Земля надежды

Зима 1638 года, в море

Его разбудили звуки движущегося корабля – поскрипывание шпангоутов, ноющие вздохи полных парусов, внезапный треск блоков от рифления, резкие команды и грохот сапог по палубе прямо над головой. Море постоянно атаковало крошечное по сравнению с ним судно ударами волн в нос. Корабль со стоном взбирался на одну волну, потом неуклюже переваливался с борта на борт и встречал удар следующего вала…

Шесть долгих недель Джей засыпал и просыпался под это непрерывное назойливое грохотанье, и теперь оно казалось ему знакомым и успокаивающим. Эти звуки означали: маленький кораблик храбро идет вперед, через ужасающие пространства ветра и воды, все вперед на запад, не теряя веры в то, что где-то там впереди должна быть новая земля.

Иногда Джей воображал себе путь корабля с высоты птичьего полета, так, как его могла бы видеть чайка. И тогда ему рисовалась бесконечная пустыня моря, а на ней хрупкое суденышко, в сумерках зажигающее огни и доверчиво идущее вперед, туда, где они в последний раз видели солнце.

Он отправился в путь, пережив глубокое горе. Он бежал от этого горя.

Он все еще видел во сне жену, и эти сны были яркими, радостными, поразительно реальными. Ему постоянно снилось: она пришла к нему на корабль и, смеясь, жалуется, что не было никакой особой нужды пускаться ему в плавание, не нужно было ему убегать в Виргинию одному, потому что – посмотри! – вот же она, здесь, на борту. А все, что случилось, было просто игрой – чума, долгие дни умирания, искаженное горем мертвенно-бледное лицо их дочери, – все это было майской забавой, а теперь Джейн снова здорова и сильна. Когда же они отправятся домой?

Но потом ужасающий шум и треск корабля будили его, Джей накрывался с головой отсыревшим одеялом и пытался цепляться за свой сон, в котором была Джейн и в котором он был уверен: она жива и все хорошо.

Это ему не удавалось. Ему приходилось признать суровую правду. Джейн была мертва, его предприятие наполовину обанкротилось, его отец цеплялся за дом, садовый питомник и коллекцию редкостей благодаря старому доброму союзу удачи и любви друзей. А Джей играл роль избалованного сына – сбежал, называя свой поступок смелым шагом, шансом на то, чтобы снова разбогатеть. Зная, что это всего лишь побег.

На первый взгляд это был не тот побег, который мог вызвать зависть. Дом в Ламбете был прекрасен, стоял на собственных двадцати акрах сада-питомника и был знаменит во всем мире своей коллекцией редкостей.

Отец Джея Джон Традескант назвал дом Ковчегом и поклялся, что, какие бы бури и шторма ни потрясали страну, которую король, церковь и парламент пытались вести в разных, и зачастую прямо противоположных, направлениях, в этом доме семья будет в безопасности.

Там было с полдюжины спален, большой зал для редкостей, столовая, гостиная и кухня. Маленькому сыну Джонни предстояло все это унаследовать, и его старшая сестричка Фрэнсис уже сейчас умела настоять на собственных правах. И все эти богатства Джей променял на одноместную койку в пять футов четыре дюйма длиной, встроенную в сырую стенку корабля.

Там не было места, чтобы сесть. Его еле хватало, чтобы повернуться. Ему приходилось лежать на спине, глядя на обшивку койки и чувствуя мощное движение волн, попеременно то поднимавших, то опускавших корабль как простую дощечку, которую швыряет океан. Джей чувствовал, как справа от него, сразу за наружной обшивкой корабля, волны плещут о борт, и слышал шепот журчащей воды.

Слева располагалась дверца из реек, за которую он отдал дополнительную плату и которая обеспечивала хоть какое-то крошечное пространство и уединенность. Другие эмигранты, более бедные, спали вповалку бок о бок, как животные в хлеву, на полу твиндека. Их загрузили в центральную часть корабля, словно багаж, жилые помещения команды располагались на корме, а крошечная каюта капитана, камбуз и каюта кока – в одном помещении на носу.

Капитан не позволял пассажирам появляться на верхней палубе, за исключением кратчайших, скупо отмеряемых промежутков времени при хорошей погоде. Команда, выходя на вахту, спотыкалась о пассажиров, а когда матросы возвращались к гамакам на корме, в которых спали попеременно, оттуда на пассажиров лилась вода. Эмигранты все время путались у команды под ногами, их постоянно проклинали, они были ничтожнее простого груза.

Свертки и ящики хаотично громоздились между владельцами. Но по мере того, как дни складывались в недели, семьи помаленьку устраивали себе собственное маленькое гнездышко и даже делали себе койки из клеток с цыплятами и мешков с одеждой. Вонь стояла ужасающая. На все про все предоставлялось два ведра – одно с водой для умывания, второе для нужды. Грязное ведро опрокидывали за борт по строгому расписанию. Капитан не позволял делать это чаще раза в день. Когда Джей, согласно очереди, нес наполненное до краев ведро к борту, его всякий раз мутило.

Питьевой воды едва хватало, она была теплой и отдавала бочкой. Еды тоже было в обрез. Комковатая каша на завтрак, то же самое на обед, вечером – сухарь и кусочек залежавшегося сыра.

Все это путешествие было бы просто кошмаром, если бы путешественников не поддерживала надежда. Все они были азартными игроками, горсткой семей, поставивших все на удачу в земле, которую они никогда не видели, опасности и возможности которой они едва ли могли себе представить. Джею казалось, что более бесшабашных, порывистых, отчаянно храбрых людей он никогда не встречал. И он не знал, бояться ли их, как сумасшедших, или восхищаться ими, как героями.

Удача была на их стороне. После семидесяти дней в море, когда становилось все жарче и жарче, когда дети плакали и кричали, просили пить и подышать свежим воздухом, путешественники увидели Барбадос. Корабль зашел в порт, и пассажиры провели там блаженную неделю отдыха, пока капитан продавал английские товары и брал на борт ром и сахар, провиант и питьевую воду. Людям разрешили сойти на берег. Там они могли обменять свои пожитки на съестные припасы и впервые за два месяца поесть свежих фруктов.

Когда корабль был готов продолжить плавание, не все смогли вынести возвращение к добровольному заключению. Кое-кто из эмигрантов покинул судно. Но большинство из них, стиснув зубы, решились завершить путь. Мрачный Джей был среди них. Прошло еще сорок дней, прежде чем матрос откинул люк и заорал: «Готовьтесь! Мы видим землю!»

Но даже тогда пассажирам не позволили подняться на палубу. Джей и прочие обитатели трюма собрались вместе, умоляюще глядя вверх на открытый люк. Матрос разразился недобрым смехом.

– Ждите внизу, – сказал он. – Наверху места всем не хватит!

Вечерело. Джей, привыкший к спертой вони твиндека, уловил в воздухе новый, свежий запах – запах сырой земли. И этот аромат внезапно, мучительно резко напомнил ему о саде в Ламбете после дождя, когда пахнет свежей мокрой листвой.

– Земля, – выговорила стоявшая с ним рядом женщина, и голос ее был полон благоговения. – Земля. Новая земля. Наша новая земля.

По топоту на палубе и командам, что выкрикивали наверху, Джей догадался, что спускают паруса.

Волны перестали качать корабль вверх и вниз. Вместо этого в борта торопливо и настойчиво зашлепали волны речного прилива. Затем послышались приветственные выкрики и ответы моряков, потом толчок, когда корабль мягко ткнулся в причал. И вот судно за швартовы подтянули к берегу, и оно замерло. Это было странное ощущение…

– Хвала Господу, – пробормотал Джей.

– Аминь, – выдохнула стоявшая рядом женщина.

Одинокие женщины на борту, надеявшиеся найти на новой земле не только золото, но и мужей, прихорашивались и надевали чистые чепцы, сбереженные как раз для этого момента. Тех детей, которые не ослабли от болезней, невозможно было удержать. Они прыгали и скакали по мешкам, корзинам и бочкам. Как только они спотыкались и останавливались на мгновение, их тут же шлепали всех подряд. Мужья и жены обменивались тревожными или обнадеживающими взглядами.

Джея удивлял холод, царивший в его сердце. Он не чувствовал ни облегчения оттого, что путешествие подошло к концу, ни волнения при мысли о новой стране, новой земле – Новом Свете. Тогда он понял, что втайне надеялся: корабль пойдет ко дну и утащит его за собой, вместе с печалью, туда, вниз, под воду, к Джейн. Но при мысли о своем грешном себялюбии Джей встряхнул головой, не желая из-за своего горя зла всем путешественникам.

Наконец у открытого люка появился матрос.

– Выходите! – позвал он. – Добро пожаловать в рай.

Наступило минутное замешательство, а потом все ринулись к узкому деревянному трапу. Первые эмигранты ступили на палубу, и Джей последовал за остальными.

Был вечер. Таких красок на небе Джей никогда раньше не видел.

Полосы розовато-лиловых бледных оттенков дымкой стелились над огромной рекой, переливавшейся розовым, голубым и пурпурным.

Река была неподвижна, точно потускневшее серебряное зеркало. Когда Джей посмотрел на нее, она вдруг потемнела и взволновалась, а когда неисчислимый косяк рыб пронесся мимо, снова затихла. Такой обширной водной глади Джей никогда не видел, разве что за исключением самого моря. Позади корабля темной тенью деревьев смутно проступал южный берег. Повсюду простиралась ровная гладь воды, а когда Джей смотрел вглубь материка, ему казалось, что река раскинулась вширь и вдаль, сопротивляясь сужающимся берегам, невозможно широкая, невозможно роскошная, невозможно прекрасная.

Джей взглянул в направлении суши.

Эмигранты торопливо сходили на берег. Уже образовалась цепочка, по которой вещи перебрасывались от одного человека к другому, и в конце их небрежно швыряли на причал. Половина Джеймстауна вышла встречать корабль. То и дело слышались вопросы о новостях из Англии, кто-то обращался к капитану по поводу выполненных поручений, оплаченных счетов.

И наконец через толпу встречающих, отворачиваясь от колонистов, будто он презирал их, пробился губернатор сэр Джон Харви, величественно потрепанный, в старом мундире, украшенном по такому торжественному случаю поношенным золотым кружевом.

Со своего места Джей мог видеть стены старого форта, все еще укомплектованного войсками, с пушками наготове. Но городские дома уже расползлись за пределы его узких границ, и форт служил лишь исходной точкой того, что в Англии было бы небольшим торговым городом.

Самые красивые, самые большие дома были выстроены из камня в ряд, в стиле, который не посрамил бы и Лондон. А позади в сторонке лепились самые разнообразные сооружения – от каркасных недостроенных зданий до небольших глинобитных лачуг. Стены в основном были из необработанных, грубо распиленных досок, которые перекрывали одна другую по краю, а крыши – из прохудившихся соломенных циновок.

Садов не было – это Джей увидел сразу. Но везде, на каждом клочке земли, в каждом углу, даже вдоль дорог, росли высокие несуразные растения с листьями широкими и плоскими, как у тюльпанов.

– Это что за растение? – спросил Джей у человека, подтаскивавшего сходни для встречи вновь прибывших.

Тот едва взглянул на него через плечо.

– Табак, – сказал он. – Скоро вы научитесь узнавать его.

Джей кивнул. Он видел табак и раньше, но никак не думал, что здесь его будут выращивать, исключая все прочие растения, прямо на улицах нового города.

Джей подхватил свой мешок и сошел по сходням на заполненный толпой причал:

– Есть здесь гостиница?

– Дюжина, – ответила женщина. – Но только если у вас есть золото или табак в уплату.

– Я могу заплатить, – решительно сказал Джей. – Я прибыл с полномочиями от короля Англии.

Она посмотрела в сторону, будто его патент не произвел на нее большого впечатления.

– Тогда вам лучше всего переговорить с губернатором, – она кивнула на человека, повернувшегося к ним широкой спиной, – если он снизойдет до разговора с вами.

Джей перебросил мешок на другое плечо и шагнул к человеку.

– Сэр Джон? – спросил он. – Позвольте представиться. Меня зовут Джон Традескант-младший, я садовник короля. Он повелел мне собрать коллекцию редких растений и прочих диковинных и редких предметов. Вот его письмо.

Джей поклонился и предъявил патент с королевской печатью.

Сэр Джон не взял его. В ответ он просто кивнул:

– Ваш титул?

– Эсквайр, – сказал Джей, все еще испытывая стыд из-за ложного утверждения, что является джентльменом, хотя на самом деле был не более чем сыном рабочего человека и внуком совсем простого работяги.

Губернатор повернулся и протянул руку, вернее, два пальца. Джей пожал их.

– Навестите меня завтра, – сказал губернатор. – Сейчас я должен забрать у капитана свои письма и кое-какие счета. Зайдите завтра, у меня будет время принять вас.

– Значит, мне пока поселиться в гостинице? – неуверенно спросил Джей.

Губернатор уже повернулся к нему спиной:

– Так и сделайте. Люди здесь чрезвычайно гостеприимны.

Джей подождал – вдруг ему предложат что-нибудь еще, – но губернатор уже двинулся прочь. Джею ничего не оставалось, как взять один из своих мешков, более тяжелый, так и валявшийся на причале, и устало потащиться вверх по холму, мимо выпуклых стен форта, к маленькому городку.

Первую гостиницу он обнаружил по навязчивому запаху выдохшегося эля. Когда он остановился у входа, послышался громкий лай большой собаки и визгливый голос, приказавший ей замолчать. Джей легонько постучался и вошел.

Внутри было темно. Табачный дым висел в воздухе настолько густо, что непривычному новичку было почти невозможно дышать. Глаза у Джея защипало, а горло перехватило.

– Добрый день, – из глубины помещения неожиданно послышался женский голос.

Джей сморгнул слезы и рассмотрел ее получше – женщина приблизительно пятидесяти лет, с задубелой кожей и жестким взглядом человека, который привык бороться за выживание. На ногах у нее были грубые деревянные сабо. Домотканая юбка, подоткнутая, чтобы не мешала; мужская рубаха, некогда принадлежавшая тому, кто был вдвое крупнее нынешней владелицы; шаль, туго обернутая вокруг плеч.

– Я только что прибыл из Лондона. Мне нужна комната на одну ночь.

– Целую комнату вам не получить, у нас тут не Уайтхолл.

– Что ж, – вежливо согласился Джей. – Могу я разделить комнату с кем-нибудь?

– Кровать, и будь счастлив!

– Очень хорошо, – сказал Джей. – А что-нибудь поесть? И выпить?

Она кивнула:

– Платишь золотом? Или табаком?

– Где же мне взять табак?! – гаркнул Джей, его раздражение внезапно выплеснулось наружу. – Мы причалили пять минут тому назад.

Она улыбнулась, как будто была довольна тем, что он клюнул на наживку.

– Откуда мне знать? – спросила она. – Может, у тебя хватило мозгов поинтересоваться в Лондоне, как тут дела делаются. Может, у тебя хватило ума купить маленько табака на причале, ты же видел, что сегодня там торгуют все плантаторы колонии. Может, ты сам плантатор, возвращающийся назад, к своим богатым полям. Откуда мне знать?

– Я не плантатор, и никто не сказал мне, что в Виргинию нужно везти табак, – сказал Джей. – Но я устал, хочу есть и пить. И помыться тоже хотелось бы. Когда будет готов мой обед?

Женщина тут же прекратила поддразнивать его.

– Можешь помыться у колонки во дворе, – сказала она. – Эту воду не пей. Колодец мелкий, и вода плохая. Спать будешь на чердаке вместе с остальными. Тюфяк будешь делить с моим сыном или с тем, кто следующим войдет в эту дверь. Обед будет готов сразу, как только я его приготовлю, и это случится тем раньше, чем быстрее я им займусь.

Она повернулась спиной к Джею и помешала что-то в горшке, висящем над очагом. Потом подошла к бочонку в углу и протянула Джею кружку эля.

– Вот, – сказала она. – Четыре кружки за пенни. Внесу в счет.

– Не сомневаюсь, – тихо проговорил Джей.

И отправился во двор, чтобы умыться.

Ей не нужно было предупреждать его о том, что воду пить нельзя. Она вытекала из колонки противной коричневой струей и отвратительно воняла. И все равно это было лучше, чем морская вода.

Джей разделся и вымылся целиком, потом натянул штаны, сел на кучу напиленных дров и побрился, трогая лицо пальцами, проверяя ход бритвы.

Земля все еще неприятно покачивалась под ногами, как будто он был на борту корабля. Но он знал, что его отец чувствовал то же самое, когда сходил на берег на Ре или в России, после долгого путешествия по Северному морю.

На мгновение Джей вспомнил отца, дом и детей. Его на миг посетила сладчайшая иллюзия, что Джейн тоже там, заботится о них и ждет его возвращения. И то, что она там и ждет его, казалось гораздо более естественным и правильным, нежели то, что она мертва и он никогда больше не увидит ее. Этот секундный самообман был сильнее реальности, и Джею пришлось напомнить себе об оранжерее и тюфяке на полу, о решимости жены умереть в полном одиночестве, чтобы не заразить его и детей. От этих мыслей он ощутил горестную дурноту, обхватил голову руками и застыл, пока его не накрыли прохладные сумерки Виргинии.

Он понял, что приплыл в новый мир, на новую землю, но весь этот долгий путь с ним проделало и его трехлетнее горе.