уже достаточно долго и что любой долг, который был у его семьи перед ними, уже наверняка давным-давно оплачен – разбитым сердцем его отца в битве при Ил-де-Ре и теперь, поколение спустя, его собственным страхом и отчаянием под стенами Гулля.

Стоя у Ноттингема под проливным дождем, Джон наконец обрел решимость покинуть короля, какими бы последствиями ему ни грозило дезертирство. Когда войска возвращались из Исткрофта назад на квартиры в Ноттингеме, Джон повернул на юг и один поскакал в Лондон, не спрашивая разрешения, не поставив никого в известность.

Той же ночью ветер сорвал королевский штандарт с древка.

Кутаясь в халат, Эстер сбежала по лестнице, разбуженная стуком в заднюю дверь. Сердце ее колотилось от страха. Она выглянула из кухонного окна в серую бледность летнего рассвета и увидела знакомые очертания головы Джона.

Она настежь распахнула дверь:

– Джон!

Он раскрыл ей объятия, как будто они на самом деле были мужем и женой, не только по названию, но и по влечению в глубине сердец. Эстер подбежала к нему и почувствовала, как его руки крепко обняли ее.

Он пах потом и усталостью, теплым привлекательным мужским запахом, которым всегда пахла его одежда, когда она чистила ее. Эстер ощутила, что жаждет его прикосновения, она еще теснее сомкнула руки у него за спиной и прижала его к себе еще ближе. Он не отодвинулся от нее, не разжал ее рук. Он держал ее так, как будто хотел ее так же, как она хотела его, и не сделал ни малейшего движения, чтобы отодвинуть ее в сторону.

Спотыкаясь, но не отпуская друг друга, они переступили через порог и скоро оказались у камина, где последние тлеющие угольки все еще бросали теплый отсвет. Там она откинулась назад, все еще крепко обхватив его руками, так чтобы видеть его лицо.

Она пришла в ужас. Восемь месяцев его отсутствия добавили ему седины на висках и мешки под глазами. Борода была все еще настоящего темно-каштанового цвета, но свалявшаяся и грязная, лицо в потеках грязи, лоб изборожден новыми морщинами. Он выглядел отчаянно уставшим. Он выглядел как дезертир.

– Что, было сражение? – спросила она, стараясь понять, что означал этот взгляд, исполненный немого страдания.

Он покачал головой, отпустил ее и упал в кресло у камина.

– Ничего стоящего упоминания, – сказал он горько. – Когда будут писать историю, события этих дней займут всего лишь одну строчку. Мы помчались как дураки, думая, что победим без драки. Мы выехали, как хор в одном из его маскарадов, – все показуха и притворство. Если начистоту, то мы могли бы взять с собой деревянные мечи и шлемы из раскрашенной бумаги.

Эстер молчала, пораженная яростью и горечью, звучавшей в его голосе.

– Ты был ранен?

Он отрицательно покачал головой:

– Нет, ранена только моя гордость.

Он замолчал.

– Да, моя гордость была глубоко ранена, – поправился он.

Она не знала, о чем спрашивать его дальше. Она повернулась и добавила в огонь растопки, тоненьких прутиков и сломанных веточек яблонь. Угля в Лондоне не хватало, и Традесканты обходились тем, что давала их земля.

Он наклонился вперед к пламени, будто промерз до костей.

– С самого начала это все было похоже на маскарад, – сказал он таким тоном, как будто только сейчас наконец узнал правду о короле. – Как будто все мы должны были участвовать в очаровательном спектакле по чьему-то сценарию. Угрозы парламента, расставание с королевой, когда он мчался верхом на коне по утесам, махая вслед ее кораблю и плача, потом путешествие на север за победой. Все это было маскарадом в красивых костюмах. Но когда для короля подошло время реально сразиться с врагами…

Он замолчал.

– Что случилось?

Эстер встала на колени перед камином и не отрывала глаз от огня, боясь прервать его рассказ.

– Массовка не явилась, – кисло произнес Джон. – Не сработал механизм, который должен был обеспечить явление Юпитера, спускающегося сверху, или Нептуна, поднимающегося из пучины морской. Все пошло не так. Мы ведь ожидали, что ворота Гулля распахнутся и из них выйдет губернатор, преподнесет королю золотой ключ на бархатной подушечке и прочитает стишок, что-нибудь из Бена Джонсона. Ворота и на самом деле отворились, но из них вышли солдаты и открыли огонь… они стреляли и перезаряжали… стреляли… перезаряжали… – как артисты балета. Но танцевали они не наш танец. Они играли свои роли по другому сценарию. И… и…

Он снова замолчал.

– И я не знаю, чем закончится эта пьеса.

– А что король? – спросила она робким шепотом.

– Король строго придерживается своей роли в этом маскараде, – свирепо сказал Джон. – Во втором акте нужно было поднять королевский штандарт. Правда, погода была совсем неподходящая. Требовалось ясное небо, или, на худой конец, на небе могла проноситься яркая комета. Но лил дождь, и мы все стояли как насквозь промокшие идиоты. Но он никак не может понять, что все представление пошло совсем не туда. Он все думает, что это репетиция, он уверен, что на премьере все будет гораздо лучше, даже если сейчас все наперекосяк.

– А ты что? – тихо спросила она.

– Я покончил с ним, – сказал Джон. – Я покончил с королевской службой. Я пошел на эту службу, чтобы доставить удовольствие отцу. Я мечтал работать с великими садами. А такую возможность я мог получить только от короля. Ну и, кроме того, во времена моей юности практически не было других вариантов получить хорошую работу, только для короля или при дворе. Но если я останусь на этой службе, я погибну. Я садовник, а он не отпускает меня работать в саду. Он хочет, чтобы все участвовали в его маскараде, каждый обязан тащить или штандарт, или копье. И он не остановится, пока все мы не погибнем или не проиграем окончательно или все не убедятся окончательно в том, что он помазанник Божий на земле и не может ошибаться.

Эстер быстро оглянулась на кухонную дверь. Дверь была плотно закрыта, и все в доме крепко спали.

– Я видел, как мой отец отправлялся на верную смерть, когда он был на службе герцога Бекингема, и я видел, как он вернулся домой, а спасла его только смерть господина, – продолжал Джон. – Я видел его глаза в тот день. Он никогда так и не оправился после смерти герцога. Он никогда уже не был прежним. Потеря герцога бросила тень на нашу семью. Отец разрывался между облегчением при мысли о том, что сам он выжил, и горем оттого, что герцог мертв.

И тогда я поклялся, что никогда не повторю его судьбу, я поклялся, что никогда не свяжу себя обещанием быть верным кому-то до самой смерти. И я вовсе не шутил. Я никогда не буду таким слугой. Даже для короля. Особенно для такого короля, как наш, который не способен наградить за службу и которому всегда мало. Он не остановится, пока последний из его слуг не ляжет перед ним бездыханным. Но даже и тогда он будет ожидать чуда, надеяться, что Господь пошлет ему еще пехотинцев для его ненасытного театра. С меня хватит. Я больше не могу этого вынести.

– Но ты же не встанешь на сторону парламента? – в ужасе отшатнулась Эстер. – О Джон, ты же не пойдешь против короля?

Он покачал головой:

– Я не перебежчик. Я не буду сражаться против него. Я ел его хлеб, и он называл меня своим другом. Я видел, как он плакал, и я целовал ему руку. Я не предам его. Но я отказываюсь играть роль в его отвратительной пародии.

– Ты останешься здесь, тихо и спокойно дома, с нами? – спросила она.

Но тяжесть в груди, давившая на сердце, подсказывала ей, что он не останется.

– Как я могу? – спросил он ее. – Люди знают, кто я. Они спросят, кому я служу. Я не отрекусь от него – я не Иуда. А он пошлет за мной.

Джон кивнул:

– Рано или поздно он заметит, что меня нет при дворе, и он снова пошлет за мной.

– Что же нам тогда делать?

– Мы уедем в Виргинию, – с решимостью в голосе сказал Джон. – Мы все. Сядем на корабль, как только будет такой корабль. С собой возьмем все, что сможем унести, и остальное оставим. Оставим дом, сад и даже редкости. Выберемся из этой страны, и пусть она тут разваливается на части. Я не хочу этого видеть. Меня здесь не будет. Я не могу этого вынести.

Эстер сидела очень тихо, пытаясь понять, что сильнее – отчаяние, сквозившее в его голосе, или ее любовь к нему и ее любовь к их дому.

– Не хочешь выпить эля? – спросила она.

Он оторвал взгляд от огня, как будто только сейчас вспомнил, где он находится.

– Да, – сказал он. – А потом пойдем ляжем в постель. Все эти долгие ночи я так хотел, чтобы ты оказалась в моей постели, Эстер. Я тосковал по тебе и думал о том, как ты здесь тоскуешь без меня. Я хотел тебя и проклинал мили, что пролегли между нами. А утром я увижусь с детьми, и мы скажем им, что уезжаем.

– Ты хотел меня? – спросила она совсем тихо.

Он протянул к ней руку и повернул ее лицо к себе, ласково взяв одним пальцем под подбородок.

– Просто я знал, что ты здесь, и это помогало мне пережить одну долгую темную ночь за другой, – сказал он. – Я знал, что ты здесь и что это значит – мне есть к кому возвращаться. Знал, что ты раскроешь передо мной свою постель и свои объятия. И какие бы темные дела ни творились вокруг меня, у меня есть место, которое я могу назвать своим домом.

Она могла бы податься вперед, она могла бы встать на колени перед мужем, сидящим в кресле. Он бы притянул ее к себе, посадил бы к себе на колени и поцеловал ее так, как никогда еще не целовал, они бы легли в постель, как он хотел сейчас, и как она хотела с того самого момента, когда впервые увидела его.

Но Эстер собрала всю свою силу воли и решимость и заставила себя подождать. Она отодвинулась назад от него и села в свое кресло по другую сторону камина.

– А теперь подожди минуточку, – сказала она. – Не так быстро, муженек. Я не могу уехать отсюда.

Какое-то время он просто не слышал, что она только что сказала. Так остро бросились ему в глаза складки ее ночной рубашки, ее темные волосы, только наполовину прикрытые чепцом, игра отблесков огня на ее шее и обнаженное плечо, мелькнувшее в вырезе ночной рубашки.

– Что?

– Я не могу уехать отсюда, – твердо сказала она. – Мой дом здесь.

– Ты не понимаешь, – отрывисто сказал он. – Я принял решение. Я должен уехать. Я не могу оставаться здесь. Я буду разрываться между королем и парламентом. Парламент будет призывать меня рыть окопы и заниматься строевой подготовкой, чтобы защищаться. А король призовет меня ко двору. Я не могу предать их обоих одновременно. Я видеть не могу, как король собирается на войну – как на бал-маскарад. И я не могу остаться в Англии и видеть его погибель!

– А я не могу уехать.

Она говорила так уверенно, как будто ничто и никогда не могло заставить ее изменить решение.

– Но ты ведь моя жена, – напомнил ей Джон.

Она наклонила голову.

– Ты должна беспрекословно подчиняться мне, – сказал он. – Я твой господин перед лицом Господа.

– А король твой господин, – мягко напомнила она. – И вся эта война именно из-за этого.

Он помедлил.

– Я думал, ты хочешь быть моей женой…

– Очень хочу. Я согласилась быть твоей женой, и вырастить твоих детей, и заботиться о редкостях, и о саде, и о Ковчеге. А как я смогу делать это все из Виргинии?

– Ты можешь заботиться обо мне и о детях.

Эстер покачала головой:

– Я не повезу туда детей. Ты сам знаешь, какая опасная там жизнь. Там и дикие индейцы, и голод, и страшные болезни. Я никогда не соглашусь подвергнуть детей опасности.

Она замолчала на секунду.

– И я не хочу уезжать отсюда.

– Но это мой дом, – напомнил ей Джон. – И тем не менее я готов все бросить.

– Это и мой дом тоже.

Их взгляды столкнулись, как взгляды врагов. Джон вспомнил, какой она показалась ему в самый первый раз, когда он увидел ее, властную женщину с некрасивым лицом, без спросу поселившуюся в его доме.

– Эстер, я отправляюсь в Виргинию, – сказал он холодно. – Я желаю, чтобы ты и дети поехали со мной.

Ее прямой взгляд ни на секунду не дрогнул.

– Сожалею, – ровным голосом ответила она. – Я не могу этого сделать. Я отказываюсь подвергать детей опасности, и я не желаю покидать свой дом. Если ты уедешь, я буду присматривать здесь за всем до твоего возвращения. И я с радостью встречу тебя, когда ты вернешься.

– Мой отец… – начал было он.

– Твой отец доверил мне заботу об этом доме и о детях, пока тебя не было, – сказала она. – Я пообещала ему, когда он лежал на смертном одре, что сберегу все в целости и сохранности – растения, редкости и детей. Я не покину этот дом, чтобы какой-нибудь бродячий отряд не захватил его и не срубил деревья на дрова. Я не оставлю каштановую аллею, чтобы они испортили ее. Я не оставлю сад, чтобы какие-нибудь бродяги могли украсть фрукты или сорвать цветы. Я не оставлю редкости валяться в сарае, не имея представления о том, когда я вернусь. И я не повезу детей Джейн в далекую страну, где, насколько мне известно, людям приходится бороться за выживание наперекор всему.

– Детей Джейн! – закричал он. – Джейн была моей женой! Они мои дети! Она для тебя никто! И дети тебе никто!

Джон увидел, что она дернулась, как будто он дал ей пощечину. Но это не поколебало ее стойкости.

– Ты не прав, – просто сказала она. – Долгое время я думала, что забочусь о детях Джейн, и старалась делать это так, как этого хотела бы она. Иногда я думаю, она смотрит на нас с небес и видит, как дети растут сильные и красивые, и тогда она счастлива за них. Но теперь они и мои дети тоже, я исправно любила их все эти четыре года, и я не отпущу их из дома только потому, что ты решил оставить своего господина, оставить свою страну и оставить свой дом.

– Я не предатель! – сказал он, уязвленный.

Эстер смерила его долгим откровенным взглядом.

– Ты и твой отец – королевские садовники, – сказала она. – Ты у него на службе.

– Но моя душа ему не принадлежит! – закричал Джон. – Я его слуга, но не раб! Я могу уйти со службы. Я могу работать на себя, я могу уйти. Вот я и ушел.

Она кивнула:

– Значит, человек имеет право выбирать, где ему жить и кого называть господином.

– Да, – твердо сказал Джон.

– И женщина тоже?

– Да, – нехотя согласился он.

– Тогда мой выбор – остаться здесь, а ты не сможешь забрать детей с собой, если меня там не будет, чтобы заботиться о них.

– Ты хочешь остаться здесь и столкнуться с неведомыми опасностями?

– Я буду принимать неприятности по мере их поступления, – сказала она. – Я не настолько дура, чтобы считать, что мы здесь в безопасности. Мы слишком близко к городу. И если король приведет католическую армию, то мы окажемся в самом худшем месте. Но если это случится, я поеду с ними в Отландс или куда-нибудь в деревню. Нас предупредят об опасности. Я смогу к ней подготовиться. Родители Джейн предупредят нас об опасности и защитят детей. И Александр Норман знает о планах короля с точностью до минуты – он ведь делает оружие. Моя собственная семья уже запланировала, куда бежать спасаться. У меня будут советчики. И у меня будут защитники. Тогда как в Виргинии некому будет позаботиться о нашей безопасности, кроме тебя. А ты сам не знаешь страну, ты не фермер и не простой работяга. А мне кажется, что только фермеры и подсобные рабочие могут заработать там себе на жизнь.

Джон поднялся на ноги.

– Я не собираюсь спорить с тобой, – язвительно сказал он. – Ты мне для этого слишком безразлична. Мне все равно, поедешь ли ты в Виргинию со мной как моя жена или предпочтешь остаться здесь как экономка. Тебе выбирать. Если ты этого хочешь, я уеду в Виргинию один.

Она почувствовала боль в сердце, это было сильнее всех мучений, причиненных ей Джоном. В его словах она услышала угрозу неверности, но она не собиралась позволить запугать ее настолько, чтобы заставить покинуть дом.

– Мне жаль, что приходится возражать тебе, – сказала она ровным голосом. – Но я обещала твоему отцу, что буду охранять его деревья и его внуков, и я не могу нарушить обещание.

Джон встал и побрел к двери:

– Я устал. Я пойду спать. Не мешайте мне. Я привык спать один.

Она склонила голову, никак не комментируя тот факт, что он больше не приглашал ее разделить с ним ложе.

– Ложись, – вежливо сказала она. – Я постелю себе в свободной спальне.

– Я сяду на корабль как можно скорее, – сказал Джон. – И не сомневайся, Эстер. Я уеду в новый мир. Мне опротивела эта страна. Мне опротивел этот дом.

Он не произнес вслух, но слова «и ты мне опротивела» повисли в воздухе, непроизнесенные, между ними.

Она наклонила голову:

– Я буду оберегать деревья и детей, пока ты не вернешься.

– А если я никогда не вернусь?

– Тогда я буду хранить их для следующего Джона Традесканта, твоего сына, – сказала она. – И я буду хранить их для людей Англии, которым понадобятся деревья и растения, после того как перестанут воевать. И они будут помнить и славить имя Традескантов, даже если тебя здесь больше не будет.