Земля надежды

Октябрь 1638 года

Джона беспокоила мысль о том, как он переживет свое предательство по отношению к Сакаханне. Но оказалось, что ничего подобного он не чувствовал.

Он даже не мог вспомнить ее как следует. В памяти всплывали какие-то глупые мелочи, например ее гордая улыбка или прохладное пожатие ее руки, когда он давал ей торжественное обещание. Как-то ночью ему приснилось, что он снова в лесах вместе с ней и она ставит ловушку на рыбу. Когда он проснулся, то подивился силе воспоминания. Она стояла перед ним как живая, наклонившись над узким ручьем, чтобы поставить ловушку, сплетенную из ивовых прутьев. Но потом в комнату решительным шагом промаршировал Малыш Джон, и сон исчез.

Время от времени Джон думал, что с ней могло случиться, все ли хорошо с ней и с ее матерью в лесах, там, куда они собирались скрыться. Но Виргиния была слишком далеко, плавание туда занимало два месяца. Воображение не в силах было перенести Джона в такую даль, и постепенно он забывал индианку. Его отвлекали трудные дела и заботы по дому, и образ Сакаханны тускнел в его душе…

С каждым днем она становилась чем-то все более и более экзотическим, как байки путешественников. Она была русалкой, моллюском, живущим под водой и вдруг оторвавшимся от своей раковины и взлетевшим в небо, существом с головой ниже плеч, летающим ковром. Как-то раз ночью, крепко выпив с сотоварищем-садовником, он попытался рассказать ему, что собирал растения в Виргинии с индейской девушкой, которая была вся покрыта синими татуировками и одета была только в передничек из оленьей кожи. Его собутыльник захохотал во все горло и выставил еще кружку эля, чтобы отдать должное непристойному воображению Джона.

Каждый день она отступала от него все дальше и дальше. И независимо от того, разговаривал ли он с ней или сохранял молчание, мечтал ли о ней или позволял ее образу стираться из памяти, с каждым днем она казалась ему все менее реальной, с каждым днем она уплывала в своем маленьком каноэ по реке его памяти все дальше и дальше. И никогда не оборачивалась, чтобы взглянуть на него.

Первого октября Эстер уехала в свою городскую квартиру, чтобы подготовиться к свадьбе. Она купила несколько кусков кружев – пришить к своим нижним юбкам и сорочке, упаковала вещи и предупредила домовладелицу, что маленькая комнатка ей больше не понадобится, потому что она выходит замуж. За садовника короля господина Джона Традесканта.

К алтарю ее повел дядя Джон де Критц. Его семья вместе с родней де Неве[1] произвели внушительное впечатление в маленькой церкви. Сама церемония была скромной. Джон не хотел шумихи, а де Критц были людьми утонченными, артистичными, без малейшего желания осыпать молодоженов рисом и колосьями пшеницы или орать и бурно веселиться под дверью спальни.

Чета новобрачных спокойно отправилась домой в Ламбет. Перед отъездом Эстер распорядилась, чтобы парадную спальню, когда-то принадлежавшую Джону и Элизабет, вычистили и вымыли, хорошенько проветрили и повесили новые занавеси. Ей показалось, что лучше она будет спать на кровати, где умер Джон Традескант, чем ляжет в постель, которая принадлежала Джону и Джейн. Фрэнсис переехала в бывшую комнату отца и матери, а Малыш Джон остался в детской один.

Джон никак не отозвался на эти перемены, только сказал, что она должна делать все так, как считает нужным. Он не выказал никакого горя по поводу переезда из спальни первой жены, он не возражал против трат на повсеместную замену занавесей и ковров.

– Им ведь уже лет десять, – оправдывала расходы Эстер.

– А ведь это не так уж и много, – вскользь заметил он.

Дети приплясывали от нетерпения на садовой стене, ожидая их возвращения по Ламбетской дороге.

– Вы поженились? – спросила Фрэнсис требовательно. – А где твое новое платье?

– Я просто надела это.

– А мне теперь называть тебя мамой? – спросила Фрэнсис.

Эстер посмотрела на Джона. Он нагнулся, подхватил на руки Малыша Джона со стены и молча понес его к дому, чтобы уклониться от ответа.

– Ты зови меня как всегда – просто Эстер. Я не твоя мама, мама сейчас в раю, но я постараюсь сделать все, чтобы любить тебя и заботиться о тебе так, как это делала бы она сама.

Фрэнсис небрежно кивнула, будто ответ ее и вовсе не заботил, слезла со стены и направилась к дому. Эстер покачала головой. Ее вовсе не разочаровало отсутствие теплоты со стороны Фрэнсис. Она была ребенком, от которого трудно было ожидать просьбы пожалеть и утешить. Но не было ребенка, который нуждался бы в любви больше, чем она.

Новая семья вошла в гостиную, и Эстер села в кресло у камина напротив Джона. Малыш Джон уселся на ковре перед огнем, а Фрэнсис замешкалась, не зная, какое место ей выбрать.

Ни на кого не глядя, она присела на колени перед теплым огнем, потом медленно откинулась назад, пока не оперлась о ручку кресла, где сидела Эстер. Та осторожно опустила ладонь на затылок падчерицы и почувствовала, как она напряжена. Но под ее рукой девочка расслабилась, доверилась ласковому прикосновению мачехи и откинула голову.

– Мы будем счастливы, – тихонечко пообещала Эстер своей храброй маленькой падчерице. – Все будет хорошо, Фрэнсис.

Когда пришло время отправляться спать, все домочадцы собрались на вечернюю молитву. Джон прочитал ее по новому молитвеннику, наслаждаясь ритмом слов и ощущением покоя оттого, что каждый вечер, в одно и то же время, произносились одни и те же слова. Домочадцы, которые при Джейн молились вслух и свободно высказывали все, что думали, теперь слушали, склонив голову. Когда молитва подошла к концу, все занялись обычными делами – заперли двери на ночь, потушили везде огонь и задули свечи.

Впервые Эстер и Джон вместе поднялись по лестнице в большую спальню. Там их ждала горничная.

– Кухарка сказала, что вам нужно помочь снять платье, мисс Эстер – госпожа Традескант, простите!

Эстер покачала головой:

– Я сама.

– И кухарка прислала вам поднос, – настаивала горничная.

На кухне явно были уверены, что свершившееся событие заслуживало, чтобы его отметили более пышно.

– Она сварила для вас свадебный эль, – сказала девушка. – А еще тут пирог и вкусный черничный пудинг.

– Спасибо, – проговорила Эстер. – И поблагодари кухарку.

Джон кивнул, и горничная вышла.

Они посмотрели друг на друга, их смущение развеялось благодаря вмешательству горничной.

– Они там явно думают, что мы сейчас должны петь песни и пировать, – сказал Джон.

– Может, они думают, что это им сейчас самое время разгуляться, – проницательно заметила Эстер. – Думаю, что в этих двух кружках далеко не весь свадебный эль.

– Хочешь выпить? – спросил Джон.

– Когда буду готова лечь в постель. – Она старалась, чтобы ее речь звучала так же легко и беззаботно, как и его слова.

Эстер подошла к кровати и взобралась на нее. Она не задергивала полог перед ним, но ухитрилась снять платье в его тени и, не вызвав смущения, надеть ночную рубашку. Она появилась из-за полога с еще не распущенными волосами, чтобы положить свое парадное платье в пресс в изножье кровати.

Джон уселся в кресле перед огнем, попивая свадебный эль.

– Недурно, – похвалил он напиток. – А есть еще и пирог.

Эстер подняла свою высокую кружку и села напротив него, спрятав ноги под ночную рубашку. Она попробовала эль. Он был крепким и вкусным. Пьянящее ощущение легкости сразу же растеклось по жилам.

– Эль и в самом деле хорош, – сказала она.

Джон рассмеялся:

– Думаю, он соответствует своему назначению. Я нервничал больше, чем в свой первый школьный день, а теперь чувствую себя прямо как петух в курятнике.

Эстер вспыхнула, услышав эту нечаянную непристойность:

– Ох.

Джон уткнулся в свою кружку, смущенный не меньше, чем новобрачная.

– Ложись, – коротко сказал он. – Я сейчас приду к тебе.

Она ступила узкими белыми ступнями на пол из простых досок и пошла к кровати быстрой мальчишеской походкой. Джон не повернулся, когда она легла. Он подождал, пока она устроится в постели, потом встал и задул свечу. Он разделся в полутьме и натянул ночную рубашку.

Эстер лежала на подушке, освещенная единственной свечой и мерцающим огнем в камине. Она распустила темные волосы, и они разметались по наволочке, источая приятный аромат. Внезапная боль и тоска по потерянной жене Джейн и по той серьезной страсти, которую они разделяли, охватили Джона. Он обещал себе, что не будет думать о ней, он боялся, что мысли о Джейн безвозвратно погубят его первую брачную ночь. Но когда Джо увидел Эстер в своей постели, он почувствовал себя не новобрачным, а скорее неверным мужем, вдобавок не получающим от измены никакого удовольствия.

Речь шла о деловом соглашении, и контракт следовало выполнять. Джон мысленно представил вопиюще размалеванных полуодетых женщин при дворе старого короля. Он видел их в Нью-Холле, когда был совсем мальчишкой, и все еще вспоминал их с эротической смесью неодобрения и желания. Он постарался задержать мысли о них в уме и повернулся к Эстер.

К ней никогда не прикасался любящий мужчина. В этом случае она сразу же поняла бы, что Джон предлагает ей фальшивую монету, одно лишь тело, пока мысли его витают где-то далеко. Но она знала, что брачный контракт не вступает в силу до исполнения брачных отношений.

Она лежала под ним неподвижно и даже, когда он пронзил ее тело, а потом жестоко двигался в ране, старалась помогать ему. Она не жаловалась, она ничего не говорила. Лежала молча, пока продолжалась боль. А потом, когда он вздохнул и откатился от нее, боль внезапно прекратилась.

Кусая губы от боли, Эстер поднялась и вложила между ног тряпку. Крови совсем немного, подумала она. Похоже, что опасения превосходили действительность. Она подумала, что все прошло бы гораздо легче, если бы она была моложе, свежее, теплее. А получилось так, что его хладнокровная атака наткнулась на хладнокровный прием. Она задрожала в темноте и вернулась в постель к мужу.

Джон лег на бок спиной к ней, как будто хотел заслониться от нее, не видеть ее и не думать о ней. Эстер, стиснув зубы от боли и горечи разочарования, заползла под одеяло, стараясь не дотрагиваться до него, сохранять расстояние между ними. Она не плакала, она лежала очень тихо, с сухими глазами, и ждала утра, когда должна была начаться ее замужняя жизнь.

– На этой неделе я должен уехать в Отландс, – между делом заметил Джон на следующее утро за завтраком.

Эстер, сидевшая рядом с Малышом Джоном, с удивлением посмотрела на него:

– На этой неделе?

Он встретил ее взгляд без малейшего проблеска чувств, с полным непониманием:

– Да.

– Так скоро?

– Почему нет?

Она могла бы привести с десяток причин, почему новоиспеченному мужу не следует уезжать из дома в первую неделю семейной жизни, но попридержала язык и плотно сжала губы. Лишь заметила, что люди могут счесть это довольно странным.

– Пусть думают что хотят, – резко парировал Джон. – Мы поженились, теперь я могу заняться работой, что я и собираюсь сделать.

Эстер взглянула на Фрэнсис, сидевшую слева, напротив Малыша Джона. Головка Фрэнсис в белом чепце склонилась над миской, она не смотрела на отца, притворяясь глухой.

– Нужно закончить посадки весенних луковиц, – сказал он. – А еще заняться обрезкой и подготовкой к зиме. Я должен подготовить домик шелкопрядов, чтобы они перенесли зиму. Меня не будет где-то с месяц или около того. Если я вдруг понадоблюсь, вы всегда сможете послать за мной.

Эстер склонила голову. Джон встал из-за стола и подошел к двери.

– Я буду в саду, – сказал он. – Пожалуйста, уложи мою одежду для Отландса и скажи парнишке, что сегодня мне понадобится лошадь. Я еще заеду в доки посмотреть, может, появилось что-нибудь интересное для коллекций короля.

Эстер кивнула. Она и двое детей сидели в молчании, пока за Джоном не закрылась дверь.

Фрэнсис подняла глаза, ее нижняя губка дрожала.

– Я думала теперь, когда вы поженились, он все время будет дома.

– Не обращай внимания! – сказала Эстер с показной бодростью. – У нас много работы. Нужно сделать фейерверк для Дня Гая Фокса, а потом готовиться к Рождеству.

– Но я думала, папа останется дома, – стояла на своем Фрэнсис. – Он ведь приедет домой на Рождество?

– Конечно, – без следа сомнений ответила Эстер. – Конечно приедет. Но сейчас он должен ехать и работать в красивых садах королевы. Он ведь королевский садовник! Он не может все время сидеть дома.

Малыш Джон посмотрел на них и рукавом вытер молочные усы.

– Возьми салфетку, – сказала ему Эстер.

Малыш Джон заулыбался.

– Я поеду в Отрендс, – твердо заявил он. – Буду сеить и деять облезку и поготовку. Я поеду.

– Конечно. – И Эстер подчеркнуто правильно произнесла: – И сеять, и делать обрезку и подготовку.

Малыш Джон с достоинством кивнул:

– А теперь я пойду посмотрю на своих солдатиков.

– Можно я буду брать деньги с посетителей? – спросила Фрэнсис.

Эстер посмотрела на часы, стоящие в углу. Еще не было девяти.

– Их еще целый час не будет, а то и дольше, – сказала она. – Так что беритесь оба за уроки. У вас целый час. А заниматься можете в комнате редкостей.

– Ну, Эстер, – жалобно протянула Фрэнсис.

Эстер покачала головой и собрала со стола ложки и пустые мисочки из-под овсянки.

– Сначала уроки, – велела она. – А ты, Малыш, напиши аккуратно все наши имена в своей тетрадке.

– А потом пойду облезать, – сказал он.

Эстер уложила одежду Джона и добавила пару баночек с летними заготовками в корзину с едой, которую должны были повезти следом в фургоне. В день отъезда Эстер встала пораньше, чтобы проводить мужа из Ковчега.

– Не нужно было тебе вставать, – неловко пробормотал Джон.

– Нужно. Я ведь твоя жена.

Он отвернулся и подтянул потуже подпругу своего гнедого жеребца, чтобы уклониться от ответа. После первой ночи они не занимались больше любовью, а теперь он уезжал неизвестно насколько…

– Пожалуйста, ты там поосторожнее при дворе, – мягко сказала Эстер. – Сейчас для людей с принципами нелегкие времена.

– Если меня спросят, я должен говорить то, во что я верю, – ответил Джон. – Я не лезу вперед со своим мнением, но и отрицать свои убеждения не собираюсь.

Эстер помедлила.

– Тебе ведь не обязательно отрицать то, во что ты веришь. Просто можно промолчать и уйти от обсуждения, – предположила она. – Королева особенно чувствительна ко всем вопросам, связанным с ее религией. Она верна католической вере, и сам король все больше и больше склоняется к тому же. Так что сейчас не самое подходящее время для независимого мыслящего человека, хоть для баптиста, хоть для пресвитерианца. Особенно сейчас, когда он пытается заставить шотландцев молиться по молитвеннику архиепископа Лауда.

– Ты что, собираешься мне советы давать? – спросил он с ноткой раздражения в голосе, отчетливо намекая: жена всегда занимает второе место по сравнению с мужем.

– Я знаю двор, – сказала она уверенным голосом. – Я всю молодость там провела. Мой дядя все еще официальный придворный художник. Мне пишут с полдюжины кузенов и друзей. Я знаю, что там происходит, муж мой. Там нет места для человека с независимым образом мыслей.

– Едва ли им интересно, что думает их садовник, – с издевкой произнес Джон. – Точнее, всего лишь младший садовник. Меня еще даже не назначили на место отца.

Она снова помедлила.

– Им настолько интересно, что они вышвырнули шута Арчи только за то, что он пошутил над архиепископом Лаудом. А Арчи был в большой милости у королевы. Им очень даже интересно, что ты думаешь. Они берут на себя заботу о том, что думают все мужчины и женщины и дети. Вот из-за чего весь сыр-бор. Из-за того, что думает каждый человек в глубине собственного сердца. Вот из-за этого каждый шотландец до единого должен подписать свой личный договор с королем и поклясться, что он будет молиться по молитвеннику архиепископа. Они во сне видят, как бы разузнать, что думает каждый человек в их королевстве.

Она помолчала.

– И они на самом деле могут задать тебе этот вопрос, Джон. И у тебя должен быть приготовлен ответ, который сможет их удовлетворить.

– У меня есть право говорить с моим Богом так, как я этого хочу! – упрямо возразил Джон. – Мне не нужно заучивать молитвы наизусть, я не ребенок. Мне не нужен священник, который будет диктовать мне, что говорить. И уж точно мне не нужен епископ, раздувшийся от гордыни и богатства, чтобы он говорил мне, что я должен думать. Я могу разговаривать с Господом напрямую, когда кладу Его семена в землю или собираю Его фрукты с Его деревьев. И тогда Он говорит со мной напрямую. И тогда я воздаю Ему хвалу. Я, конечно, пользуюсь молитвенником – но не верю, что это единственные слова, которые слышит Господь. И я не верю, что из всех людей Господь прислушивается только к епископам, разряженным в стихари, и я не верю, что королем Карла сделал Господь и что служить королю означает то же самое, что служить Господу. И Джейн…

Тут Джон замолчал, его вдруг осенила мысль, что не подобает говорить со своей молодой женой о постоянной и непреходящей любви к ее предшественнице.

– Продолжай, – проговорила Эстер.

– Джейн никогда не сомневалась в своей вере, даже когда умирала в муках, – сказал Джон. – Она ни за что не отказалась бы от своей убежденности в том, что Господь говорил с ней простыми ясными словами и что она сама могла говорить с Ним. Она бы умерла за эту веру, если бы пришлось. И хотя бы ради нее, если не ради чего-нибудь другого, я не откажусь от своей веры.

– А как же ее дети? – спросила Эстер. – Ты полагаешь, она бы хотела, чтобы ты умер за веру и оставил детей сиротами?

Джон застыл:

– Ну, до этого не дойдет.

– Когда я была в Отландсе всего лишь шесть месяцев тому назад, только и слышала разговоры о том, какая у кого вера и как далеко каждый может зайти в своей независимости. Если король настаивает на том, чтобы все шотландцы молились по новому молитвеннику, он обязан требовать того же самого и от англичан. Если он развяжет войну, чтобы заставить их подчиниться, а поговаривают, что он может это сделать, то трудно усомниться в том, что в Англии будет то же самое.

Джон покачал головой.

– Все это ерунда, – сказал он. – Много шума и переживаний из-за пустяков.

– Это не пустяки, предупреждаю тебя, – неуклонно продолжала Эстер. – Никому не известно, как далеко может зайти король, когда ему придется защищать королеву и ее веру и скрывать собственную тягу к католицизму. Никто не знает, что он способен предпринять, чтобы заставить всех перейти в ту же веру. Он вбил себе в голову, что единая церковь означает единую нацию и что единую нацию он может держать в кулаке и править ею, не отчитываясь ни перед кем. И если ты будешь защищать свою веру в то же самое время, когда король будет защищать свою, то неизвестно, какие неприятности ты на себя навлечешь.

Джон ненадолго задумался, потом тряхнул головой.

– Может, ты и права, – нехотя согласился он. – Ты очень предусмотрительная и осторожная женщина, Эстер.

– Ты поставил передо мной задачу, и я ее выполню, – сказала она без малейшей улыбки. – Ты поставил передо мной задачу вырастить твоих детей и быть тебе женой. У меня нет ни малейшего желания превратиться во вдову. Я не хочу растить сирот.

– Но я не предам свою веру, – предупредил он.

– И не надо, просто не выставляй ее напоказ.

Лошадь была готова. Джон потуже затянул накидку и надел шляпу. Он замешкался, не зная, как попрощаться с этой своей новой, такой разумной женой. К его удивлению, она протянула ему руку, как это сделал бы мужчина, и пожала его руку, как если бы была его другом.

Джон чувствовал, что откровенность этого жеста странным образом согрела его душу. Он улыбнулся жене, подвел лошадь к специальной подставке и с нее сел в седло.

– Не представляю себе, в каком состоянии сейчас там сады, – заметил он.

– Не сомневаюсь, что тебя назначат на место отца, когда ты снова появишься при дворе, – сказала Эстер. – Их промедление объясняется только тем, что тебя там давно не было. С глаз долой, из сердца вон – у них всегда так. А как только ты вернешься, они будут настаивать, чтобы ты снова начал работать.

Он кивнул:

– Надеюсь, мои распоряжения выполнялись, пока меня не было. Если оставить сад хотя бы на один сезон, он отстанет на целый год.

Эстер шагнула вперед и потрепала коня по шее.

– Дети будут скучать по тебе, – вздохнула она. – Могу я им сказать, когда ты вернешься?

– В ноябре, – пообещал он.

Она отступила на несколько шагов и дала ему проехать. Он улыбнулся ей, выезжая из конюшенного двора к дороге, что вела к воротам. Почти сразу Джон ощутил внезапное чувство радостной свободы оттого, что он мог уехать из дома в уверенности: здесь и без него все будет в полном порядке. Это был последний подарок отца, который тоже был женат на женщине, прекрасно управлявшейся с хозяйством в его отсутствие. Джон повернулся в седле и помахал Эстер, все еще стоявшей в углу двора, там, откуда она могла смотреть ему вслед.

Джон хлестнул лошадь кнутом и повернул ее в направлении к Ламбету и парому. Эстер проводила его взглядом и вернулась в дом.

Двор должен был прибыть в Отландс в конце октября, поэтому Джон сразу по прибытии занялся посадками и подготовкой внутренних дворов, расположенных непосредственно перед королевскими апартаментами.

Регулярные сады всегда хорошо смотрелись зимой. Четкие геометрические линии низких самшитовых изгородей, слегка просвечивающих и выбеленных морозом, выглядели великолепно. Во дворе с фонтанами Джон оставил воду течь на минимальной скорости, так чтобы холодными ночами она замерзала, образуя сосульки и целые каскады льда. Травы тоже выглядели неплохо. За строгими изгородями пушились перистые листья дудника и шалфея – мороз превратил их в белоснежное кружево. У стен королевского двора Джон пытался вырастить одно из новых растений сада Ковчега – виргинский зимостойкий жасмин. По теплым дням его аромат поднимался к раскрытым окнам наверху, а его цвет выделял куст жасмина ярким розовым пятном на фоне бело-черного сада.

Оранжерея королевы была похожа на джунгли, где тесно росли нежные растения, не переносившие английскую зиму. Некоторые из самых красивых кустарников были посажены в бадьи с ручками, в которые продевались шесты. Работники Джона на руках выносили их в сад королевы с первыми лучами солнца, а потом возвращали в оранжерею в сумерках, чтобы она даже зимой всегда могла полюбоваться из своих окон чем-нибудь красивым.

С каждой стороны двери, ведущей в апартаменты королевы, Джон посадил лимонное и апельсиновое деревья, подстриженные в форме красивого шара и стоявшие точно ароматные стражники.

– Какие они хорошенькие, – как-то раз сказала королева, обращаясь к нему из своего окна, пока в саду аккуратно высаживали молодые деревца под его руководством.

– Прошу прощения, ваше величество. – Джон, сразу же узнав по сильному акценту голос королевы Генриетты-Марии, стянул шапку.

– Я проснулась очень рано, я не могла уснуть, – сказала она. – Мой муж обеспокоен, значит и я не могу спать.

Джон поклонился.

– Люди не понимают, как тяжело бывает нам иногда. Они видят дворцы и кареты и думают, что наша жизнь полна сплошных удовольствий. На самом деле сплошные треволнения.

Джон снова поклонился.

– Ты понимаешь, о чем я? – Она наклонилась из окна, говоря громко, чтобы он слышал ее внизу, в саду. – Когда ты делаешь для меня этот прекрасный сад, ты знаешь, что мы с королем находим в нем хотя бы временное отдохновение, если нам становится уж совсем невмоготу от борьбы за то, чтобы превратить эту страну в великое королевство.

Джон колебался. Ясно, что было бы невежливым откровенно заявить, что его заинтересованность в красоте сада была бы абсолютно такой же, будь она праздной, тщеславной католичкой – а именно такой он ее и считал – или же будь она доброй женщиной, преданной своему мужу и своему долгу.

Он вспомнил совет Эстер и снова поклонился.

– Я так хочу быть хорошей королевой, – сказала она.

– Все мы этого вам желаем, – осторожно ответил Джон.

– Как ты думаешь, мой народ молится за меня?

– Они просто обязаны это делать, это же есть в молитвеннике. Всем велено молиться за вас дважды по воскресеньям.

– Ну а в душе?

Джон опустил голову:

– Откуда же мне знать, ваше величество. Все, что я знаю, – кусты да деревья. Я не могу заглянуть в души людей.

– Как бы мне хотелось думать, что, разговаривая с тобой, я узнаю, о чем думают простые люди. Я окружена людьми, которые говорят мне только то, что, по их мнению, я хотела бы услышать. Но ты же не будешь мне лгать, садовник Традескант!

Джон покачал головой.

– Я не буду лгать, – сказал он.

– Тогда скажи мне, что думают о шотландцах? Все против них? Все понимают, что они должны делать то, чего хочет король, должны подписать договор с королем и молиться по молитвеннику, который мы им даем?

Джон, стоя на колене на холодной земле, проклял тот день, когда он понравился королеве, и подивился мудрости жены, предупреждавшей, чтобы он всеми силами избегал подобных разговоров.

– Они знают, что таково желание короля, – тактично сказал он. – Нет в стране мужчины или женщины или даже ребенка, который бы не знал, что таково желание короля.

– Значит, больше ничего и не нужно! – воскликнула она. – Король он или нет?

– Конечно король.

– Значит, его желание – закон для всех. И если кто-то думает иначе, значит он изменник.

Джон снова вспомнил Эстер и ничего не сказал.

– Бог свидетель, я молюсь о мире, – наконец произнес он достаточно честно.

– Я тоже, – сказала королева. – Хочешь помолиться со мной, садовник Традескант? Я разрешаю своим любимым слугам молиться в моей часовне. Я сейчас иду к мессе.

Джон силой заставил себя не отшатнуться в ужасе от нее и от ее богопротивного католичества. Пригласить англичанина к мессе было преступлением, которое каралось смертью. Законы против католиков были очень ясными и очень жестокими. Но так же ясно было то, что король и королева пренебрегали этими законами при своем собственном дворе.

– Я весь грязный, ваше величество.

Джон показал ей руки, перепачканные землей, изо всех сил стараясь говорить тихо. Хотя весь кипел от ярости при таком явном несоблюдении закона и был глубоко задет. Неужели она могла подумать, будто он примет приглашение преклониться перед идолами?! Это прямая дорога в ад!

– Я не могу пойти в вашу часовню.

– Тогда в другой раз.

Она улыбнулась, преисполненная удовольствия и от вида его смирения, и от своей собственной снисходительности. Она даже не представляла себе, что он был на волосок от того, чтобы броситься вон из сада в приступе праведного гнева. По мнению Джона, католическая часовня – все равно что врата ада, а католическая королева – в шаге от вечного проклятия. Она пыталась соблазнить его отринуть его веру. Она пыталась соблазнить его на худший грех в мире – на идолопоклонничество, на обожествление кумиров и отрицание Слова Господня. Она была женщиной, глубоко погрязшей в грехах, пытаясь и его затащить с собой в эту пропасть.

Она захлопнула окно, озябнув на холодном ветру, не попрощавшись, не разрешив ему встать с колен. Джон остался стоять коленопреклоненным, пока уверился, что она ушла и что аудиенция окончена. Тогда он поднялся на ноги и оглянулся. Его помощники все еще стояли на коленях там, где рухнули на землю, когда распахнулось окно.

– Можете встать, – сказал Джон. – Она ушла.

Они с трудом поднялись, отряхнули колени, жалуясь, что ноги затекли.

– Бог даст, она снова не высунется, – сказал тот, что помоложе. – Ну почему она не оставит вас в покое?

– Она думает, я ее верный слуга, – горько ответил Джон. – Она думает, я расскажу ей, о чем думают люди. Чего она совсем не понимает, так это того, что никто никогда не скажет ей ни слова правды, потому что любое несогласие рассматривается как измена. Они с королем завязали нам души узлом, и теперь, что бы мы ни делали, о чем бы мы ни подумали и что бы мы ни сказали, мы все равно будем не правы. А в таком положении хочется эти узлы разрубить, чтобы освободиться.

Он увидел, что садовники с удивлением смотрят на него.

– Ну хватит время зря тратить! – нетерпеливо рявкнул Джон. – На сегодня уже достаточно на коленях настоялись.